Текст книги "Роман потерь"

Автор книги: Джулит Джедамус

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 19 страниц)

Пока Бузен говорила, я думала о мальчике, которого видела на базарной площади: глаза у него были цвета вареных яиц. Скольких из нас болезнь поразит так же, как его? Скольких из нас она пометит так сильно, что никакие свинцовые белила, никакие припарки из шелковых коконов или соколиных перьев уже не помогут? Скольким людям из тех, кто не переболел этой болезнью раньше, суждено умереть? Какие ядовитые испарения проникают в нас в этот жаркий летний день с плотным воздухом, овладевая нашими телами?

Чьих матерей заберет смерть? Кто из отцов будет разлучен с сыновьями? Чьи возлюбленные, друзья, соседи, которые жили рядом, окажутся отрезаны от окружающих куском черной ткани на ивовом прутике, предупреждающим: «Не трогайте меня. Я заразен. Держитесь подальше».

Бузен отправилась читать молитвы с четками в руках. Я до своих четок не дотрагивалась. Я ждала только Масато и того часа, когда не останется ни слов, ни страхов.

Почему он не пришел? Что его задержало? Еще один день, а от него ни слова. Я послала второе письмо и велела гонцу по возвращении сообщить мне, что было сделано.

Прошло всего два дня, как Масато обратился ко мне с просьбой истолковать его сон. Теперь я должна молить о получении известий от него. Как я ненавижу ожидание!

Настроения при дворе отражают мое состояние. Новости борются со слухами, гнев – с тревогой. Император, которого, без сомнения, потрясли злобные разговоры о том, что его недееспособность явилась причиной эпидемии, объявил, что через три дня сложит с себя все обязанности и отправится жить уединенной жизнью. Если я до того не получу известий от Масато, мне придется ждать, пока император не закончит процедуру отречения и ворота дворца не будут снова открыты.

Не придется ли нам из-за эпидемии стать изгнанниками из собственного города? Или мы проведем лето, закрывшись от мира внутри дворцовых стен? Все знают, что, если эпидемия распространится, двор может оказаться в изоляции. Внутренние ворота запрут и станут охранять. Каждый странник подвергнется допросу. За всеми передвижениями будет установлено наблюдение.

– Должна ли я разлучиться с Масато или он найдет какой-нибудь предлог, чтобы навещать меня? И как я смогу пойти к нему? Если эпидемия распространится дальше, возникнут препятствия даже для самых близких поездок, а далекие путешествия станут еще более опасными.

Тут мне пришло в голову, что Изуми может пострадать так же, как я. Как ей удастся уехать в Акаси, если двор того и гляди окажется в изоляции? Она не сможет посетить своего изгнанника, если сама станет изгнанницей.

Для меня загадка, почему она до сих пор не уехала. Правда, у меня нет доказательств того, что она собирается ускользнуть. Возможно, она слишком умна, чтобы выдавать свои намерения. Или этот неожиданный поворот в наших судьбах вынудил ее изменить планы? Станет ли она рисковать своим здоровьем, чтобы соединиться с Канецуке? Ее путь пролегает по зараженной местности, а она еще не сражалась с этой карой небесной и не побеждала ее, как победила я, когда была девочкой.

Что мы будем делать, она и я, в течение долгих летних месяцев, если окажемся запертыми в этой клетке? Я почти желала, чтобы она уже уехала. Однако другая часть моего «я» лишь порадовалась бы, если бы эпидемия разрушила ее намерения.

Император отправил гонцов во внутренние провинции, приказывая губернаторам принять предупредительные меры против распространения болезни. Сегодня утром посланники отправились верхом к двадцати двум храмам и к стражам императорских усыпальниц.

Давящий страх ощущается везде. Повсюду снуют придворные. В галереях перешептываются. В Большом зале государственных собраний проходят тайные совещания. Сообщают о священнослужителях, призванных с горы Хией, из Касуги и Кофукуди, из Сумиёси, Китано и Гиона. Рассказывают о прорицателях, которые должны собраться, чтобы определить благоприятную дату для церемонии умиротворения разгневавшихся богов и духов.

Я представляю себе гонцов, которые пробираются верхом сквозь леса и поля, сражаясь с невидимыми волнами болезни, которые омывают их со всех сторон, в то время как они несут людям предостережения.

Что проку от их предостережений? Что проку от приношений богам или от разбрасывания соли, от священных песнопений и молитв? С каждым разом эти эпидемии все ужаснее. Наши тела покрываются нарывами и ярко-красными пятнами, безымянное бедствие иссушает их, и они становятся такими же хрупкими, как тростник.

Не станем ли мы похожими на тощих людей из Гиона, которые танцевали, чтобы таким образом уберечься от заразы, но обнаружили, что это средство их не защитило? Придется ли нам торопливо перебегать с места на место, прикрывая лицо рукавами в надежде на то, что несколько тонких слоев шелка защитят нас от напасти?

Я не боюсь ее, и я покончила с ожиданием. Мой гонец не смог ничего выяснить (ему никто не ответил, когда он стучал в ворота дома Масато), и я сама отправлюсь к нему домой. Потому что через два дня император уединится, и тогда я окажусь запертой наедине со своими мыслями.

Даинагон проходила мимо, когда я одевалась, чтобы ехать к Масато. Она сказала, что императрица отложила игру в сравнения. Общее настроение слишком неспокойно. Учитывая, что император собирается уединиться, а двор со дня на день может оказаться в изоляции, сейчас едва ли подходящее время для подобного легкомыслия.

– Вы знаете так же хорошо, как и я, – сказала Даинагон, – что император может отречься в любой день.

Вот в чем причина озабоченности императрицы, хотя она вряд ли будет сожалеть о перемене своего положения. Когда ее муж удалится от дел в Южный дворец, а брат станет регентом, она получит свободу действий. Она сможет посвятить свое время сыну и питать его честолюбие. Возможно, ее дочь и Садако будут прощены, хотя это зависит от прихоти ее мужа.

Принцессы. В своей тревоге о Масато я почти забыла о них.

– Есть ли новости от Садако?

– В последнее время ничего. Почему вы спрашиваете? Вы чувствуете свою вину?

Я оставила этот вопрос без ответа.

– Я слышала, что стали заболевать люди, которые живут поблизости от ее дома. А она и так очень слаба.

– Да, она слаба.

– Вы ей писали?

– Да, сегодня утром.

Ее сдержанность говорила больше, чем любые увещевания.

– Вы не простите меня за то, что я распространяла о ней слухи, не так ли?

– Пока нет.

– Но вы бы солгали ради меня, – сказала я, вспомнив, как она защищала меня от нападок императрицы.

– Лишь в некоторых случаях. – Даинагон улыбнулась мне, как улыбаются ленивому ребенку. – По крайней мере, один раз. Но, возможно, больше никогда. – Она взглянула на мои зеленые одежды: – Вы прелестно выглядите, хотя все еще слишком худая. У вас свидание?

– Нет, я иду по делу.

– Что-то выдало меня, потому что она сказала:

– Вы не должны покидать дворец! Не сейчас, когда такое творится.

Я не могла увиливать дважды:

– Совсем ненадолго. – Я тронула ее за рукав. – Если кто-нибудь спросит (она знала, что я имела в виду императрицу), скажите, что я ушла на вечерние молитвы в Сакузен.

– Вы могли бы придумать какой-нибудь более благовидный предлог, чем этот. – Она посерьезнела. – Вы идете на встречу с этим молодым человеком?

– Нет, – продолжала я лгать вопреки своему желанию, но совершенно искренне добавила: – Я даже не знаю, где он теперь.

– Тогда зачем так рисковать?

Я подумала, что рисковала так только однажды – ради книги, и опять вспомнила того мальчика с белыми глазами на рыночной площади, и дерзкие вопросы продавца книг, и записку от его тайного гостя. Я решилась на это ради Канецуке, но книга и теперь стояла у меня на полке. Мне не удалось помочь ему. Что если и эта моя попытка закончится провалом?

Мои глаза наполнились слезами, я смотрела в пол, поправляя рукава.

– Как вы нашли экипаж для поездки?

– Вы догадываетесь, какая я ловкая. Я знаю способы.

– Думаю, без толку говорить вам, что ехать не следует?

Я покачала головой.

Она подошла ко мне, приподняла мой подбородок, и слезы хлынули у меня из глаз и размыли пудру на щеках.

– Вы сейчас недостаточно сильны, – сказала она. – Мне бы не хотелось, чтобы вы страдали еще больше.

– Я переболела этой болезнью в детстве. Сомневаюсь, что это случится во второй раз.

– Я не это имела в виду.

– Он не похож на Канецуке.

– Он мужчина, – ответила она, – и никакая боль, испытанная вами в прошлом, не защитит вас от него.

– Я не желаю быть защищенной.

Она раскрыла свой веер. Поверх гофрированных складок на меня смотрели ее печальные глаза.

– Зайдите ко мне, когда вернетесь. Приходите в любое время. Не имеет значения, как поздно.

Она ушла, а я, дрожа, повернулась к зеркалу, чтобы привести в порядок лицо.

Уходя, я слышала, как звонили храмовые колокола на Сакузен, будто в насмешку над недостатком моего религиозного чувства. Улицы были полупустыми, дома закрыты от жары. Ветра не было совсем, ни дуновения. Колеса экипажей поднимали пыль, и она проникала сквозь занавески.

Я стиснула в руках веер и жалела, что у меня не было талисмана, который уберег бы меня от неприятных новостей. Амулет, волшебная палочка, драгоценный камень – что угодно, лишь бы разрушить препятствия, которые могут помешать нам увидеться. Может, ему пришлось уехать по чьему-то неожиданному поручению? Или он заболел, или сердился. Как иначе объяснить несоответствие между мольбами в его письме и тем, что он не приехал?

Разве только он виделся с другой женщиной – такой, которая требовала его исключительного внимания в ущерб всему остальному. Я припомнила многозначительную непринужденность слуг в его городском доме и в доме на восточных холмах, его сдержанность, когда я спросила его о прошлом.

У меня вспотели ладони, и я была почти готова повернуть назад. Что если я застану его врасплох во время свидания? Нет, это невозможно. Женщины не ходят в дом мужчины одни; это против всех обычаев. Однако, если я могу нарушать правила, почему это не может сделать кто-то другой?

Я ощутила острый приступ ревности, закрыла глаза. Почему меня снова мучает это коварное чувство? Почему во мне снова закипает гнев и рождаются подозрения? Я думала, что только Канецуке и ложь могли вызвать у меня подобные чувства.

Я откинула занавеску, чтобы вдохнуть свежего воздуха. Откуда-то донесся запах камфары. Дорогу перебежала собака, она тяжело дышала, с ее высунутого языка капала слюна; торопливо прошел человек, прижимая к лицу рукава своей одежды.

Возможно, он просто хотел защититься от пыли. Когда ты охвачен страхом, велико искушение воспринимать каждое явление за знак судьбы.

Не знаю почему, то ли от страха, то ли из желания перебороть страх, я не остановила возницу. Вскоре мы подъехали к воротам. У меня перехватило дыхание, когда он сообщил о моем приезде. В ожидании я откинулась на спинку сиденья и обмахивалась веером.

Мне показалось, что прошла целая вечность, прежде чем нас впустили. Когда я вышла из экипажа, Масато стоял во дворе. Он выглядел удивленным, но не растерянным; если я и прервала какое-то его тайное занятие, то он сумел собраться удивительно быстро. Возможность свидания с женщиной казалась маловероятной, потому что во дворе не было видно другого экипажа.

От осознания того, что мои подозрения не имели под собой никакой почвы, у меня закружилась голова, и я покачнулась, когда поднималась по ступенькам в дом.

– Ты нездорова, – сказал Масато, – тебе не следовало приезжать в такую жару, да еще когда вокруг эпидемия. Это очень неразумно с твоей стороны.

Его резкость оживила мои сомнения, я искала в его лице признаки неискренности. Но он выглядел как обычно, хотя за внешними проявлениями заботы я уловила тревогу, которую ощутила во время нашего последнего свидания, когда мы всю ночь провели вместе, занимаясь толкованием зловещих знаков.

– Прости, – сказала я, – мне не следовало приходить.

– Не надо извинений. – Он дотронулся до моего рукава. – Проходи и выпей немного воды со льдом. Мы посидим рядом с верандой, здесь прохладнее.

Я ощутила внезапную боль. Значит, мы не пойдем в его комнату. Мы будем сидеть в этом официальном зале, завешенном китайскими свитками и бледным шелком, будем говорить, как того требует обстановка, на обыденные, пустые темы.

– В моей комнате беспорядок, – сказал он, будто читая мои мысли. – Я вернулся только сегодня утром. Несколько дней я был в отъезде.

Значит, он уезжал, возможно, чтобы увидеться с кем-то. Поэтому не пришел ко мне. Но почему он написал то умоляющее письмо, а потом вдруг изменил свои планы? Эта женщина – я не могла отделаться от мысли, что это женщина, – должно быть, имела на него сильное влияние.

– Мне пришлось съездить на водопад Отова, – объяснил он. И я снова ощутила болезненный укол ревности. Брал ли он туда с собой кого-то еще, как меня когда-то? Он бросил на меня быстрый взгляд, будто ощутив мое беспокойство. – Я переписывался со своими родителями, – сказал он. – Ты знаешь, что они находятся в Исияме. Когда до нас дошли известия об эпидемии, я убеждал их остаться там. Моя мать до сих пор плохо себя чувствует. Вне города они будут в безопасности. Я уговорил их переехать в дом на водопаде Отова на все лето, пока худшее останется позади.

Я сделала глоток ледяной воды, стараясь скрыть свои чувства. Было ли это истинной причиной его отсутствия?

– Я ездил, чтобы подготовить для них дом, перевез туда кое-что из вещей, которые могут им там понадобиться. Сожалею, что не успел тебя предупредить.

Сколько раз Канецуке оправдывался таким же образом? У него не было времени; он вынужден был неожиданно изменить свои планы; он не знал о моих планах. Но почему я допускаю, что Масато так же неискренен, что он изворачивается. Разве есть основания не верить ему, разве я могу уличить его в желании отдалиться от меня?

– Я ждала тебя, – сказала я, а потом сама себя презирала за проявленную слабость. – Сначала твое письмо, а следом эти ужасные новости. Ты знаешь, что император собирается нас покинуть?

– Я услышал об этом сегодня утром.

– И почему все так складывается? – задала я по-детски нелогичный вопрос. – Твои книги предсказывали это?

– Это происходит потому, что сейчас лето, а летом болезни легко распространяются. Такое случалось и раньше и случится еще не раз.

– Как тебе удается сохранять спокойствие? Тебя этому научили книги?

Он посмотрел мимо меня в сад, где пышно расцвела фиолетовая павлония, а вокруг пруда густо разросся тростниковый аир.

– Они научили меня только тем вещам, которые я хочу знать. – Он посмотрел на меня, и я заметила, что он встревожен не меньше, чем я. – Пойдем, тебе надо немного отдохнуть, если, конечно, ты извинишь меня за беспорядок в моей комнате. Ты выглядишь усталой.

Пойти немного отдохнуть. Именно эти слова мне хотелось услышать. Я пошла за ним в его комнату, которая действительно была не убрана, но не настолько, как можно было бы ожидать.

Это была та самая комната, которую я все эти дни себе представляла, хотя теперь я видела ее при косых лучах вечернего солнца. Такая же просторная, с теми же решетчатыми окнами, широко открытыми, чтобы уловить самое легкое дуновение ветерка, та же лакированная доска для письма, те же зеленые ширмы. И везде по всей комнате раскиданы одежда, бумаги, свитки; пара сапог для верховой езды валялась в одном углу, деревянный поднос с чугунным чайником и одной наполовину пустой чашкой – в другом.

– Извини, – сказал он, – ты видишь, я не ждал гостей.

Конечно, он не мог и представить, какое облегчение это мне принесло.

Он прошел к постели, раздвинул занавеси и расправил халат, чтобы мы оба легли.

– Иди сюда, – сказал он. Он приблизился ко мне, снял с меня халаты и бросил их прямо на пол: зеленовато-синий, потом бледно-зеленый, потом белый, темно-розовый и светло-розовый цвета; наконец, я осталась в тонкой сорочке, такой прозрачной, что от смущения я залилась краской.

– Как прелестно ты выглядишь в белом, – сказал он и дотронулся своими тонкими пальцами до моих сосков. Потом наклонился ко мне и поцеловал их через кисею так крепко, что я едва устояла на ногах.

Затем он снял свои мягкие коричневые одежды (должно быть, я помогала ему, хотя я этого не помню) и остался, как и я, в простой белой сорочке. Я дотронулась до него, его соски были видны сквозь тонкую ткань, мы оба дрожали, а позже, когда мы уже лежали в постели, я заставила его плакать.

Почему он плакал, а я нет? Мог ли он в этот момент, поднимая мои бедра и входя в меня глубоко, чувствовать зачатого нами ребенка? Я отвернулась, чтобы он ничего не заметил, но не сомневалась, что он знал о нем, понимал причину моей сдержанности. Когда он положил голову мне на грудь и я почувствовала его слезы, я не позволила себе плакать. Я поплачу потом, когда его не будет рядом. И вот я пишу эти строки, плачу и вспоминаю нашу встречу. Его руки на моих плечах. Его изогнутую спину. Его бедра.

Он убрал волосы с моего лица и поцеловал меня. Его лицо было залито слезами, ресницы все еще мокрые, глаза полны такой печалью, что я закрыла свои, чтобы он не увидел их отражения.

– Я теряю тебя – разве не так? – спросил он. – Все говорит об этом.

Я повернула голову. Помятый шелк халата, который он расстелил для нас, разгладился под моей щекой.

– Возможно, ты сам ищешь таких знаков, – сказала я.

– Почему ты так думаешь?

– Ты говорил мне, что мы должны видеть в этих знаках то, чего желаем. Возможно, ты хочешь, чтобы я ушла.

– Нет, не хочу.

– Поэтому ты не пришел ко мне, – сказала я. – Ты мог бы зайти до отъезда на водопады Отова, мог бы прислать мне записку, но не стал.

– Все дело в том сне. Я не хотел услышать от тебя, что он означал. Ты только что была здесь, а потом я обернулся, и ты исчезла.

Что я могла сказать? Зачем заставлять его испытывать ту же боль, что и я?

– Откуда ты знаешь, что женщина из твоего сна – это я? Может быть, это кто-то другой.

– Это была ты и не ты, – сказал он, подойдя так близко к правде, что мои глаза наполнились слезами. И я почувствовала, как отдаляюсь от него, пока он говорит, будто меня уносил поток такой силы, что невозможно было сопротивляться.

Я хотела повторить, что это мог быть кто-то другой, но что-то удержало меня.

– Но у нее были твои глаза и твои длинные, густые волосы…

Я поцеловала его в лоб и сказала ему, как он однажды сказал мне:

– Может быть, лучше не говорить об этом.

Некоторое время мы лежали молча. В комнате сгущались сумерки. В открытые окна проникали запахи цветущих апельсинов и лавров. Стрекотали цикады, потом послышалось пение соловьев, чистое, как звуки падающей воды.

Я лежала на боку, он обнимал меня, я чувствовала на себе его дыхание. Пение соловьев подействовало на меня удручающе, я загрустила: я уже не была невинной, как когда-то. Неожиданно для себя самой я проговорила:

– Я наверняка разрушу твою жизнь. Ты ведь знаешь это?

– Что за нелепость?

– Ты сам сказал мне это в нашу первую ночь на водопадах Отова. Мы говорили о Садако, о том, как легко сломать жизнь, и я спросила тебя, не думаешь ли ты, что я сломаю твою жизнь, и ты ответил: «Я так не думаю, но ты могла бы попробовать».

– Я этого не помню.

– Думаю, что помнишь.

Он повернул к себе мое лицо.

– Что заставляет тебя думать, что ты так опасна?

– Но я действительно опасна. Есть люди, которые очень хорошо знают это.

Он схватил меня за плечи, его глаза горели гневом, я видела это, несмотря на царивший в комнате полумрак.

– У тебя роман с собственной способностью к разрушению! Ты любишь эту свою способность больше, чем чтобы то ни было еще.

Почему он так думал? Неужели он знал меня лучше, чем я сама?

– Я не люблю эту свою силу, – сказала я, – но я живу с ней и обязана предупредить тебя о ней так же, как предупреждают тебя твои книги.

Он провел рукой по моим волосам, и его гнев растворился вместе с уходящим светом, медленно, почти незаметно, пока не стало так темно, что только по его голосу я могла судить о владевших им чувствах.

– Кто сделал это? – тихо спросил он меня. – Кто так сильно тебя обидел, что единственным твоим желанием является желание ранить самое себя? Это был тот мужчина, который велел тебе расстаться со мной?

Значит, он наполовину отгадал правду той ночи, когда мы читали. Он понял, что сам является целью моего вопроса, но решил, что задать вопрос меня заставил Канецуке. В нашу первую ночь на водопадах Отова я сказала ему, что влюблена в одного человека. Думал ли он, что я все еще люблю Канецуке так же, как люблю его?

– Никто не советовал мне бросить тебя, – солгала я, вспомнив о предостережении Даинагон.

– Ты все еще ждешь его? – спросил Масато, – ждешь этого изгнанника?

– Нет, – ответила я кратко, чтобы в моем голосе нельзя было услышать горечь.

– Ты пишешь ему? Он пишет тебе?

– Нет, теперь нет. Уже некоторое время мы не переписываемся.

– И ты не поддерживаешь с ним связь никаким другим образом?

Я подумала о книге, которая стояла у меня на полке, о неотправленной книге. Что бы подумал Масато, если бы знал, что я надеялась благодаря ей разрушить отношения Канецуке с Изуми? Какой игрой это казалось мне теперь – тщеславной разрушительной игрой. Может быть, поэтому я не послала ее?

– Нет, – ответила я, – мы никак не общаемся.

– Но ты все еще любишь его?

Я закрыла глаза. Почему я не могла ответить? Если отрицать, это вызовет его подозрения, если признаться, что люблю, глубоко его ранит. Я уже не любила Канецуке, как раньше, но он все время присутствовал в моем сознании, его образ преследовал меня. Его мысли переплелись с моими мыслями, его прошлое связано с моим, его будущее так же неопределенно, как мое.

– Это нечто иное, – сказала я, стараясь быть честной.

– Я знаю. – Он неподвижно лежал около меня, в то время как я, подхваченная потоком, удалялась от него. – Ты не должна давать ему власть над собой, если ты этого не хочешь.

– Я не хочу, – сказала я, изо всех сил борясь с потоком. Я держалась за него, чувствуя, как песок уходит у меня из-под ног. – Я не хочу, – повторила я и так крепко поцеловала его, что он задрожал. Я ощутила охвативший его страх – страх, что прилив подхватит меня и унесет так далеко, что он не сможет разглядеть меня вдали.

Пятый месяц

Сегодня после обеда прибыл гонец с письмом от Такуми. Конверт за время путешествия запачкался, и от страниц шел запах плесени.

Своим корявым почерком она сообщала мне, что мой мальчик меняется. Он уже дорос до ее плеча, стал долговязым и тощим. Все свободное время он проводит в лесу, и иногда они даже не могут найти его. Дважды он оставался в лесу на всю ночь, а когда возвращался, то никак не объяснял свое отсутствие.

Под циновкой, на которой спит, он держит лук и колчан. Это для того, чтобы всегда быть наготове, чтобы враги не застали его врасплох. Он собирает побелевшие кости птиц и белок и держит их в кожаной коробочке. Он придумал свой собственный язык. На камнях и деревьях они находят нанесенные им знаки.

Он пренебрегает занятиями, хотя очень любит всевозможные сказки и рассказы и просит Такуми еще и еще раз рассказывать ему одно и то же: сказку о резчике бамбука и дереве с дуплом, сказки о Ямамото и приключениях Хейчу, легенды об Изанаги… и Сусано-о, Разрушителе.

Такуми пишет, что он не спрашивает обо мне. Когда из столицы приходит посылка, он не интересуется ею. Он не читает свитки, которые я ему посылаю. Я сожалею, говорит Такуми в своем письме, но я должна сказать вам об этом.

Он уже совсем не тот мальчик, который приходил ко мне в моих снах. Это неизвестный мне ребенок. Я даже не могу представить себе, как он сейчас выглядит. Только его глаза – заводи прозрачной черноты, темные, как чернила, которые я приготовляю, встав на колени перед доской для письма, – их я помню.

Если мы увидимся, эти глаза будут полны упрека. Интересно, что бы я могла сделать или сказать, чтобы изменить его отношение.

Однако он хранит в коробочке гладкий зеленый камешек, который нашел год назад в саду. Такуми спросила, зачем ему этот камешек, и он сказал, что тот напоминает ему зеленый рукав одежды его матери. Не знаю, мог ли он запомнить это. Я носила этот цвет в ту зиму, когда покинула его, но, может быть, это память о чем-то другом – об одежде, которую потерял, или об одежде, которую видел во сне.

Почему бывает такое странное стечение обстоятельств?

Наступает сезон дождей. После ливней прошлого месяца небо неестественно ясное. Жара не дает передышки. Стрекочут цикады.

Река Камо вошла в свои берега, лощины высохли. Вороны сидят на воротах и коньках крыш. Их хищные глаза сверкают, как полуденное солнце.

Прибыли первые священнослужители, которые будут служить молебны о спасении от болезни. Повсюду слышен стук их деревянных подошв и вкрадчивые голоса. Они, как мухи, собираются в залах и внутренних дворах, их бритые головы отсвечивают черно-синим и лоснятся от жары.

Рюен письмом известил меня, что предполагает приехать вместе с настоятелем через три дня.

Шли разговоры о том, чтобы перенести время Праздника ирисов, но оракулы объявили, что это неразумно. Он состоится завтра, но будет обставлен скромно. Вместо большого застолья устроят вечерний ужин, на который я не приглашена. Главным на празднике будет император, после этого он нас покинет.

Женщины готовят свои наряды: зеленые, белые, розовые, цвета лаванды и сливы одеяния, украшенные вышивкой жакеты и расшитые бисером шлейфы. Прибывают гонцы с коробками, полными сладкого ириса. Женщины из Департамента земель сплетают гирлянды из аира и артемизии, чтобы развесить их по карнизам крыш.

Скроют ли яркие краски наше нездоровье? Смогут ли разнообразные ароматы отпугнуть страшную болезнь?

Уже говорят о заболевших. Один из начальников стражи левых слег в постель с лихорадкой. Минамото, главный советник, и жена губернатора Иё нездоровы.

Дрожащими руками я разложила свои одежды. Я никак не могу решиться отдать в стирку свою белую сорочку: на груди шелк все еще смят, он хранит следы поцелуев Масато. Сегодня утром он написал мне, что постарается ненадолго увидеться со мной во время закрытия праздника. К письму была привязана веточка лавра. Я положила ее под подушку и постаралась успокоиться, вдыхая ее аромат.

После праздника прошло уже три дня. Масато не появлялся. Он известил меня, что его вызвали на водопады Отова из-за каких-то проблем с домом. Мне не остается ничего, кроме как верить ему; я отказываюсь потворствовать своим ревнивым думам, но полна негодования по поводу каждой минуты, когда его нет рядом.

Император завершил подготовку к своему отречению и проводит дни, запершись со своими советниками. Священнослужители во всем великолепии своих облачений спустились с горы Коя. Настоятель прибыл вчера с горы Хией, возможно, вместе с Рюеном; но он еще не навестил меня, хотя обещал. Возможно, он находит приближение ко мне опасным. Должна сказать, что для меня это облегчение.

Сегодня обряд очищения проводился в переднем дворе Сисинден и у ворот Кенрей. Я не присутствовала. У меня усиливаются приступы головокружения, я не могу вынести долгого стояния на ногах в такую жару.

После церемонии ко мне зашла Даинагон. Я никогда не видела ее такой обеспокоенной. Она рассказала, что главный советник Минамото покрылся пятнами. Маги пытались помочь ему, но безуспешно. Заболели две супруги императора, а также придворная дама, ведающая гардеробом императрицы.

Императрица и Рейзей уехали в особняк Ичийё. От Садако нет никаких вестей. Ходят слухи, что император объявит всеобщее прощение в надежде успокоить злых духов, которые, по-видимому, вызвали эпидемию.

Когда-то я возлагала на нее огромные надежды. А сейчас должна быть готовой к возможным последствиям, к вероятности возвращения Канецуке еще до того, как император отречется.

– Такое впечатление, что у вас лихорадка, – сказала Даинагон, глядя на миску со льдом около моей циновки. – Я приведу кого-нибудь из докторов, чтобы вас осмотрели.

– Не надо, – запротестовала я. – У меня только легкое головокружение, должно быть, из-за жары.

– Вам не следовало выезжать из дворца. Именно поэтому вы заболели. – И тут впервые на моей памяти ее глаза наполнились слезами.

– Не надо волноваться. Это совсем не то, что вы думаете, – сказала я с излишней горячностью, потому что она смотрела на меня участливо. Выражение ее лица изменилось. Оно было одновременно нежным и отстраненным.

– Так вот в чем дело, – сказала она. – Я предполагала, что это возможно. – Она взяла кусочек льда и потерла им мой лоб.

Лед таял и растекался, как фальшивые слезы, по моему лицу. Я не хотела, чтобы они смешались с настоящими слезами. Наверное, потому, что у нее самой никогда не было детей, она так долго не догадывалась о причине моих симптомов? А может, она по каким-то своим причинам старалась не замечать их?

И она ответила на мой вопрос, как будто чувствовала его:

– Когда-то давно у меня было такое же недомогание, – сказала она. – Это случилось весной на второй год моего замужества. Даже сейчас запах цветущей сливы вызывает у меня тошноту. – Она улыбнулась печальной улыбкой и посмотрела мимо меня на затейливый узор парчовых штор. – Я потеряла его, – сказала она, предвидя вопрос, который я не собиралась задавать. – Это случилось в один из дней Четвертого месяца. Если бы он остался жив, я никогда бы не рассталась с ним. – В ее голосе прозвучал упрек, который она не могла скрыть, хотя, возможно, мне это только показалось из-за обостренного чувства собственной вины.

– Конечно, нет, – отозвалась я и представила, как она распеленывает свое дитя, хотя этого никогда не было.

– Вы не должны оставаться здесь, – сказала она с горячностью иного рода, и я ответила ей в том же тоне:

– Пожалуйста, не надо говорить, что мне следует делать. И никто не должен знать об этом.

– Как вы можете говорить мне это после стольких лет дружбы? – Впервые я видела ее почти разгневанной.

– Простите меня.

– Вы не должны оставаться здесь, – повторила она, – ради себя и ребенка. Вы сказали об этом своему мужчине?

– Нет.

– Лучше не рассказывать.

Я закрыла глаза и почувствовала, как комната кружится вместе с моими мыслями.

– Вы знаете, что у вас с ним нет будущего?

Почему она так ясно видела то, что я старательно скрывала от самой себя? Почему она и та черная книга как сговорились против моего счастья?

– У вас есть другие обязательства, – сказала она.

– По отношению к императрице? – горько заметила я, думая о сорванной игре в сравнения и о подаренном мне траурном наряде.

– Нет, не перед ней. – Она окунула кончики пальцев в миску с таявшим льдом и провела ими по моим щекам. – Отдыхайте. Утром я зайду.

Я лежала в полной темноте, думая о ребенке, в котором жизнь отказала ей, и о совете, к которому я не хотела прислушиваться.