Текст книги "Век наивности"

Автор книги: Эдит Уортон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 23 страниц)

18

Что за козни вы тут вдвоем строите, тетя Медора? – воскликнула госпожа Оленская, входя в комнату. Она была одета как на бал. Все на ней светилось и переливалось, словно сотканное из лучей мерцающей свечи, и она высоко несла голову, как хорошенькая женщина, бросающая вызов полной комнате соперниц.

– Мы говорили о том, душенька, что тебя ждет прелестный сюрприз, – отвечала миссис Мэнсон, вставая и игриво указывая на цветы.

Госпожа Оленская остановилась и взглянула на букет. Лицо ее не покраснело, но, словно молнией в летнюю грозу, озарилось белой вспышкой гнева.

– Фи! – воскликнула она резким голосом, какого Арчер еще ни разу не слышал. – Что за нелепость посылать мне букет! Почему букет? И почему именно сегодня вечером? Я не собираюсь на бал, я не невеста. Но есть люди, которые всегда ведут себя нелепо.

Она вернулась к двери, распахнула ее и крикнула:

– Настасия!

Расторопная служанка тотчас явилась на зов, и Арчер услышал, как госпожа Оленская, нарочно отчеканивая каждое слово, чтобы он мог уловить смысл ее речи, говорит по-итальянски:

– Сейчас же выкинь это в мусорную корзину, – и в ответ на негодующий взгляд Настасий добавляет – Впрочем, нет, бедные цветы тут ни при чем. Вели мальчику отнести их в третий дом отсюда, мистеру Уинсетту – тому темноволосому джентльмену, который сегодня у нас обедал. У него больная жена – быть может, они ее порадуют. Мальчик ушел? Ну что ж, голубушка, тогда сбегай сама. Накинь мое манто и беги. Я хочу поскорее убрать их из дому. И ни за что на свете не говори, что они от меня!

Она накинула на плечи служанки свое нарядное бархатное манто и вернулась в гостиную, громко хлопнув дверью. Грудь ее высоко вздымалась под кружевами, и Арчер подумал, что она вот-вот заплачет, но вместо этого она рассмеялась и, переводя взгляд с маркизы на Арчера, спросила:

– Ну, а вы – вы подружились?

– Об этом пусть скажет мистер Арчер, милочка. Он терпеливо ждал, пока ты одевалась.

– Да, времени у вас было достаточно, я никак не могла прибрать волосы, – сказала госпожа Оленская, подняв руку к взбитым локонам прически. – Кстати, доктор Карвер уже ушел, а вы можете опоздать к Бленкерам, тетя. Мистер Арчер, будьте так добры, посадите тетю в карету.

Она пошла за маркизой в прихожую, проследила, чтобы ее облачили во всевозможные ботики, палантины и шали, крикнула ей вслед:

– Позаботьтесь, чтобы карета вернулась за мною к десяти, – и прошла обратно в гостиную.

Возвратившись туда же, Арчер увидел, что она стоит у камина и смотрит на себя в зеркало. В нью-йоркском обществе дамы обыкновенно не называли своих горничных «голубушками» и не посылали их с поручениями в своих нарядных манто, и Арчер, несмотря на обуревавшие его чувства, испытал, однако, приятное волнение от того, что находится в мире, где действие с такой олимпийской скоростью следует за побуждением.

Когда он подошел к госпоже Оленской сзади, она продолжала стоять неподвижно, и на секунду глаза их встретились в зеркале, потом она обернулась, уселась в углу дивана и вздохнула:

– Теперь самое время закурить.

Он подал ей коробку с сигаретами, зажег лучинку, и, когда пламя осветило ей лицо, она посмотрела на него смеющимися глазами и спросила:

– Как я нравлюсь вам во гневе?

Помолчав, Арчер внезапно собрался с духом и ответил:

– Это помогает мне понять, что сказала о вас ваша тетушка.

– Я так и думала, что она говорила обо мне. Так что же она сказала?

– Она сказала, что вы привыкли ко многому такому, чего мы никогда не сможем дать вам здесь, – к роскоши, развлечениям и удовольствиям.

Госпожа Оленская слегка улыбнулась в колечко дыма, вылетевшее из ее губ.

– Медора неисправимо романтична. Это заменяет ей столько других вещей!

Арчер снова заколебался и снова решил рискнуть:

– Скажите, не влияет ли порою романтичность вашей тетушки на достоверность ее суждений?

– Вы хотите спросить, говорит ли она правду? – задумалась племянница маркизы. – Я бы сказала так: почти во всем, что она говорит, есть доля правды и неправды. Но почему вы спрашиваете? Что она вам тут наговорила?

Он отвернулся к огню, потом снова посмотрел на ее сияющую фигуру. Сердце его сжалось при мысли, что сегодня их последний вечер у этого камина и что через несколько минут за нею приедет карета.

– Она говорит… она уверяет, будто граф Оленский просил ее уговорить вас к нему вернуться.

Госпожа Оленская ничего не ответила. Она сидела неподвижно, держа в приподнятой руке сигарету. Выражение ее лица не изменилось, и Арчер вспомнил, что уже давно заметил ее кажущуюся неспособность удивляться.

– Так вы это знали? – вырвалось у него.

Она молчала так долго, что с сигареты посыпался пепел. Она стряхнула его на пол.

– Она намекала на какое-то письмо. Бедняжка! Намеки Медоры…

– Уж не по просьбе ли вашего мужа она неожиданно сюда приехала?

Госпожа Оленская, казалось, обдумывала эту возможность.

– И этого тоже нельзя утверждать наверное. Она сказала мне, что ее «призвал» доктор Карвер. Боюсь, что она собирается за него замуж… Бедная Медора, у нее всегда есть кто-то, за кого она хочет выйти замуж. Но, возможно, эти люди на Кубе просто от нее устали! По-моему, она была у них чем-то вроде компаньонки. Я, право, не знаю, зачем она приехала.

– Но вы все-таки допускаете, что у нее есть письмо от вашего мужа?

Госпожа Оленская опять погрузилась в молчаливые размышления; потом она сказала:

– Ну что ж, этого следовало ожидать.

Молодой человек встал и прислонился к камину. Его вдруг охватила тревога, и мысль, что их время на исходе и что в любую минуту он может услышать шум колес возвратившегося экипажа, на миг лишила его дара речи.

– Знаете, ведь ваша тетушка уверена, что вы вернетесь.

Госпожа Оленская быстро подняла голову. Густой румянец, покрыв ее лицо, разлился по шее и плечам. Она краснела редко и мучительно, словно кровь обжигала ей кожу.

– Обо мне и раньше плохо думали, – сказала она.

– О, Эллен, простите, я просто дурак и негодяй! Она слегка улыбнулась.

– Вы страшно нервничаете. У вас свои, заботы. Я знаю, вы не одобряете неблагоразумного отношения Велландов к вашей свадьбе, и я совершенно с вами согласна. Европейцам непонятен смысл наших долгих американских помолвок; мне кажется, они не так уравновешенны, как мы. – Слово «мы» она произнесла с еле заметным ударением, которое придало ему иронический оттенок.

Арчер почувствовал иронию, но не осмелился принять вызов. Ведь, может быть, она нарочно не поддержала разговор о своих заботах, а теперь, когда своей последней фразой он, очевидно, причинил ей такую боль, ему ос-# тается лишь повиноваться. Однако ощущение неотвратимого хода времени толкало его на отчаянные поступки; он не мог вынести мысли, что между ними еще раз возникнет словесный барьер.

– Да, – отрывисто проговорил он. – Я ездил на юг просить Мэй выйти за меня замуж после пасхи. Ничто не мешает нам пожениться именно тогда.

– Мэй вас обожает – и вы не могли ее убедить? Мне казалось, она слишком умна, чтобы разделять такие нелепые предрассудки.

– Она и в самом деле слишком умна – она их не разделяет.

Графиня Оленская подняла на него глаза.

– В таком случае я не понимаю… Арчер покраснел и поспешил ответить:

– У нас был откровенный разговор – можно сказать, впервые. Она думает, что мое нетерпение – дурной признак.

– Милосердный боже! Дурной признак?

– Она думает, будто я не уверен, что она мне не разонравится. Короче, она думает, что я хочу немедленно на ней жениться, чтобы уйти от какой-то другой женщины, которая… которая нравится мне больше.

Госпожа Оленская с любопытством на него посмотрела.

– Но если она так думает, почему она не торопится тоже?

– Потому что она не такая, она гораздо благороднее. Она тем более настаивает на продолжительной помолвке, что хочет дать мне время…

– Время отказаться от нее ради другой женщины?

– Если я захочу.

Госпожа Оленская наклонилась и неподвижным взглядом посмотрела в огонь. С тихой улицы до Арчера донесся приближающийся топот ее лошадей.

– Да, это очень благородно, – с легкой дрожью в голосе произнесла она.

– Очень. Но это смешно.

– Смешно? Потому что вы не любите никакую другую женщину?

– Потому что я не собираюсь жениться ни на какой другой женщине.

– А-а-а. – Снова наступило долгое молчание. Наконец она подняла на него глаза и спросила: – Эта другая женщина… она вас любит?

– О, никакой другой женщины нет. То есть та особа, о которой думала Мэй… она никогда…

– Тогда зачем вам так торопиться?

– Вот ваша карета, – сказал Арчер.

Она приподнялась и отсутствующим взглядом посмотрела вокруг. Веер и перчатки лежали возле нее на диване, и она машинально их взяла.

– Да, мне, пожалуй, пора ехать.

– Вы едете к миссис Стразерс?

– Да. – Улыбнувшись, она добавила: – Я должна ездить туда, куда меня приглашают, иначе мне будет совсем одиноко. Почему бы вам не поехать со мной?

Арчер почувствовал, что любой ценой должен ее удержать, должен заставить ее подарить ему остаток вечера. Не отвечая на ее вопрос, он продолжал стоять, опершись о камин, устремив глаза на руку, в которой она держала перчатки и веер, словно желая проверить, хватит ли у него сил заставить ее их отбросить.

– Мэй угадала правду, – сказал он. – Другая женщина есть – но не та, про кого она думает.

Эллен Оленская молчала и не шевелилась. Через некоторое время он подошел, сел с нею рядом и, взяв ее руку, тихонько разжал ее, так что перчатки и веер упали на диван между ними.

Она мгновенно поднялась и, высвободив руку, передвинулась к противоположной стороне камина.

– Прошу вас, не пытайтесь со мною флиртовать! Слишком многие это делали, – нахмурившись, воскликнула она.

Арчер покраснел и тоже встал. Более горького упрека бросить ему она не могла.

– Я никогда не пытался, с вами флиртовать, – сказал рн, – и никогда не буду. Но вы та женщина, на которой я бы женился, если б это было возможно для нас обоих.

– Возможно для нас обоих? – Она с неподдельным изумлением на него взглянула. – И это говорите вы – когда вы сами сделали это невозможным?

Он устремил на нее взгляд, словно отыскивая путь во тьме, сквозь которую пробивался один-единственный ослепительный луч света.

– Я сделал это невозможным?

– Вы, вы, вы! – закричала она. Губы у нее дрожали, как у ребенка, который вот-вот заплачет. – Разве не вы заставили меня отказаться от развода, разве не вы объяснили мне, что это эгоистично и дурно, что надо пожертвовать собой ради сохранения священных уз брака… ради спасения семьи от огласки и от скандала? И потому, что моя семья должна стать вашей семьей… ради Мэй и ради вас я поступила так, как вы мне велели, так, как, по вашим словам, я должна была поступить. – Она неожиданно рассмеялась. – Я и не скрывала, что делаю это ради вас!

Она снова опустилась на диван, поникнув среди волнистых складок своего праздничного наряда, как усталая маска после карнавала, а молодой человек стоял у камина, не сводя с нее глаз.

– Боже мой, – простонал он, – а я-то думал…

– Что вы думали?

– Не спрашивайте меня, что я думал!

Все еще глядя на нее, он увидел, как давешний жгучий румянец, поднимаясь от шеи, заливает ей лицо. Она выпрямилась и исполненным сурового достоинства взглядом отвечала на его взгляд.

– И все же я вас спрашиваю.

– Понимаете… в том письме, которое вы дали мне прочитать… было сказано…

– В письме моего мужа?

– Да.

– Того, что сказано в этом письме, я не боялась. Боялась я только одного: навлечь позор и бесчестье на всю семью – на, вас и Мэй.

– Боже мой, – опять простонал он, закрывая лицо руками.

Наступившее вслед за этим молчание легло на них тяжким грузом непоправимой утраты. Арчеру казалось.

будто оно придавило его, как собственное надгробие, и во всем бесконечном будущем нет ничего, что когда-нибудь снимет этот груз с его души. Он не двигался, не отнимал от лица рук, и закрытые глаза его продолжали смотреть в непроглядную тьму.

– По крайней мере я любил вас… – вырвалось у него. С другой стороны камина, из уголка дивана, где, как он думал, она все еще сидела, послышалось слабое сдавленное рыдание, словно плакал ребенок. Он вскочил и подошел к ней.

– Эллен! Что за безумие? Почему вы плачете? Все, что было сделано, можно переделать. Я пока еще свободен, и вы тоже освободитесь. – Он обнял ее; лицо ее, словно мокрый цветок, коснулось его губ, и все их напрасные страхи рассеялись, как призраки в лучах восходящего солнца. Зачем же было целых пять минут спорить с нею через всю комнату, когда от одного лишь прикосновения все сразу стало так просто?

Она ответила на поцелуй, но тотчас же вся сжалась в его объятиях, отстранила его и встала.

– Бедный Ньюленд, рано или поздно это должно было случиться. Но это ничего не меняет, – сказала она.

– Это меняет всю мою жизнь.

– Нет, нет, так не должно быть и не будет. Вы помолвлены с Мэй Велланд, а я замужем.

Вспыхнув, Арчер тоже поднялся.

– Чепуха! – решительно возразил он. – Слишком поздно думать о таких вещах! Мы не имеем права обманывать себя и других. О вашем замужестве мы говорить не будем, но неужели вы могли себе представить, что после всего этого я женюсь на Мэй?

Она молчала, опершись тонкими руками на плиту камина, а в зеркале у нее за спиной был виден ее профиль. Один локон выбился из прически и упал ей на шею. Она казалась измученной, даже постаревшей.

– Я не могу себе представить, как вы скажете об этом Мэй. А вы можете?

Он равнодушно пожал плечами.

– Слишком поздно делать что-либо другое.

– Вы говорите это потому, что сейчас легче всего сказать именно такие слова, а не потому, что это правда. На самом деле слишком поздно менять наше общее решение.

– Но я вас просто не понимаю!

Она улыбнулась вымученной улыбкой, от которой лицо ее не разгладилось, а лишь еще более сжалось.

– Вы не понимаете потому, что не знаете, как вы все для меня изменили – да, да, с самого начала, задолго до того, как мне стало известно обо всем, что вы сделали.

– Обо всем, что я сделал?

– Да. Сначала я просто не понимала, что здесь все меня сторонятся, считают меня дурной женщиной. По-моему, они даже отказались обедать со мной за одним столом. Я узнала обо всем этом позже, узнала, как вы уговорили свою матушку поехать с вами к ван дер Лайденам и как вы настаивали на оглашении вашей помолвки на балу у Бофортов, чтобы вместо одной семьи меня могли поддержать сразу две…

При этих словах он рассмеялся.

– Вообразите только, как я была глупа и ненаблюдательна! – продолжала она. – Я ничего этого не знала, пока бабушка однажды все это мне не выболтала. Нью-Йорк означал для меня просто покой и свободу, просто возвращение домой. И я была так счастлива вновь очутиться среди своих, что мне казалось, будто все такие хорошие, добрые и все рады меня видеть. Но я с самого начала чувствовала, что нет никого добрее вас; никто не объяснил мне, почему надо сделать то, что сначала казалось таким трудным и… и ненужным. Эти хорошие люди не могли меня убедить, и я чувствовала, что они никогда не подвергались соблазну. Но вы знали, вы поняли, вы чувствовали, как внешний мир цепляется за людей всеми своими золотыми руками, и все же вам было ненавистно то, что он от них требует, вам было ненавистно счастье, купленное ценою вероломства, жестокости и равнодушия. Раньше я этого не знала… и это лучше всего, что я знала.

Она говорила глухим, ровным голосом, без слез, без видимых признаков волнения, и каждое слово, слетавшее с ее уст, расплавленным свинцом жгло ему грудь. Опустив голову на руки, он смотрел на каминный коврик и на кончик атласной туфельки, выглядывавшей из-под ее платья, потом вдруг встал на колени и поцеловал эту туфельку.

Она наклонилась над ним, положила руки ему на плечи и посмотрела на него таким глубоким взглядом, что он не мог шелохнуться.

– О, не будем переделывать то. что вы сделали! – вскричала она. – Я уже не могу вернуться к прежнему образу мыслей. Я не смогу любить вас, если я от вас не откажусь.

В отчаянии он протянул к ней руки, но она отпрянула, и они молча смотрели друг на друга через преграду, которую воздвигли между ними ее слова. Внезапно его охватил гнев.

– А Бофорт? Уж не он ли заменит меня?

Когда у него вырвались эти слова, он приготовился к ответной вспышке гнева, он даже был бы рад, что она даст пищу для его ярости. Но госпожа Оленская лишь чуть-чуть побледнела; опустив руки и слегка наклонив голову, она продолжала стоять, словно что-то обдумывая.

– Он ждет вас сейчас у миссис Стразерс, почему же вы к нему не едете? – усмехнулся Арчер.

Она позвонила.

– Я сегодня никуда не поеду, вели карете вернуться за синьорой маркизой, – сказала она явившейся на зов служанке.

Когда дверь снова затворилась, Арчер все еще смотрел на нее полными горечи глазами.

– К чему эта жертва? Ведь вы сказали, что вы одиноки, и я не смею мешать вам встречаться с друзьями.

Она улыбнулась ему из-под мокрых ресниц.

– Теперь я не буду одинокой. Я была одинока, мне было страшно. Но пустоты и тьмы больше нет, и теперь, заглядывая в свое сердце, я чувствую себя как ребенок, который среди ночи входит в комнату, где всегда светло.

Всем своим обликом и тоном она как бы воздвигала между ними невидимую, но непреодолимую преграду, и Арчер снова простонал:

– Я вас не понимаю!

– Но вы понимаете Мэй!

Он покраснел от досады, но не сводил с нее глаз.

– Мэй готова от меня отказаться.

– Что? Через три дня после того, как вы на коленях умоляли ее ускорить свадьбу?

– Она отказалась, и это дает мне право… *

– Ах, вы объяснили мне, какое это отвратительное слово, – сказала она.

Он отвернулся, охваченный смертельной усталостью. Казалось, будто он много часов подряд карабкался по отвесной скале, и теперь, когда ему удалось наконец добраться до самой вершины, руки его ослабели, и он вниз головой рухнул в темную пропасть.

Если б только можно было снова заключить ее в объятия, он опроверг бы все ее доводы, но она все еще держала его на расстоянии – в ее облике и взгляде было что-то непостижимо отрешенное, да и сам он был исполнен благоговения перед ее искренностью.

– Мы должны сделать это сейчас, ведь потом будет хуже – хуже для всех… – взмолился он наконец.

– Нет, нет, нет! – вскричала она, словно он чем-то ее испугал.

В эту минуту раздался долгий пронзительный звонок. Они не слышали, чтобы к дому подъехал экипаж, и неподвижно застыли, с тревогой глядя друг на друга.

В прихожей послышались шаги Настасии; она открыла входную дверь и тотчас же вручила госпоже Оленской телеграмму.

– Дама очень радовалась цветам, – сказала Настасия, разглаживая фартук. – Она думала, что их прислал ее signor marito,[130]130
  Супруг (ит.).


[Закрыть] и она немножко поплакала и сказала, что это безумие.

Графиня улыбнулась, взяла желтый конверт, разорвала и поднесла его к лампе, а когда дверь за Настасией закрылась, протянула телеграмму Арчеру.

Телеграмма была отправлена из Сент-Огастина и адресована графине Оленской. Он прочитал: «Бабушкина телеграмма помогла. Папа и мама согласны на свадьбу после пасхи. Телеграфирую Ньюленду. Не нахожу слов от счастья и люблю вас нежно. Благодарная Мэй».

Полчаса спустя, отперев парадную дверь своего дома, Арчер поверх кучки ожидавших его записок и писем нашел на столе в прихожей точно такой же конверт. Телеграмма, тоже от Мэй Велланд, гласила: «Родители согласны свадьбу вторник после пасхи в двенадцать церкви Милости господней восемь подружек пожалуйста повидайтесь пастором счастлива люблю Мэй».

Он скомкал желтый листок, словно этим жестом можно было уничтожить известие, которое в нем заключалось. Потом вытащил маленький карманный календарик и дрожащими пальцами принялся его перелистывать, но, не найдя того, что искал, сунул телеграмму в карман и поднялся по лестнице.

Из-под двери небольшой комнаты, служившей Джейни туалетной и приемной, пробивался свет, и он нетерпеливо в нее постучал. Дверь отворилась, и перед ним предстала сестра в своем допотопном лиловом фланелевом халате с папильотками в волосах. Она казалась бледной и встревоженной.

– Ньюленд! Надеюсь, в этой телеграмме нет ничего плохого? Я нарочно ждала тебя на случай, если… – (Ничто из его переписки не могло укрыться от Джейни.)

Он пропустил ее вопрос мимо ушей.

– Послушай, когда нынче пасха?

Безбожие брата, казалось, потрясло Джейни.

– Пасха? Ньюленд! Разумеется, на первой неделе апреля! Как ты можешь этого не знать?

– На первой неделе? – Он снова стал листать свой календарик, нетерпеливым шепотом что-то подсчитывая. – Ты сказала, на первой неделе?

– Господи, да что случилось?

– Ничего не случилось, если не считать того, что через месяц я женюсь.

Джейни бросилась ему на шею и прижала его к своей лиловой фланелевой груди.

– О Ньюленд, это же чудесно! Я так рада! Но, милый, чему ты смеешься? Тише, ты разбудишь маму!