Текст книги "Век наивности"

Автор книги: Эдит Уортон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 23 страниц)

Это был испытанный в старом Нью-Йорке способ лишать жизни «без пролития крови», способ, принятый людьми, которые боялись скандала пуще чумы, которые ставили приличия выше смелости и считали, что нет ничего более неблаговоспитанного, чем «сцены», – разве что поведение тех, кто дает к ним повод.

Обуреваемый этими мыслями, Арчер чувствовал себя как пленник в вооруженном лагере врагов. Он оглядел стол и, увидев, как его тюремщики, смакуя спаржу из Флориды, расправляются с Бофортом и его женой, понял, до чего они безжалостны. «Они хотят показать мне, что будет со мной», – подумал он, и, когда он осознал, насколько намек и аналогия действеннее поступков, а молчание действеннее необдуманных речей, его охватил такой ужас, словно за ним захлопнулись двери фамильного склепа.

Он засмеялся и встретил испуганный взгляд миссис ван дер Лайден.

– Вы находите это смешным? – с принужденной улыбкой сказала она. – Конечно, я согласна, что намерение бедной Регины остаться в Нью-Йорке имеет свою смешную сторону.

И Арчер пробормотал:

– Да, да, конечно.

Тут он заметил, что второй сосед госпожи Оленской уже некоторое время занят беседой с дамой справа от него. Одновременно он увидел, что Мэй, безмятежно восседавшая между мистером ван дер Лайденом и мистером Селфриджем Мерри, окинула быстрым взглядом стол. Было совершенно очевидно, что хозяин и его соседка справа не могут провести весь обед в молчании. Он повернулся к госпоже Оленской и встретил ее бледную улыбку. «О, будем стойко держаться до конца», – казалось, говорила она.

– Путешествие вас не утомило? – спросил он голосом, который испугал его самого своею естественностью, и она ответила, что, нет, напротив, ей редко приходилось путешествовать с таким комфортом.

– Если не считать страшной жары в поезде, – добавила она, и он заметил, что там, куда она едет, ей не придется страдать от жары.

– Я никогда в жизни не мерз так сильно, как однажды в поезде между Кале и Парижем, – громко и отчетливо объявил он.

Она отвечала, что в этом нет ничего удивительного, но ведь всегда можно захватить с собою лишний плед, что все путешествия сопряжены с трудностями, и он отрывисто возразил, что, на его взгляд, все они ничего не стоят по сравнению с блаженным ощущением отъезда. Она покраснела, а он, неожиданно повысив голос, добавил:

– Я тоже скоро собираюсь отправиться в путешествие.

По лицу ее пробежала дрожь, и Арчер, перегнувшись к Реджи Чиверсу, воскликнул:

– Послушай, Реджи, что ты думаешь о кругосветном путешествии – сейчас, то есть я хочу сказать, в будущем месяце? Если ты. согласен, я не прочь… – на что мисс Реджи пропищала, что она не может отпустить Реджи до благотворительного бала имени Марты Вашингтон, который она собирается дать в пользу приюта для слепых на пасхальной неделе, а муж ее безмятежно возразил, что в это время он как раз начнет готовиться к международному матчу по водному поло.

Однако мистер Селфридж Мерри уловил слова «кругосветное путешествие» и, так как он однажды объехал на своей паровой яхте весь земной шар, воспользовался случаем отпустить несколько колких замечаний касательно мелководья в средиземноморских портах. Впрочем, добавил он, это, в конце концов, не имеет значения, ибо, когда вы осмотрели Афины, Смирну и Константинополь, что еще остается? А миссис Мерри сказала, что всю жизнь будет благодарна доктору Бенкоуму за то, что он взял с них обещание не ездить в Неаполь из-за тамошней лихорадки.

– Но чтобы как следует осмотреть Индию, нужно три недели, – признал ее муж, изо всех сил желая показать, что он не какой-нибудь легкомысленный зевака.

И тут дамы удалились наверх в гостиную.

В библиотеке, несмотря на присутствие более значительных лиц, главенствующее место занял Лоренс Леффертс.

Разговор, как и следовало ожидать, перешел на Бофортов, и даже мистер ван дер Лайден и мистер Селфридж Мерри, поместившиеся в почетных креслах, молчаливо им предоставленных, умолкли, чтобы выслушать филиппику молодого человека.

Леффертс никогда еще не был до такой степени обуреваем чувствами, которые сделали бы честь любому доброму христианину, и не возносил на такую высоту святость домашнего очага. Негодование придало язвительность его красноречию, и было совершенно очевидно, что если бы другие следовали его примеру и поступали так, как он говорил, общество никогда не выказало бы такой слабости, чтобы принять в свое лоно иностранного выскочку вроДе Бофорта, – нет, сэр, даже если бы он женился на девице из семейства Лэннингов или ван дер Лайденов, а не Далласов. А откуда у него явилась бы возможность породниться с таким семейством, как Далласы, гневно вопрошал Леффертс, если б он предварительно не пролез в некоторые дома, подобно тому как люди вроде миссис Лемюэл Стразерс сумели пролезть туда вслед за ним? Если общество открывает доступ вульгарным женщинам, вред еще не так велик, хотя польза весьма сомнительна, но стоит ему начать терпимо относиться к мужчинам неизвестного происхождения, обладателям запятнанных грязью богатств, оно кончит полным распадом – и притом в недалеком будущем.

– Если дело и дальше пойдет таким быстрым ходом, – гремел Леффертс с видом юного пророка, который одевается у лучшего портного и которого еще не успели забросать камнями, – мы доживем до того времени, когда наши дети станут драться за приглашения в дома проходимцев и жениться на бофортовских ублюдках.

– Ну, это уж слишком! – вмешались Реджи Чиверс и молодой Вэн Ньюленд, между тем как мистер Селфридж Мерри, казалось, не на шутку встревожился, а чувствительное чело мистера ван дер Лайдена исказилось гри. масой горечи и отвращения.

– Разве они у него есть? – спросил мистер Силлертон Джексон, навострив уши, а когда Леффертс попытался обратить все в шутку, старик прощебетал на ухо Арчеру: – Ох уж эти блюстители порядка! Люди, которые держат самых скверных поваров, вечно твердят, что стоит им пообедать вне дома, как у них тотчас портится желудок. Однако ходят слухи, что у нашего друга Леффертса имеются веские основания для его диатрибы – на этот раз какая-то барышня-машинистка…

Разговор проносился мимо Арчера подобно бессмысленной реке, которая бежит и бежит, потому что не знает, как остановиться. Он видел на лицах окружающих выражение интереса, удовольствия и даже радости. Он слышал смех молодых людей и похвалы арчеровской мадере, которую степенно превозносили мистер ван дер Лайден и мистер Селфридж Мерри. Во всем этом он смутно различал общее дружеское расположение к своей персоне, словно тюремщики пытались облегчить неволю узнику, каким он себя чувствовал, и это ощущение еще больше усиливало его отчаянную решимость вырваться на свободу.

В гостиной, где они вскоре присоединились к дамам, его встретил торжествующий взгляд Мэй, в котором он прочитал уверенность, что все идет великолепно. Она покинула госпожу Оленскую, и миссис ван дер Лайден тотчас же знаком пригласила последнюю занять место на позолоченной кушетке, где она восседала. Миссис Селфридж Мерри перешла через комнату, чтобы к ним присоединиться, и Арчеру стало ясно, что здесь тоже составился заговор с целью восстановить доброе имя Эллен и навсегда предать ее забвению. Его молчаливый, тесно спаянный мирок вознамерился во что бы то ни стало дать понять, что он никогда ни на минуту не ставил под сомнение ни добропорядочность госпожи Оленской, ни полноту семейного счастья Арчера. Все эти любезные и непреклонные особы изо всех сил делали друг перед другом вид, будто они никогда не слышали, не подозревали и даже помыслить ни о чем другом не могут, и из этих хитросплетений тщательно продуманного взаимного притворства Арчер снова извлек то обстоятельство, что Нью-Йорк считает его любовником госпожи Оленской. Он уловил победоносный блеск в глазах жены и впервые понял, что и она разделяет это убеждение. Открытие это вызвало хохот сидящих внутри у Арчера демонов, хохот, раскаты которого сопровождали все его попытки обсудить бал имени Марты Вашингтон[185]185
  Марта Вашингтон (1732–1802) – жена первого президента США Джорджа Вашингтона.


[Закрыть] с миссис Реджи Чиверс и маленькой миссис Ньюленд, и так тянулся вечер – он все бежал и бежал, подобно бессмысленной реке, которая не знает, как остановиться.

Наконец Арчер увидел, что госпожа Оленская встает и прощается. Он понял, что она сейчас уедет, и попытался вспомнить, что сказал ей за обедом, но не мог восстановить в памяти ни единого слова из их разговора.

Она направилась к Мэй, и вся компания тотчас же их окружила. Обе молодые женщины пожали друг другу руки; потом Мэй наклонилась и поцеловала двоюродную сестру.

– Конечно, наша хозяйка гораздо красивее, – шепнул Реджи Чиверс молодой миссис Ньюленд, и, услышав это, Арчер вспомнил грубую остроту Бофорта насчет никому не нужной красоты Мэй.

Спустя мгновение он был уже в прихожей и набрасывал на плечи госпожи Оленской ее пелерину.

Хотя мысли его мешались, он твердо держался своего решения не сказать ничего такого, что могло бы ее испугать или встревожить. Уверенный, что ничто на свете не может теперь отвратить его от цели, он нашел в себе силы предоставить событиям идти своим чередом. Однако, когда он сопровождал госпожу Оленскую в прихожую, им внезапно овладело страстное желание хоть на секунду остаться с нею наедине у дверцы ее кареты.

– Ваша карета здесь? – спросил он, и тут миссис ван дер Лайден, которую облачали в ее царственные соболя, ласково сказала:

– Мы отвезем милую Эллен домой.

У Арчера дрогнуло сердце, и госпожа Оленская, придерживая одной рукою пелерину и веер, протянула ему другую руку.

– До свидания, – сказала она.

– До свидания, но я скоро увижусь с вами в Париже, – ответил он так громко, что ему показалось, будто он кричит.

– О, – прошептала она, – если бы вы с Мэй могли приехать!..

Мистер ван дер Лайден подошел подать ей руку, и Арчер повернулся к миссис ван дер Лайден. На мгновение в зыбкой тьме внутри большого ландо перед ним смутно мелькнул овал ее лица и ровный блеск глаз – и она уехала.

Поднимаясь по лестнице, он встретил Леффертса, который спускался вниз вместе с женой. Леффертс схватил хозяина за рукав и, отведя его назад, чтобы пропустить Гертруду, сказал:

– Послушай, старина, ты не против, если я скажу, что завтра вечером обедаю с тобой в клубе? Большое спасибо, дружище! Спокойной ночи.

– Все прошло великолепно, правда? – раздался голос Мэй с порога библиотеки.

Арчер вздрогнул и пришел в себя. Когда последняя карета уехала, он поднялся в библиотеку и закрыл за собою дверь, надеясь, что жена, задержавшаяся внизу, пойдет прямо к себе. Но вот она стояла перед ним, бледная и утомленная, но излучающая искусственную энергию, как человек, презревший усталость.

– Можно я зайду поговорить? – спросила она.

– Конечно. Но ведь тебе, наверное, ужасно хочется спать…

– Ничуть. Я хочу немножко посидеть с тобой.

– Прекрасно, – сказал он, подвигая ее кресло к огню. Мэй села, он снова опустился в кресло, и оба долго молчали. Наконец Арчер отрывисто начал:

– Раз ты не устала и хочешь поговорить, я должен что-то тебе сказать. Я пытался в тот вечер…

Она бросила на него быстрый взгляд.

– Да, милый. Ты хотел сказать что-то о себе?

– О себе. Ты говоришь, что не устала. Зато я устал. Смертельно устал…

Не успел он это произнести, как на лице ее изобразилась нежная тревога.

– О, я давно это вижу, Ньюленд! На тебя взваливают столько работы…

– Возможно. Во всяком случае, я хочу переменить обстановку…

– Переменить обстановку? Ты хочешь отказаться от занятий юриспруденцией?

– Я хочу уехать, и притом немедленно. В длительное путешествие, как можно дальше от всего..

Он остановился, чувствуя, что ему не удалось сказать это с безразличием человека, жаждущего перемены, но слишком усталого, чтобы ей радоваться. Как он ни старался, в голосе его звенело нетерпение.

– Как можно дальше от всего, – повторил он.

– Как можно дальше? Куда же?

– О, право, не знаю. В Индию или в Японию.

Она встала, и, так как он сидел, склонив голову и опершись подбородком на руки, он, не видя ее, ощутил рядом с собою ее благоухание и тепло.

– В такую даль? Но я боюсь, что ты не сможешь, милый… – неуверенно произнесла Мэй. – Разве только ты возьмешь меня с собой. – Видя, что он молчит, она продолжала голосом, таким ясным и ровным, что каждый отдельный слог, точно стук маленького молоточка, отдавался у него в мозгу. – То есть если доктора разрешат мне ехать… но я боюсь, они не разрешат… Дело в том, Ньюленд, что я сегодня утром убедилась в чем-то, на что я так надеялась и о чем так мечтала…

Он с тоской посмотрел на нее, и она, зардевшись, словно роза, омытая росой, опустилась на пол и спрятала лицо у него в коленях.

– О, дорогая, – сказал он, прижав ее к себе и холодной рукой гладя ей волосы.

Наступила долгая пауза, которую сидевшие у него внутри демоны заполнили скрипучим смехом; потом Мэй высвободилась из его объятий и встала.

– Ты не догадывался?

– Да… нет. То есть я, конечно, надеялся… Какое-то мгновенье они смотрели друг на друга, потом снова умолкли, и, отвернувшись от жены, Арчер отрывисто спросил:

– Ты еще кому-нибудь об этом говорила?

– Только моей и твоей маме, – она покраснела до корней волос и поспешно добавила: – То есть еще Эллен. Помнишь, я рассказывала тебе, что у нас с ней однажды был долгий разговор и что она была такая милая.

– А… – сказал Арчер, и у него остановилось сердце. Он почувствовал, что жена внимательно на него смотрит.

– Ньюленд, ты не обиделся, что я сказала ей раньше, чем тебе?

– Обиделся? Почему? – сказал он, делая последнюю попытку взять себя в руки. – Но ведь это было две недели назад? А ты, кажется, сказала, что не была уверена до сегодняшнего дня.

Она покраснела еще сильнее, но стойко выдержала его взгляд.

– Да, в тот день я еще не была уверена… но ей я сказала, что уверена. И теперь ты видишь, что я была права! – воскликнула она, и в голубых глазах ее блеснули слезы торжества.

34

Ньюленд Арчер отдел за письменным столом в своей библиотеке на Восточной 39-й улице. Он только что вернулся с официального приема по случаю открытия новых галерей в Метрополитен-музее, и при виде этих огромных помещений, заполненных трофеями многих веков, где среди научно каталогизированных сокровищ сновали фешенебельные толпы, ему почудилось, словно в его памяти внезапно раскрутилась какая-то заржавленная пружина.

– Да ведь это одна из тех комнат, где хранилась коллекция древностей Чеснолы, – услыхал он чье-то замечание, и вдруг все окружающее исчезло, и он снова сидел один на жестком кожаном диване возле калорифера, между тем как стройная фигурка в длинной котиковой пелерине уходила вдаль по пустынной анфиладе старого музея.

Это видение вызвало целый сонм других воспоминаний, и он оглядел новыми глазами свою библиотеку, которая уже свыше тридцати лет была местом его одиноких раздумий и всех дружеских семейных разговоров.

В этой комбате разыгрывалась большая часть событий его жизни. Здесь его жена почти двадцать шесть лет назад со смущением, которое, несомненно, вызвало бы улыбку у современных молодых женщин, краснея и запинаясь, поведала ему, что она ждет ребенка; здесь их старшего сына Далласа, которого из-за слабого здоровья нельзя было среди зимы везти в церковь, крестил их старинный друг епископ Нью-Йоркский, представительный, величественный, незаменимый епископ, краса и гордость всей епархии. Здесь Даллас в первый раз проковылял по полу с криком: «Папа!», между тем как Мэй с няней смеялись за дверью; здесь их дочь Мэри (так похожая на мать) объявила о своей помолвке с самым скучным и самым положительным из многочисленных сыновей Реджи Чиверса, и здесь Арчер поцеловал ее сквозь свадебную вуаль, перед тем как жених и невеста спустились вниз и сели в автомобиль, который должен был отвезти их в церковь Милости господней – ибо в мире, где пошатнулись все основы, свадьба в церкви Милости господней все еще оставалась незыблемым установлением.

Именно здесь, в библиотеке, они с Мэй всегда беседовали о будущем детей: о занятиях Далласа и его младшего брата Билла, о неизлечимом безразличии Мэри к «внешнему светскому лоску» и о ее пристрастии к филантропии и спорту, а также о смутной тяге к «искусству», которая в конце концов привела неугомонного и любознательного Далласа в мастерскую видного нью-йоркского архитектора.

В нынешние времена молодые люди эмансипировались от юриспруденции и бизнеса и пробовали свои силы во всевозможных новых сферах. Если они не были поглощены политикой и муниципальными реформами, то скорее всего следовало ожидать, что они займутся археологией Центральной Америки или декоративным садоводством, со знанием дела углубятся в изучение дореволюционной архитектуры своей родной страны, пытаясь изучить и приспособить к местным условиям георгианскую архитектуру XVIII века[186]186
  …георгианскую архитектуру XVIII века… – Имеется а виду стиль, сложившийся в Англии в период царствования королей Георгов (1714–1760) и существовавший до тридцатых годов XIX века. Его разновидность – «колониальный стиль», господствовавший в британских поселениях Северной Америки перед Войной за независимость.


[Закрыть] и протестуя против бессмысленного употребления термина «колониальный». Нынче домов в «колониальном стиле» не было ни у кого, кроме миллионеров-бакалейщиков в предместьях.

Но самое главное (Арчер иногда считал это самым главным), именно здесь, в этой библиотеке, губернатор штата Нью-Йорк – он как-то вечером приехал из Олбани к обеду и остался ночевать – стуча кулаками по столу и поблескивая очками, заявил хозяину дома:

– К черту профессиональных политиков! Вы, Арчер, один из тех людей, в которых нуждается страна! Если эту конюшню когда-нибудь суждено расчистить, за работу должны взяться такие люди, как вы.

«Такие люди, как вы…» – как взволновали Арчера эти слова! С каким пылом откликнулся он на них! Это был отзвук давнишнего призыва Неда Уинсетта засучить рукава и окунуться прямо в грязь, но теперь слова эти произнес человек, который сам показал всем пример и на зов которого просто нельзя было не откликнуться.

Оглядываясь назад, Арчер сомневался, действительно ли страна нуждалась в таких людях, как он, – во всяком случае, в области активной политической деятельности, которую имел в виду Теодор Рузвельт;[187]187
  Теодор Рузвельт (1858–1919) – американский государственный деятель, в 1901–1909 годах – президент США, проводивший агрессивную внешнюю политику. Пост губернатора штата Нью-Йорк занимал с 1898 по 1900 год.


[Закрыть] напротив, у него были все основания полагать, что она в них отнюдь не нуждалась, ибо, пройдя в законодательное собрание штата, он через год не был переизбран, с удовольствием вновь погрузился в безвестность и занялся незаметной, хотя и полезной работой в городском самоуправлении, которую, в свою очередь, сменил на сочинение статей для одного из реформистских еженедельников, пытавшихся пробудить страну от спячки. Да, особенно гордиться было нечем, но, когда он вспомнил, какое будущее ожидало молодых людей его поколения и его круга – узкая колея наживы, спорта и светского общества, коим ограничивался весь их кругозор, – то даже его скромный вклад в новый порядок имел, казалось, некоторый вес, подобно тому как каждый отдельный кирпич имеет вес в добротно выложенной стене. Он мало сделал в общественной жизни – ибо по самой своей природе всегда был и останется созерцателем и дилетантом, – но он созерцал великие дела, восхищался высокими идеалами, гордился своей дружбой с одним великим человеком и черпал в ней силы.

Короче говоря, он был из тех, кого стали называть «добрыми гражданами». В Нью-Йорке уже много лет ни одно новое начинание, будь то в области филантропии, местного самоуправления или искусства, не обходилось без его совета и поддержки. Когда возникала мысль о создании первой школы для детей-калек, о преобразовании Художественного музея, об основании клуба Гролье,[188]188
  Клуб Гролье (по имени французского библиофила XVI века) – основанный в 1884 году в Нью-Йорке клуб для поощрения искусства книгопечатания. Издавал большое количество книг и каталогов своих выставок.


[Закрыть] открытии новой библиотеки или учреждении нового общества камерной музыки, люди говорили: «Спросите Арчера». Дни его были заполнены делом, и делом благородным. А о большем человеку не приходится и мечтать.

Однако он знал: в его жизни недоставало душевной гармонии. Впрочем, теперь ему было ясно – это вещь совершенно немыслимая и недостижимая, и потому роптать– все равно что отчаиваться по поводу проигрыша в лотерее. В этой лотерее было сто миллионов билетов, и только один выигрыш, а шансов у него не было решительно никаких. Если он думал об Эллен Оленской, то лишь отвлеченно и безмятежно, как можно думать о некоей идеальной возлюбленной из книги или с картины – она сделалась как бы собирательным образом всего, чего ему недоставало. Этот образ, смутный и едва различимый, удерживал его от мыслей о других женщинах. Арчер был верным мужем, и, когда Мэй внезапно скончалась, заразившись инфекционной пневмонией от младшего сына, за которым она ухаживала, он искренне ее оплакивал. Их долгая совместная жизнь показала ему: пусть брак и скучное исполнение долга, важно, чтобы он сохранял присущее чувству долга достоинство, ибо стоит этим поступиться, как брак тотчас же превращается в борьбу низменных страстей. Оглядываясь вокруг, Ньюленд чтил свое прошлое и оплакивал его. В конце концов, в старых обычаях было много хорошего.

Глаза его, обведя комнату, которую Даллас украсил английскими гравюрами «меццо-тинто»,[189]189
  «Меццо-тинто» («черная манера») – вид углубленной гравюры на металле.


[Закрыть] шифоньерками в стиле «чиппендейл», тщательно подобранными образчиками синего с белым фарфора и электрическими лампами с уютными абажурами, вернулись к старомодному письменному столу в стиле «истлейк», с которым он ни за что не хотел расстаться, и к первой фотографии Мэй, которая по-прежнему стояла на своем обычном месте рядом с чернильницей.

Она смотрела на него, высокая, полногрудая и гибкая, в накрахмаленном кисейном платье и шляпе из итальянской соломки с опущенными полями – точь-в-точь такая, какой он видел ее в саду испанской миссии. И такой, какой он видел ее в тот день, она и осталась – никогда уже не поднимаясь до такого совершенства, но никогда и не опускаясь ниже – великодушной, верной, неутомимой, но настолько лишенной всякого воображения, настолько неспособной к духовному росту, что мир ее молодости развалился на куски и перестроился, а она этих перемен так никогда и не заметила. Благодаря этой стойкой и бодрой слепоте горизонт ее навсегда остался неизменным. Ее неспособность видеть перемены заставляла детей скрывать от нее свои взгляды точно так же, как Арчер скрывал от нее свои; отец и дети с самого начала лицемерно сделали вид, будто все остается, как было, и бессознательно составили нечто вроде невинного семейного заговора. И она умерла с уверенностью в том, что мир – прекрасное место, полное таких же любящих и гармоничных семей, как ее семья, и смиренно его покинула, ни на минуту не усомнившись, что при любых обстоятельствах Ньюленд будет прививать Далласу принципы и предрассудки родителей и что Даллас в свою очередь (когда Ньюленд последует за ней) передаст эти священные заветы маленькому Биллу. А в Мэри она была так же уверена, как в самой себе. И вот, вырвав маленького Билла из когтей смерти И поплатившись за это собственной жизнью, она удовлетворенно заняла свое место в фамильной усыпальнице Арчеров в церкви святого Марка, где уже покоилась миссис Арчер, надежно укрытая от страшной «тенденции», о существовании которой ее невестка никогда даже не узнала.

Против портрета Мэй стоял портрет ее дочери. Мэри Чиверс была такой же высокой и белокурой, как и ее мать, но талия у нее была широкая, грудь плоская, а сама она немного сутулилась, как того требовала изменчивая мода. Спортивные подвиги Мэри Чиверс были бы немыслимы при наличии талии объемом в двадцать дюймов, которую с такою легкостью охватывал лазурный шарф Мэй Арчер. И эта разница казалась символической – жизнь матери была перепоясана так же туго, как и ее фигура. Мэри, ничуть не менее светская и ничуть не более умная, жила, однако, более полноценной жизнью и придерживалась более широких взглядов. В новом порядке тоже были свои достоинства.

Зазвонил телефон, и Арчер, отвернувшись от фотографии, снял трубку. Как далеко они ушли от тех дней, когда единственным в Нью-Йорке средством связи были быстроногие мальчишки-рассыльные в куртках с медными пуговицами!

– Вас вызывает Чикаго.

А, это, наверное, Даллас – фирма послала его в Чикаго обсудить план дворца на берегу озера, который она собирается строить для молодого миллионера, полного передовых идей. По таким поручениям фирма всегда посылала Далласа.

– Алло, папа! Да, это Даллас. Послушай, как ты насчет того, чтобы отплыть во вторник? На «Мавритании». Ну да, в будущей вторник. Наш клиент хочет, чтобы я посмотрел кое-какие итальянские сады, прежде чем мы примем решение, и просит меня махнуть туда на ближайшем пароходе. К первому июня я должен быть здесь, – в трубке раздался веселый застенчивый смешок, – поэтому нам надо поторапливаться. Слушай, папа, мне требуется твоя помощь, пожалуйста, поедем.

Казалось, он говорил здесь, в комнате: голос звучал так близко и естественно, словно он сидел, развалясь в своем любимом кресле у камина. В другое время это не удивило бы Арчера, потому что междугородные переговоры по телефону стали не менее привычными, чем электрическое освещение и пятидневный переезд в Европу через Атлантический океан. Что его немного испугало, так это смех: ему все еще казалось чудом, что через все эти многие сотни миль – через горы, леса, реки, через прерии, через грохочущие города, где суетятся равнодушные миллионы, – смех Далласа мог сказать: «Конечно, я во что бы то ни стало должен вернуться к первому, потому что на пятое у нас с Фанни Бофорт назначена свадьба». Голос продолжал:

– Подумать? Нет, сэр, ни минуты. Ты должен сказать «да» сейчас же. Нет? Почему? Ты можешь привести хотя бы один разумный довод? Не можешь? Я так и знал. Значит, едем? Пожалуйста, завтра первым делом позвони в контору «Кьюнард»[190]190
  «Кьюнард» – крупная пароходная компания (основана в 1839 году), обслуживавшая линии между Великобританией и США.


[Закрыть] и закажи обратный билет на пароход из Марселя. Ну, конечно, папа, ведь мы уже не сможем так часто бывать вместе. Чудесно! Я знал, что ты согласишься!

Чикаго дал отбой, и Арчер зашагал взад и вперед по комнате.

Они уже не смогут так часто бывать вместе. Да. мальчик прав. Конечно, и после свадьбы Далласа они еще не раз будут вместе – сама природа создала их добрыми товарищами, и Фанни Бофорт, что бы там о ней ни думать, вряд ли станет мешать их дружбе. Наоборот, насколько он успел ее узнать, она скорее присоединится к их компании. Однако прошлого не вернешь, теперь все будет по-другому, и, несмотря на всю его симпатию к будущей невестке, весьма соблазнительно воспользоваться этой последней возможностью побыть вдвоем с сыном.

И в самом деле, ничто не мешало ему это сделать, если не считать одной весьма серьезной причины – он утратил вкус к путешествиям. Мэй не любила сниматься с места без веских на то оснований, как, например, необходимость вывезти детей к морю или в горы; других причин для того, чтобы покидать дом на 39-й улице или удобные владения Велландов в Ньюпорте, она не могла себе даже и представить. Когда Даллас окончил университет, она сочла своим долгом предпринять шестимесячное путешествие, и вся семья совершила освященное обычаем турне по Англии, Швейцарии и Италии. Поскольку время было ограничено (никто не знал почему), во Францию они не поехали. Арчер вспомнил негодование Далласа, когда вместо Реймса и Шартра[191]191
  Реймс и Шартр – французские города, знаменитые своими прославленными готическими соборами.


[Закрыть] ему предложили любоваться Монбланом, но Мэри с Биллом хотели лазать по горам – им уже надоело зевать, таскаясь по английским соборам вслед за старшим братом, и Мэй, всегда справедливая к детям, настояла на необходимости как-то примирить спортивные и артистические склонности. Она даже предложила мужу съездить с Далласом на две недели в Париж и присоединиться к ним на итальянских озерах после того, как они «осмотрят» Швейцарию, но Арчер отказался. «Будем держаться вместе», – сказал он, и лицо Мэй просветлело, когда она увидела, какой хороший пример он подает Далласу.

Но вот уже почти два года как она умерла, и нет смысла цепляться за прежние привычки. Дети настоятельно советовали ему путешествовать. Мэри Чиверс была убеждена, что ему полезно съездить за границу «посмотреть картинные галереи». Самая таинственность подобного лечения внушала ей тем большую уверенность в его действенности. Но Арчер обнаружил, что его удерживают привычки, воспоминания и неожиданная боязнь новизны.

Теперь, оглядываясь назад, на прошлое, он увидел, в какой глубокой колее он увяз. Хуже всего, что человек, неуклонно выполняющий свой долг, не может заниматься ничем другим. По крайней мере такого взгляда придерживались люди его поколения. Четкое разграничение добра и зла, честности и бесчестья, приличного и неприличного оставляло слишком мало простора для непредвиденного. Бывают минуты, когда воображение человека, так легко покоряющееся условиям, в которых он живет, внезапно взмывает над повседневностью, и тогда перед ним открываются долгие извилистые пути судьбы. Витая на этой высоте, Арчер мог только дивиться…

Что осталось от узкого мирка, в котором он вырос и чьи законы связывали его по рукам и ногам? Он вспомнил насмешливое пророчество бедняги Лоренса Леффертса, произнесенное много лет назад в этой самой комнате: «Если дела пойдут таким быстрым ходом, наши дети будут вступать в брак с бофортовскими ублюдками».

Именно это и собирался сделать старший сын Арчера, его гордость, его любимец, и никто не удивлялся, и никто его за это не корил. Даже тетя Джейни, которая все еще оставалась такой же, как в дни своей старообразной юности, вынула из розовой ваты материнские изумруды и мелкий жемчуг и трясущимися руками преподнесла их будущей невестке, а Фанни Бофорт, ничуть не огорчившись, что ей не подарили «гарнитур» работы какого-нибудь парижского ювелира, наоборот, пришла в восторг от их старинного изящества и объявила, что в них она будет чувствовать себя дамой с миниатюры Изабе.

Фанни Бофорт, которая появилась в Нью-Йорке в возрасте восемнадцати лет, после смерти своих родителей, покорила его почти так же, как госпожа Оленская тридцатью годами раньше, но, вместо того чтобы отнестись к ней с недоверием и страхом, общество беспечно приняло ее как должное. Она была хорошенькая, веселая и получила отличное воспитание – чего еще можно было желать? Никто не был столь ограничен, чтобы копаться в полузабытых обстоятельствах ее происхождения и прошлого ее отца. Только пожилые люди помнили такое незначительное происшествие в деловой жизни Нью-Йорка, как банкротство Бофорта, или что после смерти жены он без лишнего шума женился на небезызвестной Фанни Ринг и эмигрировал вместе со своею новой женой и маленькой дочкой, унаследовавшей красоту матери. Впоследствии доносились слухи о его пребывании в Константинополе, потом в России, а спустя еще лет десять он радушно принимал американских путешественников в Буэнос-Айресе, где был представителем крупного страхового агентства. Он и его жена жили там в полном достатке и благополучно скончались, и в один прекрасный день их осиротевшая дочь появилась в Нью-Йорке, где ее вверили попечению невестки Мэй Арчер, миссис Джек Велланд, муж которой был назначен опекуном девушки. Благодаря этому она сразу как бы вступила в родственные отношения с детьми Арчеров, и никто не удивился, когда было объявлено о ее помолвке с Далласом.