Текст книги "Роман потерь"

Автор книги: Джулит Джедамус

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 19 страниц)

– Да.

– Тогда дай посмотреть, – сказал он и перевернул меня на спину. Я закрыла глаза и задрожала от смущения.

– Нет, я так не думаю, – сказал он. – Ничего такого, о чем следовало бы говорить.

– Но у меня другие недостатки, – ответила я, не открывая глаз.

– Возможно, – он ласкал мою грудь.

– Ты не должен доверять мне.

– Я и не доверяю. – Он припал к моей груди, как ребенок.

– Ты сделаешь ошибку, если полюбишь меня, потому что я люблю другого.

– Я знаю. – Его руки скользнули мне на поясницу, он приподнял меня и стал целовать все изгибы и впадинки моего тела.

Потом я лежала у него на груди и моя голова покоилась у него на плече. Я смотрела на желтые занавеси, а он гладил мои волосы.

– Ты никогда не скажешь, что любишь Меня, правда?

Ответа не последовало, но он продолжал гладить мои волосы.

– Даже если бы ты любил меня, ты бы никогда не сказал об этом, ведь так?

Он по-прежнему молчал.

– Я тоже не скажу тебе, что люблю, – произнесла я, обращаясь к желтой занавеске.

– В таком случае мы квиты, – проговорил он.

Как эти его слова ранили меня! До сих пор была игра. Я крепко держала в руке камень, не зная, черный он или белый и есть ли у меня шанс на выигрыш.

– Раз так, – я сделала глубокий вдох, – поведай мне что-нибудь философское.

Он рассмеялся:

– Что ты имеешь в виду?

– Если ты не намерен говорить со мной о любви, поговорим о чем-нибудь еще.

– Я думал о том, что хотел бы быть тем, кто перенесет тебя через Гору Смерти.

Значит, в своей спокойной немногословной манере он признавался, что хотел бы быть моим первым любовником.

– И я была бы такой же легкой, как мои грехи?

– Значительно легче.

– Но у тебя было больше возлюбленных, чем у меня, – сказала я, не рассчитывая на ответ.

– Лучше не говорить об этом, разве не так?

– А если ты понесешь меня к реке Трех бродов, какой из них мы будем переходить?

– Без сомнения, самый глубокий.

– Зачем ты привез меня сюда? – спросила я. – Ведь не для того, чтобы сделать лучше?

– Я не знаю.

– А ты сожалеешь о том, что увидел все мои недостатки?

– И да, и нет.

– А что твоя книга предсказаний говорит о нас? Ты, наверное, уже поинтересовался?

– Она говорит, что во всем виновата ты. – Он повернул к себе мою голову и снова поцеловал меня, и я изо всех сил прижалась к нему, так, чтобы у него перехватило дыхание.

– Это твоя вина, – проговорил он в такт нашим любовным движениям. – Это твоя вина. Это твоя вина. Это твоя вина.

Как мы провели остаток этих трех дней? Я уже забываю. Я вижу его в ванне, тело изнуренное, как призрак. Думаю, это был второй день, не первый. Я представляю себе его лицо в то время, когда мы лежали в саду под сливовым деревом. Его прикрытые веки были полупрозрачны, как опавшие лепестки. Не могу припомнить, тогда ли он сказал мне, что я напоминаю ему его умершую в девять лет сестру, или это было утром следующего дня.

Я хотела бы иметь такой длинный свиток, чтобы на нем уместилось все: те слова, которые мы произносили, и те, которые мы подразумевали, и наше молчание. Я бы перечитывала написанное тогда, когда уже не могла бы его видеть, когда бы он так переменился, что я бы его не узнала.

В наш последний день после обеда мы отправились пешком через заросший сад к тому месту, где бегущий среди обнаженных горных пород поток устремляется в долину. Там, где тропинка круто шла вверх или вниз, он нес меня на руках. Мы отдохнули около ручья на гладком камне, над которым склонились ветви кленов. Листья на деревьях только начали распускаться, поросшие мхом скалы по берегам потока окаймляли выгнутые дугой ветви кустистых роз.

Я положила голову ему на грудь.

– Ты помнишь, – спросила я, – как, счистив мох, мы написали стихи на скале?

– Да, но то были стихи об осени. Я думал об одном из них: «Глубокой ночью я лежал в одиночестве. Для кого мне перестилать постель?»

– Грустные стихи, – сказала я и поцеловала его.

– Вчера ночью был мороз, – и он коснулся губами моей щеки. – Поэтому ты мечтаешь о доме?

– Нет. – Я смотрела на воду. – Расскажи мне, каким ты был в детстве.

Он улыбнулся:

– Я был тощим.

– Ты был озорным ребенком?

– Очень озорным.

– Но не жестоким.

– Иногда. Ты ведь знаешь, какими бывают мальчишки.

– И ты тогда уже философствовал?

Он снова улыбнулся.

– Нет. Я интересовался только игрой в мяч.

– Так же, как и мой сын.

– Я знал, что у тебя есть дети.

– Только один.

– А он философствует?

– Не знаю.

Я повернулась и бросила в ручей камешек, и тут он задал свой вопрос, чувствуя мое нежелание отвечать:

– А какой ты была в детстве?

– Я плохо помню, это было так давно. У меня были очень длинные волосы.

– И такие же густые, как сейчас? – Он провел рукой по моим волосам.

– Гуще.

– Ты никогда не будешь их стричь, да?

– Возможно, постригу, когда мне будет тридцать семь.

– Это опасный возраст для женщины.

– Да, и это очень несправедливо. Не хочется подвергаться опасности, пока не исполнится сорок два.

– Не так долго осталось ждать.

– Ты опять философствуешь, – сказала я, дергая его за рукав. – У нас впереди, до того как нам будет угрожать опасность, не так много времени – у меня восемь лет, у тебя – девятнадцать.

– Да, – согласился он и развязал пояс у меня на талии.

На следующее утро, когда было еще темно, он уехал верхом на своей гнедой кобыле. Немного позже уехала и я в своем экипаже, который больше не казался тесным, а напротив, просторным и пустым.

«Глубокой ночью я лежал в одиночестве. Для кого мне перестилать постель?» Эти слова пришли мне на ум, когда мы съезжали вниз по выбитой дороге, и я вдруг осознала, что произношу их его голосом, а не своим собственным.

Итак, я теперь жила в его голосе, а не в голосе Канецуке. Эта мысль испугала меня. Мы не были похожи, этот мальчик и я. Я вспоминала, что сказала Даинагон о Канецуке в то утро, когда я обнаружила сочиненный Изуми рассказ: «Какая вы пара! Один лжец стоит другого». А разве нет? Мы с ним связаны нашей жестокостью и виной. Я не стою этого мальчика с нежными руками и серьезными мыслями. (В сущности, он невинен, несмотря на его жизненный опыт. Я это чувствовала.) Я наверняка искалечу ему жизнь, как искалечила ее другим, – независимо от своего желания. Он сам себе это предрек. Я ощущала тяжесть его предсказания более остро, чем тяжесть его тела.

Мы проехали над крепостным рвом, полным гниющих отбросов, и через ворота Ёмеи въехали в город. Несметные полчища ворон заполонили небо, холодный ветер трепал голые ветви деревьев. Вокруг сновали придворные в черных шапочках. Когда я выходила из экипажа, ветер закрутил вокруг меня полы моей одежды; прикосновение ног к острым белым камешкам внутреннего двора оказалось болезненным. Я позвала стражника, чтобы он взял мои вещи, и возвратилась в свои комнаты с их занавесями, ширмами и тонкими перегородками.

Последний день Второго месяца. День воздержания.

По возвращении я затворилась в своих комнатах и не виделась ни с кем, кроме слуг и Даинагон. Она принесла мне копию сказок Изе. Интересно, не хотела ли она таким образом напомнить мне о том, как опасно любить Канецуке.

Она не спросила, куда я ездила, хотя ей явно было любопытно. Даже если Юкон передала ей версию о родственнице, я уверена, она не приняла ее всерьез.

Разговаривая с ней, я старалась держать себя в руках, и только когда она вставала, чтобы уйти, мои глаза наполнялись слезами.

– Вы должны быть гордой, – говорила она мне. – Прячась в своих комнатах, вы только заставляете людей судачить. – Она окинула меня взглядом сверху вниз, заметила тени у меня под глазами и мои обкусанные ногти. – Заходите ко мне, если я вам понадоблюсь. – И она скользнула за ширму, а ее парчовые одежды волочились за ней по полу, и я мечтала хотя бы на один день переселиться в ее безгрешное тело.

Я опустилась на колени перед доской для письма и попыталась писать. Но меня отвлекало письмо Масато. Оно пришло вчера, и я прятала его у себя в рукаве. Оно голубого цвета и короткое – он так же осмотрителен в переписке, как и в речах. Но если я прочту письмо более внимательно, то, уверена, обнаружу между строк свидетельства его любви.

Третий месяц

Первый день. Час Змеи.

Вчера поздно вечером, к моему удивлению, за мной явился личный паж императрицы с сообщением, что ее величество желает видеть меня у себя в покоях.

Когда я одевалась, меня била дрожь. Несомненно, она хотела говорить со мной о Садако. Она станет обвинять меня в том, что я распускаю ложные слухи, и меня уволят… Я накричала на Юкон, которая расчесывала мне волосы, и просыпала на пол пудру. Я ругала себя за то, что поленилась принять ванну и начернить зубы. Почти час мне потребовалось, чтобы привести себя в порядок. Я туго затянула на талии завязки своих шаровар, чтобы держаться прямо, с видом уверенного в своей правоте человека. В результате я едва могла дышать.

В коридоре никого не было. Я старалась идти как можно более чинно, прикрывая лицо веером, и надеялась, что меня никто не видит. Мимо неторопливо прошли два дворцовых стражника, но не обратили на меня никакого внимания, и, признаюсь, несмотря на ужасное состояние, в котором я тогда была, я почувствовала себя уязвленной тем, что они не оценили мой великолепный вид.

Когда я добралась до дверей в Кокиден, то у меня возникло ощущение, что что-то не так. Пажи и придворные слонялись по залам, стараясь не привлекать к себе внимания, мелькали одежды многочисленных придворных дам, которые прятались за ширмами.

Я услышала голоса и поняла, в чем дело. Император и императрица ссорились. Нельзя было разобрать слова, но совершенно очевидно, что разговор был не из приятных.

Значит, император пришел в покои императрицы; это само по себе примечательно – обычно она ходила к нему. Я в нерешительности остановилась. Ясно, что императрице сейчас не до меня, и я могу возвратиться к себе. Но тут я услышала, как она упомянула имя Садако, и решила остаться.

Я тихо прошла по залу, надеясь, что соглядатаи меня не заметят, и оказалась в передней, где горничные ждут, пока их не позовут выполнять свои обязанности. К счастью, там никого не было. Я опустилась на колени, потому что меня так трясло, что я не могла стоять.

– Она моя дочь, не ваша, – услышала я голос императора. Итак, они все еще говорили о Садако.

– Может быть, и так, – сказала императрица в своей обычной спокойной манере. – Но вы не имеете права наказывать ее, если она невиновна.

– Я поступлю с ней так, как пожелаю.

– Значит, вы считаете, что слухи сильнее правды.

– Слухи – ничто. Но ничто становится всем, если люди решают, что это так.

– И вы допустите, чтобы вами руководила клевета?

– Я буду руководствоваться тем, что считаю правдой, а правда состоит в том, что мои дочери меня обманули.

– Нашу дочь ввели в соблазн.

– А она ввела в соблазн меня, заставив верить в свою чистоту.

– Она никогда не лгала вам.

– Она никогда не говорила мне правду. Если я предпочитаю не разговаривать с ней, это мое право. Она для меня не существует, – прокричал он. – Она призрак. У нее нет глаз, нет лица, нет голоса – она не существует, и я запрещаю вам говорить о ней.

– И о Садако.

– Да, и о ней.

– Несмотря на то что она ваша дочь и, возможно, ни в чем не виновата.

– Она не дочь мне, и за ней есть вина.

– Мой бог, – сказала императрица. – Вы недостойны своего трона.

– А вы – своего языка. Если бы у меня был меч, я бы его отрезал.

– Ваш меч! – язвительно заметила она. – Меч, который составляет вам компанию, когда вы посещаете своих жен и свои «приюты»! Меч, который лежит под вашей подушкой, когда вы спите! Но может ли ваш меч потушить пожар? Способен ли он уничтожить болезни? Надеюсь, что так, потому что, если вы не простите своих дочерей, эти несчастья станут явью. Простите, по крайней мере, Садако, – тон у нее смягчился. – Потому что, если некого будет послать в Храм Изе, и вы знаете это так же хорошо, как и я, богиня Каннон ни в одном из своих обличий не сможет уберечь нас от неминуемых несчастий.

– Нет большего несчастья, чем неблагодарность ребенка.

Он покинул ее покои. Императрица плакала. Придворные дамы выбрались из своих укрытий и собрались вокруг нее, а я тихо проскользнула в коридор.

Повернув за угол, чтобы возвратиться в Умецубо, я услышала громкий голос императора, который возвращался к себе в Сейриоден. Я выглянула в галерею и увидела окружавших его приближенных, они поддерживали его под руки.

Юкон ушла, без сомнения, для того чтобы подглядывать вместе со всеми. Трясущимися руками я сняла с себя одежду и легла в темноте. Несмотря на пережитое потрясение, я чувствовала облегчение.

Нет необходимости признаваться императрице в своей вине. Пусть она сама сделает выводы из истории, сочиненной Изуми.

Пусть сама решает, являюсь ли я лгуньей или Изуми ложно обвинила меня. Если она пригрозит мне удалением от двора, я буду уверять ее в своей невиновности. Не имеет значения, каким образом.

Император не простит своих дочерей, независимо от того, виноваты они на самом деле или нет. Это яснее ясного.

Холодно и мрачно. Дует холодный северный ветер; небо сплошь заволокло облаками, кажется, что день превратился в ночь.

Юкон уехала навестить свою мать. Опасаясь моих выходок, слуги избегают меня, но я не жалею об этом.

Я разложила на полу письма Канецуке, написанные на бумаге цвета травы, цветочной пыльцы, пыли, сирени, облака. Бумага живая, как любовь: желтая, зеленая, розовато-лиловая. Белая, как гнев, бумага: толстые, негнущиеся листы, слова жестокие и грубые.

Парчовая сумка едва ли сможет вместить их все. Желтый шелк хранит следы моих пальцев, нитки вытянуты.

Письма Масато я храню в другом месте, будто один мужчина может осквернить другого. Канецуке темен, как земля, Масато светел, как вода. Один заключен в глиняную форму, как благовоние, состав которого мне неизвестен; другой скользит по гранитным скалам, течение его мыслей столь быстро, что их невозможно удержать.

В третьем месте (оно должно остаться необнаруженным, и оно самое вместительное) лежат неотправленные и возвращенные письма. Я никогда их не перечитываю. Мне противно к ним прикасаться, тем не менее я храню их.

Я подняла с пола одно письмо. Оно тонкое, ярко-красное; скоропись поразительно красива. Он написал его в такой же темный, как сегодня, день – в день затмения.

Это случилось за три года до нынешней осени. Тогда он любил меня. Перечитывая это письмо сейчас, я убеждаюсь в этом так же, как была убеждена в те краткие мгновения, когда солнце исчезло.

В то утро он пришел ко мне, несмотря на предзнаменования. Предсказатели говорят, что путешествовать во время затмения опасно. Следует остаться дома и закрыть ставни. Нужно затаиться, опасаясь несчастий, до тех пор, пока тень не уйдет.

Он пришел в час Лошади, при свете дня, когда солнце сияло вовсю и листья во дворе пламенели, как кровь. Увидев его, такого самоуверенного, гордого в своих пышных одеждах, мои служанки рассмеялись – тогда они терпимо относились к моим приступам безумия и не пугались их. Я пригласила его войти, и он вошел, смеясь, с охапкой астр и валерианы, будто надеясь, что их благоприятные цвета отведут подстерегавшие нас несчастья.

– Уходите! – Махнув рукой, он прогнал Юкон и других женщин. – Если в день затмения солнца тебя увидят с мужчиной, это сулит несчастье, – сказал он. Они выскользнули из комнаты, заговорщически улыбаясь и перешептываясь, и оставили нас одних.

Как мы провели это время? Мы играли в го, его фишки наступали на моей половине, а мои – на его. Он пел для меня. Я читала ему написанную мной историю о ныряльщице и ее сыне. (Я никогда не рассказывала ему о собственном сыне, но некоторый налет таинственности в той истории, думаю, мог заставить его задуматься.)

Но самое лучшее мы отложили на потом, на то время, когда свет померк. Половину любовного наслаждения составляет предвкушение, и мы терпеливо ждали. Мы отдернули шторы таким образом, чтобы свет полосами падал на пол. Все утро эти полосы ползли по полу вслед за солнцем. Затем – это произошло очень медленно, так что мы не сразу поняли, что случилось, – световые пятна исчезли. Возможно, дело было в облаке, которое заслонило солнце и помешало луне исполнить свое предназначение… но, выглянув наружу, мы увидели, что небо чисто. Солнце светило так ярко, что глазам было больно смотреть на него.

Над дворцом повисла тишина. Все утро до нас доносились звуки шагов, голоса, звон гонга, шарканье метлы. Вместе с померкнувшим светом эти звуки прекратились. Все замерло в тяжелом ожидании, как будто даже пауки в своей паутине предвкушали появление луны.

И она выплыла – очень медленно. И мы, как луна, действовали в соответствии с нашими планами: мы заключили пари, что поглотим друг друга так же быстро, как тень поглотит солнце.

Удалось ли нам задуманное? Я не уверена, но к тому времени, как мы вернулись к действительности, на полу снова появились полосы света – может быть, уже несколько часов назад, мы этого не знали.

Когда всеобщая тишина была нарушена и мы возвратились в мир слов, нам казалось, что, возможно, именно наша любовь явилась той силой, что возвратила солнцу полноту его сияния. И еще некоторое время после описанных событий мы с детской наивностью верили в это.

У меня была двухдневная передышка, а потом императрица снова призвала меня к себе. Я оделась в лиловых тонах в надежде, что это будет свидетельствовать о моей лояльности. Существует много способов выразить преданность, не так ли? Несмотря на ее властность, я действительно люблю эту управляющую моей судьбой женщину. Она равна мне по смелости и уму, хотя я не должна бы сметь сравнивать себя с ней: ее влияние и уважение, которыми она пользуется, настолько превосходят мои, что я не осмеливаюсь коснуться края ее одежды.

Утро было восхитительным, сильный восточный ветер разогнал облака, и каждый листик, каждая почка дрожали от ощущения полноты жизни. Почему в такой день легче быть хитрой? Наверное, его блеск и великолепие придавали мне силы.

По дороге я продумала, как следует себя вести. Непреклонность императора вселяла в меня надежду и обеспечивала защиту. Его суровость придаст гибкости моей лжи. Разве это не странно – использовать ложь, чтобы создать видимость невиновности? Как если бы кто-то захотел превратить чернила в воду. Тщетные усилия, но нужно попытаться.

Возможно, именно поэтому я успокоилась. Я чувствовала странную радость и душевный подъем, как будто сама стала свидетелем своей судьбы. Идя вниз по галерее, я подумала, что нечто подобное испытывают мужчины перед боем. Вот почему они сражаются друг с другом. Они бьются, желая ощутить перед стремительным броском чувство величайшего самообладания, когда зажатый в руке кинжал еще не обагрен кровью и никто не знает исхода боя.

После всех моих стараний быть похожей на мужчину – и в моих писаниях, и в моей борьбе с самой собой и окружающими – я впервые почувствовала, что мне это удалось.

Итак, я шла в покои императрицы, где двумя днями раньше ежилась от страха, и на этот раз ничего не боялась. Она сидела на возвышении под балдахином, окутанная богатыми шелками, ниспадавшими на пол из-под зеленой парчи. Камергер подвел меня к ступенькам, и я приготовилась совершать положенные поклоны. Но оказалось, что за занавесями две женщины.

– Подойдите и садитесь с нами, – сказала императрица, делая приглашающий жест рукой. – Мы выбираем шелка. – Она наклонила свою прелестную головку, указывая на свободную подушечку, и мне не оставалось ничего другого, как опуститься на колени рядом с Даинагон.

Даинагон в сиреневых одеждах сидела с невозмутимым видом, и ее бледное лицо было подобно луне во всем ее призрачном великолепии.

Я почувствовала себя так, будто последний луч света оставил эту комнату. Мужество покинуло меня. Если бы вместо нее был кто-нибудь другой! Пусть даже Изуми! Тогда я могла бы лгать с восторгом мужчины, противостоящего врагам. Но я не посмею лгать в присутствии Даинагон.

Я опустилась на подушку На полу возвышались груды шелка: узорные ткани и бомбазин, парча и саржа. И посреди этого великолепного разноцветного беспорядка спокойно сидели две женщины.

Императрица повернулась, чтобы что-то сказать камергеру. Я решилась посмотреть на Даинагон, Сколько тайн в немой телепатической связи между друзьями! Она бросила на меня только один взгляд, спокойный и невозмутимый, но не холодный, одновременно предостерегающий и обещающий. Она будто призывала меня к молчанию: Кун, Пассивная. Молчание не влечет за собой ни позора, ни похвалы. Я поняла, что она советовала мне не признаваться. Перед моим приходом они с императрицей разговаривали обо мне, и она солгала за меня.

Как удалось мне понять, что она убеждала императрицу в моей невиновности? Даже сейчас я не могу этого объяснить. Однако я чувствовала, что императрица не поверила ей и что она подвергнет испытанию нас обеих. И я задрожала, припомнив, как она выговаривала императору за его слабость.

– Вы должны помочь нам, – сказала императрица. – Даинагон и я выбирали шелка для праздника Камо. Она уже высказала свое мнение, и я хотела бы знать, совпадет ли оно с вашим.

– Но мне не подобает решать такие вопросы, – запротестовала я.

– Если я попрошу, вы сделаете это. Скажите, какой цвет вы предпочитаете?

Я осмотрела груды шелка.

– Я предпочла бы цвет лаванды или розовато-лиловый.

Императрица рассмеялась.

– Что за робость! Почему бы не выбрать какой-нибудь более смелый цвет? – Она показала рукой на фиолетовую ткань. – Что вы скажете об этом? Нравится ли вам цвет футайи? Или вы не любите двойное окрашивание?

– Но это летний цвет, – ответила я.

– Верно. И все же он прелестен, не правда ли? – Она обернулась к камергеру. – Покажите нам все оттенки футайи.

И он развернул перед нами шелка, которые переливались всеми оттенками от ярко-фиолетового до темно-синего с легкой примесью багряного.

Императрица повернулась ко мне.

– Скажите, какой оттенок футайи вы предпочитаете для мужчины?

– Это зависит от его возраста и цвета лица.

– А какой, по вашему мнению, должен быть цвет лица у мужчины?

Я взглянула на Даинагон. Она сидела, крепко сжав губы, как будто предостерегая меня от многословия.

– Бледный, ваше величество.

– Вы удивляете меня. Бледный? Но ведь не мертвенно-бледный?

– Бледный, но не мертвенно-бледный.

– Да, – улыбнулась императрица, – мертвенно-бледный мужчина – печальное зрелище. Итак, какой оттенок футайи следует носить мужчине с бледным лицом?

– Это зависит от возраста, не так ли?

– Ну, скажем, это мужчина лет тридцати.

Конечно, это возраст Канецуке. У меня бешено заколотилось сердце.

– Думаю, – сказала я как можно более бесстрастно, – это должен быть переход от синего к фиолетовому.

– Значит, именно на грани цветов.

– Да, но думаю, что он сам выберет цвет. – Я не осмеливалась встретиться глазами с Даинагон, потому что разговор приобретал опасный оборот. – В пределах своих возможностей и, конечно, в границах вкуса.

– В границах вкуса? – спросила императрица. – А что это, собственно, такое?

Не успела я ответить, как вмешалась Даинагон в своей спокойной манере:

– Разумеется, ваше величество, эти границы установлены вами и императором. Только тот, кто придерживается самых высоких образцов элегантности, может быть судьей в вопросах вкуса.

– Император может судить только о собственных несчастьях, – сказала с горечью императрица. – Благодарю вас, Даинагон, за то, что вы высказали свое мнение, хотя я и не просила об этом. – Она снова повернулась ко мне. – Ну, так что же такое «границы вкуса»?

– Я бы согласилась с Даинагон, – ответила я. У меня так замерзли руки, что пальцы побелели, и я спрятала их в рукава.

– Да, думаю, вы согласились бы. А что вы скажете о запрещенных цветах? – Она протянула руку и показала пальцем на куски глубокого красного и пурпурного шелка. – Подходят ли они мужчине с таким цветом лица?

– Такие цвета может желать носить только мужчина очень знатного происхождения.

– И как он будет добиваться этого? Открыто или тайно?

Даинагон кашлянула, и я постаралась не смотреть ей в лицо из боязни потерять над собой контроль.

– Наверное, открыто, ваше величество.

– А может ли он носить одновременно больше, чем один запрещенный цвет? – Я поняла, что она имеет в виду Канецуке и обеих принцесс.

– Нет, – сказала я, притворяясь беспристрастной. – Это было бы верхом безвкусицы.

– Конечно, – вмешалась Даинагон, – не следует носить цвета, которые не сочетаются друг с другом.

– Тогда скажите мне, – императрица пристально взглянула на меня, – как одеться на праздник принцессам? Конечно, они, скорее всего, не будут присутствовать, но если вдруг они получат прощение, мы должны быть готовы. Следует ли им обеим нарядиться в запрещенные цвета?

– Об этом не мне судить, ваше величество.

– Может быть, им следует облачиться в серо-лиловые одежды, подобно женам, оплакивающим своих мужей?

– Я не знаю.

– Возможно, вы считаете, что Садако как старшая имеет больше свободы в выборе одежды?

– Я не думаю, что у нее есть свобода выбора – она принцесса.

– Она была принцессой, – поправила меня императрица. – Итак, вы думаете, что, если она воспользовалась какими-то свободами, это значит, что кто-то убедил ее поступить так?

– Не думаю, что у кого-нибудь есть такое право.

– Значит, если бы она надела на праздник Камо десять ярко-красных халатов, это был бы ее выбор и только ее. Это великолепный цвет, не правда ли? Но, как вы знаете, иногда носить его запрещено.

– Все будут ее осуждать, если она оденется в такой цвет в это время года.

– Без сомнения, – ответила императрица. – Должно быть унизительно – быть осмеянной из-за этого.

Мы ничего на это не ответили – ни я, ни Даинагон. Но воспоминание о моем позоре в день Праздника цветущей вишни, казалось, повисло в воздухе. Значит, уже тогда императрица была осведомлена о ходивших обо мне слухах. Это было даже хуже, чем я ожидала.

– Подойдите сюда, – сказала императрица, выводя меня из оцепенения. – Давайте подберем подходящий цвет для Садако.

Даинагон достала травчатый шелк.

– Может быть, нам выбрать для нее бледно-зеленый. Она прелестно выглядит в зеленом, и по сезону это подходящий цвет.

– Значит, зеленый – сказала императрица, – хотя я не спрашивала вашего мнения. А вы? – Она повернулась ко мне и подняла брови. – Какой оттенок предпочли бы вы для праздника Камо?

– Любой, какой устроит вас, ваше величество. Я здесь не выбираю.

– Это совсем на вас не похоже, – императрица улыбнулась. – Или это новая маска покорности, которую вы примеряете на себя?

– Я примерю все, что будет угодно вашему величеству.

– А если я выберу для вас настоящий, а не воображаемый цвет покорности?

– Я буду носить его с радостью, если это доставит вам удовольствие.

– Ну что же, – продолжала она, – может быть, тогда мы выберем для вас розовато-лиловый. Спокойный пристойный цвет. Что вы думаете, Даинагон? Подходит ей розовато-лиловый?

– Он прекрасно ей подходит, ваше величество.

– Пусть будет розовато-лиловый, – сказала императрица, и в ее глазах сверкнула угроза. – Вы приближаетесь к тому возрасту, когда, как вы знаете, уже не носят вызывающие цвета. Вы должны учиться быть сдержанной и осмотрительной.

Подступающие слезы жгли мне глаза.

– Да, ваше величество.

– Итак, решено, – сказала императрица. – И последнее. Какого вида вуаль мы для вас выберем?

– Гладкую ткань, если вам угодно, – сказала я, не понимая, к чему она клонит.

– Гладкую? – спросила императрица. – Нет, пестрая подойдет вам больше. Что вы думаете, Даинагон? Дадим ей пеструю ткань?

– Простите, ваше величество, – сказала Даинагон, – но, думаю, это ей не пойдет, гладкая ткань будет лучше.

– Вы уверены? – спросила императрица. – Когда дело касается вкуса, я предпочитаю женщин, которые не колеблются.

– Я не колеблюсь, – ответила Даинагон.

– Тогда пусть так и будет, – согласилась императрица. – Ровная, гладкая ткань для ровного, спокойного характера. Будем надеяться, что одно будет соответствовать другому. – Она взяла кусок гладкой лилово-серой саржи. – Камергер! – Он подошел. – Пожалуйста, заверните это и доставьте этой госпоже в ее комнаты.

– Да, ваше величество.

– Отнесите этот кусок в Департамент одежд, – велела мне императрица, – и скажите начальнице, что я велела раскроить его для вас. Из него получится шесть халатов. Вы наденете их на предстоящий праздник.

– Да, ваше величество. – Поклонившись, я удалилась как можно быстрее, чтобы она не видела моих слез.

Шесть халатов из гладкого розовато-лилового шелка! Шесть одежд одного и того же траурного, покаянного цвета, без оттенков и переходов! Как все на празднике будут насмехаться надо мной! Она сурово наказывает меня, однако я знаю, что могло быть и хуже. Она могла прямо обвинить меня в том, что я распускаю слухи, могла заставить нести ответственность за позор Садако. Меня могли удалить от двора и отослать на жительство куда-нибудь в провинцию. Да, могло быть и хуже.

Так текли мои мысли, когда я сидела в своей комнате и грела руки над огнем. День по-прежнему был чист и прекрасен, но теперь я уже не ощущала той отваги, как утром, и мне казалось, что пальцы мои никогда не согреются.

Этой разнице в ощущениях я обязана Даинагон. Она отстаивала мою невиновность с риском для собственной репутации. Теперь у нее тоже есть двойная тень, которая смутным фиолетовым пятном ложится на границе правды и вымысла, и я знаю, что однажды ей придется заплатить за это.

Потом, прежде чем я поняла это, она уже была в комнате. Стояла около меня, бледная и дрожащая, и протягивала мне какой-то сверток.

– Откройте, – произнесла она.

Я развернула бумагу. Там был шелк густого розового цвета с затейливым рисунком в виде вьющихся стеблей и цветов.

– Сшейте из него жакет, – сказала она, – и надевайте его, когда будете чувствовать себя несчастливой.

– Значит, я должна носить его все время.

– Не надо плакать. Вы должны сохранять гордость.

– Почему вы сделали это, Даинагон?

Она наклонилась и поцеловала меня в лоб.

– Один лжец стоит другого, – сказала она и ушла, оставив на память о себе запах своих духов.

Седьмой день Третьего месяца.

В то утро я услышала странную историю и не знаю, правда это или ложь.

Бузен пришла ко мне вскоре после того, как я съела жидкую утреннюю кашу, и рассказала услышанную ею от одного из солдат внешней стражи дворца историю. Прошлой ночью в сосновой рощице западнее Наизенси кто-то напал на женщину. Похоже, что это были воры. Не найдя у нее ничего ценного, кроме одежды, они раздели ее и оставили в одной рубашке и шароварах. Стражники слышали ее крики, но, пока они до нее добежали, грабители исчезли.

Все это произошло, по словам Бузен, ранним утром, как раз перед тем как зажгли первые огни. Никто не мог сказать, почему этой женщине вздумалось бродить одной, без сопровождающих, в такое глухое время.