Текст книги "Роман потерь"

Автор книги: Джулит Джедамус

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 19 страниц)

– Итак, – небрежно сказала я, – книга может предопределить побуждения человека? – Я припомнила, что Масато говорил примерно о том же.

– Ну да, – мягко сказал он. – Если вопрос задан несерьезно, то книга даст столь же легкомысленный ответ.

– А что, женщины всегда задают пустые вопросы? – спросила я. – Эта книга не для меня, для другого человека.

– Я бы не позволил себе спрашивать, для кого предназначается эта книга, хотя редко встречаются женщины, которых интересуют подобные предметы.

– Возможно, потому, что «Книга перемен» учит быть молчаливыми. – Почему я вела себя так несдержанно? По-видимому, непривычная обстановка как бы извиняла мою вольность.

– Молчаливость, – заметил книготорговец (и я могу сказать с уверенностью, что в тот момент он прятал улыбку), – это добродетель, высоко ценимая Совершенным человеком.

– Совершенный человек, да, в книге он упоминается часто. Но кто он такой?

– Это человек, который знает цену уступкам и согласию. Человек, который способен как воздерживаться от каких-то действий, так и проявлять упорство.

Человек, который поддается как тающий лед. Да, я знаю такого рода мужчин.

– А существует ли Совершенная женщина? – улыбнулась я, прикрываясь веером и в то же время любопытствуя, заметил ли он мою улыбку.

Наверное, заметил, потому что улыбнулся в ответ.

– Возможно, но в текстах «Книги перемен» она не упоминается.

– Даже косвенно? Даже в кратком замечании или комментарии?

– Нет.

– Однако о качестве уступки говорится подробно.

– Да.

– Но ведь это присущая женщине черта.

– Верно, это черта сущности инь.

– Подобно долинам, озерам и глубоким пропастям.

– Подобно долинам, озерам и пропастям. Значит, вы изучали «Книгу перемен»?

– Немного. Я знакома с одним человеком, который хорошо ее знает.

Мне пришло в голову, что, возможно, Масато бывал здесь и разговаривал с этим человеком. Я бы никогда не назвала его имени, но мне доставляло удовольствие ссылаться на него, и я представляла себе его с книгой в руках.

– Тогда вы должны уважать это знание так же, как и он.

– Я уважаю.

– Пожалуйста. – Я вручила ему свой сверток. – Надеюсь, это достаточная плата за книгу.

Он развернул сверток, и я заметила вздувшиеся вены на его чутких, как у музыканта, руках; они заметно дрожали. Он оценил отрез легкой старинной шелковой ткани цвета плывущего под водой, переливающегося всеми цветами радуги карпа.

– Да, – сказал он, снова заворачивая ткань в бумагу, – более чем достаточно. – Затем он взял книгу, завернул ее в плотную рисовую бумагу и перевязал сверток зеленой бечевкой. – Больше вам ничего не нужно? – повернувшись ко мне, спросил он. – Ни чая, ни других средств?

Его вопрос заставил меня насторожиться, хотя и был вполне естественным для человека, который занимался торговлей. Разве я выглядела так, будто мне нужны были лекарства?

– Нет, спасибо, больше ничего, – сказала я.

Из соседней комнаты раздалось покашливание, и продавец, извинившись, на минуту покинул меня. Я стояла в ожидании, как будто бы мы еще не закончили. Через некоторое время он вернулся, держа в руках сложенный лист бумаги.

– Простите, – произнес он. – Вам записка от одного господина. – В выражении его лица было что-то смутившее меня, некая нервозность, не соответствовавшая его невозмутимой манере держать себя.

Я колебалась, но любопытство перебороло скромность, и я приняла записку вместе со свертком и вышла из магазина. Мой сопровождающий стоял на лестнице. Я пошла за ним вдоль улицы, не глядя ни налево, ни направо. Только когда я благополучно разместилась в экипаже и мы уже ехали по Сузаку, я набралась смелости раскрыть записку.

Она была написана шрифтом «кана», четким почерком с ровными строками, с широкими элегантными промежутками между ними. Записка была очень короткой. Автор хвалил мой вкус и предлагал встретиться.

Яснее ясного: он принял меня за куртизанку. Он надеялся, что я прочту записку до того, как выйду из магазина, и что мы уйдем вместе.

У меня загорелись щеки, хотя рядом не было никого, кто мог бы стать свидетелем моего огорчения. Как глупо было с моей стороны входить в магазин одной. Я заплакала. Вот к чему привел мой секретный план! Клиент торговца книгами не разговаривал со мной, не предпринял никаких прямых шагов, однако я чувствовала себя опороченной и оскорбленной.

Мы с грохотом проезжали мимо огороженных особняков. Должно быть, Изуми чувствовала себя так же, подумала я, хотя то, что случилось с ней, было гораздо хуже. Я радовалась, что никто не знал о моем позоре, как знали о ее. Я разорвала записку на мелкие кусочки и выбросила их в окно. Они рассеялись под копытами лошадей и колесами экипажей.

Град стучит по бамбуковым листьям. Этот звук создает ощущение заброшенности. Я в одиночестве брожу по галереям и сама себе не верю: неужели только прошлой ночью я видела Масато. Он пришел ко мне поздно и ушел до рассвета, и мне показалось, что это был сон.

Но мы на самом деле провели вместе эту ночь. Я наблюдаю за тем, как град превращает весну в иное более холодное время года, и предаюсь воспоминаниям.

Прошлой ночью я проснулась от легкого стука по ширме. И, прежде чем я поняла, что случилось, он уже был здесь. Снял промокшую одежду и, не зажигая огня, лег рядом со мной. Его запах так живо напомнил мне ночи, проведенные с ним, что я не могла сказать ни слова. Запах оживил ощущение не столько его присутствия, сколько его отсутствия, к которому я принуждала себя привыкнуть. Но, обдумав все хорошенько, я осознала, что лучше отказаться от самозащиты, чем отбросить свои мечты.

– Все в порядке, – сказал он, почувствовав мое смущение. Он положил руку мне на лицо, и в удвоенной темноте я ощутила прохладу его ладони.

– Прости, что не смог приехать раньше. – Он поцеловал меня, как бы возмещая этим нежелание объясняться, а потом освободил меня от всех покровов: одежды, страхов, мечтаний – и не один раз, а дважды назвал меня по имени.

– Зажги лампу, – попросила я, когда он накинул на нас свой плащ, – я хочу видеть твое лицо.

Он зажег, но неярко, чтобы не привлекать внимания. В его глазах я прочла ту же нежность, которую источало его тело. Но что-то в его взгляде напомнило мне торговца книгами, и мне хотелось рассказать ему о том, что произошло. Интересно, бывал ли он в том магазине, возможно, он листал те же самые книги. Однако мне не следовало говорить с ним об этом – иначе пришлось бы объяснять, зачем я ездила на базар, а я не хотела, чтобы он знал, что я купила книгу для Канецуке и что мне нанес оскорбление мужчина, которого я никогда не видела. Как бы я скрыла эту деталь моей истории? Он наверняка поймет, как мне стыдно.

– В чем дело? – спросил он, но я отвернулась.

– Ничего. – Он гладил меня по волосам. – Как себя чувствует твоя мать?

– Лучше. Она собирается отдохнуть в Исияме, как только наберется сил для такой поездки.

– И ты поедешь с ней?

– Нет, ее повезет отец. – Он плотнее укутал нас своим плащом. – А твоя мать жива? – спросил он.

– Нет. Она умерла, когда мне было двенадцать.

Он спокойно посмотрел на меня:

– А твой отец?

– Он умер четыре года назад осенью. Болел некоторое время. У него было не все в порядке с головой.

– Значит, у тебя нет никого, кроме сына.

– У меня есть брат.

– Ты его любишь?

– Да, вернее, когда-то любила. – Мне пришло в голову, что он и Рюен почти одного возраста. Любопытно, поладили бы они. У них был общий интерес – метафизика. Я представила себе, как бы они спорили по поводу некоторых положений учения Будды.

– А сын? Ты любишь его? – тот же спокойный взгляд, то же участие.

– Да.

– Но он не живет вместе с тобой.

– Как же это возможно? – горько сказала я. – Предполагается, что у женщины моего положения нет лиц, находящихся на их иждивении.

– Это единственная причина?

– Нет, не единственная.

– А другая?

– Я бы его испортила.

Потом, сама не знаю почему, я рассказала ему историю о мертвой лисе в саду. Однако не стала говорить ему о другом дереве, которое оживило мои воспоминания: я не хотела, чтобы он знал о моем тайном визите в дом к западу от города.

Он слушал меня и теснее прижимал к себе под слоями шелка. Спиной я ощущала гладкую кожу его груди. От него исходил запах можжевельника и пота. Его руки обвились вокруг меня, и мне не хотелось бы оказаться в тот момент в каком-то другом месте.

– Как я могу быть уверен, – дразнил он меня, – что ты не лисица. Живая – оборотень. Лисица, превращающаяся в прекрасную женщину.

Этот его вопрос вывел меня из равновесия, напомнив о том, что однажды сказал Канецуке. Но я ответила в том же игривом тоне.

– Если бы я была оборотнем, ты бы узнал меня по моим ранам.

– Что ты имеешь в виду?

– Раны сверхъестественных существ на теле – раны, которые, свидетельствуют, что они не человеческие существа.

– Ах да, раны. Иди-ка сюда, я тебя осмотрю и проверю, есть ли у тебя такие раны. – И он провел осмотр, используя руки и рот, а потом, после долгого молчания сказал: – Нет, я не смог их найти. Я, должно быть, ошибся.

Если стоны, которые я слышала, были моими – казалось, они исходили ниоткуда, от какого-то бесплотного существа, – их вызвала к жизни магия иного рода.

Спустя некоторое время, положив голову ему на грудь, я спросила:

– Почему я никогда не вижу тебя во сне? Если бы ты мне снился, я не была бы так одинока.

– Мы редко видим во сне то, чего желаем. Нам снится то, чего мы боимся.

Значит, вот почему я чаще вижу во сне Изуми, чем Канецуке. Вот почему я вижу во сне, как стою под старым вишневым деревом, а обитатели дворца перешептываются и показывают на меня пальцами.

– Чего ты боишься? – спросил он, будто прочитав мои мысли.

– Того, что люди увидят меня такой, какая я есть, и возненавидят меня.

Он приподнялся на локте и посмотрел на меня.

– Я вижу тебя такой, какая ты есть, и не ненавижу тебя. – Он поднес лампу к моему лицу, пристально его рассматривая. – Я не вижу ничего, что следовало бы ненавидеть.

Однако он не сказал, что любит меня. Эти слова витали в воздухе, но он никогда их не произнесет.

Я поцеловала его, несмотря на его сдержанность, и спросила:

– А у тебя есть раны?

– Да. – Он улыбался, но его взгляд был отстраненным; я знала его достаточно хорошо, чтобы не ждать объяснений.

– Они уже зажили?

– Не знаю, скажи мне. – Он лег рядом со мной и, взяв мои руки, стал водить ими по своему телу. Тогда я – как я смогла быть такой смелой, думаю, потому что он сделал то же самое, – изучила его тело, как он изучил мое. Потом он лег лицом вниз и попросил проделать это еще раз, и я подчинилась, глядя на него, такого бледного и тонкого в тусклом свете лампы, я захотела укрыть его и легла ему на спину вместо плаща, который мы сбросили.

– Тебе, наверное, холодно, – сказала я и поцеловала его в щеку.

– Не сейчас. Прикрой меня своими волосами. – Я встряхнула головой, чтобы волосы рассыпались и прикрыли его.

– Как трава, – произнес он, – как нескошенная трава летом.

Я почувствовала себя такой счастливой, что вопреки самой себе спросила:

– Ты любишь меня?

Я почувствовала, как что-то в его теле изменилось – изменилось почти незаметно, на мгновение мне даже показалось, что я обманулась, но его молчание подтверждало мои ощущения. Я не плакала, я твердо решила не показывать ему своей обиды, но он, в свою очередь, почувствовал изменения во мне, повернулся и обнял меня.

– Не надо, – сказал он, увидев мои глаза, полные слез. Он провел рукой по моей щеке. – О некоторых вещах лучше не говорить.

Я не ответила.

– Иди сюда, – он убирал мокрые пряди волос с моего лица. – Ты не должна так много думать. Мысли уничтожат тебя, ты сгоришь, как сгорает феникс в своем гнезде из пряностей.

Однажды я уже писала о фениксе, вспоминая ту весну вне времени, которую я провела с Канецуке. Может, он читал мои мысли?

– Ты предскажешь мне судьбу? – спросила я.

Он улыбнулся и провел рукой по моей щеке:

– Я говорил тебе, я не предсказатель.

– Ты знаешь, что я имею в виду.

– Значит, ты хочешь задать вопрос о «Книге перемен»?

– Да.

– И хочешь, чтобы я истолковал ответ?

– Да.

Выражение его лица изменилось.

– Возможно, это не легкомысленная игра.

Я подумала о продавце книг, о нереальном, нездешнем выражении на его лице. Он говорил в той же манере.

– Но я не легкомысленная женщина.

– Я знаю, – сказал он и поцеловал меня.

– Погладь мои волосы и скажи еще раз, что они как трава.

Он послушался.

– Ты вспомнила стихи из Сказок Изе?

– О мальчике, который домогается своей сестры, и сожалеет, что кто-то другой будет завязывать ее волосы? – спросила я.

– Да.

– Мне особенно нравится ответ его сестры: «Разве я не любила тебя беззаветно?»

Я рассмеялась, несмотря на обиду:

– Как ты думаешь, она успокаивает своего брата или поощряет его?

– Конечно, поощряет, – ответил он, откинул волосы с моего лица и держал их в своих тонких руках. – Если бы мне пришлось упасть, – спросил он в своей милой серьезной манере, – если бы мне пришлось упасть очень глубоко, остановила бы ты меня?

– Я бы постаралась.

– Ты должна, – сказал он. Он так сильно потянул меня за волосы, когда целовал, что я вскрикнула; он прикрыл мне рот рукой, и я до крови укусила мякоть его ладони.

Когда я проснулась, уже был полдень. В воздухе разлита сырость, небо свинцово-серое. Юкон принесла мне рис и посмотрела на меня с неодобрением; интересно, что она слышала и что могла разболтать. Я собрала свою одежду и увидела на циновке пятно. Возможно, это была кровь из его руки. Когда Юкон вышла, я встала на колени и попробовала пятно языком. У него был вкус чернильного орешка и железа. Я умылась, оделась и пошла прогуляться по галерее, заново переживая часы, которые наступили и улетели так быстро. Потом пошел град, застучал по листьям в саду, и я вернулась к себе в комнату.

Я написала Изуми и попросила о встрече с ней, если это возможно. Какую причину я назвала? Я просто сказала, что у меня есть послание, касающееся Канецуке, и я хочу обсудить это с ней. Я не отрицаю, что подразумевалось, что он мне пишет. Как полезна бывает двусмысленность в нашем языке!

Мой истинный мотив (хотя я признаю, что были и другие) – попросить ее доставить Канецуке книгу. Я не сомневалась, что она откажется. С какой стати она должна служить мальчиком на посылках для своей соперницы? Но, если я скажу ей, что это магическая книга и что она обладает силой талисмана, которая превосходит силу ее воли и моей тоже, возможно, она передумает.

Я скажу ей, что книгу мне прислал старый друг Канецуке, предсказатель, который занимается китайской медициной. Она, как и я, знала об уважительном отношении Канецуке к ученым.

Я скажу, что этот человек видел сон о том, что Канецуке в опасности, а эта книга может открыть путь к его спасению. Скажу, что ученый настаивал на том, чтобы книгу Канецуке доставил кто-то, кто хорошо его знает. Канецуке говорил прорицателю о наших отношениях, и он прислал книгу мне.

Как я объясню, что осведомлена о намерении Изуми поехать в Акаси? (Конечно, я не могу говорить с уверенностью. Даинагон и я подозревали это, но она могла изменить свои планы после пережитого ею недавно унижения.) Я скажу, что прорицателю привиделось во сне, что женщина, которая любит Канецуке, собирается тайно навестить его. Он подумал, что эта женщина я. Но поскольку у меня не было таких намерений, я предположила, что это Изуми. Я скажу, что решилась ради мужчины, которого мы обе обожаем, обратиться к ней – у меня не оставалось другого выбора.

Если она такая же суеверная, как я, и так же озабочена благополучием своего любовника, ей придется согласиться. Ирония ситуации состоит в том, что именно Изуми и есть та опасность, о которой предупреждает мой воображаемый ученый. Разве она не хитра и не холодна? Разве она не жестока и не склонна манипулировать людьми? Разве она не стремится обладать Канецуке, подобно тому, как призрак овладевает живым человеком?

Может быть, книга предостережет его от ее коварства и хитрости. По крайней мере, она поможет ему постичь природу его несчастий. Разве я не обнаружила, несмотря на всю мою неискушенность в ее тонкостях, на той самой странице, которую случайно открыла, ключ к пониманию некоторых тайных причин своих невзгод?

Итак, я передам Изуми книгу и приложу к ней письмо. Да, я задумала приложить письмо. В императорской лавке я приобрела несколько листов редкой китайской бумаги и, изменив почерк, написала послание от имени моего вымышленного ученого. Дрожащей рукой, скорописью (испортив пять листов) я написала следующее:

«Для Тачибаны но Канецуке в надежде, что это облегчит одиночество вашего изгнания и предостережет вас от опасностей, которые могут поджидать вас на вашем пути. От вашего друга, который однажды с такой неохотой уступил вам дождливой Ночью Обезьяны».

В конце я вывела такую затейливую, в манере образованных людей, подпись, что ее невозможно было разобрать.

Другом, конечно, была я: именно игрой в го, на которую я сослалась в письме, мы занимались в ту ночь, когда впервые стали любовниками. Даже если он не узнает мой измененный почерк, благодаря этому намеку он поймет, что подарок от меня.

А если выяснится, что Изуми не намерена ехать в Акаси? Тогда я попрошу ее вернуть книгу и найду более прямой путь передать ее в руки Канецуке.

Даже в этом случае моя встреча с ней не будет напрасной. Я увижу, как она сейчас выглядит, как разговаривает и с помощью каких средств создает собственное представление о правде и вымысле. Я покажу, что не боюсь ее и что со мной следует считаться.

Я была удивлена, когда через несколько часов, после того как Изуми вручили мое письмо, я получила от нее ответ – свернутый лист белой бумаги. Его передал мне паж, которого я никогда раньше не видела: высокий мальчик двенадцати или тринадцати лет с такими же надменными манерами, как у его госпожи.

Когда принесли ответ, у меня была Даинагон. Я подавила в себе желание прочесть письмо позже, решив, что это признак трусости, и вскрыла его в ее присутствии.

Подобно посланию от моего анонимного поклонника с Восточной рыночной площади, оно было кратким и деловым. Да, она встретится со мной завтра в своих комнатах в час Лошади.

Она не подписала письмо, но я хорошо знала ее почерк. Она постаралась сделать его красивым. Его красота доставила мне почти физическую боль. Таким почерком она писала мне много раз в те давние времена, когда мы дружили. Интересно, ту злобную выдумку обо мне она писала этим же почерком? Какая расточительность, что такое прекрасное искусство служит столь дурным и безнравственным целям.

– Значит, вы увидите ее, – сказала Даинагон, опуская на колени вышивание, которым она занималась. Ее сиреневое платье было таким же бледным, как лицо, руки, поднятые над тонкой паутиной ткани, напряжены в ожидании.

– Да. – Я постаралась, чтобы мой голос звучал как можно более спокойно, не желая обнаруживать свои дурные предчувствия.

– Вы увидите, что она очень изменилась.

Она рассказала мне, что видела Изуми вскоре после нашей поездки к Садако и была поражена переменой в ее внешности и манерах. Но когда я попробовала выпытать у нее подробности, она ответила, что я должна увидеть все сама.

– Почерк у нее не изменился, – сказала я, – такой же прекрасный, как раньше.

Зависть в моем голосе, наверное, была очевидна даже для Юкон, которая в тот момент проветривала мои летние одежды. Я попросила ее принести чай, сказав, что у Даинагон болит голова.

Даинагон подняла брови, как бы поддерживая мое желание остаться наедине. Когда Юкон вышла (демонстративно вздохнув, как бы сомневаясь в необходимости выполнить это поручение), Даинагон сказала:

– Старайтесь сохранять хладнокровие в разговоре с ней. Не будьте язвительной.

– Разве у меня есть для этого причины?

– Да, есть. И вы знаете это так же хорошо, как и я, – ответила Даинагон, и я поняла, что она припомнила мое смятение в день созерцания цветения вишни. – Именно поэтому вы должны сдерживать себя.

– Я образец сдержанности.

Даинагон улыбнулась.

– Да, я знаю все о вашей сдержанности. Ее превосходит только ваша способность к самообману.

Наш разговор продолжался в том же духе, пока Юкон не вернулась с чашкой чая из листьев магнолии, от которого Даинагон отказалась, махнув рукой и сказав, что головная боль совсем прошла.

Я проснулась рано и велела горничной принести воду для купания. Умылась и покрасила зубы, оделась так тщательно, как будто мне предстояло свидание с любовником. Красные шаровары, белая сорочка, просторное платье из блестящей фиолетовой шелковой ткани с рисунком из глициний, жакет из узорчатого китайского шелка, вышитый фиалками, кипарисовый веер. Я сожгла в курильнице смесь своего собственного приготовления, состоявшую из амбры, гвоздики и мандарина, и пропитала ее ароматом свой наряд.

Юкон помогла мне одеться и причесала волосы. Ее изумление было очевидным. И все это, думала она, только для того, чтобы произвести впечатление на женщину!

Я была так занята подготовкой, что едва слышала утренний гонг, отмечавший время, и, должно быть, вышла из своих комнат много позже назначенного времени. Книгу для Канецуке я завернула в плотную зеленую бумагу, а поддельное письмо вложила внутрь. Прикрывая лицо веером, я поспешила вниз по коридорам, избегая сопровождавших меня любопытствующих взглядов.

Около Сёкиоден я столкнулась с капитаном стражников правых, который когда-то засыпал меня любовными письмами. Он оглядел меня с головы до ног так, как будто я была не совсем одета, и небрежно поинтересовался моим здоровьем. Его черные глаза сверкали, как лакированный шлем, а красный саржевый плащ придавал ему вид человека, только что возвратившегося с охоты. Казалось, у него за плечами должны были висеть куропатки, перепелки и жаворонки. Я ответила, что у меня все хорошо, и постаралась побыстрее оказаться от него подальше.

Во дворе жилища Изуми листья грушевых деревьев только начали распускаться подобно зеленому шелковому шатру над последними увядающими соцветиями. Кажется, прошло так много времени с тех пор, как ветреным осенним днем я видела Изуми и она взглянула на меня с ненавистью. Женщины из Департамента земель подметали дорожки, и привычный звук их метел подействовал на меня успокаивающе. Интересно, не окажется ли Изуми подобна кусту ракитника, который отчетливо видится издалека, но вблизи теряет чистоту очертаний?

Я веером постучалась в ее дверь. Изнутри доносились голоса, среди них слышался голос Изуми. Это был тот же низкий голос, который я помнила, но тембр слегка изменился, в нем появилось что-то незнакомое.

Мое сердце бешено колотилось. Я прижимала к груди свой сверток. Дверь слегка раздвинулась, и появилось круглое лицо Чудзё. Она не выразила никакого удивления, как будто я ежедневно приходила по приглашению (Изуми хорошо вышколила своих слуг, доведя их манеры до высокой степени совершенства), и впустила меня. В углу приемной стояла лакированная ширма, затянутая узорным шелком цвета лаванды, по краям украшенная зеленой парчой, на стенах висели крашеные бумажные панно с текстами стихов – я не уловила их смысл из-за своего возбужденного состояния.

Значит, мы будем разговаривать, разделенные ширмой. Это меня не удивило. Она станет вести себя со мной, как ведет себя императрица с супругой приезжего провинциального чиновника, деревенские манеры и узкие рукава которой препятствуют большей близости. Она будет вести себя со мной, как женщина ведет себя с мужчиной, которому не доверяет.

Вдруг я поняла, поразившись, что она уже в комнате. Я слышала ее дыхание. В щели между ширмой и полом я видела края ее одежды и рукавов, ниспадавших складками, подобно воде, перетекающей через плотину. Белое на белом, зеленое на зеленом – цветы кустарника в первые дни лета. Они имели запах – слабый, но ощутимый: – смесь аромата кедрового дерева и цветов апельсина. Почему она выбрала этот запах? Потому что это запах воспоминаний и потому что его любил Канецуке.

Итак, мы должны были почувствовать себя соперницами еще до начала разговора. Я опустилась на подушечку и, поправляя одежду, постаралась успокоиться.

Чудзё с поклоном удалилась, задвинув за собой дверь.

– Итак, – сказала Изуми, – спустя столько времени вы хотите поговорить со мной.

– Да.

– Кажется, вы говорили о письме от Канецуке. – Я никогда не слышала его имени из ее уст. Она растягивала слоги, будто желая продлить его присутствие.

Итак, моя двусмысленная записка достигла цели.

– Не от него, но о нем, – сказала я и объяснила, зачем пришла. Благодаря ширме, которая меня скрывала, мне удалось придать своей истории большую убедительность. Я рассказала ей об ученом человеке и его зловещем сне, о книге, которая могла бы предостеречь Канецуке. Я рассказала ей о женщине, которую видел во сне тот человек, о ее намерении поехать в Акаси и о том, каким образом я поняла, что это она.

– Если вы любите его, – заключила я, – если любите его хотя бы вполовину так же сильно, как я, вы должны взять это для него. – Я протянула книгу под ширмой.

– Значит, это та хваленая книга о магии, – сказала Изуми. – Можно посмотреть?

Как я могла отказать?

– Конечно. Внутрь вложено письмо от его друга.

Я слышала, как она развернула бумагу и замерла, читая письмо. Что если при взгляде на поддельное письмо она узнает мой почерк? Что если за посвящением она разглядит более глубокую мысль, чем братская преданность? У меня дрожали руки. Как я могла предположить, что она поверит моей истории? Однако если она любит его, она должна отбросить все сомнения. Если она поверит, что Канецуке может попасть в беду, она пожертвует своей гордостью, чтобы помочь ему.

Она перевернула страницы.

– Я слышала о «Книге перемен», но никогда не интересовалась ею. Это книга для прорицателей.

– Эта книга способна сотворить чудо, – сказала я.

– Разве, – спросила она, – вы стали такой суеверной?

– Не в большей степени, чем вы когда-то, – ответила я, вспомнив, как в дни нашей молодости она надевала на ночь одежду наизнанку, чтобы увидеть во сне любимого.

– Тогда давайте посмотрим, какую мудрость она нам предлагает. Вот здесь «Гексаграмма Девять», – и она прочитала: – «Ветер дует по небу… Идут дожди, наступило время отдыха. Добродетель продолжает распространяться. В этот период настойчивость может повлечь за собой серьезные неприятности для женщин». Значит, здесь говорится о нас, – заметила она с хорошо знакомой мне иронией. – Но о чьей добродетели идет речь? И о чьей настойчивости?

Действительно. Я и сама не была уверена. Может быть, это предупреждение мне относительно предпринимаемых мною действий?

– Это не стоит воспринимать легкомысленно, – ответила я.

– Вы говорите о книге, как о живом существе. Но вы всегда предпочитали книги общению с живыми людьми.

– А вы, – ответила я ей колкостью на колкость, – предпочитали правде ложь.

– Ложь? – переспросила она. – Не говорите мне о лжи. Кто выкрал письмо из моей комнаты? Кто распространил ложные слухи о Садако? Канецуке подтвердил мне, что это неправда. В истории, которую я написала о вас, нет ни малейшего отступления от правды.

Итак, она вполне осознавала степень моей лживости. Мне не удалось ее обмануть. Но даже если это так, я должна была подвергнуть ее испытанию. Любит ли она его так же сильно, как я?

– Вы можете говорить что угодно, – произнесла я, – но возьмите книгу. Если вы любите его, то возьмете.

– Как вы осмеливаетесь делать предположения относительно моих планов? – спросила она. – Вы придумали их так же, как вы придумали этого ученого друга. Это просто смешно. Ваша ложь очевидна, как ложь ребенка.

Значит, ничего из этого не выйдет. Но все же я постаралась посеять у нее в душе сомнение.

– Ему действительно грозит опасность, – сказала я. – Думайте, что хотите, но, если у вас есть желание ему помочь, вы должны взять книгу.

С минуту она молчала. Я слышала шуршание ее одежд.

– Возможно, да, – сказала она. – Я предполагаю увидеть его очень скоро.

Я затаила дыхание. Почему вдруг такая откровенность? Я доверяла ей не больше, чем она мне; она просто старается заставить меня ревновать. Я ответила как можно более спокойно:

– Значит, слухи о вашем отъезде правдивы.

Она засмеялась:

– Значит, вы признаетесь в том, что интересуетесь слухами! Да, он попросил меня приехать, и я отправлюсь к нему, как только буду чувствовать себя достаточно хорошо для такой поездки.

«Как только буду чувствовать себя достаточно хорошо». Даинагон права, она еще не поправилась. Мне было любопытно, насколько серьезно она пострадала.

– Я слышала о том, что с вами произошло. Очень сожалею.

– Да, несомненно, вы интересовались всеми подробностями. Представляю, какие ходят россказни, и, конечно, вы приложили тут руку, преувеличивая их.

– Я не заинтересована в том, чтобы усилить вашу боль, – сказала я, припоминая, какой стыд я испытала после посещения книжной лавки на базаре.

Она снова засмеялась:

– Не заинтересованы? Я уверена, вы были бы только рады, если бы меня убили.

Я почувствовала себя так, будто она дала мне пощечину. Неужели она думает, что я настолько зла?

– Надеюсь, вы не станете подозревать меня в столь низких чувствах. Когда-то мы были подругами.

– Да, были.

– И мы любим одного и того же мужчину.

– И он попросил меня приехать, чтобы жить с ним вместе, и я поеду.

Лгала ли она или говорила правду? Если он действительно попросил ее об этом, значит, у меня не осталось никакой надежды.

– Уверена, что спокойная жизнь в деревне подойдет вам, – сказала я, – хотя бы на некоторое время.

– Не думаю, что буду скучать, – ответила она. – А его изгнание долго не продлится. Вы хорошо понимаете, что произойдет, когда император отречется.

Значит, по ее мнению, Канецуке будет даровано прощение, если трон займет Рейзей. Отдавала ли она себе отчет в том, что, если бы не моя выдумка относительно Садако, обстоятельства не сложились бы столь удачно?

– Вы планируете вернуться вместе с ним, когда он будет прощен?

– Конечно.

– В таком случае сделайте мне одно одолжение – возьмите для него эту книгу.

– Что за срочность с этой книгой о предсказаниях и суевериях?

– В ней нет суеверий, но она обладает силой, превосходящей и вашу, и мою.

– Возможно. Однако если она обладает такой силой, почему бы не переслать ее с посыльным? В дороге она сама себя защитит.

– Потому что я прошу вас взять ее. Потому что я хочу, чтобы Канецуке знал, что она попала к нему из ваших рук.

– Как и предсказывалось во сне.

– Да.

– И мне следует взять ваше обманное письмо?

– Возьмите, и пусть Канецуке сам решит, обманное ли оно.

Она встала.

– Как пожелаете. Я возьму вашу книгу. Но в ответ я хочу, чтобы вы кое-что увидели.

Что она имела в виду? Собиралась ли она с самого начала предложить подобный обмен?