Текст книги "Белая леди"

Автор книги: Эд Макбейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)

– Вы говорите мне, что это личное дело…

– Вы даже не представляете, насколько личное…

– Вы говорите, что всему помехой предрассудки этого человека…

– О, он даже не понимает, что он фанатик. Если вы его спросите, то он вам скажет, что я его лучший друг. Черт побери, но мы вместе ходили в среднюю школу. Я знаю его Бог знает сколько лет.

– Но вы говорите, что он вам не друг.

– Я говорю, что он ненавидит меня.

– Тогда почему он обратился к вам за деньгами?

– Ему больше некуда обращаться. Он зашел в тупик. Понимаете, я и раньше одалживал ему деньги – и он, как бы то ни было, всегда возвращал. На этот раз он увяз слишком глубоко. Он продолжает вливать деньги в свой теннисный клуб, это как бездонная бочка, и он не в состоянии как-то спасти их. В этом вся загвоздка, вот почему он сражается со мной в суде. Он понимает, что не выполнит своих обязательств, он понимает, что я наверняка добьюсь этого проклятого решения о лишении права выкупа закладной, он понимает все это; но его мучает то, что я сижу здесь, в этом великолепном кабинете на верхнем этаже самого преуспевающего торгового центра в городе. Вот что гложет его внутри, словно ядовитая змея, и вот почему, черт побери, он никогда не примет предложения вашего клиента.

– Однако я в любом случае обязан сделать это предложение.

– Валяйте. Но это не принесет вам ничего хорошего.

– Потому что вы чувствуете, что это личное дело.

– Да.

– Но это не был личный заем.

– Нет-нет, заем сделала моя компания. «Лоусон-Вард Инвестментс».

– Кто такой Лоусон?

– Моя жена. Это ее девичья фамилия. Она также мой партнер.

– В таком случае Рафферти должен деньги вам обоим.

– И не думайте, что это его тоже не гложет.

– Что вы имеете в виду?

– Это его гложет, и все! Его все гложет.

– И достаточно, чтобы отклонить предложение, которое уладит его долг…

– Ему все равно.

– …позволит ему сорваться с крючка…

– Все равно.

– …и освободит его от дальнейших судебных расходов.

– Этот человек не думает обо всем этом.

– Вы действительно думаете, что он готов перерезать себе горло, лишь бы только?..

– Сначала мое горло, – пояснил Вард.

Патриция недоумевала, почему милейший доктор Спинальдо большую часть разговора обращался к Сюзан Хоуп, а не делил свое внимание между ними поровну. Или этот добрейший доктор верил, что Мэттью и Сюзан все еще женаты? Неужто он верил, что святые брачные узы вечны и нерушимы, и став однажды мужем и женой, они остаются мужем и женой навсегда? Да, его манера была несомненна: он обращался с Сюзан, как с женой, игнорируя Патрицию, как…

– …в его состоянии нет заметных изменений, – говорил он Сюзан, все его тело было развернуто к ней, а спиной к Патриции. – Его жизненные показания по-прежнему устойчивы, его реакция на все используемые стимуляторы остается неизменной. Вы должны понять, миссис Хоуп, что мы имеем здесь дело с альтернативным состоянием сознания, когда состояние выживания и состояние комы находятся на противоположных концах поведенческого континуума. Ваш муж еще не выжил, но и не находится в коме. Другие две точки этого континуума это летаргия и ступор. Мы используем термин «ступор», чтобы определить состояние пациента, когда он может быть пробужден только сильными и частыми стимуляторами. Я бы предположил, что состояние вашего мужа находится больше в континууме, чем в ступоре. Полукома – это в высшей степени ненаучный термин, и я испытываю отвращение к нему. Тем не менее это наилучшее описание его состояния.

– Благодарю вас, доктор, – сказала Сюзан и уже на выходе из комнаты добавила: – Было очень приятно встретить вас, Патриция.

Патриции захотелось придушить ее.

– Мистера Рафферти, пожалуйста, – прорычал Блум в телефон.

– Это Рафферти.

– Детектив Моррис Блум, Калуза, департамент полиции, – представился он.

– Да?

– Мистер Рафферти, мы расследуем дело о стрельбе, которая имела место в ночь на прошлую пятницу.

– В Мэттью Хоупа.

– Вы знакомы с этим случаем, сэр?

– Это все было по телевидению. А вообще я уже думал, когда вы обратились ко мне.

– Почему, мистер Рафферти?

– Я просто рассудил, что вы будете проверять всех, с кем он имел дело в последнее время.

– Правильно, сэр, мы так и делаем.

– И я также полагаю, что вам известно, что он приходил встретиться со мной во второй половине дня в прошлый вторник.

– Именно это и помечено в его календаре встреч, сэр.

– Все верно.

– Мистер Рафферти, я полагаю, если бы вы могли как-нибудь сегодня…

– Конечно, я этого ожидал.

– Какое время для вас удобно, сэр?

– Что, если прямо сейчас?

– Прекрасно, сейчас я жду междугородный…

– Я буду здесь все утро, – сказал Рафферти. – Когда, по вашему предположению, вы освободитесь?

– Можем мы договориться на одиннадцать?

– Прекрасно, буду вас ждать. Вы знаете, где я нахожусь?

– Да, я знаю, где вы находитесь.

Уоррен и Тутс совершали долгую прогулку. Это было любимое времяпрепровождение в Калузе, особенно в дождливые дни, когда нельзя пойти на пляж и у вас есть выбор только между кино и магазинами. В утро этого особенного вторника дождя не было. Наоборот, был приятный солнечный день для прогулки вокруг «Люси Серкл». Уоррен не любил встреч в своем офисе, потому что его кабинетик был размером с коробку для обуви, и это вызывало у людей чувство клаустрофобии. Первое, что он сделал в это утро, позвонил из кабинета в больницу, потом позвонил Блуму и, наконец, позвонил Тутс и попросил ее встретиться на Серкл, чтобы выпить вместе кофе. Теперь они прогуливались по кругу. Тутс в желтых хлопчатобумажных брюках, в сандалиях и в оранжевой рубашке. Уоррен в серых легких тропических брюках, синих теннисных туфлях и темно-синей рубашке с короткими рукавами. У обоих были надеты солнечные очки. Никто из них не разглядывал витрины магазинов. То, что они пытались сделать, это вылезти из того положения, в каком они уже пребывали, а затем рассчитать, что делать дальше.

То, что они сейчас делали, было повторением того, что делал Мэттью на прошлой неделе. Идя по его следам, они надеялись узнать то, что узнал он. Если они поймут это, то, может быть, сумеют вычислить того, кто стрелял в него. Но Мэттью занимался двумя разными делами: покупкой земли здесь и сейчас, и подозрительным самоубийством три года назад.

Мария Торренс без всяких колебаний заявила, что некто по имени Дэви Шид – Король всех зверей – убил ее мать. Если это было правдой, то прикосновение к делу, которое полиция Миссури закрыла три года назад как самоубийство, могло представлять для Мэттью очевидную опасность. С другой стороны, приобретение участка для зрелищ и ярмарок штата само по себе могло обернуться многими сложностями.

Утром по телефону Блум перечислил все высказывания, которые Вард сделал при его встрече с Мэттью на прошлой неделе. Теперь было ясно, что Мэттью обнаружил нагноившуюся рану, которую намеревался вскрыть. Пометка на его расписании встреч несомненно была сделана после его встречи с Бардом. Они встретились утром в прошлый вторник. Его договоренность с Рафферти была помечена на полдень в этот же день.

– Мне хочется знать, – спросил Уоррен, – что, черт побери, происходит между этими двумя людьми? Человек ненавидит другого, но просит у него два миллиона долларов?

– И получает их, не забудь.

– А затем отказывается их вернуть. Как это понимать?

– И почему Вард одолжил их ему?

– Двадцать пять процентов интереса, вот почему.

– Предел перед тем, чтобы это оказалось ростовщичеством.

– Чертовски хороший доход на каждый доллар.

– Но ты бы стал одалживать деньги человеку, который ненавидит тебя?

– Вард говорит, это потому, что он черный.

– Если ты ненавидишь черного человека, то не иди к нему за деньгами, – сказала Тутс, пожав плечами.

– Но он сделал это.

– И он получил эти деньги.

– Хотел бы знать, что отсюда следует, – сказал Уоррен.

– Хотела бы знать, что получит Блум из Миссури.

– А как по-твоему, что он получит? Он получит «Дело закрыто, не беспокойте нас».

– Может быть, и нет.

– Давай снова пройдемся по кругу, – предложил Уоррен. – Поищем, может быть, кто-нибудь помнит, что произошло в Раттерфорде?

– Это было три года назад, Уоррен.

– Если бы кто-то вышиб свои мозги в трейлере по соседству со мной, я бы вспомнил об этом через три года, а ты бы – нет?

– Нет, если бы я была тем, кто застрелил ее, – сказала Тутс.

– Прямо в лоб, – уточнил Уоррен.

Оплаченный обратный звонок из Раттерфорда последовал в это утро в десять часов семь минут. Звонивший попросил к телефону детектива Морриса Блума, а потом назвал себя доктором Абелем Вурхисом, одним из тех врачей, кто готовил отчет Офиса медэкспертизы по Уилле Торренс три года назад. Вурхис сообщил, что в то время у него были некоторые сомнения о заключении медицинской экспертизы, которое сделал Офис, но мнение большинства…

– Большинства? – удивился Блум. – А сколько человек были привлечены к вскрытию?

– Э-э… Извините, но это не мистер Хоуп вывел вас на меня?

– Нет. А что вы имеете в виду? Вы говорите о Мэттью Хоупе?

– Да. Потому что он звонил сюда на прошлой неделе, понимаете, и задал, по существу, этот же вопрос. Я подумал…

– Вы говорили с мистером Хоупом на прошлой неделе?

– Да, в прошлый вторник.

– Что он хотел?

– Ну, он сказал мне, что завещание миссис Торренс связано с определенными переговорами о недвижимости…

– Понимаю.

– Да, и он хотел знать подробности о ее самоубийстве три года назад. Очевидно, какой-то пункт в завещании… впрочем, это неважно. Мы получаем подобные запросы каждый год, в годовщину ее смерти, газеты и телевизионные репортеры копаются в прошлом, мы к этому здесь, в Раттерфорде, привыкли. Это центр графства, вы понимаете…

– Я этого не знал.

– Да, это означает, что у нас вполне достаточный штат и мы в состоянии управиться с этими запросами. Мистер Хоуп хотел знать, были ли мы озабочены отсутствием предсмертной записки…

– И что в этой связи?

– Я сказал ему то, что говорил каждому, кто спрашивал меня об этом. А таких вопрошающих масса, поверьте мне. Я сказал ему – да, я был озадачен отсутствием записки. Но, опять же, не все самоубийцы оставляют записки; я уверен, что вы это знаете.

– Это верно, но…

– И не все самоубийцы-правши стреляют себе в правый висок. Я уверен, что среди них масса таких, кто стреляет себе прямо в лоб, как это сделала Уилла Торренс. Вы расследовали многие самоубийства, мистер Блум?

– Для меня достаточно.

– Тогда задумайтесь вот над чем: если кто-то намеревается покончить с собой, держит револьвер в своей правой руке – а револьвер был именно там, когда дочь нашла тело в пять тридцать пять утра, – и если этот кто-то, лежа на спине, рассуждает о том, что собирается совершить, и, наконец, окончательно и бесповоротно идет на это, то почему бы вам не поинтересоваться, почему выбрана такая неудобная поза?

– А что это была за поза, доктор Вурхис?

– Она лежала на правом боку.

– Правда?

– Как она должна была выгнуть свою кисть и принять столь неуклюжую позицию, чтобы выстрелить себе в лоб? Почему она просто не повернула голову и не выстрелила в правый висок? Она даже не повернулась всем телом, чтобы лечь на спину, чтобы было легче совершить акт самоубийства и, между прочим, больше соответствовать статистике самоубийств из револьвера для правшей: револьвер в правой руке, ранение в области правого виска. Вы улавливаете нить моих рассуждений?

– Да, вполне. Продолжайте, доктор. Я вас внимательно слушаю.

– Просто я рассуждал, почему она предпочла выгнуть свою руку в локте, вывернуть кисть под углом почти в девяносто градусов и пустить себе пулю в лоб из такой странной позы? Вы не находите, что это странно?

– Да, нахожу.

– Будильник меня тоже заботит.

– Будильник?

– Понимаете, она поставила будильник. Понимаете, при всем моем опыте, я простой сельский врач, мистер Блум, но, по-моему, некто, решившийся покончить самоубийством, обычно не решает совершить это в такое-то время следующего утра. Черт побери! Я принимаю решение убить себя завтра в пять пятнадцать, ставлю будильник на это время, встаю рано и стреляю себе в лоб, лежа на боку! Нет, мистер Блум, самоубийство обычно бывает результатом месяцев отчаяния, но окончательное решение приходит внезапно, после мрачного и долгого периода неопределенности и проволочек.

– Мой опыт таков же, доктор.

– Да. Но тем не менее будильник был установлен. Ее дочь поставила свой собственный будильник на четыре тридцать, и она засвидетельствовала на допросе, что ее мать все еще спала, когда она покинула трейлер в пять. А всего через десять минут после этого миссис Торренс уже достаточно бодрствовала для того, чтобы вывернуть свою руку в неудобную позицию, чтобы лежа на боку выстрелить себе в лоб. За пять минут до того, как зазвонил ее будильник. Для меня это не выглядит самоубийством, детектив Блум.

– Но медицинская экспертиза определила это как самоубийство.

– Мы втроем обследовали тело, мистер Блум. Мои коллеги пришли к заключению, что это самоубийство. Я написал свое особое мнение, но превалировало большинство.

– Что было сказано в вашем отчете?

– В нем говорилось, что я рассматриваю убийство как определенную возможность. Я рекомендовал дальнейшее полицейское расследование.

– А полиция когда-нибудь…

– Нет, было дознание коронера, а затем дело закрыли. На прошлой неделе я рассказал все это мистеру Хоупу. Вам следовало бы расспросить его. Это сэкономило бы деньги на междугородный разговор.

Новость о покушении на Мэттью была передана по радио вскоре после того, как это произошло ночью в прошлую пятницу. По телевидению сообщили о том, как это было, в субботу утром, а субботние газеты дали это под крупными заголовками в утренних и вечерних выпусках. Но потом шумиха затихла, и до следующих выходных об этом нигде ничего не появлялось до нынешнего утра, когда в «Трибюн» на первой полосе появилась статья под заголовком: «Юрист в коме»; написал ее редакционный репортер, который воображал, что он Джимми Бреслин или Пит Хэмилл.

Калуза не была захудалой, маленькой рыбачьей деревушкой, это был оживленный город с пятьюдесятью тысячами постоянных жителей, и не каждый в нем мог знать Мэттью Хоупа. Но эта заметка явно затронула какую-то чувствительную струнку многих; а потому сразу на больничном коммутаторе стали зажигаться лампочки звонков незнакомых людей, которые интересовались здоровьем юриста.

– Как его состояние? – спрашивали звонившие.

– Стабильное, но критическое.

– О, я очень сожалею, – сочувствовали они.

Никто из них не знал Мэттью, как жильца соседнего дома, но все они говорили что-нибудь хорошее.

Джону Рафферти было около сорока лет, должно быть, он был на два-три года старше Эндрю Варда. Это был дородный мужчина с каймой седеющих каштаново-рыжих волос вокруг лысины, его веснушчатое лицо свидетельствовало, что когда-то он был весь рыжий. Одет он был в свитер лимонного цвета поверх белой с раскрытым воротом рубашки и темно-зеленые свободные брюки. Белые легкие мокасины, без носков.

Они находились в гостиной его роскошного дома на Виспер-Ки. На огромном кофейном столике со стеклянной столешницей перед софой, накрытой белым вязаным покрывалом, были разложены синьки. Вращающаяся стеклянная дверь выходила на просторную лужайку с огромным плавательным бассейном, вдали виднелись воды Залива Калузы. Вард сказал, что этот дом стоит пять миллионов. Блум поверил в это.

– Вы с Эндрю тоже встречались? – спросил Рафферти.

– Эндрю?

– Вардом.

– А-а… Действительно, он приходил поговорить со мной.

– По его собственной воле?

– У него были дела поблизости, и он согласился зайти.

– Мило с его стороны, – сухо сказал Рафферти. – Я думал, что вы звонили ему. Ваш мистер Хоуп пришел сюда сразу после визита к нему, я надеялся, что вы последуете этому примеру. Ужасно, что такое произошло, не так ли?

– Да.

– Теперь всякие помешанные начнут вопить об усилении контроля за оружием. Они не понимают, что этот контроль не выбьет оружие из рук преступников, он выбьет оружие из рук людей, подобных Мэттью Хоупу.

Блум ничего не ответил. Он размышлял, владеет ли Джон Рафферти оружием.

Более конкретно, он размышлял, владеет ли Джон Рафферти револьвером «Ивер Джонсон Трэйлмен Снаб», двадцать второго калибра, шестьдесят шестой модели.

– О чем вы говорили, – спросил он, – когда мистер Хоуп был здесь на прошлой неделе?

– Его клиент хочет купить землю, которой я владею. Он пришел сюда с предложением.

– Вы его приняли?

– Нет, сэр, не принял.

– Это было разумное предложение?

– Это всего лишь любопытство, мистер Блум? Я чертовски хорошо знаю, что не должен отвечать на вопросы подобного рода.

– Вы не обязаны отвечать на вопросы любого рода, мистер Рафферти. Это всего лишь дружеский визит.

– …который не означает, что я должен раскрывать какие-либо из моих личных деловых сделок.

– Конечно, не должны, – Блум любезно улыбнулся. – Но я уже знаю, что за эту собственность вам было предложено три миллиона долларов.

Рафферти прищурился.

– Я также знаю, что вы вовлечены в судебный процесс из-за безнадежного долга, – продолжил Блум.

– Ну, это решать судье.

– Нет, безнадежный долг – это факт. Дело судьи – вынести вердикт о запрещении выкупа закладной против вас. Если он это сделает, он в ту же минуту подхватит предложение Мэттью Хоупа.

– Но пока что он не имеет этого решения.

– «Пока что» – это верно, – сказал Блум. – И как мистер Хоуп отреагировал на ваш отказ?

– Он юрист. Работа юриста убедить вас, что его клиент прав. Хоуп пытался убедить меня, что три миллиона это хорошее предложение. Как будто я не знаю, сколько стоит эта земля.

– Это верно. Вы уже отвергли предложение в четыре миллиона, не так ли?

– Правильно. – Рафферти снова прищурился. – А как вы об этом узнали?

– Вы говорили мистеру Хоупу, что отказались от четырех миллионов?

– Он уже знал об этом. Вы с ним говорили об этом? Или это Эндрю сказал вам, что я отказался от четырех?

– Он мог упомянуть об этом мельком, – подстраховался Блум.

– В любом случае, черт побери, это его не касается. Эндрю хочет, чтобы я продал эту землю и вернул ему его деньги. Я полагаю, вы знаете, что сумма, которую он одолжил мне, исчисляется двумя миллионами…

– Да.

– Он хочет ее вернуть, плюс интерес, а теперь еще и судебные издержки, потому что он передал дело в суд, вместо того, чтобы просто подождать немного. Он знает, что раньше или позже он получит свои деньги обратно. Так какого черта он тревожится?

– Я понял, что он предпочитает получить их раньше.

– Да ладно, черт бы его побрал! Посмотрим, что судья скажет по этому поводу. Я не продам эту землю никому, кем бы он ни был…

– А он не говорил?

– Нет. Большой секрет. Законники! – Рафферти закатил глаза. – Через два, три года эта земля будет стоить десять, двенадцать миллионов долларов. Почему я должен продать ее сейчас? Только для того, что удовлетворить их?

– Кого вы имеете в виду, мистер Рафферти?

– Моих кредиторов – Эндрю и Джинни. Они вполне могут подождать, у них и так достаточно денег.

– Кто такая Джинни?

– Его жена. Несколько лет назад никто из них не имел и ночного горшка, чтобы писать в него. А теперь, когда они заимели немного денег, они начинают швырять их на ветер. Я вожу всего лишь чертов «понтиак», а они оба разъезжают на «джагах». Белый у нее и черный у него. Разве я не прав? Ее девичья фамилия Лоусон. Джинни Лоусон. Я знал ее, когда она еще училась в средней школе. Я дал ей работу в офисе на неполный день, когда ей было лет шестнадцать-семнадцать. Она работала на меня целое лето. Это я отговаривал ее бежать вместе с цирком.

Неожиданно Блум весь обратился в слух.

– Когда это было? – спросил он.

– Я говорил вам, когда она еще училась в средней школе. Я был единственным, кто называл Эндрю правильное время дня. Флорида это Юг, вы знаете; и не имеет значения, сколько тут у нас пляжей и пальмовых деревьев. Не упоминайте о гражданских правах, здесь негр все еще негр. Я был единственным, кто дружил с Эндрю. И он отплатил мне тем, что оторвал ее от меня. Никто больше не имел с ней дел. Это было пять или шесть лет назад. И это здесь белая девушка встречается с черным мужчиной?! На Юге? И который на пятнадцать, двадцать лет старше, чем она? Он тогда работал в бригаде на жилищном строительстве, которое вела моя компания. Вот как они встретились! Теперь эти называют себя афро-американцами, совсем свихнули свои мозги. Вы бы видели ее! Она и сейчас блондинка, но я думаю, что теперь уже в партнерстве с «Ревлоном».

Пять лет назад, размышлял Блум, Марии Торренс должно было быть семнадцать, примерно тот же возраст, что у молодой Джинни Лоусон.

– И вы говорите, что она хотела сбежать с цирком? – спросил он.

– Ага. Бредовая идея. Что ж, она сбрендила вдвойне, разве я не прав? Встречаясь с Эндрю?

– А что было раньше? Встреча с Эндрю или желание бежать с цирком?

– Эндрю. Все ребята в Калузе готовы были с позором выгнать их из города: вымазать обоих смолой, вывалять в перьях и изгнать из города. Она позвонила мне однажды и сказала, что хочет убежать вместе с цирком. Она сказала, что может стать «девушкой со слоном», прыгать через обруч на спине у слона. Я спросил ее, откуда она взяла эту бредовую идею, и она объяснила, что переговорила с владельцем. Тот сказал, что у нее хорошие ноги, и при должной практике он сможет сделать из нее хорошую «девушку со слоном».

– Что это был за цирк?

– Ринглинга, я полагаю. А что?

– Вы уверены?

– Может быть, и какой-то другой. Кто это помнит? Все было так давно!

– Вы говорили, пять или шесть лет…

– Да, по крайней мере.

– Вы не можете припомнить, когда именно?

– Сейчас мне тридцать семь, так что это должно было… Эндрю моложе меня, это еще одна причина, почему я так злюсь, то, что она встречалась не просто с ниггером, а с парнем, который моложе меня! Ему в то время было лет двадцать восемь – двадцать девять. Ей было семнадцать. Значит, когда это было? Мне было тридцать два, выходит, это было пять лет назад. Так случилось, что Эндрю и Джинни оба покинули город… Да, Эндрю должен был сделать это, они бы убили его.

– Куда они направились?

– Он – в Южную Америку, а она уехала с цирком через несколько месяцев.

– Но… они женаты сейчас?

– Да, они поженились, это верно. Джинни вернулась обратно в город, когда закончился сезон. Ей надоело выгребать слоновий навоз. Эндрю вернулся два года спустя. С состоянием. Всем говорил, что он вернулся, чтобы заявить права на свою маленькую невесту. Но было одно затруднение: она уже была замужем.

– А за кого она вышла замуж?

– За меня.

Он знал, что не был мертв, потому что продолжал помнить разные вещи. А вы не можете ничего помнить, если вы мертвы, не так ли? Он так не думал. В темноте плавали обрывки разговоров; шепот, секреты, разные слова, которые они говорили, слова, которые он складывал вместе кусочек за кусочком; желтая вспышка, потом другая, потом еще, и он падает, все помня.

Цирковая площадка.

Кипя энергией в этот вторник, Стедман с видом владельца средневекового поместья вел по арене Мэттью. Участники выступления приветствовали его и прерывали свои репетиции, чтобы поболтать. Здесь все еще ощущался дух постоянной готовности. Они должны были открыться только после второго апреля, а это означало, что все артисты имели еще две недели на совершенствование своего мастерства. Девушки, катающиеся внутри колеса, слишком часто падали со своих вращающихся аппаратов, жонглеры слишком часто роняли свои незажженные факелы, а под большим тентом, где Стедман, попыхивая сигарой, уселся рядом с Мэттью, – десять акробатов вновь и вновь повторяли свой номер. Это была группа, известная под названием «Той Чен Акробатик Трупп».

Открытие их номера было эффективным и впечатляющим атлетическим зрелищем. Самая молоденькая из Ченов, крохотная китаянка, репетировавшая в тугих трико, вырывалась сквозь пару подвешенных красных шелковых занавесей, ударялась об арену, на бегу совершала серию сальто-мортале, которые переносили ее к противоположной стороне арены. Когда она снова приземлялась на ноги, широко раскинув кверху руки, через раздвинутые занавеси выпрыгивала вторая из Ченов. Эта была на несколько сантиметров повыше своей младшей сестры. Она отталкивалась от земли и совершала такую же серию сальто-мортале, затем следовали все новые Чены, и каждый был чуть выше предыдущего. Каждый член семьи возрастал в размере, пока, наконец, не появлялись три старших брата Чена, а вслед за ними вылетал Папа Чен, самый высокий в труппе, тоже исполнял сальто, а потом они все выстраивались в линию: самый крохотный Чен спереди, самый высокий Чен сзади.

Трюк заключался в том, объяснил Стедман, чтобы сохранить иллюзию того, что сквозь занавеси все время вылетал один и тот же артист, но каждый раз при этом немного увеличиваясь в размерах.

Мэттью неожиданно понял, почему он не любил цирки.

Он не любил их, потому что они были скучные.

Он наблюдал, как семья Ченов повторяет порядок своего выхода Бог знает какое число раз, все снова и снова, пока ему не стало казаться, что уже не десять, а десять тысяч китайцев все возрастающего размера вылетают и вылетают между этими раздвинутыми красными занавесями. Наконец Папа Чен щелкнул пальцами и хлопнул в ладоши, чтобы дать команду следующему выходу, и все остальные Чены снова скрылись за таинственными шелковыми занавесями, приготовившись снова повторить свой номер.

На этот раз появился и оркестр. Загудела барабанная дробь, а затем взревели медные трубы, когда первая из этих Ченов, эта крохотная то ли трех, то ли четырех, то ли пятилетняя куколка вылетела из-за занавеса с высоко поднятыми в приветствии руками и тут же совершила первое из своих сальто. Она совершила целый каскад их – второй, третий, четвертый, пятый раз под барабанную дробь и, наконец, – бац! – приземлилась на ноги под взвизг труб, и тут же следующая Чен, чуть повыше, вылетела с улыбкой из-за занавесей. Вдруг Мэттью почувствовал, что он уже сам способен проделать это.

Он вспомнил старый анекдот о том, как приезжий в Нью-Йорке остановил прохожего на улице и спросил:

– Как я могу дойти до Карнеги-Холл?

– Практикуйтесь, – ответил прохожий.

Тут все дело в практике, понял Мэттью. Практика и репетиции делают все это заведомо скучным. Если вы видели одно цирковое представление, подумал он, вы видели их все. Вы знаете, каким будет большой номер на открытии, затем будет номер с животными, забавы клоунов, потом снова животные – собаки, лошади, тюлени, слоны или носороги, затем все эти прыгуны, артисты на роликовых коньках, воздушные полеты, акробаты, всякие жонглеры; все рассчитано на то, чтобы ошеломить вас номерами отчаянной смелости и риска, а вы тем временем засыпаете от всего этого ошеломляющего однообразия.

Практика, практика, практика.

Мэттью хотел разузнать о семнадцатилетней сбежавшей девушке по имени Джинни Лоусон. Был ли Стедман тем «владельцем», который сказал ей, что «при должной практике он сможет сделать из нее хорошую девушку со слоном»? И знает ли он, что сейчас она замужем за человеком по имени Эндрю Вард, который добивается решения о лишении права выкупа закладной на ту самую землю, которую Стедман пытается купить?

Стедман выглядел изумленным.

Он вынул сигару изо рта и держал ее в руке недалеко от своего рта; он был очень похож на неумелого актера, пытавшегося изобразить удивление.

– Кто? – спросил он.

– Джинни Лоусон, – ответил Мэттью. – Джинни Вард. Жена Эндрю Варда.

– Как я уже сказал вам раньше, я не знаю, кто владеет площадкой для зрелищ и ярмарок. Моя информация сводилась к тому, что «Сан энд Шор»…

– Да.

– А теперь вы говорите, что некто по имени Эндрю Вард?..

– Нет, он не владеет этой землей. Он добивается решения суда о запрете права выкупа закладной на нее.

– И вы говорите, что он женат на женщине, которая когда-то была «девушкой со слоном» у «Стедман энд Роджер»?

– Возможно.

– Как давно? – спросил Стедман и снова стал попыхивать сигарой. Она погасла. Он достал пачечку спичек из кармана и прикурил сигару. В воздух поднялись клубы дыма. На арене снова и снова прыгали Чены.

– Она должна была присоединиться к вам пять лет назад, – пояснил Мэттью, – на…

– И вы думаете, что я помню?

– …на один-единственный сезон. Она говорила, что владелец сказал ей, что сможет сделать из нее хорошую «девушку со слоном».

– Людей для номера со слонами нанимает ведущий этого аттракциона, а не владелец цирка.

– А у вас был тогда номер со слонами?

– У нас всегда был номер со слонами. Поверьте, я рассказал вам…

– Да.

– …что номера со слонами и большими кошачьими собирают нам сорок процентов аудитории.

– А вы не помните, чей номер со слонами был тогда у вас?

– Пять лет назад, – задумчиво произнес Стедман, – мне кажется, это мог быть Руди Кронер. Лучший дрессировщик слонов в нашем деле. Его сын сейчас в шоу Бьюти-Коул. Ганс Кронер, он почти так же хорош, как и его отец.

– А где сейчас отец?

– Умер.

– А вы не припомните, нанимал ли он девушку по имени Джинни Лоусон?

– Руди питал слабость к молодым девушкам, – сказал Стедман, – одевал их почти в ничего, украшал ими своих животных. Голубые костюмы, он… Подождите минутку, подождите… Это не она ли имела неприятности с черным мужчиной?

– Я не уверен, что это следует называть неприятностями, но…

– Она должна была удрать из города, пока с нее заживо не спустили шкуру! Это она?

– Да.

– О, я помню ее. Точно. Джинни Лоусон, верно. Дикая маленькая штучка. Пришла в марте, как раз в конце сезона. Уилла пыталась взять ее под свое крыло… Ну, вы понимаете, она по-матерински покровительствовала каждой молодой девушке в труппе…

Сейчас, когда Стедман выпускал густые клубы дыма в воздух, а Чены беспрерывно снова и снова повторяли свои трюки, труба, барабаны, туба и тромбон отмечали каждое усложненное движение, которое они совершали. Стедман выискивал в памяти то, что происходило пять лет назад, а Мэттью пытался зримо представить ту женщину, которой была Уилла Торренс, по-матерински опекающая этих молодых девушек. Знаменитая маленькая цирковая девушка, предлагавшая утешение, покровительство и заботу девочкам, которые были младше ее: пятнадцати– и шестнадцатилетним, некоторые из них были еще моложе. Иногда вы видели… двенадцати– или тринадцатилетних, карабкающихся вверх и вниз по канату, одетых в такие костюмы, которые выявляли каждую расщелину на их теле. Дженни Лоусон была хорошенькой штучкой: блондинкой с волосами цвета латуни, маленькой фигуркой с хорошими формами, длинными ногами, красивой грудью. Она пришла в цирк с репутацией, которая опережала ее как пушечный выстрел. Руди одевал всех своих девушек в синее, чтобы подчеркнуть цвет серых слонов. Он брил своих животных, чтобы костюмы девушек не рвались об их грубую щетину. Для наведения этой прически он использовал паяльную лампу.