Текст книги "Роман потерь"

Автор книги: Джулит Джедамус

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 19 страниц)

Я вывела на бумаге новую линию выше уже нарисованной – длинную прямую линию. Ян, мужская, такая же ослепительная, как солнце, такая же прямая, как стрела времени.

Когда стебли тысячелистника снова иссякли, он велел мне нанести линию инь выше линии ян.

– Первая триграмма, – сказал он.

– Что она означает? – спросила я, потому что мне показалось, что его руки дрожали, когда он собирал палочки.

– Это Кан, Бездна, – сказал он. – Видишь? Ломаные линии – это скалы, а прямая линия в центре – река на дне глубокой пропасти.

Я посмотрела на три нарисованные мною линии. Для меня они не имели никакого смысла. Однако я понимала, что он мог видеть в них живые сцены: острые скалы, головокружительное падение, быстрые потоки вод, текущих из ниоткуда в никуда.

Это было название гексаграммы, которая пугала меня, – и название ее, и выражение его лица одновременно. Должно быть, он почувствовал мой страх, потому что поднял на меня взгляд и улыбнулся.

– Она не такая зловещая, как кажется. У нее много значений. Теперь мы должны начертить вторую триграмму.

Мы на полпути, объяснил он. Нужно расположить три последние линии поверх первых. Это похоже на строительство башни, сказал он: следующая линия накладывается на предыдущую. Мы закончили первый ярус, сейчас строим второй. Только тогда, когда будут объединены оба яруса, значение прояснится.

Я закрыла глаза, прислушалась к сухому шелесту стеблей и вспоминала о том, как лежала на его спине, и между нами ничего не было.

Фитиль почти догорел, я слышала крик совы в саду. У меня пересохло во рту, но я не осмеливалась попросить чаю, не желая нарушать ритм его действий.

Что я буду делать, если значение гексаграммы окажется неблагоприятным? Как смогу я жить, зная о невозможности для нас счастья? Может быть, мне солгать и сказать, что я задала неправильный вопрос?

Как можно было позволить себе стать такой суеверной? Почему я смотрела на эту древнюю черную книгу, на ее изъеденные жучком страницы, чтобы найти выход из своих затруднений?

Я постаралась успокоиться и стала наблюдать за его руками, как будто это были женские руки, занятые своим обычным, простым делом: шитьем, тканьем полотна, вышиванием.

Он еще дважды произвел все действия со стеблями. Первый результат – восемь и ломаная линия; второй – семь и прямая линия.

Перед тем как зарисовать последнюю линию, он колебался.

– Я не уверен, что сосчитал правильно, – сказал он. – Возможно, придется начать сначала.

Что такое он увидел, что сделало его таким неуверенным? Это было на него не похоже. Страшился ли он чего-то в будущем?

– Наверное, тебе следует остановиться и отдохнуть, – предложила я.

Он покачал головой.

– Нет. Нужно пересчитать сразу. Но тебе не следует слишком верить всему этому. Я мог ошибиться.

Итак, я предоставила ему возможность определять его линию, и она оказалась ломаной.

– Шесть для последней позиции, – сказал он. – Линия инь – линия движения. Нанеси ее, и я буду объяснять.

Я нарисовала ломаную линию над другими и тогда увидела, чего он боялся: вторая триграмма была такой же, что и первая. Кан, Бездна. Я прикрыла рисунок листком бумаги, как будто это могло защитить меня от этого послания. Затем я вздохнула и попросила его:

– Скажи мне, что это значит?

Он пристально посмотрел на меня:

– Это зависит от твоего вопроса. А так как только ты знаешь, что именно ты спросила, то только ты и сможешь истолковать значение гексаграммы. Все, что я могу, это прочитать для тебя текст. Ты должна извлечь из него смысл.

Он взял книгу и перевернул страницы.

– Гексаграмма Двадцать девять, – прочел он. – Кан, Бездна. Это текст для всех шести линий, – сказал он мягко. – Слушай, а потом я объясню то, что касается последней линии.

Я положила руки на колени и закрыла глаза. Сквозь окутывавший меня мрак ужаса я слышала его голос.

– Бездна над бездной – смертельная опасность! Все будет хорошо, если удастся достичь доверия и держать ум в строгой узде. Посмотри на меня, – сказал он. – Давай я попробую объяснить. – Он рассказал мне, что Кан похожа на сердце, заключенное в тело, или на душу, запертую внутри собственных пределов. Она похожа на высокогорный поток, Который в стремительном падении с высоты создает опасность для самого себя.

– Но какую опасность? – вопрошала я. – Откуда она придет – извне или изнутри?

– Сейчас я прочту тебе комментарий к шестой линии, – сказал он. – Так как это линия движения, она имеет самое важное значение.

Я посмотрела на ломаную линию вверху гексаграммы. Она была похожа на все остальные. Она не изгибалась, однако для него двигалась, подобно льву Манджушри, бока которого вздымались, как у живого, хотя и были отлиты из бронзы.

– Когда я начну читать значение этих линий, – говорил он, – ты не должна беспокоиться. Потому что за ними стоит другая гексаграмма, и ее значение не столь зловеще, как у этой. Шесть для верхнего места, – прочел он. – Связанный черными канатами, в оковах в течение трех лет некто терпит неудачу в своих поисках.

Кем была я, чтобы заслужить такой ужасный приговор? Неужели ему и мне предназначено страдать в течение такого длительного времени?

– Три года, – сказала я, и из глаз у меня потекли слезы.

Он отложил книгу, подошел ко мне и, опустившись на колени, взял в руки мое лицо.

– Посмотри на меня, – сказал он. – Три года – это метафора, а не определенный отрезок времени. – Он поцеловал меня. – А теперь соберись и выслушай последнюю часть. Я не должен больше прерывать чтение. Когда я закончу, ты сможешь отдохнуть.

Приглашал ли он меня лечь с ним в постель? Как я хотела отдохнуть прямо сейчас, избавить свои уши от тех слов, которые он готовился прочитать мне. Я устала от слов; они имели такое же угрожающее значение, как и линии, нарисованные на бумаге. Но ради него я заставила себя собраться.

Он возвратился на свое место и снова взялся за книгу.

– Верхняя линия, – объяснил он, – линия движения. Это линия инь – женская линия, которая склоняется к линии ян. Она так долго была линией инь, что неизбежно превращается в свою противоположность. Когда она изменится, мы получим вторую гексаграмму.

Пока он говорил, я вспомнила кое-что из того, что написала когда-то. Разве я не описывала тот же самый парадокс в себе: как я, женщина, силилась сравняться с мужчиной?

– Возьми кисть, – велел он мне, – и начерти вторую гексаграмму. Начни с нижней триграммы – Бездна. Над ней нарисуй одну ломаную линию и две прямые.

Я выполнила его указания, хотя рука у меня дрожала. Он опять взял в руки книгу.

– Гексаграмма Пятьдесят девять, – прочел он, – Хуан: Растворение. Ветер дует над бездной. Вода испарилась, превратившись в пену и туман. Благоприятное время, для того чтобы пересечь великую реку. Упорство и стойкость приносят награду.

Я была в еще большем недоумении, чем до того. Во мне поднимался бессмысленный гнев: эти слова должны иметь для меня такое значение, а я понимала их не лучше, чем крестьянин понимает стихи на китайском языке.

– Это ни о чем мне не говорит, – горько сказала я. – Какая польза в растворении? Эта гексаграмма так же не ясна для меня, как и первая.

– В ней есть надежда, – уверял он меня. – И тут нет противоречия. Первая гексаграмма руководит тобой в настоящем, а вторая – в будущем.

– Значит, мое будущее будет таким же трудным, как настоящее? Я должна испариться? Я должна пересечь реку?

– Это образы, – сказал он. – Ты должна решить, что они значат. Со временем это прояснится. Но не следует ожидать от книги, что она предскажет будущее. Тебе нужно решить, как воспользоваться ее советом. Ты можешь предпочесть вообще не принимать все это во внимание. Я очень устал, когда рассчитывал линии, и мог ошибиться.

Он снова улыбнулся мне, но улыбка получилась грустной, и я засомневалась, было ли его извинение искренним. Может, он обладал интуицией женщины? Понял ли он, что сам являлся предметом моего вопроса?

– Пока довольно, – сказал он. – Я уберу все это, и мы сможем отдохнуть.

Он провел всю церемонию в обратном порядке, будто время пошло вспять. Три раза распростерся на полу; обернул книгу в фиолетовую ткань и поставил ее на место на книжной полке, положил палочки в коробку. Потом подошел ко мне, встал рядом на колени и снова взял в руки мое лицо.

– Я должен попросить тебя об одном одолжении, – сказал он. – Пожалуйста, не говори больше о своем вопросе. Я напуган им так же, как и ты. – Потом он обнял и поцеловал меня, и мы легли на пол. В течение долгого времени я не испытывала ничего, кроме нашего обоюдного наслаждения, а когда открыла глаза и увидела первые лучи света, упавшие на его повернутое ко мне лицо, удивилась.

Уже рассвело, мы сдвинули муаровые шторы и снова погрузились в сумерки. На этот раз мы сбросили свои цветные одежды, одно одеяние за другим, мы смяли их и пропитали своим потом, отпечатав на них не столько свои тела, сколько самую нашу суть.

Потом мы почувствовали жажду, и он принес чай, холодный и такой до горечи крепкий, что на языке у меня образовался налет. У чая был привкус дыма, и это навело меня на вопрос:

– Расскажи мне о пожаре, о втором пожаре.

Он посмотрел на меня, я не уловила выражение его лица.

– Зачем?

– Я хочу знать, чего ты лишился.

– Я лишился своей сестры. – Он перевернулся на спину, натянул на себя мой плащ и закрыл глаза. Тут я вспомнила: мы гуляли в саду дома около водопада Отова, и он сказал мне, что я напоминаю ему его сестру, которая умерла, когда ей было девять лет.

– Расскажи мне, – попросила я. Он повернулся и взглянул на меня.

– Зачем? Чтобы ты могла написать об этом в одной из своих историй?

– Нет, я не стану писать об этом. И ты можешь не рассказывать, если не хочешь.

Я не знала, что он утратил, когда задавала вопрос. Но, когда однажды он говорил о том пожаре, я чувствовала в нем какую-то глубоко затаенную боль. Я выбрала именно этот эпизод из его прошлой жизни, как будто он позволил бы понять все остальное, что оставалось скрытым от меня.

Он повернул голову к потолку и закрыл глаза.

– Шел Восьмой месяц, – начал он. – В тот год случилась засуха и почти все листья с деревьев опали. В действительности все произошло очень просто. Была ночь. Сестра и я спали в своих комнатах в северном крыле дома. Ее комната находилась рядом с комнатой нашей матери, а моя – чуть дальше по коридору. Мы думали, что кто-то уронил лампу. Занавеси в комнате моей матери загорелись, было ветрено, и огонь быстро распространился по дому.

Я придвинулась к нему и положила голову ему на грудь.

– Первое, что я вспоминаю, это крики вбежавшего ко мне в комнату отца. Он подхватил меня на руки и вынес в сад. Я видел огонь и людей, которые бегали туда и сюда. Потом появилась моя мать – у нее сгорели все волосы на голове. Она бежала ко мне – она никогда не бегала, – и, помню, я удивился, увидев, что она босая. До этого я никогда не видел ее ног. Она кричала мне: «Где твоя сестра?» – и я заплакал, потому что не имел об этом никакого понятия. Горела крыша, слуги носили из пруда воду и поливали карнизы. Помню, что беспокоился о том, что моя доска для игры в трик-трак, мои луки и стрелы сгорят. Я не думал о сестре. Потом мы увидели ее. Она выбежала на крыльцо, ее одежда и волосы были в огне. Она кричала и размахивала рукавами. Отец подбежал к ней и толкнул ее на землю, он схватил ее за ноги, и рукава его одежды тоже загорелись. Но он потащил ее к пруду, и вода с шипением стала гасить огонь. И тут она захлебнулась, а может, задохнулась, когда он ее тащил, но, когда ее вынули из воды, она была мертва.

Я приподнялась и посмотрела ему в лицо. Глаза Масато были закрыты, но по щекам текли слезы.

– Не надо, – сказала я и поцеловала его один раз, потом еще и еще. – Какая ужасная история. Мне не следовало спрашивать тебя об этом.

– Я до сих пор помню запах того дыма. Этот ужасающий запах обгоревших и намокших волос. У нее было черное, опаленное пламенем лицо.

Я откинула его волосы со лба.

– Сгорело только северное крыло дома и часть восточного крыла. А потом ветер переменил направление. Ее положили в комнате и ожидали признаков возвращения ее души. Но к концу второго дня стало ясно, что этого не произойдет. Мы перевезли ее в Адасино, положили на погребальный костер и сожгли еще раз.

На некоторое время он успокоился, а я обнимала его так крепко, как только могла. Потом он сказал:

– Моя мать не говорила несколько месяцев и так и не простила отцу, что он бросился спасать меня первым.

Он держал в руках мое лицо, его глаза были полны слез:

– Я говорил тебе, что она была похожа на тебя. У нее были самые прекрасные глаза и густые гладкие волосы. А теперь, чувствую, я потеряю и тебя тоже. Две ночи назад я видел это во сне.

И тут страх, который стоял у нас обоих за спиной, настиг нас, подобно черному ветру с северо-востока.

Он схватил меня за волосы и с такой силой оттянул их назад, что, казалось, вырвет их с корнем.

– Я не хотел этого, – сказал он. – Я не просил об этом. Зачем ты заставила меня так полюбить тебя?

Потом мы кинулись друг к другу – он с одного края обрыва, я – с другого; мы крепко сжимали друг друга в объятиях, как будто только это могло спасти нас от падения.

Праздник Камо наступил и прошел, и все это время я провела в своих комнатах.

Это началось сразу после нашей встречи с Масато. Возможно, сказалось переутомление от чтения. У меня была лихорадка и простуда, и даже запах риса вызывал отвращение и тошноту.

Когда лихорадка особенно мучила меня, я закрывала глаза, и перед моим мысленным взором мелькали сочетания прямых и ломаных линий, одна гексаграмма накладывалась на другую.

Пришла Бузен и попробовала соблазнить меня каштанами. Почему друзья, которые месяцами держались на расстоянии, в случае твоей болезни становятся нежными до фамильярности? Возможно, все дело в любопытстве: казалось, что она озабочена моими жалобами, подозреваю, она считает их надуманными.

Мое единственное утешение – на протяжении всего этого времени я была избавлена от обычной для женщины регулярной нечистоты. Но сейчас это начинает меня беспокоить, ведь прошло уже два месяца с тех пор, когда это произошло в последний раз.

Ночью, когда все вокруг затихло, мне виделся тот пожар, девочка, размахивающая горящими рукавами, ее обгоревшее лицо на похоронных дрогах. Потом появлялся Масато, я ощущала солоноватый вкус его слез, он целовал меня. Я все время думала о его сне, в котором он меня теряет. Для этого есть причина, так же как есть своя причина для тех двух гексаграмм.

Но в чем она? Мой страх скрывал ее от меня, подобно тому как облака скрывают неровности луны.

Все время я слышала вокруг себя звуки веселья. Женщины занимались прическами и украшали шеи гирляндами роз, властно покрикивая на своих горничных:

– Где мой веер? Затяни шнурки моей обуви на деревянной подошве. Этот халат недостаточно хорошо отглажен!

Посыльные доставляли коробки с одеждами для праздника: тяжелые платья фиолетового и желто-зеленого цветов, узорчатые жакеты, сверкающие шлейфы.

В прошлом году я надевала такую одежду, когда участвовала в пышном праздничном шествии. Сейчас мое бледное муаровое одеяние – наказание, наложенное на меня императрицей, – лежит в длинной закрытой коробке, как ненабитое чучело. Я не надела его; не поехала в экипаже, украшенном лавром и розами; не боролась за место в толпе на Ичийё; не наблюдала за процессией. Музыканты играли не для меня; танцоры танцевали не для меня. Я не видела обряда очищения на реке.

Говорят, что уровень воды в реке все еще высокий. Зрители стоят на берегу очень близко к воде. Благоприятное место, отмеченное прорицателями (может быть, именно Масато посоветовал прибегнуть к помощи предсказателей?), было так ненадежно, что пришлось изменить церемонию. Жрица Камо не могла искупаться в потоке; потоком стала для нее серебряная купель. Ведь если бы жрицу Камо унесло потоком, город лишился бы своей покровительницы. Как это было бы нелепо: жрица богини Изе осквернена, а жрица богини Камо утонула во время обряда собственного очищения.

Даинагон мне обо всем рассказывала. Она снимала мучивший меня жар, прикладывая к моему лицу кусочки льда, и описывала то, что я пропустила, а также тайные мотивы интриг. Слухи об отречении императора. Рассказы о разногласиях между министром левых и его ревнивым соперником. Споры между императором и его супругой. Предположения о том, что в случае, если Канецуке будет даровано прощение, он получит должность министра Двора.

Нельзя допустить, чтобы мысли о нем сбили меня с толку. Я приложила столько усилий, чтобы выбросить его из головы, и теперь, когда он может возвратиться, я должна гнать его от себя. Невозможно, чтобы он продолжал влиять на меня, как прежде. Я думаю о связанных с ним муках, о его ядовитой иронии – так могу ли я стремиться заново испытать все это?

Однако я думаю о нем. Как он будет выглядеть и что станет делать? Вспоминаю его голос, складочки в уголках рта, походку, его настроения. Но я устала от его непостоянства. Все это годится для театральных подмостков: обман, отражения, двойственность, двуличие и подлость.

Ну почему в тот самый момент, как я нашла другую любовь, она тоже должна быть у меня отнята? И той же самой женщиной, которая украла у меня Канецуке? Изуми. Изуми. Подумать только, что когда-то я произносила это имя с доверием. Теперь же вкус этих трех слогов горек, как желчь.

Я надеялась, что смогу найти в себе силы думать о ней с симпатией – после того, что она пережила. Но теперь я должна бороться со своим презрением к ней. Должно быть, из-за лихорадки я так полна ярости.

Видела ли она на празднике Масато? Показали ли его ей? «Смотри, это любовник твоей соперницы!» Что могла она разглядеть в этом лице, которое мне дороже моей собственной жизни? Может быть, она сказала себе: «Какой прелестный мальчик. Как все это напрасно, какая жалость!» И она прошествует дальше, сопровождаемая злобными соглядатаями, которые все стремятся погубить меня.

Я не могу допустить, чтобы она обладала такой властью. Возможно, все это только плод моего воображения. Возможно, она сидит в своих комнатах так же, как и я, потому что не в состоянии вынести любопытствующих взглядов, желающих убедиться в ее позоре. Потому что понесенный ею ущерб зрим, тогда как свой я прячу под личиной гордости. Хотя сейчас у меня нет сил, чтобы оставаться гордой. Даже собственные мысли наносят мне вред.

Как мучительно, когда твой собственный ум становится твоим злейшим врагом! Все в мире кажется ложным. Похожее чувство я испытала в детстве, и оно преследует меня до сих пор. Я имею в виду ужасный момент, когда начинается землетрясение и даже почва уходит из-под ног. Так и мои мысли не являются для меня сейчас убежищем и спасением. Мои настроения меняются, как гексаграммы, одно чувство перетекает в другое: желание превращается в страх, страх – в гнев, враждебность и мстительность.

Прошлой ночью я видела во сне Изуми.

Это было не так, как я ожидала. Мы не кипели от возмущения, не рвали друг друга на части, как разрывают куски ткани. Я не слышала этого зловещего звука, когда нечто целое рвется надвое. В моем сне царила тишина. Ткань была цела, и мы закутались в нее. Мы были подругами. Она одолжила мне свой гребень. Мы нежно перешептывались, осторожно, намеками говорили о человеке, которого любили. Мы превратили его в драгоценную раковину и положили ее между нами. Внутри нее пребывал океан нашего удвоенного опыта. Мы слышали его шум, когда прикладывали раковину к уху. Одна волна следовала за другой, один прилив растворялся в следующем.

Океан опыта менял нас, и мы меняли друг друга. Мои мучения усиливались ее муками. Ее радость росла вместе с моей радостью. Цвета нашей взаимной преданности становились глубже и ярче. Она смотрела на меня, и ее глаза были спокойны и полны света. И я думала: так она выглядит, когда они вместе. Вот так все было бы, если бы она любила.

Еще одно проявление фальшивого сочувствия. Императрица написала мне и поинтересовалась моим здоровьем. Она слышала, что я больна. Видимо, поэтому я пропустила праздник Камо? Жаль, писала она; она ожидала увидеть меня в розовых одеяниях. Она уверена, что они бы мне пошли. Возможно, появится другой случай надеть их.

Она писала, что собирается устроить небольшую вечеринку через две недели, в первый день месяца Кролика. Будут всего несколько женщин, чтобы поиграть в сравнения вееров, возможно, цветов или еще чего-нибудь – она пока не решила. Может быть, я возьмусь возглавлять одну команду, а Изуми – другую. Я могла бы надеть свои новые одеяния, все станут восхищаться ими.

Императрица прислала мне корзиночку с сушеной хурмой и немного китайских сладостей. Она выражала надежду, что я ими соблазнюсь; она была уверена, что я мало ем. Все заметили, как я похудела. Мне нужно поправиться; она пришлет мне деликатесы из своих запасов.

«Вы должны написать для меня какие-нибудь новые истории, – указывала она. – Вам следует продолжать работать, иначе вы утратите стиль. Я так скучаю, – признавалась она, – без этой вашей чудесной высокоумной манеры. Она всегда меня так забавляет».

Итак, мы должны участвовать в игре сравнений – Изуми и я. Мы должны выбирать одну вещь из большого числа подобных. Это могут быть, например, веера, картины, дикие гвоздики или певчие птицы в плетеных клетках. Нужно решить, какая вещь лучше. Какой веер расписан лучше других, какой рисунок превосходит остальные, какая из диких гвоздик воплощает в себе идеал цветка, какой дрозд поет, подобно птицам в раю Амиды.

Императрица будет сидеть перед нами, оценивать остроту нашего ума и проницательность. Даже наши жесты и тембр голоса, грацию движений, когда мы будем брать в руки различные образцы, цвета наших рукавов: многоцветных, изысканных и богатых у Изуми и монотонных, невыразительных, как окраска наседки на яйцах, у меня – все будет предоставлено оценке.

Почему она решила противопоставить меня и Изуми, подвергнуть нас внимательному изучению, подобно тем предметам, достоинства которых мы, в свою очередь, должны оценить? Почему нам надлежит быть главными предметами рассмотрения на ее вечеринке? Она жестока. Она хочет обнаружить во мне слабое место и недостатки и выставить их на всеобщее обозрение. Мое наказание еще не закончилось, она должна сделать это дважды.

А что Изуми? Отдает ли императрица ей предпочтение? Может быть, это соревнование – только способ вывести ее из мрачного настроения после пережитого бесчестья? Но, если это так, Изуми подобный спектакль понравится не больше, чем мне. Даже если она выиграет – а я не сомневаюсь в ее успехе, – победа не принесет ей радости.

Потому что чем изощреннее становится Изуми, тем тщательнее маскируется она своей скромностью. Сверкающие перья лжи она прячет за напускной сдержанностью. Она не захочет выставлять напоказ свои добродетели в противовес моим порокам. Повинные в неискренности редко наслаждаются похвалой, даже если ее расточают от чистого сердца.

Однако интересно, будет ли еще Изуми здесь через две недели?

Возможно, что перспектива этого состязания ускорит ее отъезд в Акаси. Даже если ее шрамы заживут, у нее найдутся причины уклониться от маленькой игры императрицы. Уверена, что она уедет к Канецуке до первого дня Кролика. Попрошу друга понаблюдать за ее приготовлениями к поездке.

До нас дошли тревожные вести о том, что люди в Ямато умирают от оспы в пугающем количестве. Прибывший вчера из Нары гонец сообщил императору, что смертность среди простого люда очень высока и есть опасение, что болезнь распространится на храмы и аристократические кварталы. Гонец рассказал, что, по слухам, эпидемией уже охвачены города по берегам реки Ёдо, находящиеся на расстоянии менее одного дневного перегона верхом.

Как я страшусь этой болезни. Я помню ее запах, который узнала, когда моя заболевшая мать лежала в отдельном помещении в саду. Нам, Рюену и мне, не разрешали входить туда, но окружающие не могли скрыть от нас запах: запах корней повилики и кипящего ревеня, запах грязной одежды и сгоревших маковых зерен. Не могли они скрыть и звуки: пение монахов, встревоженный голос отца, крики матери, когда ей меняли одежду и кожа отходила вместе с кусками шелка.

Позже, когда Рюен и я слегли от той же самой болезни, стало даже легче. Бред поднимал нас над нашими страхами и переносил в призрачное царство, где день неотличим от ночи, а сны и видения более реальны, чем сама жизнь.

Моя мать так и осталась в этом царстве, а Рюен и я возвратились. Почему так получается, что эта болезнь предпочитает забирать матерей, молодых и сильных, у их детей? Мы вернулись, а когда выздоровели, похороны уже прошли, и мы сидели вместе с отцом в поминальном зале с серыми занавесями и земляным полом, который пах дождевыми червями.

Вскоре Рюен настолько окреп, что смог гонять мяч, а специальное помещение для больных во внутреннем дворе разобрали. Одежду моей матери уложили в ящик из кедрового дерева, ее гребни и шпильки для волос заперли в коробочке из красного лака, ее бумаги сожгли.

Перед моими глазами до сих пор возникает лицо отца в тот момент, когда он ворошил пепел, и помню, что уже тогда, когда мне было всего тринадцать лет, я подумала: не забывай этого, это лицо горя, помни его во всей его пронзительности.

Мне написал Масато. Он видел сон, который не мог понять. Возможно, я смогу проникнуть в его смысл, писал он. «Поскорее ответь мне и объясни значение сна».

Он видел во сне, что мы стоим на берегу, наполовину промокшие, босые на холодном белом песке. (Что за неправдоподобие: чтобы такая женщина, как я, стояла босой со своим любовником на берегу! Смешно даже думать об этом.) Мы бросаем в воду ракушки и смотрим, как далеко они упадут.

Утро. На горизонте плывут облака. Море спокойное, гребни волн едва пенятся. Солнце светит нам в спину.

Но все не так, как на самом деле. Я слишком молода, почти девочка, мои волосы не достают до лодыжек. Но он любит меня так, как никого другого, и чувствует, что знает меня с самого рождения. И мы оба смеемся над абсолютной невозможностью этого и наблюдаем за сверкающим полетом ракушек, падающих в воду.

Он слышит какой-то звук (возможно, крик чайки, но он не уверен) и смотрит в ту сторону. Когда он поворачивается ко мне, меня уже нет рядом. Что могло случиться? Волны невысокие. Я не кричала.

Он стоит на песке и зовет меня по имени, но ответа нет. Облака растаяли, солнце высушило его одежду.

Ему кажется, что далеко от берега на поверхности моря он видит какое-то цветное пятно. Но оно исчезает. Это мог быть обман зрения. Солнце светит слишком ярко, трудно разглядеть что-то на воде. Вдруг он снова видит это пятнышко и ныряет прямо в волны.

Но тут он проснулся. Его одежда промокла от пота, во рту был горький привкус.

Что это значило? Он попытался разгадать сон, найти ответ в своих книгах, но они не помогли ему. Знаки мерцали перед глазами, значения сдвигались и изменялись.

«Что это значило? – снова спрашивал он. – Скорее напиши мне и объясни смысл».

Всю вторую половину дня до вечера я раздумывала над его сном. Я стояла на берегу, как и он, чувствовала, как пена окатывает мои лодыжки, слышала крики чаек.

В течение нескольких часов я пыталась разгадать значение сна, пока не устала настолько, что легла. Я лежала за задернутыми занавесями и думала о Ребенке Лич, которого посадили в лодку и отправили по воле волн. Почему его мать выбрала этот путь? Как она могла оставить его, свою постоянную боль и заботу?

Теперь Масато видел во сне то же самое. Неужели он каким-то образом почувствовал то, что я скрывала от самой себя? Почувствовал, что во мне зреет ребенок, которого создали мы – он и я.

Я уже не могла не обращать на это внимания. Признаки слишком явные. Я помнила их со времени первой беременности, с тех месяцев, которые предшествовали рождению моего сына.

Тошнота и бессилие. Все звуки и запахи воспринимаются очень остро. И странное, непостижимое желание, более глубокое и сильное, чем когда-либо, неподдающееся разумному объяснению.

Что мне делать с ребенком? Отметить знаком моей вины и обмана, как я пометила своего сына? Вряд ли эта новость принесет радость его отцу, который пострадает от оскорбительных толков о нашей связи. (Он слишком молод, чтобы жениться на мне; это было бы неприлично, оскорбительно даже думать об этом.)

У меня осталось очень мало времени на размышления. Скоро это станет заметно. К тому времени, как ребенок начнет двигаться у меня в животе, я должна буду уехать. Я не могу оставаться при дворе: это противоречит всем обычаям. Беременная женщина считается еще более нечистой, чем женщина во время месячных. И кто знает, какие обвинения мне предъявят, если мое состояние обнаружится?

Существует еще один способ выйти из затруднительного положения. Можно предпринять еще одну поездку на Восточную рыночную площадь и приобрести горькие травы, которые разрешат мою проблему. Я уверена, что найду их там… или в лавке около рынка. Разве продавец книг не спрашивал меня, не нужно ли мне какое-нибудь из его лекарств? Может, он благодаря сверхъестественному чутью понял то, о чем я и сама еще не знала? Или, как и его тайный клиент, решил, что я принадлежу к тому сорту женщин, которые время от времени, когда этого требуют обстоятельства, прибегают к подобным средствам?

Я не могу долго рассуждать об этом. Будущее угнетает меня. Я не способна запечатать это тельце в кувшин и закопать его на берегу реки Камо, как делают другие женщины, чтобы скрыть следы своих тайных прегрешений.

Ребенок, у которого могли бы быть его руки и его глаза с коричневыми искорками. Ребенок с локонами на затылке, как у него. Серьезный, нежный ребенок, который скрывает свои страхи, задавая бесконечные вопросы. Почему я уверена, что это девочка? Возможно, потому, что Масато видел ее во сне, хотя я чувствовала это еще до того, как он прислал мне письмо.

Стану ли я отвечать на его письмо? Да, прямо сейчас, лишь только закончу эту страницу. Но я не буду растолковывать его сон. Я попрошу его приехать ко мне как можно быстрее и успокою без всяких слов.

Ночью была гроза, потом два часа прохлады и снова угнетающая жара.

Бузен пришла ко мне, когда я искала свой веер. Она рассказала, что эпидемия докатилась до южных окраин города. Ее глаза были полны ужаса, когда она описывала мне то, что слышала. Пораженные болезнью люди падали прямо на улицах у ворот Расе. Мужчины в лихорадке, с сыпью и пятнами на руках и лице; женщины, измученные судорогами и рвотой, обессиленно лежавшие в своих постелях. Ходят слухи о смертельных случаях. Найден бродяга, лежавший лицом вниз в грязной канаве. Один серебряных дел мастер умер так быстро, что не было времени позвать священника. Рассказывали о женщине, которую привезли в повозке с фермы на западе; у нее уже остекленели глаза, пока ее обезумевший от горя муж искал заклинателя, чтобы избавить ее от демонов.