Текст книги "Роман потерь"

Автор книги: Джулит Джедамус

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц)

– Будьте осторожны с огнем в комнатах, – сказала она мне, проходя мимо. Да, это она, я узнала ее голос. Но что она хотела сказать? Предостеречь или испугать? Я решила отнестись к этому как к дружескому предупреждению и поклонилась без тени высокомерия, в то время как они проскользнули мимо.

В саду я замерзла, даже тени от кедров казались голубыми от холода. Я согревала пальцы в рукавах своей одежды. В морозном воздухе мое дыхание напоминало дыхание дракона, изрыгающего клубы дыма.

Были слышны журчание реки и разговор священников, которые шли из трапезной к храму. Я найду нужное мне дерево, вернусь к себе в комнату и лягу, укрывшись своей одеждой. Слишком холодно было на открытом воздухе, к тому же я думала, что человек, встреченный мною накануне, уже уехал. Я поймала себя на мысли, что думаю о том, как выглядит его экипаж, простой он или роскошный, и какой дорогой он поехал.

Дерево, которое я искала, оказалось не таким, как мне запомнилось: не очень высоким и с менее гладкой корой. Может быть, я спутала его с дикой вишней, под которой мы с Канецуке лежали в лесу на берегу реки. Я подняла голову и посмотрела в бездонное небо.

Снег лежал и на толстых ветвях дерева, и на тонких веточках, сплошь покрытых красными почками. Два года назад мы стояли под этим деревом, Канецуке и я. Были сумерки и очень холодно, издалека доносились звуки флейты.

Почему так волнуют звуки флейты в тишине зимней ночи? Мы пытались описать их. Потом припоминали имена знаменитых флейтистов, в семьях которых это искусство передавалось из поколения в поколение, от отца к сыну, пока не дошли до Инакаедзи, чье имя означало «Своего не отдам».

– Такое имя очень подошло бы тебе, – сказал Канецуке, и это мне польстило. Однако позже я много думала о том, что он имел в виду – особенности своего или моего характера?

Снова слезы. Неужели я отправилась в поездку, только чтобы плакать? Это меня раздражало. Я пошла назад, в гостиницу, ноги у меня так замерзли, что ничего не чувствовали. В вестибюле, снимая уличную обувь, я услышала знакомый молодой голос.

– Выходим так рано? – Он дразнил меня, ведь была уже середина дня.

Он был одет в халат с синим китайским узором и широкие шаровары с кружевами, его лицо казалось еще моложе, чем накануне вечером.

Я опустила глаза, чтобы он не заметил красных кругов вокруг них.

– Я думала, что вы уехали, – сказала я и тут же пожалела об этом.

– Я уеду не раньше чем через два дня, – ответил он. – Сейчас неблагоприятное время, чтобы ехать на северо-запад.

О, значит, он поедет по дороге в Нару, а может быть, и дальше, в Юдзи или прямо в столицу. Мне не оставалось ничего другого, как спросить его об этом.

И я спросила – в моем распоряжении было мало времени. Пока мы прогуливались по галерее (он предложил мне свое общество, а я не видела причин отказываться), он рассказал, что живет в Пятом районе со своими родителями, занимает должность в Министерстве по делам центральных областей в Бюро предсказаний. Он только что возвратился из Китая, где учился.

– О, у вас должны были быть приключения, – сказала я. – Как я завидую вашей свободе!

Он с любопытством посмотрел на меня, как будто свобода – исключительная прерогатива мужчин.

– Приключений было совсем немного, я слишком занят книгами и палочками для гадания.

– Значит, вы можете предсказывать будущее?

– Нет. Я не обладаю такой способностью, – ответил он так серьезно, что меня это позабавило. – Но я могу предсказать, – он улыбнулся, – что очень скоро вам станет холодно и вы проголодаетесь. Может быть, встретимся после того, как вы отдохнете?

Он проводил меня до женской половины монастыря. Придя к себе в комнату, я прилегла, закутавшись в халаты, но все равно дрожала. Потом встала, умылась, съела жидкую рисовую кашу и несколько соленых слив. Служанка принесла мне бумагу и чернильницу, и я написала свои моления – за Канецуке, за сына и его отца. Как бы я хотела иметь возможность вознести за каждого из них тысячу молитв! Но мои средства не позволяют подобных расходов.

Я не хотела тратить свои скудные средства на молитвы ради собственного спасения. Может быть, если я по своей воле проигнорирую ее, Каннон отведет от меня свой взор, и я испробую вкус опасности.

Я устроила так, чтобы встретить своего нового знакомого после чтения вечерних молитв. Я искала его, после того как передала священнослужителю моления, и потом, когда шла в толпе к своему пристанищу. Но теперь в храме было еще больше народу, чем прошлой ночью, и я не видела его до тех пор, пока не спустилась с лестницы.

Он любезно приветствовал меня, но более сдержанно, чем прежде. Возможно, причиной тому был его отъезд. Однако он прошел вместе со мной через двор и поинтересовался, удалось ли мне передать моления. Значит, он видел, как я разговаривала со священнослужителем, это меня обнадежило.

– Да, я хорошо им заплатила, поэтому надеюсь, что все будет сделано как следует. Я не могу поверить, что бодхисаттвы обращают внимание на молитвы, если их невнятно бормочут.

– Вы правы, – сказал он, – мольбы должны быть понятны. – Он помолчал, глядя на серп луны. – Можно мне пройтись с вами? Или моя просьба слишком двусмысленна?

Итак, он умел говорить намеками. Это тоже вселяло надежду. Сначала он показался слишком прямолинейным, чтобы иметь способности и вкус к интриге.

– Конечно, – сказала я, в то время как мы спустились с галереи. – Во время учебы вы, наверное, затрагивали природу неопределенности. Думаю, что толкователь предзнаменований и символов должен быть знатоком двойных смыслов.

– Но женщины сами являются экспертами в этой области, разве не так?

– В чем? В толковании двойных значений или в их использовании?

– И в том и в другом, полагаю.

– Я знала мужчин, которые многократно превосходили меня в этом. – Я старалась говорить как можно безразличнее, но все же в моем голосе прозвучала горечь. – Давайте поговорим о чем-нибудь другом. Расскажите мне о своих приключениях.

– О каких приключениях? – спросил он. – Вы, должно быть, имеете в виду мои путешествия. Но морские путешествия очень скучны. Все время одни и те же виды, одна и та же еда, та же самая надоевшая компания.

– То же самое, как отправиться в поездку, – поддразнила я.

– Нет, во время сухопутной поездки вы можете отлучиться – прогуляться или пойти посмотреть водопад. На корабле вам некуда деться.

– Однако, – сказала я, – что-то должно было произойти. Штормы, морские разбойники – что-нибудь в таком роде, о чем обычно пишут в романах.

Таким образом я вытянула из него целую историю. Да, во время путешествия по морю случались штормы, но морских разбойников они не встретили; да, бывали сильные ветры, которые сбивали их с курса. И лишь после долгого путешествия по суше они наконец достигли Вутайя. Что он там видел? Реки, широкие, как океан; сильный голод и неожиданную обходительность. Он видел женщин, которые не красили зубы черной краской, но пеленали ноги, а их шеи были увешаны нефритом. Он видел монахов, которые пили крепкий зеленый чай, священнослужителей, которые с большим увлечением говорили о кулинарном искусстве, чем о религии. Но одно впечатление оказалось сильнее всех других. Он имел в виду статую бодхисаттвы Манджушри верхом на льве. Его поразил не столько сам святой, сколько лев, который, казалось, изрыгал пар из пасти и двигался как живой.

Я спросила, чем он занимался в Китае. Он рассказал, что изучал там науку предсказаний, но вскоре оставил ее, чтобы заняться «Книгой перемен», потому что обнаружил в ее шестидесяти четырех гексаграммах ключ к тайнам жизни. (Эти шестиугольники были подобны живым картинам, сказал он мне, они двигались, как тот лев.) Я наблюдала за ним, и его лицо в тот момент напомнило мне лицо Канецуке, когда он рассказывал о городе-призраке. Я завидовала его убежденности, в то же время она меня забавляла. Как это по-мужски! Вдохновиться статуей льва и гексаграммами!

– Вы часто путешествуете? – спросила я.

– Нет. Очень редко.

– И храмы кажутся вам столь же скучными, как корабли.

– Едва ли. Я был очень занят в последнее время. Наверняка вы слышали, какие нам выпали испытания: бури, пожары, дурные предзнаменования, а теперь еще этот скандал со жрицей богини Изе.

Даже здесь я не могла избавиться от тревог и волнений. Он, конечно же, знает о Канецуке, и слухи о Садако вполне могли дойти до него.

Должно быть, он заметил перемену в моем лице, потому что остановился и посмотрел на меня. Раньше я не замечала карих крапинок в его глазах и его высокого лба.

– Думаю, мне следует оставить вас. Наверное, вы устали.

Почему его уход огорчил меня? Он просто был добр. Однако, когда я прилегла в полутемной комнате, где свет лампы отбрасывал длинные тени, я расплакалась. Возможно, причиной тому послужили подшучивания над молениями, или разговоры о двояких смыслах, или упоминание им жрицы. Помня о том, какие здесь тонкие перегородки, я старалась сдержать рыдания, и от этих усилий у меня заболела грудь.

Немного позже раздался осторожный стук в дверь. Затаив дыхание, я ждала. Стук повторился, я не ошиблась. Может быть, я кого-то побеспокоила и ко мне пришли с жалобой? Уединиться здесь было не легче, чем во дворце.

Я встала и подошла к двери.

– Извините, – сказал он, – я проходил мимо, и мне показалось, что вы плакали.

Я пригласила его войти. Разве могла я поступить по-другому? Но тут снова подступили слезы, плечи у меня затряслись. Он коснулся моей щеки и поглядел на меня с печалью и тревогой. Чем была вызвана такая нежность?

Должно быть, я целый час проплакала в его объятиях.

Позже, успокоившись, я попросила его предсказать мне судьбу. Не сейчас, сказала я, позже, когда мы вернемся в столицу.

– Не знаю, – ответил он, поглаживая меня по голове, – вам может не понравиться то, что я скажу.

– Почему не понравится? Ваше предсказание будет неопределенным?

– Это зависит от многого. Если в своих намерениях вы честны и прямы, то ответ будет ясен, хотя всегда возможны толкования. Но если вы неискренни и ваши цели сомнительны и неопределенны, то ответ будет в той же степени двусмысленным, как и вопрос.

– Вы меня пугаете, – сказала я, – ведь я так же не заслуживаю доверия, как сказки богини Изе.

– Да, думаю, это так, – сказал он и поцеловал меня.

Нравилась ли я ему? Я так боялась, что нет! Но, должно быть, хоть немного нравилась, потому что на следующую ночь он опять пришел ко мне, и мы не спали до утра.

– Теперь, – сказал он, когда забрезжил утренний свет, – ты должна лечь на правый бок головой к северу. Так ложился Будда, когда покидал свое тело и погружался в забвение.

– Покажи мне, как, – попросила я, и он перевернул меня на правый бок, упираясь грудью мне в спину.

– Я не хочу покидать свое тело, – сказала я.

– Ты будешь рождаться снова и снова. Если ты уверуешь искренне, то будешь стремиться к самоуничтожению.

– Если бы я желала уничтожить себя, я просто прыгнула бы в реку и утонула.

– Это тяжкий грех. Тогда ты возродишься для страданий, и твои дети будут расплачиваться за тебя всю свою жизнь.

При этих словах моя спина напряглась. Наши тела предают нас, сопротивляясь тому, чтобы мы покинули их!

– У меня нет детей, – сказала я.

– Неправда.

– Что? Неужели ты думаешь, что способен читать мое прошлое так же легко, как предсказывать будущее?

– Нет, этого я не могу, – ответил он. – Я сужу об этом по ширине твоих бедер, – он перевернул меня на спину.

Откуда он так хорошо знал меня? Откуда у совсем молодого человека столь богатый жизненный опыт? Он пугал меня, пугал.

Тем не менее я была рада, потому что невинность подразумевает определенную ответственность. Возможно, он был менее уязвим, чем я думала. Когда-нибудь я пойму, в чем тут дело. Но тогда не оставалось времени ни для расспросов, ни для проверок. Он уезжал.

У нас было еще два часа до его отъезда в столицу. Он возвращался один, ни друзья, ни слуги его не сопровождали. У него была гнедая лошадь, не чалая, как у Канецуке. Он поедет по дороге вдоль реки, так быстрее. Потом вернется обратно в дом своих родителей в Пятом районе, а я останусь еще на три дня, как и предполагала. Мне казалось неразумным менять свои планы и не хотелось, чтобы он подумал, что я его преследую.

Нельзя было ставить себя в зависимость от этого мальчика. Я едва его знала.

И все же теплилось нечто общее, что-то роднило нас, между нами возникло взаимопонимание. Каждый из нас обладал своим особым знанием, подобно тому, как у нас с Канецуке у каждого имелось свое представление о времени.

Мы провели оставшиеся два часа в молчании. Только когда он встал на колени в прощальном поклоне, сказал с присущей ему дразнящей серьезностью:

– В прошлой жизни ты, должно быть, была целомудренной женщиной.

Эти слова означали: он считает меня привлекательной. Потому что Тот, Кто понимает звуки Вселенной, награждает добродетель красотой. Я вспомнила иероглифы, которые Канецуке нацарапал на моем зеркале, как бы дразня меня тем, чем я уже больше не обладаю.

Как можно легкомысленнее я сказала:

– Но теперь я вовсе не добродетельная.

– Ты действительно такая неискренняя? – спросил он, погладив меня по щеке. – Или тебе нравится преувеличивать свои недостатки?

– Я никогда не преувеличиваю. Это моя единственная добродетель.

– Я так и думал. – Он снова поцеловал меня.

– Ты будешь заходить ко мне? – спросила я, когда он надевал плащ. Напрасно я обнаружила свою потребность в нем, повела себя неподобающим образом.

Не надо было пытаться воздействовать на него. Выражение его лица переменилось. Я увидела в нем настороженность, как и позавчера при нашей первой встрече на ступеньках храма.

– Возможно, – ответил он, – но я не слишком тебе доверяю. Ты это знаешь, не так ли?

Я ничего не ответила.

– Закрой глаза, – сказал он. Я послушалась, и он начертил у меня на лбу несколько линий.

– Что это значит? – спросила я. – Это на удачу?

– Нет, – улыбнулся он мне, – напротив. Это Куй Мей, гексаграмма взрослой незамужней женщины. Движение вперед приносит неудачу. Никакая цель не оказывается предпочтительной. Если же цель достигнута, следует отдавать себе отчет в том, что в самом начале была допущена ошибка.

– Я в полной мере осознаю свои ошибки, – сказала я.

– Я тоже. – Он поцеловал край моего рукава и вышел, закрыв за собой дверь.

Как провела я последние три дня в монастыре? Не помню. Слышала звон колоколов, звуки гонга, разговоры незнакомцев; я становилась на колени у курящихся благовониями алтарей и писала стихи на листьях аниса; гуляла по саду и наблюдала, как тает снег на покрытых красными почками веточках вишневого дерева. Но я больше не искала в лесу то место, где лежала с Канецуке, – однажды я уже предприняла подобную попытку и так и не смогла вернуть себе утраченное спокойствие. Я старалась не думать и о том серьезном юноше, который скакал в город на гнедой кобыле, о его гексаграммах, символизирующих неудачу, и о странной манере быть обходительным.

Когда я возвратилась в город, меня ожидали два письма. Одно было от Рюена. Он сообщал, что занят с утра до вечера – пишет письма под диктовку настоятеля. Он опасается за свое зрение, работая, по своему обыкновению, допоздна при тусклом свете лампы. У монастыря возникло сразу много неотложных дел: предъявлялись претензии относительно спорных земель, появились трудности со сбором десятины и налогов, обострились разногласия с другими религиозными сектами. Он тосковал по тем временам, когда проводил время в спокойных занятиях, переписывая сутры.

До него дошли кое-какие слухи. Император часто писал настоятелю монастыря, и, хотя Рюен не был допущен к их переписке, из обрывков разговоров (монахи в монастыре были не менее болтливы, чем придворные дамы во дворце) он понял, что его величество опасается, что ему придется отречься от престола. Почему? Потому что у него нет дочерей, достойных служить в Храме богини Изе, а это угроза благополучию государства.

Кто стоял за этим планом? Семья императрицы, включая министра левых. Министр тоже состоял в переписке с настоятелем, и Рюен узнал его официальную печать на письме. Не было сомнений в том, что он затеял интригу в пользу семейства Фудзивара.

А что же станет со жрицей, если император отречется? Очевидно, что наследник – ему всего одиннадцать лет – в ближайшее время не произведет на свет дочь, которая могла бы исполнять обязанности жрицы. Рюен предполагал, что в нарушение традиций на роль жрицы будет избрана какая-нибудь девочка из побочной ветви царской семьи. Приходилось ли мне видеть, спрашивал он, старшую дочь министра левых? Ей шестнадцать лет, возможно, она еще девственница и, по общему мнению, прелестна.

Да, я видела ее. Она участвовала в танцах Госечи, и Даинагон хвалила ее. А я так была захвачена своими коварными планами, что едва заметила.

Только подумать, к каким последствиям могли привести мои планы! Дочь императора опозорена, сам император низложен, восходит звезда семейства Фудзивара. (Наверняка министр левых будет назначен регентом.) Следовало ли мне гордиться или пугаться Того, что мои интриги влекли за собой столь далеко идущие последствия?

Я испугалась. Что подумает Рюен, если обнаружит, что я являлась движущей силой этой интриги? Я не могла и предположить, к чему все это приведет, но разве это снимает с меня ответственность? Что будет с Садако, которую должны были отправить в ссылку из-за моих интриг? Пока это еще только слухи, такие же неопределенные, как дым или пар, но они заставляют дрожать от ужаса.

Я должна как следует спрятать эти бумаги. Как хорошо, что я наказала Бузен прятать любые письма, которые могли прийти за время моего отсутствия! Если бы письмо Рюена попало не в те руки и слухи об отречении императора распространились… А мои собственные признания, содержащиеся в этих бумагах, – они столь же опасны.

Второе письмо оказалось не менее опасным в своем роде. Его написал юноша, которого я встретила в Хаседере. (Буду называть его Масато, потому что его настоящее имя ему не подходит; но даже если бы это было не так, я бы его не раскрыла, чтобы не скомпрометировать связью с моим именем.)

У меня дрожали руки, когда я разворачивала желтую бумагу. Цвет не соответствовал времени года, почему он выбрал его? Имея в виду, что письмо пришло от человека, увлеченного наукой о символах и знаках, для этого должна быть своя причина.

Когда я прочитала его стихи, все стало ясно. Он написал по-китайски:

Хотя сейчас не осень, я тоскую по женщине.

Я слышу ее голос – лютню в тональности ричи.

Значит, он знаком с «Книгой песен» и даже с комментариями к ней. Я велела Бузен принести мне лавандовой бумаги из дворцовых мастерских и, как только она вернулась, написала ответ:

Я тоскую по мужчине, потому что сейчас весна.

Я слышу его голос – флейту в тональности со.

Итак, он скучал по мне. Я испытывала большее удовлетворение, чем следовало бы, имея в виду его предостережения и предсказания. Мне следует ждать, такова участь женщины. Если я буду настойчива, он затаится.

Императрица, которая чувствовала себя нездоровой, решила на несколько дней переехать в свой особняк в Первом районе. Она пригласила меня и еще нескольких женщин сопровождать ее. Я ожидала, что она пригласит Изуми, но оказалось, что та уехала в деревню навестить сестру. Некоторое время я не посещала особняк Ичидзё и волновалась при мысли о возвращении туда – мне не хотелось видеть жрицу.

Вероятность встречи была невелика. Все знали, что мать держала ее взаперти в западном крыле дома; я слышала, что они едва разговаривали. Однако я могла встретиться с ней в саду или услышать ее голос из-за опущенных занавесок… В день отъезда я не могла есть и, когда меня провели в мою комнату, почувствовала головокружение, и вынуждена была прилечь. Я лежала, разглядывая потолок, в то время как другие женщины разбирали вещи и болтали, показывая друг другу свои новые весенние одежды.

Первая ночь пребывания в Ичидзё оказалась для меня тяжелой. Я лежала на циновке, думала о Канецуке и гадала, думает ли о нем девушка в другом крыле дома? Может быть, она ненавидит его? Вдруг он насильно навязал себя ей? Сомнительно, это не его стиль. Он, наверное, очень старался, чтобы пробудить в ней сильное чувство. Послушать бы ее саму.

Может ли девушка семнадцати лет говорить страстно? Да. Кто не помнит острое отчаяние, которое охватывает человека в семнадцать лет, когда все вокруг кажется черным или белым и на свете нет ничего, ради чего не стоило бы рисковать.

Даже сейчас бывают мгновения, когда я чувствую себя так же, как когда я была в ее возрасте. Возможно, поэтому я часто думаю о жрице с чувством, близким к симпатии. Но я не стану льстить себе, изображая, что я добра.

На следующее утро я проснулась с болью в спине и горьким вкусом во рту. Прелесть наступившего дня служила мне укором. Небо было таким ясным и чистым, как совесть девственницы, свет – таким ослепительным, как ее улыбка. Я тщательно оделась и вышла на веранду. Вишневое дерево, почти такое же высокое и красивое, как в саду Хаседера, тянуло ветви к лазурному небу. Почему оно зацвело так рано? Сплошь покрытое розоватыми махровыми цветками, оно как будто было окутано облаком.

Я услышала свист и увидела мальчика, бегущего по дорожке сада. Его пурпурный халат развевался, а растрепанные волосы напомнили мне юного Рюена. Он, должно быть, заметил меня, потому что замедлил бег и расправил рукава. Это был Рейзей, выглядевший много моложе своих одиннадцати лет, Рейзей, который, если верить слухам, может скоро сменить на троне своего отца.

Я поклонилась, зная наперед, что он не придаст этому особого значения. В ответ он улыбнулся. У него были темные зубы (врожденный недостаток), но улыбка обаятельная, как у женщины. Чтобы не выдать своих чувств, я прикрылась веером, мы обменялись шутливыми замечаниями.

– Как прекрасны вишневые деревья! – сказала я, показывая на них рукой. – Во дворце вишни еще не зацвели.

Он посмотрел на меня и засмеялся.

– Цветы ненастоящие! – Посмотрите, разве вы не видите ниточки?

Конечно. Соцветия были привязаны к веткам. Но как искусно это было сделано, как подобран цвет бумаги. Просто чудо. Я даже не заметила, что цветы не пахнут.

– Это сделано по приказу моей матери, – сказал Рейзей, – для моей сестры.

Значит, императрица пыталась наладить отношения с дочерью, хотя они не разговаривали. Канецуке и я иногда прибегали к такому способу общения – обменивались подобными жестами, чтобы положить конец тяжелой ссоре.

– А как ваша сестра? – спросила я как можно более естественно.

– Не знаю, – ответил он просто, – я ее не вижу.

В этом не было ничего удивительного, он стал достаточно взрослым, чтобы его не допускали к ней. Однако он явно был этим расстроен.

Утро я провела в обществе императрицы, которая, несмотря на смену обстановки, чувствовала себя нехорошо. Мы сидели около двойных дверей, открытых в сад, и рассматривали цветные картинки к сказкам Изе. «Такие же невероятные, как и сами сказки Изе», – думала я, держа в руках свиток. Я произнесла эти слова в Хаседере, и тот серьезный молодой человек поцеловал меня. Не могу выразить, как я по нему тосковала. Я вынуждена была отвернуться, будто бы разглядывая деревья, чтобы скрыть свои чувства.

Мы добрались до картинки, изображающей мальчика, который обучает сестру игре на кине. Он перегнулся через ее плечо и поддерживал ее запястье, в то время как она щипала струны. Мне было интересно, не напомнила ли императрице эта сцена Рейзея и жрицу; я надеялась, что она заговорит о них. Но она только вздохнула и откинулась на подушки. Она казалась грустной и усталой, но, может быть, недомогание являлось тому причиной.

Она выглянула в сад.

– У вас есть дочери? – спросила она, и я ограничилась кратким «нет». Я никогда не рассказывала ей о сыне и не собиралась делать этого сейчас.

– Какая вы счастливая, – горько сказала она.

Я решилась и задала вопрос о жрице:

– Принцесса нездорова? Я еще не видела ее.

– Если это и так, я буду последней, кому она скажет об этом, – ответила императрица. – Она не разговаривает со мной.

Я припомнила их споры перед отъездом жрицы из дворца, угрозы и увещевания императрицы. И я порадовалась, что у меня нет дочери, – это может быть так мучительно.

Мне не удалось придумать ничего утешительного ей в ответ, и я предложила почитать ей вслух. Она отказалась, сославшись на усталость, и еще плотнее закуталась в плащ цвета фуксии. Не холодно ли мне, спросила она, может быть, позвонить, чтобы принесли еще угля для жаровни.

Потом я покинула ее. Позднее в тот же день я прогуливалась по саду вместе с другими женщинами. Мы восхищались прудом, его искусственными берегами, посыпанными белым щебнем, пригорками, украшенными группами распускающихся деревьев: берез, вишен, ив, вязов и перенесенных сюда с гор саженцев диких растений, названий которых я не знаю. Красные цветки слив, свисавших над ручьем, почти облетели, но глициния только начинала распускать свои шелковистые почки.

«Приезжай сюда в Третьем месяце, когда глициния в цвету», – написал Канецуке Изуми в украденном мною письме.

Почему каждый новый клейкий листочек, каждый неспешно раскрывающийся цветок напоминает мне об утраченном? Я не способна была видеть деревья такими, как есть, – они напоминали мне о других, под которыми я лежала; даже сами названия цветов воскрешали в памяти ароматы тех букетов, которые мне когда-то дарили. Мне вдруг захотелось, чтобы пошел снег и запорошил все приметы весны.

На обратном пути мы проходили мимо комнат жрицы, но шторы были опущены, и мне ничего не удалось увидеть.

К вечеру, еще до того как небо померкло – набежали облака и собирался дождь, – я подсела к другим женщинам; они занялись вышивкой. По полу раскатились яркие клубки шелка, и кошки императрицы играли ими.

К нам присоединились несколько замужних женщин, живших в особняке, и начались бесконечные пересуды.

– Такая жалость, – сказала старшая из них по имени Таифу. Это была изящная женщина, хрупкая, как бумага, с седыми шелковистыми волосами, напоминавшими почки глициний. – Она всегда была такая живая девочка, а сейчас почти не покидает комнат. – Они обсуждали жрицу, которую называли Юкико, потому что знали ее задолго до того, как она уехала служить богине Изе.

– Нам пришлось спрятать от нее ножницы, – сказала женщина помоложе, кажется, ее звали Сагами. – Она грозилась обрезать свои волосы. Подумать только: в семнадцать лет хотеть стать монахиней! – Эта женщина с невыщипанными бровями в одежде цвета фуксии была несколько вульгарна и явно любила позлословить.

Я припомнила историю, которую мне рассказала Бузен вскоре после того, как жрица возвратилась во дворец. Значит, сейчас она находилась в таком же отчаянии, как и тогда.

– Мы даже забрали у нее кинжал, – сказала Таифу, – боялись, что она что-нибудь с собой сделает. Бедная девочка! Сколько раз я слышала, как она говорила, что не хочет больше жить.

– Вы ведь знаете, какова она, – ответила Сагами, – всегда во власти своих сказок и мечтаний. Она склонна все драматизировать, к тому же очень упряма. Она отказывается есть, если к ней обращаются с вопросом, не отвечает».

– Но хоть с кем-то она разговаривает? – спросила я.

– Едва ли, – Таифу разгладила полу атласного жакета. – Я пытаюсь разговаривать с ней. Но она не желает иметь со мной дела, как и со своей матерью. Если ей что-то нужно, она пишет императрице записки. А император и слышать о ней не хочет. Но она говорит, что ей это безразлично.

– Наверняка ей разрешено посылать письма, – заметила я.

– Нет, – ответила Таифу, – за этим следит императрица. Она пресекла попытку принцессы подкупить курьера, предложив ему один из своих гребней, тот, что подарил ей отец, когда она отправлялась в Храм Язе. Сейчас ей запрещена любая переписка.

– Неужели ей запрещено не только писать, но и получать письма? – усомнилась я. Сагами бросила на меня быстрый взгляд, как будто нашла мой интерес чрезмерным. – Я сама пыталась послать ей письмо, – солгала я, – но оно возвратилось. Посыльный сказал тогда, что был день воздержания.

– Теперь для нее каждый день такой, – отозвалась Сагами. – Императрица перехватила адресованное ей письмо вскоре после ее приезда сюда, в начале года. Ее величество заставила посланца ожидать у ворот, потом подержала письмо над паром, чтобы не ломать печати, и прочитала. Она была вне себя, вы бы видели ее лицо. Она снова запечатала письмо и отдала посыльному, сказав, что ее дочь не может его принять.

– И от кого было это письмо? – поинтересовалась одна из женщин. Я была благодарна ей за этот вопрос.

– Думаю, от Канецуке, – ответила Сагами. – Гонец выглядел так, будто проделал долгий путь.

Отвратительно было слышать его имя из уст такой женщины, произнесенное столь бесцеремонно, будто она хорошо его знала. Мне показалось, что при этих словах некоторые из присутствующих посмотрели на меня, хотя у меня не было причин подозревать, что они осведомлены о моих делах. Или слухи о моей частной жизни распространились шире, чем я предполагала?..

Итак, Канецуке писал жрице, прекрасно зная, что письмо может попасть не в те руки. Интересно, с какой почтой отправил он это послание? Не вместе ли с письмом ко мне, которое я получила вскоре после Нового года? Он писал, что чувствует себя одиноким, и я подумала, что таким образом он говорит о своей любви ко мне.

В Сакузен зазвонили колокола к вечерней службе.

– Мне надо идти к Юкико, – сказала Таифу. – Я не думала, что уже так поздно. – Она взяла свое рукоделие и поспешила вниз, постукивая подошвами лакированных башмаков.

– Можно подумать, что она заботится о маленьком ребенке, а не о взрослой женщине, – заметила я.

– Мы не должны оставлять ее одну, я имею в виду. Юкико, – сказала Сагами. – Мы сидим с ней по очереди. – Она объяснила, что однажды вечером в Первом месяце Таифу вышла из комнаты Юкико, чтобы принести лампу, а когда вернулась, девушка исчезла. Они обыскали дом и сад и обнаружили ее спрятавшейся в зарослях ивняка около пруда.

– Ну, это вряд ли тяжкий проступок, возможно, ей просто хотелось побыть одной, – сказала я и подумала, что здесь девушка как в тюрьме и что в Храме Изе среди жрецов у нее было больше свободы.

Я ушла к себе в комнату и долго читала Маниёси. Когда луна поднялась высоко, я встала и выглянула во двор. За закрытыми ставнями окон комнат в западном крыле виднелся свет. Что это значило? Она еще не спала или бодрствовала какая-то из женщин, которые неотступно за ней наблюдали? Как, наверное, возмущало ее их постоянное присутствие!

Я надела стеганый жакет и выскользнула на галерею. Перешла через мостик, перекинутый над ручьем, бежавшим между основной частью дома и его западным крылом. В холодном воздухе звук струящегося потока казался очень громким. Я нащупала дверь и отодвинула ее. В лицо мне ударил свет лампы. Я проскользнула в прихожую и заглянула в проем между ширмами. Спиной ко мне стояла женщина; по ее спине черным потоком струились волосы, ниспадая до самого пола.