Текст книги "Ученик пекаря"

Автор книги: Джулия Джонс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 33 страниц)

Политика и деньги. За приезд Таула сюда заплачено золотом – хотя Бевлин был уверен, что рыцарь об этом не знает. Тирен, вероятно, сказал Таулу, что тому предстоит совершить великий подвиг к вящей славе всего ордена. Так оно и есть – только Вальдис этого знать не может. Для Тирена Бевлин – всего лишь старый дурак, мечтающий предотвратить войну, которая еще и не начиналась. Что ж, если золото Бевлина оказалось красноречивее его пророчеств, так тому и быть. Итог в конечном счете будет тот же. Бевлин получил то, что хотел: полного сил молодого рыцаря, который поможет ему искать мальчика. И Тирен получил то, что хотел: деньги, которые пустит на свои интриги.

С рыцарством дело не всегда обстояло так, как теперь: некогда рыцари славились благородством и ученостью. На них возлагалось бремя соблюдения мира во времена смуты, голода и чумы. Ни один город не мог внушить им робость, и ни одно селение не было настолько малым, чтобы обратиться к ним за помощью. Целый легион рыцарей однажды проделал сотню лиг с бочонками за спиной, чтобы доставить воду в городок, страдавший от засухи. О них складывались бесчисленные песни, и целые поколения женщин обмирали при виде их. А ныне они опустились до политических махинаций.

Бевлин не совсем понимал, чего, собственно, рыцари надеются этим добиться. Вальдис, надо признать, утратил былое величие – Рорн давно затмил его в качестве финансовой столицы Обитаемых Земель, и рыцарский город явно завидовал удачливому сопернику. Тирен, пытаясь восстановить прежнее положение на рынке, потихоньку скупал соляные варницы и рудники. Если рыцари приберут к рукам всю торговлю солью, города окажутся в их власти – особенно южные, живущие рыбным промыслом. Но речь идет не только о коммерции: Тирен, всего год назад ставший главой ордена, уже заявил себя рьяным ревнителем веры.

Крупнейшие города юга – Рорн, Марльс и Тулей – придерживаются той же веры, что и Вальдис, но трактуют ее догматы более вольно. Посему Вальдис намерен объявить себя духовным властителем юга и уже поговаривает о реформации, что чревато бедой.

Да, беды не избежать. Бевлин предвидел раздор. Не ирония ли в том, что рыцари, которые своей алчностью, смешанной с религиозным пылом, того и гляди заварят большую войну, отрядили одного из своей среды на поиски мальчика, который эту войну прекратит! То, что они послали сюда Таула, руководствуясь наживой, а не стремлением свершить доброе дело, как нельзя лучше совпадает с пророчеством Марода: «Когда благородные мужи позабудут о чести».

Бевлин тяжело вздохнул, видя жестокие испытания впереди. Молодой рыцарь сидел тихо, погруженный в раздумье. Что-то в его позе, в его завороженности огнем глубоко тронуло мудреца. Рыцарь пытался одолеть какую-то душевную муку: каждый мускул его лица, каждое дыхание, слетавшее с его губ, свидетельствовали об этом. Бевлин мысленно дал зарок никогда не говорить Таулу об истинной причине, побудившей Вальдис послать его сюда.

– Итак, друг мой, – сказал Бевлин, – каково твое решение? Поможешь ли ты мне найти мальчика?

– Иного решения и быть не могло. – В голубых глазах Таула читалась покорность долгу. – Я исполню все, как ты велишь.

* * *

Баралис вошел в покои короля Лескета. Там собрались все участники охоты в одеждах, еще орошенных кровью вепря. Королева сидела у ложа короля, и тревога исказила ее лик, обычно холодный и надменный. Лекарь резал камзол короля, чтобы обнажить плечо, бормоча при этом подобающие молитвы.

– Что случилось? – спросил Баралис.

– Короля ранило стрелой. – Карвелл не поднимал глаз, словно чувствовал какую-то вину и за собой.

– Кто посмел совершить такое? – воскликнул Баралис с хорошо разыгранной нотой негодующего изумления. – Где эта стрела? Вы ее разглядели?

– Мейбор вынул ее, – ответил Карвелл.

– Да, это верно, – ступил вперед Мейбор, – но я в смятении отшвырнул ее прочь. – Он встретился глазами с Баралисом.

– Вы поступили неразумно, Мейбор. – Баралис обвел взглядом остальных. – А что, если стрела оказалась бы зазубренной? Вы причинили бы королю еще худший вред, удаляя ее.

Лорды отозвались одобрительным гулом, а в глазах Мейбора сверкнула ненависть.

– Почем вы знаете – может, стрела и впрямь была зазубрена? – спросил он, и все затихли, ожидая ответа Баралиса.

– Я узнал об этом, как только увидел рану короля, – зазубренная стрела не могла бы ее нанести. – Присутствующие закивали, вынужденные согласиться с этим. Баралис дал себе слово когда-нибудь разделаться с Мейбором – слишком опасно иметь такого сообщника. Более того, Баралис начинал подозревать, что Мейбор уже сожалеет об их сговоре. «Что ж, у меня в рукаве есть одна карта, о которой ты не знаешь, Мейбор, – подумал Баралис, – и сейчас я разыграю ее».

– Кто-нибудь еще видел стрелу? – спросил он тихо, чтобы заставить всех прислушаться к себе.

– Я видел, ваша милость, – сказал, выступив вперед, один из псарей. Лицо Мейбора сделалось пепельным.

– Кто ты? – Баралис прекрасно знал, кто он, – пару дней назад он заплатил этому человеку десять золотых, чтобы тот разыграл свою роль в нынешнем маленьком представлении.

– Я Хист, королевский псарь.

– И что же ты видел, Хист?

– Я не совсем уверен, ваша милость, но мне кажется, что на древке была двойная зарубка.

Мейбор протестующе вскинул руку, желая что-то сказать, но Баралис ему не позволил.

– Двойная зарубка! – вскричал он. – Мы все знаем, что хальки метят так свои стрелы.

Собравшиеся разразились криками:

– Хальки, проклятые изменники! Хальки подстрелили нашего короля!

– К дьяволу мир у Рог-Моста, – вставил Баралис.

– Отмщение!

Баралис счел, что время пришло.

– Объявим им войну! – вскричал он.

– Война! – взревели все в один голос.

Глава 2

– Нет, Боджер. Есть только один способ узнать, страстная женщина или нет, и узнается это не по величине ее титек. – Грифт откинулся к стене и заложил руки за голову с видом человека, готового поделиться сокровенным знанием.

– А как же тогда, Грифт? – Боджер придвинулся поближе с видом человека, готового внимать словам мудрости.

– По волосам на теле, Боджер. Чем баба волосатее, тем она горячее. Возьми старую вдову Харпит. У нее руки косматые, как козлиная задница, зато и в пылкости с ней никто не сравнится.

– Да на нее ж без слез не взглянешь, Грифт. У нее усы гуще, чем у меня.

– Вот именно, Боджер! Как раз поэтому мужик, с которым она ляжет в постель, должен почитать себя счастливым. – Грифт с озорной улыбкой сделал большой глоток эля. – А твоя Нелли – она как, волосатая?

– У моей Нелли ручки гладенькие, точно свежевзбитое масло.

– Ну тогда, Боджер, тебе на многое рассчитывать не приходится!

Оба весело расхохотались. Грифт наполнил чаши, и приятели на время умолкли, в блаженной тишине попивая эль. Ничего они так не любили, как, придя с холода после утреннего караула, посидеть над чашей с элем и почесать языком о зазорных делах. Не прочь они были и посплетничать.

– Слышь, Грифт, ночью я облегчался в фигурном саду и слышал, как лорд Мейбор лаялся со своей дочкой. Он даже оплеуху ей закатил.

– Мейбор уже не тот, каким был. С тех самых пор как началась эта проклятая война с хальками, он стал вспыльчив что твой порох – никогда не знаешь, что он сейчас выкинет. – Собутыльники обернулись на звук шагов. – А вот и юный Джек. Хочешь глоточек эля, парень?

– Не могу, Боджер, некогда.

– Если ты на свидание наладился, парень, – сказал Грифт, – стряхни сперва муку с волос.

– Это я нарочно, Грифт, – усмехнулся Джек. – Пусть девушки думают, что я седой и старый, вот как ты!

Ответа Джек не стал дожидаться. Он шел к Баралису и, как обычно, опаздывал. В последнее время королевский советник задерживал его подолгу, и Джеку часто приходилось переписывать до раннего утра. Он предполагал, что библиотеку, над которой он корпел, скоро надо будет вернуть законному владельцу, – вот Баралис и торопится переписать что осталось, вплоть до последней страницы. Так что Джек теперь днем пек, а по ночам писал. Для отдыха времени почти не оставалось, и несколько раз он чуть было не заснул за своим пюпитром.

Но он уже набил руку, и переписка давалась ему полегче. Прежде за день он едва одолевал страницу, а теперь мог справиться с десятью.

Появилась у Джека и греховная тайна. Теперь он мог прочесть каждое слово, которое переписывал. Пять зим прошло с тех пор, как Баралис подрядил его в качестве «слепого» писца но за это время «слепой» прозрел.

Прозревать он начал по прошествии трех лун. Джек начади различать знакомые слова и знаки. Но решительный перелом произошел год спустя, когда Баралис дал ему переписывать книгу с изображениями разных животных. Под каждым рисунком имелась подпись. Многих животных Джек знал: летучую мышь, обыкновенную мышь, медведя. До него стало доходить, что буквы под рисунками обозначают названия животных, и постепенно он научился разбирать простые слова – названия зверей, птиц и цветов.

Мало-помалу он стал понимать и другие слова – связующие, описательные, те, что составляют основу языка. С этих пор он понесся вперед во всю прыть, с жадностью усваивая все подряд. В собрании Баралиса оказалась книга, объяснявшая значение слов. Как бы Джеку хотелось забрать этот драгоценный том с собой на кухню! Но он ни разу не осмелился попросить Баралиса об этом.

За последние годы Джек прочел все, что переписывал: рассказы о дальних странах, предания о древних народах, жизнеописания славных героев. Многого он не понимал, а половина книг была написана на чужих языках или загадочными знаками, в которых Джек даже не надеялся разобраться. Но то, что он понял, лишило его покоя.

Читая о дальних краях, он мечтал побывать в них. Облазить пещеры Исро, спуститься вниз по великой реке Силбур, вступить в поединок на улицах Брена. Мечты его были столь живы, что он чувствовал запахи, брызги холодной воды на лице, видел страх в глазах побеждаемого им противника. Порой ночью, когда небо сияло звездами и мир казался бескрайним, Джек боролся с желанием уйти. Желание покинуть замок так одолевало его что внутри будто сгущалось нечто требующее выхода.

К утру это чувство обычно проходило, но взор Джека все чаще и чаще обращался к карте на стене кабинета. Оглядывая Обитаемые Земли, он размышлял, куда отправиться первым делом: на север, где за горами лежат скованные морозом равнины или на юг, в Сухие Степи, и далее – в невиданные сказочные края, а может, на восток, в тамошние могущественные державы? Ему нужна была цель, и он, водя глазами по карте, лишний раз расстраивался, что не знает, откуда родом его мать: иначе он непременно отправился бы туда.

Почему она так много от него скрывала? Или в ее прошлом было нечто запретное? Когда Джек был поменьше, он полагал, что это стыд сковал ей язык. Теперь он стал подозревать, что это был страх. Ему исполнилось девять, когда мать умерла, и самым его стойким воспоминанием о ней было то, как каждое утро она ходила посмотреть на ворота, чтобы видеть всех, кто входит в замок. Вместе с Джеком она поднималась на стену, откуда хорошо было видно новоприбывших. Для Джека это было любимое время дня: ему нравилось сидеть на свежем воздухе и наблюдать за сотнями людей, проходящих в ворота.

В замок являлись чужестранные послы с пышной свитой, господа и дамы на прекрасных белых конях, богато разодетые купцы из Анниса и Брена, крестьяне и лудильщики из ближних мест.

Мать объясняла ему, кто эти люди и зачем они приходят сюда. Теперь, став постарше, Джек поражался тому, как хорошо она была осведомлена в делах Харвелла и его северных соседей, как хорошо разбиралась в текущих политических интригах. Несколько лет после смерти матери Джек думал, что следить за воротами ее побуждало любопытство. Но никакое любопытство не заставило бы умирающую, которая под конец едва передвигала ноги, каждый день взбираться на стену, чтобы посмотреть на приезжих.

Страх – вот что она испытывала во время этих вылазок. Хотя очень старалась это скрыть. Без конца рассказывала смешные истории, чтобы Джек не думал о холоде и о том, зачем они сюда ходят. И ей это, в общем, удавалось. Но Джек и теперь помнил, как крепко она сжимала его руку, и ему, подросшему, передавался ее страх.

Зачем она следила за воротами? Почему боялась чужих? Чтобы понять это, сначала следовало узнать, откуда она пришла. Мать не оставила Джеку никакой нити, за которую он мог бы ухватиться, тщательно скрыв все, что касалось ее жизни. Джек ничего не знал, кроме того, что она происходила не из Четырех Королевств и что она слыла шлюхой. Долгими ночами, когда сон не шел к нему, Джек мечтал, что разыщет ее истоки, словно странствующий рыцарь, и выяснит, что скрывалось за ее страхом.

Но мечты – это одно, а жизнь – совсем другое. Ночь оживляла фантазии Джека – день их гасил. Кто он был? Всего лишь ученик пекаря. Не овладевший пока никаким ремеслом, без будущего, без денег. Замок Харвелл был его единственным пристанищем, и уйти отсюда значило лишиться всего. Джек видел, как относятся в замке к нищим странникам, – их оплевывали и осмеивали. Всякий, кто не принадлежал к замку, почитался ниже самой последней судомойки. Вот уйдет Джек из замка – и окажется на чужбине без гроша, презираемый всеми. Здесь он хотя бы был защищен от подобной участи, здесь он всегда имел теплый угол, еду и приятелей, с которыми мог поточить лясы.

Но сейчас, поднимаясь к Баралису, Джек невольно думал о том, что теплый угол и еда могут удержать на месте только труса.

* * *

Баралис был весьма доволен событиями последних пяти лет. Страна продолжала вести изнурительную войну, высасывающую силы и ресурсы как из Халькуса, так и из Четырех Королевств. Много кровавых сражений произошло за это время, и обе стороны понесли тяжелые потери. Как только одни начинали понемногу одолевать, другие получали вдруг неожиданную помощь: в некое ухо нашептывалось о намерениях врага, сведения о неприятельских обозах попадали не в те руки, и кто-то узнавал о месте, где будет ждать засада. Нет нужды говорить, что за всем этим стоял Баралис.

Затяжная война удовлетворяла его как нельзя лучше. Пока внимание страны было приковано к востоку, он мог без помех строить свои козни при дворе.

Попивая горячий сбитень, чтобы унять боль в пальцах, он размышлял о состоянии короля. Король Лескет так и не оправился от своей раны. Она зажила через несколько месяцев, но король ослабел и не мог больше сесть в седло. Рассудок его также прискорбно ослаб – впрочем, Лескет и прежде не был великим мыслителем, с презрением подумал Баралис. Пожалуй, яд, смочивший стрелу в тот памятный день, был все же недостаточно крепок: король как-никак пока еще помнил, как его зовут. О недомогании короля при дворе вслух никогда не говорилось. Если об этом и толковали, то в своих покоях и только шепотом: опасная это была тема. Все знали, что королева смотрит на подобные разговоры как на измену. Королева Аринальда негласно приняла бразды королевской власти, и Баралис вынужден был признать, что эта женщина справляется с делом лучше, чем ее тупица-муженек, не признававший ничего, кроме охоты.

Она умело держала равновесие, и благодаря ее усилиям никто не считал королевство слабым, лишенным головы государством. Она поддерживала дипломатические связи с Бреном и Высоким Градом и даже заключила исторический торговый договор с Ланхольтом. Халькус кипел от злости, видя ее успехи. Но королева мудро проявляла не только силу, но и сдержанность, не давая халькам слишком больших поводов для беспокойства, – в противном случае им пришлось бы искать себе союзников, и война вышла бы из-под власти обоих государств.

Сегодня Баралис развяжет узел, ждавший своего часа с самого происшествия с королем. Все эти годы лорд Мейбор был занозой в боку Баралиса. Мейбор был причастен к случившемуся с королем несчастью, но явно раскаивался в этом, и Баралис боялся, как бы сообщник не использовал против него то, что знал.

Блестящий лорд был повинен не только в этом. Он пытался обручить свою дочь Меллиандру с единственным сыном королевы, принцем Кайлоком. Этой помолвки Баралис допустить не мог: у него были свои планы касательно наследника престола.

– Кроп! – позвал он, торопясь покончить с тем, что задумал.

– Да, хозяин. – Здоровенный слуга подошел, заслонив свет. Он всегда таскал с собой маленькую расписную коробочку и сейчас запихивал ее за пазуху.

– Ступай на кухню и принеси мне вина.

– Так ведь у нас есть вино – я вам налью. – Кроп потянулся к кувшину.

– Нет, простофиля несчастный, мне нужно другое вино. Слушай внимательно, не то еще забудешь, чего доброго. – Баралис говорил медленно, отделяя каждое слово. – Принесешь мне штоф лобанфернского красного. Понял?

– Да, хозяин, но вы ж всегда говорили, что у лобанфернского красного вкус, будто у шлюхиной мочи.

– Я его пить не буду, болван. Это в подарок. – Баралис встал, оправил черные шелковые одежды, проводил взглядом Кропа и добавил, понизив голос: – Я слышал, будто лорд Мейбор обожает лобанфернское красное.

Немного времени спустя Кроп вернулся с вином, и Баралис вырвал бутыль у него из рук.

– Ступай прочь, дурак. – Баралис раскупорил штоф, понюхал и сморщился. Только варвару может нравиться это тошнотворное пойло.

Взяв вино, он поднял висящий на стене гобелен, провел пальцем по известному только ему камню и вошел в свой потайной кабинет. Никто, кроме Баралиса, не знал о его существовании. Здесь он занимался тайными делами, писал секретные письма и готовил самые сильные яды.

Баралис достиг больших успехов в науке составления ядов, а получив доступ к библиотеке Тавалиска, который сам имел репутацию искусного отравителя, довел свои успехи до высот мастерства. Смесь, которой он в свое время смазал предназначенную для короля стрелу, казалась ему теперь любительской стряпней.

Теперь он научился делать куда более тонкие яды, менее поддающиеся обнаружению и дающие более разнообразные эффекты. Глуп тот практик, который считает, что яд нужен лишь для того, чтобы убить или свалить с ног. Нет, яд обладает куда большими возможностями: от него человек может чахнуть годами, проявляя признаки самых разных болезней; яд может превратить доброго человека в дурного; он может истощить сердце так, что оно остановится само по себе; он может парализовать тело, оставив разум ясным.

Яд способен отнять у человека мужскую силу, память и даже молодость. Яд может задержать рост ребенка или, как в случае с королевой, помешать зачатию оного. Все зависит от искусства отравителя – и Баралис теперь овладел этим искусством до тонкостей.

Он подошел к массивному столу с рядами склянок и флаконов. Почти все яды следует готовить незадолго до употребления – со временем они, как и люди, утрачивают силу. Баралис улыбнулся про себя: пришла пора состряпать свежее зелье.

* * *

Войдя в тесный сырой застенок, Тавалиск поднес к носу надушенный платок: здесь всегда так скверно пахнет. Он только что отведал жареного фазана, начиненного собственными яйцами – великолепнейшее блюдо, – и вкус еще держался во рту дразня язык. Однако птица, к сожалению, напоминала о себе не только послевкусием, но и мясом, застрявшим в зубах. Тавалиск достал изящную серебряную зубочистку и устранил досадную помеху.

Он находил, что зрелище чужих мук прекрасно влияет на пищеварение, и ничего так не любил после вкусной трапезы, как поприсутствовать при пытке.

Узник, на которого бесстрастно взирал Тавалиск, был подвешен за руки на цепях, и ноги его едва касались пола. Тавалиск вынужден был признать, что этот молодой человек переносит боль с необычайным мужеством. Его держали в темнице уже год – другой на его месте давно бы окочурился, этот же проявил невиданную выносливость.

Тавалиск лично подбирал для него пытки, считая себя весьма искусным в этом деле. Он составил целый перечень специально для этого узника – а где благодарность? Тот мог хотя бы для приличия поддаться и заговорить. Но нет, ничто не подействовало: ни каленое железо, ни голод, ни дыба. Даже излюбленный способ Тавалиска – горячие иглы в мякоть – не помог.

В его арсенале имелись куда более суровые меры, но Тавалиск не хотел изувечить этого молодого человека, зная, что тот – вальдисский рыцарь. Это было видно по метке на руке узника – двум кольцам, одно внутри другого. К сожалению, побыв под опекой Тавалиска, он заметно состарился. Золотые волосы утратили свой блеск, а щеки – гладкость.

Но это не важно – главное то, чем занимался этот молодой человек, когда его взяли. Он шатался повсюду и задавал вопросы, разыскивая, по его словам, некоего мальчика. Когда же сыщики приволокли его к своему господину, он отказался говорить.

Было одно обстоятельство, заставившее Тавалиска заподозрить, что поиски, которые ведет рыцарь, не лишены важности: при арестованном обнаружили мех с лакусом, помеченный клеймом Бевлина. Тавалиск решил выяснить, что связывает рыцаря с престарелым мудрецом.

Большинство, правда, почитали Бевлина не мудрецом, а старым дураком, но Тавалиск предпочитал толковать сомнение в пользу старца. Восемнадцать лет назад на звездном небе явилось нечто, о чем Тавалиск был наслышан. Многие сочли это знаком того, что следующие пять лет будут урожайными. И верно, с тех пор в Рорне не было ни единого неудачного года, хотя в этом славном городе пожинали золото, а не зерно. Однако Тавалиск сердцем чуял, что это явление имело более глубокий смысл и что Бевлин каким-то образом этот смысл постиг. Мудрец без устали вещал о судном дне, сопровождаемом, как водится, всевозможными бедствиями. Никто не слушал его – никто, кроме Тавалиска: прислушаться к мудрецам никогда не мешает – они, словно птицы, всегда знают о приближении бури. Если этот узник действовал по поручению Бевлина, Тавалиск должен был знать, в чем оно состоит.

В последнее время Тавалиск, однако, утомился молчанием узника и решил выяснить другим путем, кого и зачем тот ищет. Это и привело Тавалиска сюда сегодня: он собрался выпустить рыцаря на волю. После этого останется только вести слежку и ждать: рыцарь сам приведет его к искомому ответу.

– Стража, – позвал Тавалиск, убрав от лица шелковый платок. – Освободить этого человека и дать ему воды. – Стражники выбили железные шпеньки из кандалов, и узник тяжело рухнул на пол.

– Он без памяти, ваше преосвященство.

– Вижу. Вынесите его отсюда и бросьте где-нибудь в городе.

– В каком-то определенном месте, ваше преосвященство?

Тавалиск немного поразмыслил, и озорная улыбка тронула его пухлые губы.

– Квартал продажных женщин будет в самый раз.

Город Рорн гордился этим своим кварталом, самым обширным во всем обитаемом мире. Поговаривали шепотом, что нет такого удовольствия, самого запретного или причудливого, которого нельзя было бы там купить за хорошие деньги.

Квартал служил приютом всем отверженным Рорна. Девочки, которым едва минуло одиннадцать зим, таскались по улицам, и на каждом углу торчали нищие, страдающие всевозможными болезнями. Карманники и грабители в темных закоулках выжидали случая, чтобы лишить зазевавшегося прохожего кошелька или жизни. В бесчисленных гостиницах и тавернах города торговали оружием, ядами и полезными сведениями – жизнь на грязных улицах била ключом.

Здесь громоздились такие кучи испражнений и гниющих отбросов, что пришельца извне сразу узнавали по прижатой к носу тряпице. И вряд ли стоило так явно показывать, что ты посторонний в квартале шлюх. Посторонние служили легкой добычей для воров и мошенников, сами напрашиваясь на то, чтобы их ограбили или облапошили. Но тем не менее горожане шли сюда, влекомые недозволенными утехами с примесью угрозы. Молодые дворяне и честные купцы – все тянулись сюда на закате дня, ища приключений или женщины на ночь... а зачастую и того, и другого.

* * *

Резкая вонь испражнений была первым, что он ощутил. Следом пришла боль. Невыносимая боль, грызущая каждый мускул. Он пытался пробиться сквозь нее туда, где брезжит свет, но был слишком слаб для этого. Тогда он устремился вниз, ища забвения, но и оно встретило его болью.

Старый мучительный сон опять пришел к нему. Он видел себя в маленькой комнатке. У огня, улыбаясь ему, играли две девчушки, золотоволосые и розовощекие, а на руках он держал еще одного ребенка. Дверь отворилась, и что-то блеснуло на пороге. Свет затмил огонь в очаге – но не было в нем тепла. Он двинулся к сиянию, и ребенок выпал из его рук. Он вышел наружу, и дверь за ним закрылась. Свет вдруг пропал вдали, превратившись в яркую точку на горизонте, и он повернул обратно в дом. Но дверь не открывалась. Как он ни бился, он не мог попасть в комнату, где у огня остались дети. В отчаянии он ударился о дверь всем телом – и наткнулся на камень.

Он вздрогнул и очнулся, чувствуя соленый пот на губах. Что-то переменилось, и его легкие наполнял незнакомый воздух. Человек испугался. Он привык к своей темнице, а теперь даже и ее у него отняли.

Когда же его освободили? Он смутно помнил влажный холод воды на губах – и больше ничего. В памяти прочно засело лишь одно: что зовут его Таул. Да, Таул – но ведь за этим должно следовать что-то еще, родовое имя или название места. Что-то слабо шевельнулось в нем и тут же пропало. Вспомнить он не мог. Он просто Таул. Он сидел в тюрьме, а теперь его освободили.

Он напряг ум, стараясь охватить настоящее, и мало-помалу понял, что лежит один в переулке между двумя высокими домами и что ему холодно.

Он осторожно приподнял руку, и все тело пронзила боль. Рука была голая, и на ней виднелось клеймо из двух колец. Оно было знакомо Таулу и что-то означало, но что – он не знал. Поблизости послышались голоса, и он посмотрел вверх.

– Брось, Меган, не подходи к нему. Он, похоже, окочурился.

– Заткнись, Венна, – куда хочу, туда и иду.

– Да ведь с него и грошом не разживешься, сразу видно.

К Таулу подошла молодая девушка – он смотрел на нее, не в силах пошевелиться. К ней присоединилась ее подружка, и ему стало не по себе под их пристальными взглядами.

– Ну и смердит же от него – точно он год не мылся!

– Тише, Венна, может, он слышит. Глаза-то у него открыты! – Та, что звалась Меган, ласково улыбнулась. – Не похож он на здешнюю шваль.

– Валяется полудохлый – чего же тут непохожего?

– Нет, он молодой, и волосы у него золотые. – Девушка передернула плечами, словно оправдываясь в своей прихоти. – Гляди, Венна, он сказать что-то хочет. – Таул уже много месяцев ни с кем не разговаривал, и теперь язык не повиновался ему. – Имя свое вроде. То ли Торк, то ли Таул.

– Пошли отсюда, Меган, пока беды себе не нажили. Ты права – он не из наших, и лучше с ним не связываться. – Девушка по имени Венна тянула подругу за руку, но та уперлась.

– Ты как хочешь, Венна, а я его тут не оставлю. Он же до утра не доживет.

– Это, девонька, не мое дело. Я ухожу. Чего терять даром драгоценное время – мне работать надо. Советую тебе поступить так же. – Венна повернулась и пошла прочь, оставив подругу с Таулом.

Таул опять попытался поднять руку, и девушка взяла ее в свои.

– Давай-ка я помогу тебе встать. – В глаза ей бросилась метка на коже. – Как странно! Никогда еще не видела, чтобы рыцарские кольца пересекал шрам. – Девушка помогла Таулу подняться, но он тут же рухнул обратно. Ноги не держали его. – Ах ты бедняга! Давай попробуем опять. Моя комната недалеко отсюда – ты уж постарайся дойти.

Они попробовали опять. Теперь Таул опирался на девушку, удивляясь, как это она, такая хрупкая, выдерживает его тяжесть.

– Пойдем, – ободряюще сказала она. – Тут совсем близко.

И Таул, пересиливая боль, заковылял вперед, поддерживаемый Меган.

* * *

Баралис отмерил в кувшин с вином ровно четыре капли розоватой жидкости. Поверхность слегка заколебалась, и яд бесследно растворился. Это новейшее зелье служило предметом немалой гордости Баралиса – оно почти не имело запаха. Он тщательно вымыл руку в тазу с холодной водой. Нельзя оставлять на коже ни малейшего следа: яд, невероятно сильный, и без того уже обжег ему пальцы.

Руки Баралиса свидетельствовали о многолетней работе со смертоносными веществами. Кислоты съели весь жир, оставив лишь кости да кожу. Сама кожа покраснела и так туго натянулась что при всяком движении пригибала пальцы к ладоням. Баралис каждый день втирал в нее теплые масла, стараясь сохранить хотя бы остатки гибкости. Его пальцы, в юности длинные и красивые, состарились не по годам.

Это была цена, которую он заплатил за свое мастерство. Высокая цена для того, кто столь нуждался в быстроте и ловкости рук, – но он не роптал. Все на свете имеет свою цену, и слава приходит лишь к тем, кто готов платить.

Пора нести кувшин с вином в покои Мейбора. Лорда в эту пору обычно не бывает в замке – он охотится или ездит верхом. Придется сделать это самому – на Кропа в столь тонком деле нельзя полагаться.

Это потребует предельной осторожности. Баралис предпочел бы проникнуть к Мейбору ночью, под покровом мрака, но это не входило в его планы. Сумерки – самое большее, на что он может рассчитывать.

Он вошел в лабиринт через пивной погреб, не замеченный никем. Баралис имел талант проходить незамеченным – он от природы был склонен держаться там, где потемнее.

Он шел быстро и вскоре добрался до комнат Мейбора. Он удивился, услышав внутри голоса, и приник ухом к маленькой трещине в камне. Узнав голос королевы, он был ошеломлен. Аринальда у Мейбора – что это может означать? Она никогда не посещала своих придворных, а всегда вызывала их к себе. Баралис напряг слух.

– Рада слышать, что ваша дочь Меллиандра желает этого брака, – меня тревожила мысль, что это ей не по сердцу. – Голосу королевы недоставало тепла, зато величие звучало в каждой ноте.

– Уверяю вас, ваше величество, что моя дочь ничего так не желает, как замужества с вашим сыном, – униженно произнес Мейбор.

Баралис презрительно сощурил глаза.

– Прекрасно, – говорила королева. – Церемония обручения состоится через десять дней. Вы, я уверена, согласитесь со мной, что лучше поспешить с этим.

– О да, моя королева. Я также думаю, с позволения вашего величества, что предстоящую помолвку лучше сохранить в тайне вплоть до того дня, когда она будет объявлена.

Королева, помолчав немного, ответила холодно и отчетливо:

– Согласна. При дворе немало таких, кого я предпочитаю держать в неведении. Я покидаю вас, лорд Мейбор, и желаю вам всего наилучшего.

Баралис прижал к щели глаз и увидел, как Мейбор низко кланяется королеве. Дверь за ней закрылась, и раболепное выражение на лице Мейбора сменилось торжеством. Баралис улыбнулся, видя, как тот наливает себе бокал вина.

– Пей свое вино, Мейбор, – шепнул он. – Твоя следующая чаша, возможно, уже не доставит тебе такого удовольствия. – И Баралис, согревая в руках смертоносный сосуд, стал ждать, когда Мейбор уйдет.