Текст книги "Озорство"

Автор книги: Эд Макбейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 20 страниц)

Глухой поднял ее с мягкой скамейки и понес на руках по ходившей ходуном палубе к открытой двери, которая вела вниз. Снес ее по лестнице в какое-то похожее на маленькую кухню помещение. «Кажется, это называется камбуз», подумала она. А он нес ее дальше, пока не донес до двуспальной кровати – единственной вещи, которая более или менее соответствовала своему названию.

Осторожно положив ее на кровать, он сказал:

– Сейчас мы будем с тобой трахаться до упаду, Гейл.

Так звали девицу. И свое обещание он, по ее мнению, выполнил.

Глава 2

– Смотрю я, и мне это совершенно не нравится, – говорил Джиб. – Мы готовимся к бесплатному концерту, до него осталось только двенадцать дней, а ни в печати, ни по радио, ни по телевизору ни звука, ни слова об этом. Вот что мне не нравится.

Джиб был лидером ансамбля рэпперов.

Их было четверо: Джиб, Сильвер и две девушки. Одну из них звали Софи, а другую – Грас. Группа именовалась «Блеск плевка», а выдумал такое сногсшибательное название Джиб. Это было в те времена, когда они еще гремели и вопили на уличных перекрестках в Даймондбеке и назывались «Четыре Кью». Что вполне соответствовало роду музыки, которую они обрушивали на прохожих. Но уже тогда уличные успехи не удовлетворяли Джиба. Это хорошо до поры до времени, думал он, и строил планы стремительного продвижения к – о-о! – сияющим вершинам преуспевания и богатства.

Джиб помнил, как дед рассказывал ему, что в прежние времена словом «блеск» дразнили цветных, но он не имел ни малейшего понятия, откуда произошла эта кличка. Может быть, черных прозвали так потому, что кожа у нас выглядит блестящей, гадал дед. Так или иначе, когда-то это слово было обиходным. Блеск. И Джиб подумал, как было бы хорошо швырнуть его прямо в лицо белякам – блеск! А еще лучше прибавить к нему слово плевок. Вот и получилось «Блеск плевка». Так и представляешь себе огрызающегося и плюющегося чернокожего человека. И этот образ воплотился бы в их музыке. Новое название ансамбля показалось девушкам жутким, а Сильвер нашел, что оно высосано из пальца и никуда не годится. Когда к тебе подходят и интересуются, как называется группа, размышлял он, а ты без тени смущения отвечаешь: «Четыре Кью»[1]1
  Название ансамбля «Четыре Кью» (Four Q) созвучно выражению fuck you (fuck – трахать, you – вас).


[Закрыть], разве это не замечательно?

Джиб растолковал ему, что старое название в культурном обществе звучит неприлично и может отпугнуть хозяина студии звукозаписи. Сильвер возразил, что главное, как продюсер примет то, что они собираются предложить ему, а понравится ли ему название группы, не имеет значения. Пусть остается «Четыре Кью» – и все.

В разговор вмешались девушки. Они признались, что чувствуют себя крайне неловко, когда им кричат что-то похожее на: «Эй, трахать вас!». Особенно смущалась Грас, которой в те времена, когда они гремели и вопили за гроши на уличных перекрестках, было всего четырнадцать лет. Грас сказала, что ей стыдно произносить вслух название ансамбля. Да и мать пригрозила ей, что треснет ее по голове, если услышит от нее такую гадость. Грас была единственной девственницей из всех знакомых Джибу в то время девушек. Он считался с ее мнением, потому что от нее, как ему казалось, исходил аромат чистоты.

Он никак не мог понять, почему она ничего не имеет против слова fuck в песнях, которые они исполняют, но стыдится произносить Four Q. Хоть убей, не мог понять. Он был уверен, что «Блеск плевка» звучит несравненно лучше, чем «Четыре Кью». Но нельзя было и отмахнуться от возражения Сильвера. Сильвер горд, как никто из приятелей Джиба, и ему не скажешь просто: «Эй, парень, лидер ансамбля я, а ты знай свое место. Понял?» В один прекрасный день Джиб отвел его в сторону, убедил его в своей правоте, а потом сказал ему, как было бы здорово, если бы он сочинил новую песню под названием «Блеск плевка».

Это была бы программная песня их ансамбля. Идея понравилась Сильверу, и он написал их лучшую песню.

Ибо ничего он так не любил, как сочинять песни. Сильвер принял название «Блеск плевка», и оно в его песне гремело, как гром небесный:

Блеск – вот как меня называют,

Блеск – вот кто я,

Плюю тебе в глаза, парень,

Блеск – это я...

«Блеск плевка» оказалась песней, которая из их первого альбома хлынула прямо в многочисленные однодолларовые издания. «Блеск плевка» оказалась песней, которая дала название ансамблю. Сильвер никогда не позволял Джибу забыть, кто автор этой песни. Сильвер никогда и никому не позволял ничего забывать. Единственной вещью, которую он пожелал забыть, было его собственное имя Сильвестр. Сильвестр Каммингс. Оно было смертельно ненавистно ему. Он говорил, что, когда произносят его имя, он так и видит нечто женоподобное, сервирующее обед и помогающее вам одеться.

Девушки сказали ему, что Сильвестр Сталлоне вовсе не женоподобен, а Сильвер возразил им, что Сталлоне – да будет им известно – звался не Сильвестром, а Слаем. Софи спросила его, почему бы ему самому не назваться Слаем. На это Сильвер ответил, что почему бы ей самой не назваться Слит[2]2
  Slit – длинный разрез на юбке.


[Закрыть]. Это был едкий намек на то, что до того, как присоединиться к ансамблю, Софи промышляла проституцией.

Все это произошло четыре года назад.

Софи теперь было двадцать два года, а Грас, истинное имя которой было Грейс, восемнадцать лет. Она уже не была девственницей, и в этом был виноват Джиб. Его истинное имя было Джеймс Эдвард Бисон. «Блеск плевка» добился достаточной популярности, чтобы их пригласили давать бесплатные концерты в Гровер-парке. Спонсорами у них были богатые банки, известные под общим названием «Первый банк». Официально это объединение называлось Первый национальный городской банк.

А Софи так и осталась Софи.

– Я согласна с Джибом, – произнесла она. – Банк палец о палец не ударяет, получает шикарную рекламу, а нам за наше выступление бросает мелкие подачки.

– Другие ансамбли получают несравненно больше нашего, – поддержал ее Сильвер.

Ему уже минул двадцать третий год, он был самым старшим членом ансамбля. Высокий, статный, очень красивый, с глазами, черными, как речные омуты, римским носом и такими густыми длинными волосами, что их вид поверг бы в ужас даже ведьму. Он носил джинсы и черную футболку с надписью сверкающими желтыми буквами через всю грудь БЛЕСК ПЛЕВКА.

Разговор друзей мало занимал его. Недавно ему попался в руки альбом песен в стиле калипсо, сочиненных бардом, которого убили несколько лет назад. Одна из этих песен застряла у него в голове. Отличный образец раннего рэпа, стиля песен самого Сильвера, хотя она и исполнялась в ритме калипсо. Сильвер переложил песню для голоса Софи, полностью изменил мелодию, и лирика Джорджа Чаддертона – так звали барда – зазвучала в стиле современного рэпа. Самому Чаддертону нравилось называть себя Королем Джорджем.

Песни были обнаружены в его блокноте, куда он записал их незадолго до гибели. Их исполнил певец, отлично имитировавший Белафонте, и записал на диски в какой-то малоизвестной лос-анджелесской фирме.

Софи была не в восторге от песни, называвшейся «Сестра моя женщина», и только из-за того, что в ней пелось о проститутках. Ей казалось, что этой песней Сильвер дразнил ее, напоминая ей о тех днях, когда она зарабатывала себе на жизнь на панели. Пока она с Джибом перебирала различные варианты получения максимальной выгоды от предстоящего концерта, Сильвер еще раз пропел про себя песню Чэддертона:

Сестра моя женщина, черная женщина, сестра моя женщина.

Почему она носит юбку с таким разрезом, что видна половина ее зада?

Почему она гуляет по улице, почему она колется?

Неужели доллар белого мужчины делает ее счастливой?

Неужели у нее нет ума, неужели у нее нет гордости?

И она по дешевке, за доллар, трахается с белым мужчиной.

Берет у белого мужчины доллар и трахается с ним.

Сестра моя женщина, черная женщина, зачем она это делает

На спине, на коленях за грязные деньги белого мужчины?

Из-за этого она стала рабыней, сестра моя женщина.

На коленях, на спине за грязные деньги белого мужчины.

На коленях, сестра моя женщина, вымаливаешь ты эти деньги.

Не обращай внимания на уговоры белого мужчины, Пусть белая девка делает то, что говорит ей белый мужчина.

Сестра моя женщина, черная женщина на коленях, протягивает она голову

Мужчине, который желает видеть ее мертвой.

Неужели она не видит, неужели она не понимает, что он задумал?

Она вся в его власти, а он желает ее смерти.

Она черномазая, и этим все сказано. Она рабыня в цепях,

И белый мужчина будет сечь ее и держать в цепях.

Сестра моя женщина, черная женщина, услышит ли она мою песню?

Что бы она ни сделала на своем пути, она всегда будет не права.

Подними голову, подними глаза, громко пропой о себе,

Сестра моя женщина, черная женщина...

– О чем ты задумался. Сил?

Голос Джиба пробился сквозь песню, гремевшую в голове Сильвера. Хорошенькое дельце провернул тип, заграбаставший альбом, – это уж точно. Авторские права он продал фирме «Хлоя продакшн инкорпорейтед». Но кто это мог быть, черт бы его побрал?

– Сильвер! Ты нас слышишь?

– Я предлагаю позвонить в Первый банк и сказать им, что мы порвем с ними все отношения, если они не сделают для нас роскошную рекламу в печати.

– Это наилучший выход из нашего положения, Сильвер, – тихо проговорила молчавшая до сих пор Грас. – Парень нас выручил.

И улыбнулась ему.

Джибу вдруг стало интересно, уж не влюбились ли эти двое друг в друга.

* * *

Когда Паркер вошел в приемную морга Морхаузовской общей больницы, Каталина Херрера уже ждала его там. Было два часа дня 23-го марта. Ярко светило солнце, но было слишком холодно для этого времени года. Ночью снова ожидался дождь. Такая вот в этом году была весна.

Каталине было под тридцать или тридцать с небольшим.

Так на глаз определил Паркер. Миниатюрная женщина с огромными карими глазами, темными волосами и роскошнейшим бюстом, какие бывают только у латиноамериканок. Она зачала Альфредо в двенадцать-тринадцать лет, прикинул в уме детектив. В тропиках девочки рано созревают, и там, под пальмами, всем этим мачо-кабальеро трудно удержаться от соблазна надкусить сочные плоды. Глазами, полными слез, смотрела Каталина на детектива. А он пришел сюда только для того, чтобы удостовериться, что убитого парнишку действительно звали Альфредо Херрера, а не как-то иначе. Прерывающимся от рыданий голосом она подтвердила, что этот лежавший на мраморной плите подросток был ее сыном.

– Он был хорошим мальчиком, – всхлипнула Каталина.

Все они так говорят. Смотрят вам прямо в глаза и без зазрения совести утверждают, что ихний паршивец, только что укокошивший собственную бабушку, четырехлетнюю сестренку, свою любимицу собаку и трех золотых рыбок в придачу, был сущим ангелочком. Паркер уже проверил по компьютеру прошлое Альфредо Херреры. Ничего. Мальчишка был абсолютно чист. Чист, и тем не менее мертв. Паркеру было интересно, знала ли его мать, что он творил своим краскопультом. А еще ему было интересно, знала ли она, за что ее сын мог схлопотать две пули в лицо и одну в грудь. Он решил задать ей эти вопросы за чашечкой кофе в больничном кафетерии. Неплохо было бы переспать с ней, подумал Паркер. Бравый детектив считал себя неотразимым покорителем женских сердец.

В кафетерии за столиками сидели врачи и санитары, некоторые из них были в словно нарочно забрызганных кровью зеленых хирургических одеяниях, на их груди висели зеленые хирургические маски. Казалось, они только сейчас закончили труднейшую операцию, о которой с простыми смертными не стоит даже говорить. Все равно ничего не поймут. Паркер спросил Каталину, имела ли она хоть малейшее понятие, что ее сын делал сегодня глухой ночью, в то время, когда, по заключению медэксперта, он был застрелен.

– Не знаю, что он делал, – ответила она.

Сильный испанский акцент. Паркер находил его очаровательным у латиноамериканок и отвратительным у латиноамериканцев. Ну неужели они, ради всего святого, не могут выучиться говорить по-английски?

– Когда вы его видели в последний раз? – спросил он, опустив слово «живым». Ему вспомнился анекдот про моряка Шаворски.

– Когда я пришла домой, – ответила Каталина. – Меня не было дома.

– В котором часу это было?

– В сесть, сесть тридцать.

Очаровательно. Ах, гитары, черные кружева, которыми играет томный ветерок. Хорошо бы переспать с ней.

– Мы поужинали вместе.

Ее певучий голос ласкал слух. Прелесть. Если ее долго слушать, акцент становится почти незаметным. Интересно, нравится ли ей английский язык, вертелось у него на языке.

Но вместо этого он спросил:

– О чем вы говорили за ужином?

– Не помню, – ответила Каталина. – О многом.

– Например.

– Он сказал мне, что хочет купить машину.

– А откуда у него деньги на покупку машины?

Паркер сразу же подумал о наркотиках. Восемнадцатилетний юнец говорит матери, что надумал купить машину. На какие шиши, интересно? Не иначе как на деньги от продажи наркотиков. И ко всему еще мальчишка был латиноамериканцем. По разумению Паркера, здесь пахло наркотиками.

– После смерти бабушки он унаследовал ее деньги, – ответила Каталина.

– Грустно слышать такое.

– Это была мать моего мужа, – пояснила Каталина, равнодушным пожатием плеч отгоняя от себя тень свекрови.

Значит, она замужем, подумал Паркер и спросил вслух:

– Чем занимается ваш муж?

– Мы с ним развелись, и я теперь не знаю, чем он занимается. Вернулся в Санто-Доминго, и я его не видела вот уже шесть месяцев.

Неспроста считаешь, сколько времени его нет рядом с тобой, подумал Паркер и спросил вслух:

– В котором часу ваш сын вышел из дома сегодня ночью?

– Не знаю, я ушла раньше его.

– И куда же вы пошли? – спросил Паркер и подумал:

«К любовнику».

– В кино, – разочаровала она его.

Киношница, подумал Паркер и спросил вслух:

– Одна?

Женщина вскинула на него глаза, и ему вдруг пришло в голову, что она подумала, будто он проверяет ее алиби. Не пришила ли она собственного мальчика, а потом облила его красной краской. Вполне вероятная версия. Слезы на ее глазах могут быть крокодиловыми слезами.

– С подругой, – услышал он в ответ.

А не пригласить ли мне ее в кино на вечерний сеанс, размышлял Паркер.

– В котором часу вы вернулись домой? – спросил он.

– Около полуночи.

– А его уже не было дома.

– Его уже не было дома, – эхом отозвалась она и залилась слезами.

Паркер молча смотрел на нее.

Все эти сидевшие вокруг них за столиками медики болтали о чем угодно, но только не о медицине. Словно всякий входивший в кафетерий повиновался какому-то неписаному закону и оставлял за его порогом свои профессиональные заботы. Никаких разговоров об аппендицитах, катетерах, непроизвольной дефекации и тому подобных малоаппетитных вещах. В перерыв они не желали портить себе удовольствие от датского сыра размышлениями о крови и гное. Санитары оборачивались и смотрели на плачущую Каталину. Врачам же уже давно все это прискучило, ничто в мире их не волновало. А санитары пялились на эту миниатюрную, очень привлекательную, горько рыдавшую брюнетку. Паркеру стало не по себе. Не дай Бог подумают, что это из-за него она плачет.

Чепуха какая! Это же больница, каждые десять минут здесь кто-нибудь умирает, так что санитары должны уже привыкнуть к чужим слезам. Не такая это для них невидаль. И все-таки он чувствовал себя неуютно под взглядами обернувшихся на них двух или трех санитаров. Один из них был в зеленом хирургическом халате. Не испортила ли она им аппетит?

А, может быть, они влюбились в нее?

Он смотрел на нее, не в силах побороть охватившую его неловкость.

– Он был хорошим мальчиком, – напомнила ему Каталина, прикрыв рот промокшим от слез носовым платочком.

Он промолчал.

– Простите, – сказала она.

– Пустое, – смутился Паркер.

Он всегда смущался, когда ему приходилось утешать людей. Нужно бы спросить ее, не видела ли она когда-нибудь в своем доме краскопульт, но лучше подождать, пока она не успокоится. Он хотел также спросить у нее, не поссорился ли ее Альфредо по-крупному с соседскими, ребятами и не было ли среди них головорезов, способных продырявить его за это тремя пулями, а потом измазать красной краской. Но она все плакала и плакала.

Паркер терпеливо ждал.

Наконец Каталина как будто бы перестала плакать. По ее щекам еще лились слезы, и она время от времени вытирала их носовым платочком, но отчаяние уже прошло, и она взяла себя в руки. Он предложил ей еще чашечку кофе, она взглянула на свои наручные часики, и ему вдруг пришло в голову, что, возможно, ей нужно бежать на работу, что из-за убийства сына она потеряла большую часть рабочего дня. Но тут он вспомнил, что утром застал ее дома, задолго до времени, когда начинаются обеденные перерывы. Интересно, присылает ли ей муж алименты из Доминиканской Республики?

– Еще чашечку кофе? – снова спросил он.

– С удовольствием, но...

Опять посмотрела на часики, из ее глаз хлынули слезы.

Ах, какая она была хрупкая, прелестная!

– Вы торопитесь на работу или в другое место? – спросил детектив.

– Я работаю на дому, – ответила она.

– Что же вы делаете?

– Печатаю на пишущей машинке.

– Аа! – только и смог произнести Паркер.

– Да. Но сегодня... я хочу помочь вам. Хочу, чтобы вы разыскали того, кто...

И она разрыдалась.

«Господи Иисусе», подумал он, подозвал розовощекую женщину, дежурившую в этот день в кафетерии, и заказал ей еще две чашки кофе. Весь зал смотрел на детектива как на какого-то истязателя собственной жены, а он тщетно пытался дать им понять, что между ним и сидевшей напротив него зареванной женщиной нет никаких личных отношений. Вот бы сейчас вынуть из кармана маленький кожаный футляр с полицейским значком, показать им его, чтобы они все знали, что он полицейский, исполняет свои служебные обязанности.

Пытается получить интересующую его информацию от этой вот женщины, чей паршивец сын разрисовывал в городе стены. Он ждал, когда она выплачется. Она уже начала немного раздражать его. Через каждые тридцать секунд ударяется в слезы.

– Простите, – опять проговорила она и закусила зубами мокрый от слез платочек.

– Ничего, – ответил Паркер. На этот раз в его голосе не звучала прежняя искренность.

Принесли кофе. Он с изумлением смотрел, как Каталина клала четыре чайные ложки сахару в свою чашку. Какие же они сладкоежки, эти латиноамериканцы. Она любила черный кофе и долила в чашку только чуть-чуть молока. Ей наконец снова удалось взять себя в руки, и Паркер решил воспользоваться этим, чтобы получить от нее ответы на свои вопросы, пока она опять не залилась слезами.

– Ваш сын был связан с какой-нибудь бандой? – спросил он.

Сосредоточиться и тщательно продуманными вопросами быстро выяснить у нее все, пока она снова не ударилась в слезы.

– Нет, – ответила она.

– Его втягивали в банду?

– Нет, насколько мне известно.

– Простите меня, но я должен задать вам этот вопрос.

Ваш сын имел отношение к наркотикам?

– Что вы под этим подразумеваете? Употреблял ли он наркотики? Нет, Альфредо никогда...

– Употреблял ли он их? Сбывал ли он их? Вот, что я спрашиваю. Был ли он каким-либо образом связан с наркотиками?

Нет.

– Вы в этом уверены?

– Абсолютно.

В карих глазах Каталины сверкнуло нечто, очень похожее на гнев.

– Вы знали, что он был стеномаракой?

– Нет. Что? Что такое стеномарака?

– Пачкун. Личность, пачкающая стены. Краской.

– Нет, я не знала этого.

– Мы совершенно уверены в том, что он именно этим и занимался, когда его застрелили. Как же иначе объяснить наличие отпечатков пальцев вашего сына на ручке краскопульта? Вы когда-нибудь видели, чтобы он выходил из дома с краскопультом?

– Нет.

– Видели ли вы в своем доме краскопульт? Тот краскопульт был заправлен красной краской. Может быть, где-нибудь возле дома вы видели краскопульт с красной краской?

Жестяную банку, которая разбрызгивает краску?

– Нет, никогда.

– А кличка «Паук» вам знакома?

– Нет.

– Именно так его звали на улице. Вы это знали?

– Нет.

– Но вы же сказали, что он не входил ни в какую банду.

– Он не входил ни в какую банду.

– Поверю вам на слово.

«Это сущая правда», прочитал он в ее глазах.

– Вам нужна помощь с похоронами? – спросил Паркер и подумал: «Господи, только бы она опять не разревелась». – Вы только скажите, – продолжал он, – я с удовольствием помогу вам.

– Por favor[3]3
  Пожалуйста, будьте добры (исп.).


[Закрыть], – проговорила Каталина и опустила голову, чтобы скрыть навернувшиеся на глаза слезы.

Чувство, похожее на неподдельную симпатию к этой женщине, захлестнуло душу Паркера.

* * *

Город был на грани взрыва.

Куда ни посмотришь, всюду были видны гроздья кипящего гнева.

Глухому это было на руку.

Каждый второй городской подросток был вооружен и очень опасен. По улицам бродили мальчишки, готовые совершить любое преступление, и никто не учил их уму-разуму, потому что все боялись их. Ведь если собиралась компания из четырех подростков, у двоих из них в карманах могли быть спрятаны револьверы. Нужно было с опаской ходить по улицам города, кишащего разгневанными людьми.

Вы остановили в этом городе такси, но не заметили парня, стоявшего на углу с поднятой рукой и желавшего сесть в эту же машину. Вы открываете дверь, и в этот момент подбегает кипящий от злости парень. «Ты, мерзавец», вопит он, «ты что не видел мою поднятую руку?». После этого он обращается к вам: «Эй, прошу прощения, я не видел вас. Садитесь в такси», и снова начинает бушевать: «Не лги мне, ты, подлый мерзавец! Ты увидел меня прежде, чем его». Вы уступаете ему такси, извиняетесь перед ним, лепечете какие-то оправдания, даже хотите взять на себя грехи, в которых совершенно не повинны. Но это нисколько не удовлетворяет его.

Город на вулкане, в котором бурлит лава.

«Очень хорошо», думал Глухой.

Вы стоите на углу улицы и ждете, когда светофор переключится с красного на зеленый. Наконец, путь свободен, и вы ступаете на мостовую. В этот момент какой-то лихач делает левый поворот, едва не сбивая вас с ног. Вы поднимаете брови, протягиваете руки, словно хотите сказать: «Эй, ты что делаешь? Дай мне пройти! Ой!». А он перегибается через сиденье и орет в окно со стороны пассажира: «Ты что хочешь, зараза, чтобы я из-за тебя на тротуар заехал?» С таким лучше не связываться. Это вам не подросток. Ему на вид 33 – 34 года, и кто знает, не лежит ли у него револьвер в бардачке.

Готовый прийти в ярость.

Готовый обидеться.

Готовый потерпеть неудачу.

Именно это и нужно было Глухому.

* * *

Ночью, когда температура снова стала опускаться, двое мальчишек играли под фонарным столбом на углу улиц Мейсон и Шестой. Одному из них было одиннадцать лет, другому – двенадцать. Дурачились, озорничали в эту холодную весеннюю ночь. Мальчишки они и есть мальчишки. У них были пистолеты, пластмассовые струйные пистолеты с баллончиками емкостью два галлона. При нажатии на курок они выстреливали струю воды метров на пятнадцать. Мальчишки бегали вокруг столба, стреляли друг в друга водой, из их ртов вырывались клубы пара и исчезали в морозном воздухе. Ночь была холодная, но весна уже вступила в свои права, и по Америке побежал живительный сок. Итак, они бегали и веселились. Что в этом плохого? Бегали вокруг фонарного столба, обливали друг друга водой, смеялись, когда при нажатии на курок пластмассового пистолета струя воды попадала в цель, визжали и вопили, как индейцы, окружавшие конный отряд белых во времена освоения земель Дикого Запада. Но не на Диком Западе они жили, а в огромном городе. Безумие и злоба царили в этом городе.

И случилось так, что в это время по улице проходил мужчина. Его руки были засунуты глубоко в карманы, он шел, глядя себе под ноги. Он не обратил ни малейшего внимания ни на мальчишек, ни на их игры. У него были свои проблемы. Он заметил шалунов только тогда, когда несколько капель воды попали на рукав его куртки. Мужчина обернулся, его лицо было перекошено от злости.

– Ах, вы проклятые... – начал он, и в этот момент струя воды ударила ему в лицо. – Вы, дерьмо поганое! – снова обернувшись, в ярости прорычал он и выхватил пистолет из кармана куртки.

Пистолет этот был не пластмассовый, а стальной. Настоящий автоматический «кольт» 45-го калибра. Он выстрелил три раза. Одиннадцатилетний мальчишка был убит наповал, а двенадцатилетний ранен в левое легкое.

Мужчина скрылся в ночи, а раненый мальчик корчился от боли на тротуаре, ловил воздух открытым ртом, кашлял кровью и, обливаясь слезами, звал маму.

* * *

Там вдалеке, на Спите, сверкали молнии, и старуха, сидевшая на заднем сиденье автомобиля, всхлипывала при каждой вспышке. В городе же небо не озарялось молниями, но старуха все равно хныкала и хныкала. Она сидела на заднем сиденье машины у окна справа, раскачивалась взад и вперед, причитала, словно вдова на ирландских поминках, но причитания ее были еле слышными, как будто у нее не было сил закричать от страха во весь голос. Он отвел взгляд от дороги и посмотрел на нее, поникшую и хнычущую, в зеркало заднего вида.

– Вам нечего тревожиться, – сказал он ей. – Никто не собирается обижать вас. Это для вашего же блага.

Старуха промолчала. Она неумолчно всхлипывала и раскачивалась, раскачивалась.

– Я это делаю из любви к вам, – продолжал он.

В ответ послышались всхлипывания.

– Вот почему я это делаю. А вам лучше уйти, подождать, посмотреть.

«Будь я проклят», подумал он, «если смогу что-нибудь втолковать ей. Она уже даже свое собственное имя не помнит. Все же она должна понять, что это вовсе не жестокость. Он просто не смог бы причинить зла ни ей, ни кому-либо другому. Жестокость или даже невнимательность не в его характере. То, что он делает, – это милосердие».

– Я проявляю милосердие, – проговорил он.

– Где мы?

Ее голос, прозвучавший из темноты, испугал его. Как будто кто-то выстрелил за его спиной. Удивительно четкий, ясный, энергичный, требовательный.

– Если я вам даже и отвечу, разве вы поймете? – спросил он и усмехнулся, посмотрев в зеркало заднего вида.

– Скажи, – настаивала она.

– Вы знаете город?

– Нет, – ответила она. – Кто ты такой?

– Разве вы вспомните меня, если я назовусь, – снова усмехнулся он, посмотрев в зеркало.

– Знаю ли я тебя? Ты – мой внук?

– Вы еще помните вашего внука? – спросил он.

– Бадди, – проговорила она и кивнула головой.

– Вы помните Бадди?

– Или Ральф. Тебя зовут Ральф?

– Так звали пса. Ральф! Сюда, – громко рассмеялся он.

– Тогда, значит, тебя зовут Бадди, – проговорила старуха.

– Какое это имеет значение, бабушка? Мы уже с вами, считайте, приехали, так что успокойтесь и не забивайте себе голову всякой чепухой. Я делаю вам добро, вы меня еще благодарить будете за это. Правда, правда.

– Ральф не был псом, – сказала старуха.

– Ральф! Сюда, – снова засмеялся мужчина.

– Мне кажется, он утонул, – пробормотала старуха.

– Может быть, и так.

– Как бы я хотела вспомнить все.

– Как бы я хотел забыть все, – отозвался он. – Если бы вы знали, какая вы счастливая. Вас любят, вам желают добра, вам устраивают спокойную, удобную жизнь. Вы и в самом деле не знаете, какая вы счастливая.

– Я счастливая, – повторила старуха.

– Знаю, бабушка. Я вам и говорю, что знаю, какая вы счастливая.

– Счастливая.

– Ну вот, считайте, мы уже и приехали. Тут, около меня на сиденье лежит хорошенькое одеяло. Я вас закутаю в него, и вам будет хорошо и тепло. Неужели в этом году никогда не придет весна, а?

– Я пожелала Полли спокойной ночи?

– Не помню.

– Это я ничего не могу вспомнить, – захихикала старуха.

В ее хихиканье вплелся смех внука. Глубокой ночью по городу мчалась неосвещенная машина, в ней сидели бабушка с внуком и смеялись.

В два часа ночи железнодорожная станция была безлюдна и плохо освещена. Только в запертом пустом зале ожидания горела одна лампочка. Мужчина предварительно ознакомился с порядками на станции и поэтому знал, что зал ожидания запирают в половине одиннадцатого вечера и отпирают в половине пятого утра, за пятнадцать минут до прихода первого утреннего поезда. Он также знал, что зал ожидания запирался на дерьмовый замок. Красть там было нечего, так что простого замка с подпружиненным засовом было вполне достаточно. На привокзальной площади стояли три машины.

Мужчина выбрал место возле самого зала ожидания, невдалеке от автоматической кассы, припарковал там свою машину, открыл дверь и вышел на мостовую.

– Я мигом вернусь, – сказал он старухе.

Стоит ли бросать двадцатипятицентовик в кассу, подумал мужчина. После недолгого раздумья решил бросить, чтобы его машиной не заинтересовались патрульные полицейские, если им вздумается нагрянуть на привокзальную площадь в то время, когда он будет орудовать в зале ожидания. Он опустил монету в кассу, повернул ручку, кивнул головой, поднялся по ступенькам на платформу, обошел вокруг здания вокзала и подошел к двери, выходившей на пути. В зал ожидания можно было проникнуть и через другую дверь, но та дверь была видна с улицы, а в его планы совершенно не входило, чтобы кто-нибудь заметил, как он отмыкает замок.

Ночью через станцию не проходил ни один поезд – это он проверил по расписанию. Быстро и бесшумно отомкнул замок при помощи своей кредитной карточки «Американ экспресс», дернул на себя дверь и оставил ее приоткрытой.

Старуха сидела на заднем сиденье машины – там, где ее оставил внук, – и тихо плакала. Он открыл переднюю дверь со стороны пассажира, взял лежавший на сиденье плед, перекинул его через руку и только после этого распахнул перед ней дверь.

– Нам пора идти, бабушка, – сказал он.

Она молча позволила поднять себя с сиденья. Хрупкая, почти невесомая. Внук взял ее на руки и понес по ступенькам на платформу, а она беззвучно плакала, прижавшись к нему, и слезы ее капали на его плечо. Он быстро подошел к полуоткрытой двери, внес ее в зал ожидания и осторожно притворил за собой дверь.

– Здесь хорошо и тепло, – проговорил он.

Старуха плакала.

– И нечего бояться, – прибавил внук.

Он поднес ее к скамье, стоявшей у стены, которая выходила на улицу, и опустил на сиденье возле подлокотника.

– Здесь вам будет удобно, – сказал он. – Лампочка будет гореть всю ночь, так что вам нечего страшиться. Около четырех часов утра сюда придут люди, они позаботятся о вас. Ни о чем не беспокойтесь.

Старуха плакала.

– Ну я побежал, – произнес он.

Старуха всхлипнула.

– Прощайте, бабушка, – сказал внук и оставил ее одну в зале, освещенном тускло горевшей лампочкой.

* * *

Старая больница неотложной медицинской помощи, называемая городскими жителями просто Неотложкой, а иногда Последней Неотложкой, находилась на Старой Дороге. Она состояла из трех блоков зданий и начиналась от станции «Уитком-Авеню», расположенной на линии Харб-Вэлли, которая вела прямо к городской тюрьме Кастельвью. Двое патрульных полицейских из 86-го участка, объезжавших свой район на радиофицированной машине, в 4.30 утра приняли вызов от начальника железнодорожной станции. В зале ожидания вокзала находилась старая дама. Они усадили ее в машину и через десять минут доставили в покой экстренной помощи Неотложки. На календаре был четверг, двадцать четвертого марта, часы показывали пять утра. Старуху перенесли на третий этаж и положили в отдельную палату. Столпившиеся возле ее кровати врачи пытались вытянуть из нее хоть какие-нибудь сведения, которые позволили бы им сбыть ее с рук, отправить к родственникам, знакомым, к черту на рога.