Текст книги "Случай для психиатра. Легкая добыча. Одержимость кровью"

Автор книги: Джозефина Белл

Соавторы: Стенли Эллин,Рамона Стюарт
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 29 страниц)

Я поднимаюсь, усаживаюсь на край кровати.

– Вив, кроме смеха…

– Кроме смеха, дорогой, я думаю, что достойна того же, что и Карен. Или Рапунзель.

– Рапунзель?

– Да. Не прошло и двух недель. Очаровашка из Лондона с гнездышком любви на Керзон-стрит. Малышка с накладными волосами.

– Кристел! Как, черт возьми, ты можешь быть в курсе?

– Близость. Нью-Йорк, Париж, Лондон, – куда едешь ты, там и я. Я удивляюсь, что ты никогда не чувствовал моего дыхания за спиной.

– И ты все время была так близко от меня?

– Иногда так близко, что если бы ты обернулся, то погрузился бы в мой взгляд.

– Тогда почему ты ждала до сих пор, чтобы появиться?

– Потому, что необходимо было дождаться удобного момента и места действия. Потому-то ты был далек, так далек от твоей обожаемой женщины – пожирательницы мужчин. Потому-то ты и закончил тем, что понял – она была больше, чем пожирательница мужчин.

– Но те два дня, что я провел с Кристел…

– Нет, ты еще не был вполне готов. Она слишком походила на девушку, на которой ты женился. Миленькая, маленькая, кокетливая. О! Конечно, ты чувствовал себя бубновым тузом, но всегда прикупал одно и то же. Для меня это не годилось. Но когда ты открыл, что Карен нашла отклик в твоей душе, настал час моего появления.

– Черт побери, я начинаю думать, что ты пустила Карен по моему следу в Тиволи, как приманку.

– Нет, она просто была там. И не будь там ее, ты бы подцепил другую такую же девицу на следующем повороте тропинки. Ибо ты созрел для подобного типа девиц, дорогой. Моего типа. Не маленьких Джоан, требующих от мужчины всего, но солидных, высоких, страстных, желающих лишь знать, что нравится повелителю для наслаждениями дарующих это ему.

– Слова члена Движения свободных женщин.

– Это я говорю, Вивьен. Я люблю кружевные бюстгальтеры, восхитительные вещи, разложенные в этом комоде. И хочу сделать тебе честное предложение. Ты сейчас позвонишь в авиакомпанию и аннулируешь свою бронь. Ты перенесешь ее на более позднее время, а я начну день, предложив тебе настоящий гаремный спектакль. Ты будешь султаном, а я – гаремом. Я смогу показать тебе все способы и движения, до тех пор, пока ты не найдешь то, что больше всего тебя возбудит. А между делом, каждый раз, как твое напряжение возрастет до предела, я немедленно займусь его понижением. Что ты на это скажешь?

– Ты прекрасно знаешь. Будем практичны, Вив. У меня в Нью-Йорке дела, которые меня беспокоят. И к тому же в Лондоне – многословная машина типа Винс Кенна, чтобы ставить палки в колеса и портить все дело. Не говоря о жене и сыне, которые ждут меня к обеду этим вечером в Нью-Йорке.

– Есть старая китайская пословица, которую я дарю тебе. Настоящая причина стоит тысячи ложных предлогов.

– Я сейчас попрошу принести завтрак, Вив, а затем мы распрощаемся.

– Ладно, посмотрим. Не шевелись, оставь мне воспоминание о тебе вот таком. Какова истинная причина, Пит?

– Вив, все великолепно. Ничего не порти.

– Великолепно, становится еще лучше с каждым мгновением. И это не я порчу.

Я прошел в ванную комнату под душ, вывернув до конца кран холодной воды. Вивьен наблюдала за мной издали, затем приблизилась. Ледяные капли брызнули на нее. Она вскрикнула, отступила назад и вдруг расхохоталась.

– Бойскаутовское воспитание! Невероятно! О, мой бедный испуганный и несчастный малыш!

На бюро надрывается телефон, но никто не снимает трубки. Я не могу. Эрнст и Гольд, кажется, оглохли. Присяжные как будто остаются погруженными в кому.

Это хорошо. Ник был здесь в самом начале, он может позвонить и спросить, что значит вся эта история, а у меня нет ни малейшего желания объясняться с ним. Ни теперь, ни потом.

Звонок замолкает. Браво. Но ужасное видение, уже бывшее раньше, вновь всплывает у меня в мозгу. Ник стоит на пороге ванной комнаты, направив револьвер на Вивьен Дэдхенни. Ник противостоит Немезиде его семьи, слепо мстит ей. Никто другой не имеет ключа от квартиры. Никто другой не знает, где спрятано оружие. Если я не тот, кто стрелял…

Я замечаю, что Гольд что-то говорит.

– Я спросил, готовы ли вы отвечать.

– Оставьте свои вопросы, Гольд. Я хочу сознаться в преступлении. Я убил ее. Это все.

– Давайте, Хаббен, прекратите игру.

– Послушайте, я признаю свою вину. Не этого ли вы хотели?

– Ну, не совсем! Вы отлично знаете, что вы уже признаны виновным. Вопрос, оставшийся открытым, почему вы убили ее.

– Потому, что она раздражала меня.

– Вот-те на! Но вы не убивали других женщин, также раздражавших вас, не так ли? Вашу жену, например, до того, как вы развелись? Ни одну из тех милашек, трущихся задом о ваше бюро и считающих, что нет более великолепного мужчины в мире со времен его сотворения?

– Нет.

– Что означает некую специфичность случая с Вивьен, не так ли?

– Да.

– Отлично. Два откровенных ответа сразу. Теперь посмотрим, как вы ответите на такой вопрос. Почему она была специфичным случаем, Хаббен?

– Вы видели ее во всей красе, Гольд. Она не искала мимолетных приключений. Она хотела большего. Значительно больше того, что я готов был ей предложить.

– Неужели любовь?

– Называйте как хотите.

– А если я не хочу, вы не можете этого сделать, как в любительских фильмах, по которым вы нас провели.

Я умоляюще протянул руки к психиатру.

– Господин председатель, если мой собственный адвокат отказывается верить моим показаниям…

– Господин председатель, – яростно запротестовал Гольд, – если мой клиент воображает, что его гротескные историйки что-то доказывают…

– Секунду. Секунду.

Герр доктор жестом заставил нас замолчать и поглубже засел в свое кресло. Затем обратился к Гольду:

– Вы, конечно, понимаете, мэтр, что то, что вы называете любительскими фильмами, в действительности воспоминания обвиняемого, вызванные его доброй волей и без всякой попытки нас обмануть.

– Согласен, господин председатель. Но бывает и память подводит, мешая жизнь с дурной мелодрамой. Как в фильмах категории Б. Судя по последним фрагментам, я просто констатирую, что он не хочет видеть того, чего не желает видеть.

Доктор задумался. Потом кивнул.

– Да, ваша теория небезосновательна. Вне всякого сомнения, состояние, в котором он находился до появления на сцене Вивьен, заставляет серьезно задуматься. Чрезмерное напряжение, осложненное алкоголем и авитаминозом. И все это замыкается на взрыве сексуальной активности. Эпизод может быть травмирующим. Он мог проистекать из воспоминания, бывшего большей частью желаемого. Да… Как вы говорите, мэтр, дурная мелодрама, огромная порция желаемого на хрупкой основе реальности.

– Высказанное столь высоким авторитетом предположение, господин председатель, меня устраивает, – ответил Гольд. – Оно позволяет мне также предположить, что в некоторых сценах мой клиент продемонстрировал…

– Нет, нет, мэтр. Я могу уверить вас, что все предшествующие сцены были отображением реальности. Без преувеличений или преуменьшений. Условия, провоцирующие травму, существуют лишь в присутствии Вивьен. Для него эта сцена отмечена началом кризиса. Первое фатальное выражение желаемого, принятого за реальное.

Вивьен смотрит, как я раскрываю на постели чемодан и принимаюсь укладывать пиджаки и брюки.

– Итак, все? Это конец? Полный разрыв?

– Полный.

– Но ведь ты не обязан улетать этим рейсом. Есть еще один в шесть часов. Нам останется почти весь день.

– Ты хочешь меня погубить? Ты же слышала, как я звонил своей жене вчера вечером.

– Прекрасно слышала. И это мне совсем не понравилось, Пит. Ни один мужчина вроде тебя не должен так трусить.

– Я вовсе не трушу, у меня обычная дипломатия.

– Ты позеленел от страха. Ты вспотел от вины. Как малыш, пытающийся лгать своей маме, спрашивающей его о грязных пятнах на ковре.

– Вив, не будь такой.

– Ты, несомненно, хочешь сказать, не будь серьезной? Потому что, откровенно, что нам даст, если кто-то из нас станет воспринимать вещи всерьез?

– Хороший вопрос.

– Тогда я жду такого же ответа.

Я ничего не отвечаю. Верхние ящики пусты, я поворачиваюсь к комоду.

– Можешь ли ты отрицать, что провел два лучших дня в своей жизни? – спросила Вивьен. – Самые роскошные и восхитительные?

– Ну что ты, Вив. У меня были приятные моменты и до этого.

– С женщиной? С какой женщиной?

– Я не делаю записей. У меня нет маленькой красной книжицы, полной плюсов и минусов.

– В таких случаях говорят – жаль? Слишком быстро для такого большого и крепкого типа, как ты.

– Но ужасно грустно. Вив, ты действительно веришь, что я хочу вот так тебя оставить?

– Да.

– Ты отлично знаешь, что нет.

– Я знаю слишком многое. Я знаю, что сейчас ты ведешь себя, словно кол проглотил. Ты полон благородных решений. Никогда больше, говоришь ты. Это фантастично, но в конечном счете подобного рода шалости рискуют войти в привычку.

– Ты говорила, что не будет ни слез, ни упреков. Почему не продолжить в том же духе?

– Потому, что один из нас должен найти смелость переступить через это. И не думай, что я хоть на миг верю в твою болтовню о грусти. Ты одинаково запрограммирован на раскаяние и грехи. Знаешь ведь, они неразделимы. Грусть? Папуля, в этот самый момент ты наэлектризован восхитительным чувством виновности.

– В самом деле. И каждый раз, как только я перестаю быть наэлектризованным собственной виновностью, ты будешь счастлива перезарядить мои батареи.

Она издала странный звук, смесь нервного смешка и перехваченного дыхания.

– Я презираю тебя, дерьмо!

– Неправда.

– Да, это неправда. Я люблю тебя, грубый садист. И прошу тебя сказать вслух, что ты любишь меня.

– Да.

– Что да?

– Я люблю тебя. И эти два дня были действительно фантастическими.

– Эротическая мечта всех бойскаутов?

– Нет, больше, гораздо больше.

– Это что, много? Будем серьезны. Объясни мне.

– Согласен. Когда я с тобой, я перевоплощаюсь.

Я становлюсь квинтэссенцией самого себя. Широко открытым настежь и всепоглощающим. Познаю все, что со мной происходит. Становлюсь гигантским алчным и чувственным нервом.

– И это действительно так. Я схожу за дозой ЛСД.

– Вот потому-то, дорогая, я и прекращаю подачу тока. Слишком опасно, рискуешь оказаться разгуливающим по потолку вниз головой.

– А кто сказал тебе, что не этим ты сейчас занят? Просто новая доза меня вернет тебе уверенность.

– Знаю я, и ты знаешь: наши два дня кончились. И не будет их для нас больше никогда.

– О! Ни за что!

– Вив, будь разумна.

– Я очень разумна. Это не я веду себя так, будто мы вместе открыли нечто ужасающее и я должна быстро ретироваться. А то, что ты называешь прекращением подачи тока, я называю просто отключением. И перенести такого не могу. Как ты можешь так быстро отключиться? Вспыхнул – и погас. Как чертов электрокамин с автоматическим регулятором.

– Поверь мне, семья и положение – самые сильные регуляторы.

– Разве я пытаюсь оторвать тебя от семьи, от твоей работы? Ты отлично знаешь, что нет.

Это правда, и я это знаю.

Играя в открытую, она тотчас предложила иное решение.

– Все, чего я хочу, Пит, это взаимопонимания, чтобы мы пришли к согласию. Никогда я не постучусь в твою дверь, если буду знать, что ты не один. Но если я постучусь, ты должен впустить меня.

– Дорогая, моя дверь находится в Нью-Йорке. В шести тысячах километров отсюда.

– Где бы она ни была.

Она смотрела, как я открываю нижний ящик, набитый бельем.

– Что за восхитительные вещицы! Но ты не можешь взять их с собой. Потому что все белье твоего размера. С интересными пятнами и следами губной помады. Это тебя выдаст.

– Если не сказать хуже.

– Тогда оставь все у Герды перед отъездом в аэропорт. Она сможет переслать по надежному адресу в Нью-Йорк, со всеми вещицами, купленными тобой для жены.

– Она должна переслать их к Кенне.

– Ну? Ты хочешь сказать, что все предусмотрел? И для этого ты сделал такие дорогие подарки своей жене?

– Ты лукавишь.

Она широко раскрыла глаза и заморгала ресницами.

– Я? О! Рэт Батлер, что за гнусным льстецом вы стали!

Ирвин Гольд ликует.

– Вы внимательно следили за этой сценой, господин председатель? За возней с бельем? Вот что называется раскрыть себя. Неотвратимое свидетельство того, что присутствующий здесь мистер Мускул имеет обыкновение переодеваться травести.

– Верно, мэтр.

– Верно?

Я хотел рвануться, но боль сковала меня и я едва смог говорить. Создалось впечатление, что эти инквизиторы трут все мое тело наждачной бумагой.

– Вы осмеливаетесь заявлять, что столь беспочвенное обвинение верно?

– Ах, Пит, Пит, диагностика – не обвинение, одумайтесь. Но то вызывающее белье, о котором вы сейчас поведали, было вашего размера.

– Так же как Вивьен. И Карен. Это на них вы видели его надетым.

– Тоже верно. Но не забывайте, что вы теперь восстанавливаете воспоминания, которые бессознательно изменяете под тот образ, который хотите создать.

– А то, что желаете видеть вы, – так это меня, предстающего в женском одеянии.

– Вы находите это трудным для восприятия? Бессознательное перевоплощение, восходящее, вне всякого сомнения, к заре человечества. К доисторической эре, когда впервые одежда соотнеслась с полом?

 – Я нахожу это омерзительным. И не думал, что мой адвокат знает, что такое лжесвидетельство.

Гольд взорвался.

– Послушайте, Хаббен, вы приплели Карен для того, чтобы столь здоровая бабища облегчила вашу тягу к переодеванию. Вы покупаете нижнее белье, делаете это впервые в своей жизни. Оставляете его у себя после того, как Карен ушла. Потом пересылаете его к себе. Если вы не считаете это солидным доказательством, хотелось бы знать, что за козыри у вас в рукаве, чтобы его опровергнуть!

– Не в рукаве, Гольд. Здесь, на краю этого ряда восковых фигур.

Гольд повернулся.

– Моя жена?

– Моя бывшая жена. Заставьте ее сказать правду, и вы увидите то, что вы называете солидным доказательством для мужчины вроде меня.

– Господин председатель, – запротестовал Гольд, – я не понимаю, почему моя жена…

– Истина, мэтр. Истина превыше всего.

Герр доктор нежно посмотрел на Джоан, сидевшую с покорно сложенными на коленях руками.

– Дитя мое…

Джоан грациозно поднялась; она некогда получила в школе приз за успехи и так и осталась лучшей ученицей.

– Господин председатель?

– Не могли бы вы описать интимные детали отношений с обвиняемым? Это вас не очень затруднит?

– Нет.

– Началось все…

– Немного погодя после его прихода к Макманусу и Нэйджу в качестве редактора отдела художественной литературы. Оказалось, я к нему неравнодушна. Каждый раз, когда меня вызывали в его кабинет, я чувствовала, как переворачивается все внутри и дрожат руки.

– Он был так хорош?

– Ну да, господин председатель, он был рослым, крепким, да и красивым мужчиной среди толпы невзрачных и хилых. Он был воспитан, образован, и, наблюдая, как он выслушивал глупости Чарли Макмануса, становилось очевидным, что в издательском доме он станет незаменим. В общем, прекрасная кандидатура для любой девственницы с ее полным незнанием мира.

– Ах! Как ему легко было выбирать!

– Чтобы быть точной, господин председатель, я должна признать, что с самого начала атакующей стороной была я.

– Он сопротивлялся?

– Не очень. Как-никак я была не лишена очарования. Не такой zoftik, как сейчас, но тем не менее красотка. И главное, у него не было союзников, чтобы поддержать его сопротивление. Ни в семье, ни в окружении. Не было надежных друзей.

– Не было друзей совсем?

– Ни одного. Деловые связи, коллеги в издательстве, члены спортивного клуба – и это все.

– Дурной знак.

– Тогда я так не думала. Мне не нужны были соперники, я хотела получить его в полное свое распоряжение. Когда его семья заявила, что не приедет на свадьбу, я привела в полное расстройство свою мать, выразив глубокое удовлетворение.

– Вы никогда не были знакомы с его родителями?

– Никогда. Тем не менее на протяжении нескольких лет я посылала им к Новому году открытки с Ханукой. В конечном счете обвиняемый застал меня врасплох и был взбешен. Ему не очень-то нравилось, что я еврейка. В нашем кругу это сходило, но он не желал выставлять мою национальность перед родителями.

– Ach, so. Но вначале вы не предполагали, что столкнетесь с подобными трудностями?

– Ну что же, скажем так: я закрывала глаза на некоторые факты.

– Например?

– Вначале он был несколько скуповат. Я не знала, что скупые на деньги люди скупы и на чувства. Они рассматривают щедрость в любви как своего рода чаевые.

– А за исключением этого знака опасности?

– Кроме того, в первый период нашей совместной сексуальной жизни появился тревожный симптом. Крайне тревожный, когда я вновь вспоминаю это. Я должна признать, что обвиняемый пытался научить меня… скажем так, большей активности.

– Он не достиг этого?

– Ни малейшего успеха. Поэтому мы впервые поговорили открыто, и он сознался мне, что никогда в жизни он не спал с… как бы это сказать? С непрофессионалкой. Половую жизнь он начал с шестнадцати лет, с несколькими приятелями из колледжа, членами команды регбистов. Они делили пухленькую подружку, бравшую с них по доллару за свою любовь. Восемь дней спустя, взбешенная тем, что ни один парень ею больше не интересуется, она обвинила их в коллективном изнасиловании. Дело закрыли, как только узнали о деньгах. Что больше всего поразило обвиняемого, так это то, что его мать чуть не хватил удар, а отец, напротив, был весьма доволен, что он утратил девственность. Он отпраздновал это и подарил роскошное охотничье ружье, о котором уже давно мечтал обвиняемый.

– Символично.

– Символично почти так же, как и имя, данное ему отцом. Как бы там ни было, обвиняемый переспал затем с немалым числом женщин, но все они были профессионалками. Оказавшись перед миленькой девственницей, он не знал, что с ней делать.

– Классическая проблема.

– С классическим решением. В следующий раз я сыграла роль шлюхи, как он любил. Подобающее ночное одеяние, некоторое покровительство, ну и все такое. И я действительно сделала все, что делают эти женщины, разве что не потребовала денег и не убедилась, что он не заразен, прежде чем он снял штаны.

– Эта роль не возмущала вас?

– Напротив, я и позабавилась, и возбудилась. Как и обвиняемый.

– Итак, эксперимент оказался удачен?

– Абсолютно.

– А затем?

– Мы так и продолжали. На протяжении многих лет.

– Были ли у вас иные связи: духовные, эмоциональные?

– Ну да, мы беседовали. Обменивались мнениями. Мы одинаково смотрели на многие вещи. А он был для нашего сына терпеливым и любящим отцом. С Ником он был совершенством. В нашем кругу большинство отцов рассматривают детей как нагрузку. С обвиняемым не так. В действительности это он занимался воспитанием сына.

– А это не вызывало у вас конфликтов?

– Иногда. Но они не были серьезными. То, что немного смущало, – это крайне восторженное отношение обвиняемого ко всему, что касалось Ника. Он не переставал восторгаться его будущими качествами. Мощный охотник, крутой военный, все эти штучки. Но каковы бы ни были наши конфликты…

– Да?

– Мы всегда могли решить их в постели. Без размолвок и осложнений.

– Много лет подряд, да? Но наступила перемена?

– Да. Что-то вроде охлаждения отношений. Обвиняемый выполнял свои супружеские обязанности без прежней живости, а затем, чтобы оправдать свое уклонение от них, стал ссылаться на усталость, перенапряжение, все эти физические причины, кажущиеся достаточно логическими, чтобы быть убедительным. Когда отговорки начали звучать фальшиво, он стал прибегать к более изощренным методам: вызывал на ссору и затем запирался в башне из слоновой кости, где все линии связи были порваны.

– И каким было ваше заключение?

– Самое очевидное. Другая женщина. Но я не была в этом уверена. Не совсем. И вот три года назад после его возвращения из Европы все мои сомнения развеялись.

– У вас было доказательство его неверности?

– Я получила доказательство, что совесть у него нечиста: роскошный набор нижнего белья, купленный в Дании во время поездки.

– Но подарок, дитя мое…

– До тех пор он неизменно привозил флаконы духов. А тут внезапно предложил мне этот ассортимент, тщательно подобранный, из шелка и кружев, стоящий целое состояние. Для меня это могло означать только одно. Тем более…

Я позвонил в дверь и расправил плечи, готовясь вновь противостоять полярному голоду. Джоан отлично выглядела, когда я отправлялся в свое турне Париж – Лондон – Копенгаген, но охладела по возвращении, и самое ужасное – мой экстравагантный подарок, более 780 долларов на таможне – понизил температуру еще градусов на двадцать. Не говоря прямо, она дала мне понять, что это как букет цветов, принесенный неверным мужем своей жене по возвращении из борделя. Обстановка в доме после трудового дня наводила на мысль о том, какова может быть жизнь под открытым небом Антарктиды.

Еще хуже, Офелия не вышла открыть, и я должен был в ярости шарить по карманам в поисках своих ключей.

Из квартиры не слышались шаркающие шаги Офелии, направляющейся к двери.

Ник, мой изысканный бармен, не стоял перед десертным столиком в столовой, где он обычно ждал моего прихода, чтобы приготовить питье.

Джоан тоже не было видно.

Квартира показалась мне столь же таинственно покинутой, как и «Мария-Селеста».

Джоан посреди нашей спальни, окруженная невероятным хаосом. Ящики моего комода открыты; один из них брошен на ковер и перевернут. Чемодан, в котором я тайком привез белье от Карен через Винса Кенну, раскрыт и лежит на кровати, замки взломаны, его содержимое разбросано повсюду.

Одного взгляда было достаточно, и первой моей мыслью было, что если мы разведемся, я потеряю Ника. Мой сын уйдет с ней, я потеряю все, что дорого мне в жизни, и проведу остаток дней, прячась за фонарными столбами в надежде увидеть его проходящим по улице.

– Закрой дверь, – сказала Джоан ледяным голосом.

Я понял, что Ник отослан к ее родителям, что Офелии дан на этот вечер отпуск, но машинально отправился закрыть дверь комнаты. Джоан поднесла руки к щекам.

– Боже мой, Боже мой, это ужасно! Я полагала, что смогу все снести. Но не это. Ты понимаешь, Пит? Я не знаю, что могу тебе сказать. Я не знаю, что делать.

– В каком плане?

Прежде всего, необходимо выиграть время. Импровизировать. Позволить плыть по течению до тех пор, пока я не найду способа защититься. Я не готов, у меня нет готовых ответов. Я запихнул все в чемодан, спрятал единственный ключ, а чемодан убрал на верх самого высокого платяного шкафа. Невероятно, как она могла найти его, достать, взломать и рассмотреть его содержимое.

– Джоан, можешь ты объяснить, что здесь произошло?

– Пит, послушай меня…

– Если ты хочешь, чтобы я объяснил…

– Пит, прошу тебя, послушай меня. Я знаю объяснения. Это покажется безумием, но я даже счастлива наконец понять то, что произошло между нами несколько месяцев назад. Теперь я всего лишь хочу, чтобы ты был откровенен со мной. Господи, переодевание – не преступление, а болезнь. Тебе надо только признать это. Что тебе необходима медицинская консультация. Пит, доктор Эрнст приезжал на консилиум…

– Неужели он лечит и случаи неукротимой подозрительности?

– Что-что?

– Женщин, роющихся в шкафах мужей в поисках улик против них. Ты не можешь это вынести? Господи, а я? Как ты думаешь, могу я это вынести?

– Нет, – процедила она, не разжимая зубов, – Не нужно так ставить вопрос. Не пытайся свалить на меня вину за то, что сделал ты. И еще одно. Нечто действительно отвратительное. Как ты мог рассказывать Винсу то, что происходит у нас в постели?

– Я никогда этого не делал!

– Ты говорил ему, а он пересказывал Бетси. Я спрашивала себя, что это вдруг случилось с мерзавкой. Почему она заговорила со мной о ранней менопаузе. Советовала сходить к гинекологу, способному разрешить мою проблему. Рассказывала, как раз в месяц, когда она готова освободить Винса от супружеских обязанностей, она надевает розовые наволочки, давая ему это понять. Стала вдруг столь любезна, столь добра. Такая сочувствующая. Вплоть до того, что вчера я решила спросить, что за проблему хочет она решить, что ее так ужасно волнует.

И она начала с того, что, если ты можешь доверять свои сексуальные проблемы Винсу, я должна взять в наперсницы ее. Тогда я поняла. Ты пытался оправдать свои извращения, взваливая ответственность на меня. Но перед подобными людьми! Господи, Пит! Эта чертова обывательница, эта дура с шестью недоносками наконец-то ликует, потому что может причислить меня к себе подобным. Сделать из меня фригидную неврастеничку и врага мужчин, как она сама. Как ты мог на это осмелиться, Пит?

Без особой надежды я перешел к единственно возможной защите.

– Если ты не то, что она о тебе думает, то зачем ты разыгрываешь из себя агента ФБР в моем шкафу?

ФБР… Теперь у нее виноватый вид. Она старый борец за гражданские права, а улики, найденные против меня, получены без ордера.

– Я не рылась, Пит. Это Офелия увидала кончик кружев, торчащий из чемодана, когда проходилась пылесосом по шкафу. Ты же приказал ей вычистить все закоулки.

Мерзкая рабыня! Я решил взять ее в прислуги потому, что она согласилась на оплату ниже обычного тарифа, а это было куда выгоднее, и при этом можно было пустить пыль в глаза окружающим. Но окажись она сейчас передо мной, я бы охотно задушил ее. И я сказал Джоан:

– И ты решила тут же взломать этот чемодан? Ты не могла просто поговорить со мной?

– Бог мой, это единственная вещь, тебя интересующая? Как я пришла к этому открытию? Когда вокруг нас все рушится?

Развод. По тону ее голоса можно понять, что речь пойдет о разводе. Повеяло прощанием, Ник. Ты видишь, что происходит, Ник, когда мама достаточно умна? Когда она умеет читать все книги и отвечать на все вопросы? Черт подери, если бы моя мать нашла у моего отца подобное одеяние, испачканное пудрой и губной помадой, она бы никогда не нашла решения, даже через тысячу лет. Она бы просто не поверила…

Но твоя мать не такова, Ник. Почти всю нашу совместную жизнь твоя мать получала сексуальные наслаждения на серебряном блюдечке. Все, что возможно было сделать для ее эрогенных зон, всегда было сделано, потому что, скажем не кичась, твой отец, войдя в раж, становился бесподобным любовником. А мама, – наша прелесть – часть счастливого меньшинства женских особей, согласно классификации доктора Кинси, не любящих порнографию, иногда представленную с чисто научной точки зрения, а чаще просто в виде свинства. Поэтому мама ничего на этот счет не знала.

Несмотря ни на что, Ник, не забывай, что, если женщина прибегает к слезам для одержания победы, мужчине следует прикинуться маленьким мальчиком. Все женщины – матери, Ник, все таковыми и остаются. Включая и тех, что из Движения свободных женщин. И все они ничего так не желают, как видеть перед собой грозного самца, сосущего свой пальчик с поникшей головой, ожидая материнской ласки, которой они мечтают его одарить.

Я становлюсь маленьким мальчиком. Ранимым, побитым и просящим жалости.

– Джоан, мы можем все исправить. Я не хочу, чтобы все рухнуло. Я не могу. Прошу тебя, Джоан, помоги мне.

Она, кажется, заколебалась, не зная, надо ли разреветься или выругаться.

– Пит, за все это время ты ничего не сказал, ничем не поделился… У тебя нет доверия ко мне…

– Только эти последние безумные месяцы. Не больше.

– Ах, Пит!

Она выбрала слезы. Буря прошла. Я приблизился к ней. Она приняла мои утешения, ее тело прижалось ко мне, руки обвили меня, впились в мою спину. Она подняла голову, освещенная зарей нового дня.

– Пит, это не преступление, – иметь несколько странные наклонности. И кто-то вроде доктора Эрнста может тебе помочь. Я знаю, что ты думаешь о психотерапии, но не говори ничего, Пит, не отказывайся. Я сейчас же ему позвоню.

Ультиматум?

– Джоан, послушай…

– Я хочу позвонить ему сейчас же, Пит.

Конечно, это ультиматум.

– Свяжись с ним, Джоан. Скажи, я желал бы встретиться с ним, как только это будет возможно.

И что делаешь ты, не приближайся к открытому окну на восьмом этаже над 60-й Восточной улицей, пока набираешь номер, ибо, беби, ты этого ищешь.

– Бедный Пит, мальчик мой…

Герр доктор излучает сострадание.

– Конфронтация с самим собой столь же трудна? Взаимопонимание так болезненно?

Этот грязный коротышка узнает все. Да, он превратит меня в болезненное месиво. Но я не доставлю ему удовольствия признанием. Я безразлично пожимаю плечами – это вызывает новый приступ боли, – и он кивает. Я не знаю, убежден он в моем безразличии или стоицизме. Он поворачивается к Джоан.

– Что до вас, дитя мое, эпизод, представленный нам обвиняемым… Можете ли вы утверждать, что не находите никаких изменений? Никакого преуменьшения?

– Нет. Но я выгляжу законченной кретинкой. Полной идиоткой. Я не была такой, как он хочет показать.

– В тот момент у вас создалось впечатление, что он не полностью откровенен с вами?

– Да. Тогда я попыталась заставить его рассказать мне все.

Доктор, казалось, был потрясен.

– Все? Историю его случая? С детства?

– Нет. С того момента, когда появился страх невозможности заниматься любовью со мной. Он сказал, что потому и подцепил девицу в Лондоне: попытаться понять, посмотреть, и подобная вещь произошла и с ней. Вплоть до того дня, когда ради смеха она надела свой парик ему на голову, и это его возбудило. Тогда его действительно охватила паника. Поэтому в Копенгагене он захотел переспать еще с одной девицей…

– Которую звали Карен?

– Полагаю, да. И на этот раз он был беспомощен до тех пор, пока не надел одежду этой девицы.

– Ach, so. И еще он вам описал свои отношения с женщиной по имени Вивьен Дэдхенни?

– Да. И рассказал, как он придумал план провоза ее белья к нам. Он сказал, что набирался храбрости, чтобы попросить меня… ну, ладно… поиграть с ним, согласиться в надежде, что мы вернемся к нашей прежней сексуальной жизни. Позволить ему надеть это белье, когда мы займемся любовью и будем одни в доме. Он сказал, что это могло быть решением.

– И вы поверили в то, что он говорил? На слово?

– В тот момент – да. Но мне трудно было согласиться, – застонала она. – Я не могла. То есть, вы понимаете, это подошло бы для него, но для меня было бы все наоборот, я уверена. Я стала бы совершенно фригидной. Это слишком, просто немыслимо. Нет, я не могла согласиться на такую игру.

– И он узнал об этом?

– Это нужно было сделать. Я сказала ему, что раз он будет проходить курс лечения и постарается стать нормальным мужчиной, я буду сносить все. Я сказала ему, что кроме этого есть только одно решение – развод, и на моих условиях.

– Каких именно?

– Никогда больше он не имел права видеть Ника.

В номере отеля пахнет сыростью. Люстра светит бледно-желтым светом единственной уцелевшей лампы. Из окна видна мокрая кирпичная стена.

Вивьен, улыбаясь, разглядывает эту убогость, тихо напевая:

– Нью-Йорк, Нью-Йорк, чудесный город…