Текст книги "Испытание Ричарда Феверела"

Автор книги: Джордж Мередит

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 41 страниц)

Результат состязания поразил присутствующих, и друзья Ричарда принялись единодушно уговаривать его обжаловать фальстарт. Однако он ничего этого делать не стал, возомнив, что плавает лучше, нежели его соперник, по силе равен ему, но он жестоко ошибся в своих расчетах и кончил тем, что проиграл Ралфу свою речную яхту. Победил его не Ралф, а именно эта мелькнувшая перед ним на миг шляпа; это при виде нее сердце его так неистово забилось; это она оказалась его милым и в то же время ненавистным врагом.

И теперь, когда он от одного настроения переходил к другому, честолюбие направило его на такое поприще, где Ралф осилить его уже не мог, туда, где носительница шляпы становилась существом бесплотным, воцарялась над ним в вышине. Уязвленная гордость мальчика не раз еще будет наталкивать его на заложенные в глубинах его души сокровенные силы. Ричард порвал с товарищами, как с покорными, так и с противившимися ему, и замкнулся в себе – там, где в его владении были необъяснимые царства, где служанкой его была красота, а наставницею – история, где седое Время перебирало струны арфы и где его нареченной была поэзия; там он расхаживал по державе, ширью и роскошью своей превосходившей великие державы Востока; там его окружали прославившие себя в веках герои. Ибо никакие сказочные богатства, никакое величайшее наследство не могут сравниться с сокровищами, какими мы все бываем наделены в юности, когда кипящая кровь воспламеняет наше воображение и мир видится сквозь цветной туман безымянных и беспредметных желаний; когда мы томимся по счастью, и это счастье приходит; когда каждый пейзаж, открывшийся на повороте пути, каждый доносящийся до нас звук несут в себе особое очарование и становятся ключом к безграничному просветленному наслаждению. Страсти тогда – всего-навсего резвящиеся звереныши; они не успели еще превратиться в прожорливого хищника. У них, правда, уже есть зубы и когти, но они еще не научились вгрызаться в свою добычу и раздирать ее в клочья. Они пока еще послушны пробуждающемуся уму и чуткому сердцу. Вся эта сладостная гармония сродни музыке.

Замысел сэра Остина предусматривал, что в душе его сына должны произойти известные перемены, и то, что в нем проявлялось сейчас, было близко к задуманному. Краска смущения на лице, его долгие ночные бдения, тяготение к одиночеству, его рассеянность, его задумчивый, однако отнюдь не грустный вид – все это наполняло радостью сердце отца, стремившегося предугадать каждый его шаг.

– Ведь причиной тому, – сказал он жившему в Лоберне доктору Клиффорду, выслушав медицинское заключение, заверявшее, что мальчик совершенно здоров, – ведь причиной тому его на редкость крепкий организм, у него здоровое тело, возвышенная душа; они не толкают друг друга вниз; напротив, по мере того как он мужает, то и другое стремит его к совершенству. Если к наступлению зрелости он останется чист, сохранив всю полноту заложенных у него природой сил, я действительно смогу назвать себя счастливым отцом! Но одним он все-таки будет обязан мне: тем, что в некую пору своей жизни он вкусил райское блаженство и сумел прочесть здесь, на земле, слова, начертанные Всевышним! А вот что сказать о тех мерзких существах, которых вы называете преждевременно развившимися мальчиками, обо всех этих маленьких чудовищах, доктор? Можно ли после этого удивляться, что мир стал тем, чем он есть, если их развелось так много? Ведь если им некогда оглянуться назад, на прожитую жизнь, если на их долю не достается этих светлых минут, то скажите, откуда им взять веру в невинность и доброту, как им не стать себялюбцами, исчадиями ада? А вот для моего мальчика, – тут голос баронета дрогнул и сделался тихим и задушевным, – для моего мальчика, даже если его ждет падение, это будет падение с высот, где лежат снега и воздух чист. Сомневаться насчет него не приходится. В какую бы тьму ему ни привелось погрузиться, память станет ему путеводной звездой. И свет ее не даст ему заблудиться.

Болтать о пустяках, или о поэзии, или – избрав нечто среднее между тем и другим – глубоко и проникновенно возвещать свое несогласие с общепринятым мнением с такою категоричностью, что собеседник примет это едва ли не за душевное прозрение, – это особый дар, с помощью которого маньяки, убедив прежде всего себя самих, умудряются повлиять на ближних своих, а через них одержать победу над доброй половиной всего человечества, обратив ее на благо или во зло. У сэра Остина дар этот был. Говорил он так, как будто видел перед собою истину, и так долго и упорно отстаивал свою убежденность, что тот, кто не понимал сути сказанного им, все равно проникался верой в его правоту, а тому же, кто понимал, оставалось только молчать.

«Что ж, посмотрим», – к этому сводились доводы доктора Клиффорда и других скептически настроенных людей.

До сих пор, разумеется, проводимый им опыт был увенчан удачей. Мальчик был на редкость хорошо воспитан, и храбр, и добросердечен. Он свято исполнял однажды данное слово. К тому же, хотя корабль стоял сейчас на рейде и пока еще не был испытан в открытом море буйством стихий, некий пробный путь он все же проделал и выдержал натиск бури, свидетельством чему была разыгравшаяся в Рейнеме Бейквелская комедия. Она предвещала исполнение самых высоких надежд. В самом деле, до чего жестокой должна быть судьба, до чего суровым – испытание, до чего мрачным – предназначение, чтобы испортить такую радостную весну! Впрочем, как ни радостна она была, баронет не позволял себе ни на минуту ослабить свою бдительную опеку.

– В каждом поступке, в каждой развивающейся склонности, едва ли не в каждой мысли, рожденных в пору цветения, – говорил он своим близким, – заложены семена грядущего. За растущим деревом теперь приходится непрестанно наблюдать. – И, следуя этому положению, сэр Остин действительно наблюдал. Мальчика подвергали проверке каждый вечер перед отходом ко сну; делалось это якобы для того, чтобы он отчитался в своих занятиях, на самом деле от него хотели узнать, чем обогатился за день его нравственный опыт. Ему не стоило труда отчитаться, ибо помыслы его были чисты. Всякий порыв неистовства, который замечал в нем отец, всякий взлет его не знающей удержу фантазии считались характерными чертами поры цветения. Ничто так не сужает кругозор человека мудрого, как созданная им теория. Как строго сэр Остин ни опекал мальчика и как пристально ни следил за каждым его шагом, сына своего он знал меньше, чем любой живущий у него в доме лакей. И он был не только слеп, но и глух. Адриен счел своим долгом сообщить ему, что юноша все время что-то пишет. Вместе с тем леди Блендиш в свою очередь намекала на его склонность предаваться мечтаниям. Глядевший на сына с высокой сторожевой башни Системы, сэр Остин это предвидел – так он во всяком случае утверждал. Но когда ему сообщили, что мальчик пишет стихи, известие это вызвало в его истерзанном сердце вполне обоснованную тревогу.

– Не может быть, чтобы вы не знали, – сказала леди Блендиш, – что он марает бумагу.

– Но это же совсем не то, что писать стихи, – ответил баронет. – Ни один из Феверелов никогда не писал стихов.

– Не думаю, чтобы это свидетельствовало о вырождении, – заметила леди Блендиш. – По мне, так это совсем не плохие стихи.

Лондонский френолог и профессор Оксфордского университета, с которым сэр Остин был в дружбе, рассеяли опасения баронета.

Френолог установил, что мальчик начисто лишен способности к подражанию; профессор же заверил, что не лучше у него обстоит дело и с чувством ритма, и привел несколько утешительных тому примеров, обнаруженных им в тех немногих стихотворных опытах, которые были представлены ему на рассмотрение. К тому же сэр Остин сообщил леди Блендиш, что Ричард, по счастью, сделал то, на что, как известно, ни один поэт еще не решался: собственными руками бросил свое только что созданное творение в огонь. На это леди Блендиш со вздохом сказала:

– Бедный мальчик!

Убивать любимое дитя – как это тяжело! Потребовать от юноши, находящегося в самом разгаре поры цветения, считающего себя поэтом, чтобы он уничтожил первое свое творение без всяких на то оснований (хотя думать, что для этого могут найтись какие-то основания, уже само по себе было бы издевательством), – неслыханный деспотизм; все, что успело к тому времени расцвести в сердце Ричарда, было растоптано и погибло. Его познакомили с каким-то странным человеком, который уверенными и жесткими пальцами принялся вдоль и поперек рассекать его черепную коробку и раздавил ему душу, безапелляционно объявил ему, что он животное, заставив его почувствовать себя таким вот животным! Мало того, что увяли успевшие распуститься цветы, – все существо его, казалось, вобрало в себя выросшие было вокруг побеги и ветки. И, когда потом они остались с отцом один на один (странный человек, сделав свое дело, уехал), нежно приласкав его – он это отлично умел, – сэр Остин объявил сыну, что ему хотелось бы видеть эти вот преждевременные, решительно ничего не значащие писания обращенными в пепел, и тогда последние из еще трепетавших в душе юноши лепестков сразу же облетели. Душа его оголилась. Возражать Ричард не стал. Достаточно уже было, что от него этого захотели! Он не станет медлить ни единой минуты. Попросив отца пойти с ним, он повел его к себе в комнату и там, открыв один из ящиков шифоньера, где под чистым бельем у него был тайник, о котором сэр Остин и не подозревал, наш скрытный юноша принялся вытаскивать оттуда пачку за пачкой; каждая была тщательно перевязана, надписана и пронумерована; одну за другою он швырнул их в огонь. Итак, простимся же с юным честолюбием! А вместе с ним простимся и с доверием, которое было между отцом и сыном.

ГЛАВА XIII
Магнетический возраст

Теперь наступил, – сэр Остин так это и записал, – магнетический возраст: возраст неистовых увлечений, когда услышать одно упоминание о любви становится опасным, а увидеть ее самое означает заразиться этим недугом. Все живущие в Рейнеме были на этот счет предупреждены баронетом, и мудрость его, которую все за ним признавали, подверглась жестокой переоценке, как только Люди узнали о том, к каким мерам воздействия он нашел возможным прибегнуть, распространив эти меры не только на дворецкого и экономку, но и на прочих слуг, и все это для того, чтобы сыну его нигде не случилось увидать ни малейшего проявления страсти. Говорили, что он даже рассчитал двух горничных и лакея из-за того, что, как ему доложил грузный Бенсон, они то ли поддались этому запретному чувству, то ли были близки к тому, чтобы поддаться. По этому случаю кухарка и доильщица сами попросили их рассчитать, заявив, что «не надо им никаких молодых парней, но терпеть, чтобы порядочных девушек выслеживал этот старый хрыч – имея в виду грузного дворецкого – это уж чересчур для сердца истой христианки». И тут они допустили нескромность: они позволили себе вспомнить о неудачной семейной жизни самого Бенсона и намекнуть на то, что иногда люди как-никак и получают по заслугам. Соглядатайство Бенсона сделалось до того невыносимым, что Рейнем, может быть, вообще остался бы без женской прислуги, если бы в дело не вмешался Адриен, обративший внимание баронета на то, каким опасным оружием потрясает его дворецкий. Узнав об этом, сэр Остин помрачнел.

– Это лишний раз подтверждает, что с женщинами в доме невозможно соблюсти никакого порядка! – вразумительно и едко заметил он. – Кстати, я ничего им не запрещаю, – добавил баронет. – Я думаю, что достаточно справедлив; я и не собираюсь заставлять их противиться своей природе. Все, о чем я прошу их, это быть сдержанными.

– Ах вот оно что! – воскликнул сам на удивление сдержанный Адриен.

– Чтобы они не бродили здесь парочками, – продолжал баронет, – чтобы не целовались на людях. Такого бесстыдства ни один мальчик не должен видеть. Когда мужчина и женщина оказываются вместе, они глупеют; а когда они хорошо питаются, не получили никакого воспитания и мало заняты, это вполне естественно. Пусть же знают, что я требую только одного – сдержанности.

В соответствии с этим сдержанности было предписано водвориться в Рейнеме. Под умелым попечительством Адриена даже наиболее хорошенькие служанки усвоили эту добродетель.

Равным образом проявлять сдержанность было предписано всем, жившим в доме. Ранее не обращавший внимания на безнадежную влюбленность лобернского викария сэр Остин теперь потребовал, чтобы миссис Дорайя запретила ему бывать в Рейнеме или, по крайней мере, не поощряла его посещений, ибо человек этот только и делал, что вздыхал и томился в тоске.

– Право же, Остин, – воскликнула миссис Дорайя, пораженная тем, что брат ее оказался еще более подозрителен, чем она могла думать, – я ведь никогда не давала ему ни малейшего повода на что-то надеяться.

– В таком случае пусть он это поймет, – ответил баронет, – пусть он это поймет.

– Человек этот меня развлекает, – сказала миссис Дорайя. – Знаешь, у нас, у существ низшего порядка, здесь не так-то уж много развлечений. Должна признаться, слушать шарманку мне было бы, наверно, приятнее; она напомнила бы мне город и оперу; к тому же ведь она не будет играть все время одну и ту же мелодию. Но как бы там ни было, если ты находишь, что мое общество плохо на него действует, я готова его больше не принимать.

Терпеливой и кроткой, какою только может быть приучившая себя к самопожертвованию женщина, сделалась она, когда разговор зашел об ее дочери Кларе и связанной с нею цели ее жизни. Материнское сердце миссис Дорайи втайне помолвило уже кузена с кузиной, Ричарда с Кларой; воображение ее уже видело их мужем и женой и видело даже детей, которые должны были родиться от этого брака. Ради этого она отказалась от всех удовольствий городской жизни; ради этого добровольно заточила себя в стенах Рейнема; ради этого мирилась со всеми бесчисленными причудами, требованиями, неудобствами – со всем тем, что было ей отвратительно, и бог знает с какими формами муки и самоотречения, теми, что умеет переносить величайшая из добровольных мучениц – мать, у которой есть дочь на выданье. Если, будучи женщиной привлекательной и миловидной, вдова эта так и не вышла вторично замуж, то она не сделала этого из-за дочери своей Клары. Такими пышными волосами, как у нее, любая женщина могла бы гордиться. Не проходило и дня, чтобы горничная ее не возвращалась вновь и вновь к этому чуду – к окружавшему ее лицо естественному ореолу. Это была женщина живая, остроумная, еще достаточно молодая, чтобы рассчитывать на успех у мужчин; и вот она пожертвовала собственным будущим для того, чтобы будущее было у ее дочери! Единым ударом она героически отсекла все – волосы, остроумие, веселость… не станем лучше перечислять, сколького она себя лишила! Этого все равно не расскажешь. А ведь она была всего лишь одною из тысяч; из тысяч тех, кому не достается ни толики от лавров героя; ведь это он может рассчитывать на рукоплескания, и на сочувствие, и на симпатию, и на честь; тогда как их, несчастных рабынь, ожидает только противодействие остальных женщин и насмешки мужчин. О, сэр Остин! Если бы вы не были до такой степени ослеплены, то подумайте, какой афоризм мог бы вырасти из одного этого наблюдения! Брат миссис Дорайи безучастно дал ей понять, что в магнетический период присутствие ее дочери в Рейнеме нежелательно. Она не обиделась, однако стала думать о том, какую гору предрассудков ей теперь придется одолевать. Прощаясь с ним, она сказала, что дочери ее необходимо дышать морским воздухом – она ведь еще до сих пор окончательно не оправилась от волнения, пережитого в ту ужасную ночь. Миссис Дорайя поинтересовалась, как долго может длиться этот пресловутый период.

– Как сказать, – ответил сэр Остин. – Может быть, год. Он же ведь еще только начинается. Мне будет очень вас не хватать, Хелин. А сколько сейчас лет Кларе?

– Семнадцать.

– Она уже невеста.

– Невеста? Да что ты, Остин! Это в семнадцать-то лет! Не говори мне таких слов. Я не хочу лишать мою дочь радостей девичества.

– У нас в роду девушки рано выходят замуж, Хелин.

– С моей дочерью этого не случится!

Баронет на минуту задумался. Ему действительно не хотелось расставаться с сестрой.

– Если ты держишься такого мнения, Хелин, – сказал он, – то, может быть, мы все же что-то предпримем, чтобы ты пожила у нас. Не думаешь ли ты, что неплохо было бы определить ее – это приучило бы ее к дисциплине – на несколько месяцев в какое-нибудь закрытое учебное заведение?

– В приют, Остин? – вскричала миссис Дорайя, всеми силами стараясь совладать с охватившим ее негодованием.

– В какой-нибудь из лучших институтов для благородных девиц, Хелин. Такие существуют.

– Остин, – воскликнула миссис Дорайя, и на глазах у нее заблестели слезы, которым она не хотела дать воли. – До чего же это несправедливо! До чего нелепо! – прошептала она. Баронет же, со своей стороны, считал вполне естественным, чтобы Клара сделалась либо невестой, либо институткой.

– Я не могу покинуть мое дитя, – миссис Дорайя вся задрожала. – Где будет она, там буду и я. Я прекрасно понимаю, что, коль скоро она родилась женщиной, для человечества она ничего не значит, но ведь это же мое дитя. Я послежу за тем, чтобы бедная девочка ничем не навлекла на себя твоего недовольства.

– А я-то думал, что ты согласна с моими взглядами касательно моего сына, – заметил сэр Остин.

– Вообще-то говоря, да, – ответила миссис Дорайя и не могла простить себе, что ни раньше, ни теперь не решилась сказать брату, что он сотворил себе в доме идола, идола из плоти и крови! Идола, более отвратительного и страшного, чем те, что из дерева, золота или меди. Но она слишком долго поклонялась этому идолу сама – она слишком категорично убедила себя, что, только раболепствуя перед ним, она может достичь своей цели. Хоть и смутно, она начинала уже замечать, что совершила еще большую тактическую ошибку тем, что научила поклоняться этому идолу и свою дочь. Такого рода любовь принималась Ричардом как нечто должное. Светившаяся в глазах Клары ласка оставляла его равнодушным. Когда он простился с нею, поцелуй его был именно таким, каким хотелось бы его отцу – сухим и холодным. Говоря с сыном, сэр Остин красноречиво прославлял теперь все, чем пристало заниматься мужчинам; однако Ричарду красноречие это казалось скучным, все попытки стать с ним на дружескую ногу – неуклюжими, а мужские занятия и устремления, да и сама жизнь – чем-то ненужным и пустым. «Зачем все это?» – вздыхал разочаровавшийся юноша и всякий раз, уходя от отца, спрашивал себя, какой смысл поступать так или иначе. Что бы он ни делал, какую бы стезю ни выбирал, все неизменно возвращало его в Рейнем. И что бы он ни делал, какими бы своенравными и дурными ни становились его поступки – все только еще больше убеждало сэра Остина в том, что предсказания его были верны. Том Бейквел, которого Ричард теперь нанял себе в лакеи, обязан был сообщать баронету, равно как и Адриен, обо всем, что делает его молодой господин, и в тех случаях, когда это не могло повлечь за собою дурных последствий для Ричарда, Том действительно говорил все как было.

– Каждый день он что есть мочи скачет на Пигс Снаут, – говорил Том, – это был самый высокий из соседних холмов, – и встанет там, и смотрит, и смотрит, а сам не шевельнется, ровно чумной. А там – опять домой, и тащится едва-едва, так, будто его там побили.

«Никакая женщина тут не замешана! – думал баронет. – Он бы ведь тогда и домой скакал так же быстро, как туда, – заключал глубокомысленный сердцевед, – если бы здесь была замешана женщина. Он стал бы избегать больших пространств, он искал бы тени, уединения, тишины. Стремление к просторам говорит о душевной пустоте и о беспредметной жажде: когда нами овладевает любимый образ, хочется мчаться вперед и, как вору, укрыться где-нибудь в лесной чаще».

Адриен в очередном донесении обвинил своего ученика в неистово проявившемся вдруг цинизме.

– Этого следовало ожидать, – сказал баронет, – все это я предвидел. В этот период необузданный аппетит сочетается с привередливым вкусом. Только лучшее из лучшего и притом без каких-либо ограничений утолит этот голод. А по сути дела его утолить нельзя. Отсюда и вся горечь. Жизнь не в состоянии предоставить ему подходящую пищу. Заложенные в нем начала силой своей и чистотой достигают едва ли не божественных высей и бродят там, окруженные необъятным пространством. Поэзия, любовь и тому подобное – все это лекарства, которые земля может предложить возвышенным натурам, тогда как натурам низменным она предлагает распутство. Горечь эта – знак того, что тот утилитаризм, который сейчас в воздухе, не властен над ним. И надо, чтобы он его не коснулся!

Перед титанами, которым предстояло приступом взять Олимп, стояла, должно быть, менее трудная задача. Пока, во всяком случае, никак нельзя было сказать, что Система сэра Остина потерпела фиаско. Напротив, она возвышала юношу, он был статен, умен, воспитан и, как многозначительно замечали дамы, неиспорчен.

– Где вы найдете еще другого такого? – спрашивали они.

– Ах, если бы, – сказала, обращаясь к сэру Остину, леди Блендиш, – если бы мужчины не были испорчены перед тем, как соединить свою судьбу с женщиной, насколько иначе выглядели бы многие браки! Счастлива будет та девушка, которая сможет назвать Ричарда своим мужем.

– Да, она будет счастлива! – воскликнул язвительный баронет. – Но где же мне найти невесту, что была бы достойна моего сына?

– Я, например, была не испорчена в мои девические годы, – заметила его собеседница. Сэр Остин только поклонился: на этот счет у него было особое мнение.

– По-вашему, что же, невинных девушек не бывает?

Сэр Остин любезно заявил, что девушка не может не быть невинной.

– Ну уж нет, вы отлично знаете, что это не так, – сказала леди Блендиш, топнув ножкой, – и тем не менее я все же уверена, что они менее испорчены, чем юноши.

– Это потому, что их так воспитали, сударыня. Теперь вот вы видите, как много значит для юноши воспитание. Может статься, когда моя Система увидит свет, или же – выразимся скромнее – когда она найдет себе применение, равновесие восстановится, и наши юноши будут высоконравственными.

– Мне уже поздно надеяться, что один из них станет моим мужем, – ответила леди Блендиш и, надув губки, рассмеялась.

– Для женщины красивой никогда не бывает поздно пробудить в мужчине любовь, – возразил баронет, и оба они немного по этому поводу пошутили. Они приближались к Приюту Дафны; потом зашли внутрь и сидели там, наслаждаясь прохладой летнего вечера.

Баронет был, по всей видимости, в шутливом настроении, в то время как собеседницу его влекло к серьезному разговору.

– Я буду снова верить в рыцарей короля Артура, – сказала она. – Когда я была девочкой, я о таком мечтала.

– И что же, рыцарь этот странствовал в поисках Святого Грааля[37]37
  Святой Грааль – легендарная изумрудная чаша, из которой пил Христос на тайной вечере, предмет поисков рыцарей Круглого Стола.


[Закрыть]?

– Если хотите, да.

– И выказал хороший вкус, свернув в сторону ради более реальной святой Блендиш?

– Конечно же, вы ведь даже не в состоянии представить себе, что все могло сложиться иначе, – вздохнула леди Блендиш, начиная раздражаться.

– Я могу судить только по нашему поколению, – сказал сэр Остин, почтительно склонив голову.

Леди Блендиш поджала губки.

– То ли мы, женщины, обладаем большим могуществом, то ли вы, мужчины, очень слабы.

– И то и другое, сударыня.

– Но каковы бы мы ни были – пусть даже мы гадкие, да, гадкие! – мы любим в мужчинах и прямоту, и силу, и душевное благородство, и когда мы встречаем в них эти качества, мы бываем верны и готовы умереть за них… да, умереть. Но что там говорить! Мужчин вы знаете, а женщин нет.

– Наделенные такими достоинствами рыцари, смею заметить, должны быть людьми молодыми, не так ли? – спросил сэр Остин.

– Старыми или молодыми, все равно!

– Но если они стары, то вряд ли они будут способны на подвиг?

– Любят их такими, какие они есть, а не их деяния.

– Ах, вот оно что!

– Да, вот оно что, – сказала леди. – Разумом можно подчинить женщин, сделать их рабынями; что же касается красоты, то они поклоняются ей, пожалуй, не меньше, чем вы. Но чтобы полюбить и выйти замуж, они должны повстречать человека благородного.

Сэр Остин задумчиво на нее посмотрел.

– И вам, что же, встретился в жизни рыцарь, о каком вы мечтали?

– В ту пору нет, – она опустила глаза. Все было разыграно как по нотам.

– И как же вы перенесли постигшее вас разочарование?

– Я мечтала о ребенке. В тот самый день, когда на меня надели длинное платье, я пошла к алтарю. Я не единственная девушка, которая за один день сделалась женщиной и отдала себя живоглоту, вместо того чтобы ждать настоящего рыцаря.

– Боже милосердный! – воскликнул сэр Остин. – Сколько тягот достается на долю женщин!

Тут они поменялись ролями. Леди повеселела, меж тем как баронет сделался серьезным.

– Видите ли, такова наша доля, – сказала она. – И у нас есть свои развлечения. Если мы исполняем свой долг – производим на свет детей, то это, как и сама наша добродетель, за все нас вознаграждает сполна. К тому же, как у вдовы, у меня есть поразительные преимущества.

– И чтобы сохранить их, вы решили остаться вдовой?

– Ну конечно, – ответила она, – мне не приходится заботиться о том, чтобы латать и сшивать из кусков ту тряпку, которая в свете зовется репутацией. Я могу сидеть целыми днями у ваших ног, и до этого никому нет дела. Разумеется, и другие поступают так же, но то – женщины эксцентричные, они эту тряпку выкинули вон.

Сэр Остин придвинулся к ней ближе.

– Из вас вышла бы замечательная мать, сударыня.

В устах сэра Остина слова эти означали, что он действительно ухаживает за нею.

– Какая жалость, – продолжал он, – что вы ею не стали.

– Вы так думаете? – спросила она смиренно.

– Мне бы хотелось, – снова заговорил он, – чтобы у вас была дочь.

– Вы что, сочли бы ее достойной Ричарда?

– Наши крови, сударыня, тогда бы слились воедино!

Леди стукнула зонтиком по носку.

– Но я ведь уже мать, – сказала она. – Ричард – это мой сын. Да! Ричард – это мой мальчик, – повторила она.

– Зовите его нашим сыном, сударыня, – любезно добавил сэр Остин и наклонил голову, готовясь услышать из ее уст слово, которое она, однако, решила то ли вообще не произносить, то ли отложить до другого раза. Взгляды их устремились на догоравший закат, и тогда сэр Остин сказал:

– Если вы не хотите произнести слово «наш», то я это сделаю сам. И коль скоро у вас есть, как и у меня, притязания на Ричарда, то я хочу рассказать вам, какой замысел у меня недавно возник.

В том, что было рассказано о пресловутом замысле, при всем желании нельзя было уловить и тени предложения. Однако оказать женщине доверие для сэра Остина само по себе уже было равносильно тому, чтобы ей это предложение сделать. Так думала леди Блендиш, и об этом говорила ее мягкая проникновенная улыбка, когда, слушая эти слова, она потупила взор. Речь шла о женитьбе Ричарда. Ему было уже около восемнадцати лет. Жениться он должен будет тогда, когда ему исполнится двадцать пять. За это время надлежит подыскать для него в одном из английских семейств молодую девушку на несколько лет моложе его, которая составит во всех отношениях подходящую для него партию – имелось в виду воспитание, натура, благородная кровь (о каждом из этих качеств сэр Остин распространялся превыше меры), для того чтобы она могла стать женою столь совершенного во всех отношениях юноши и принять на себя почетную обязанность участвовать в продолжении рода Феверелов. Далее баронет сказал, что собирается незамедлительно приступить к делу и посвятить первой попытке этих матримониальных поисков по крайней мере месяца два.

– Боюсь, – сказала леди Блендиш, когда проект этот оказался развернутым перед нею во всей своей полноте, – что вы поставили себе нелегкую задачу. Вам не следует быть чересчур требовательным.

– Я это знаю. – Баронет покачал головой, и вид его в эту минуту вызывал жалость. – Даже в Англии такую девушку будет очень трудно найти. Но я же ведь не ставлю никаких сословных ограничений. Говоря о крови, я имею в виду незапятнанную, а отнюдь не ту, что вы называете голубою кровью. Мне думается, что многие семьи среднего сословия нередко проявляют больше заботы о детях, да и оказываются более чистокровными, нежели наше дворянство. Укажите мне одну из таких вот богобоязненных семей, в которой подрастает дочь – я предпочел бы, чтобы у нее не было ни сестер, ни братьев, – которую родители воспитывают так, как надлежит воспитывать истинную христианку, ну, скажем, так, как воспитываю сына я, и пусть у нее не будет ни гроша, я готов буду обручить ее с Ричардом Феверелом.

Леди Блендиш закусила губу.

– А что будет с Ричардом, когда вы отправитесь на эти поиски?

– Как что? Он поедет вместе с отцом, – сказал баронет.

– В таком случае, откажитесь от этой затеи. Его будущая невеста сейчас еще девочка и ходит в передничке. Она возится у себя в детской, плачет; в голове у нее мысли только о том, чтобы поиграть в куклы и поесть пудинга. Как такая девочка может ему понравиться? В его годы он больше думает о Женщинах старше себя, моего возраста. Можете не сомневаться, он отвергнет эту избранницу, и ваш план не будет осуществлен, верьте мне, сэр Остин.

– Что вы! Что вы! Неужели вы в самом деле так думаете? – воскликнул баронет.

Леди Блендиш привела ему множество доводов.

– Да, вы правы, – пробормотал он, – Адриен тоже это говорит. Он не должен ее видеть. Как такое только могло прийти мне в голову. Увидеть ее девочкой – все равно, что увидеть ее обнаженной. Он начнет презирать ее. Конечно же это так!

– Ну конечно, – повторила леди Блендиш.

– В таком случае, сударыня, – баронет привстал, – остается только одно, и надо на это решиться. Впервые за всю его жизнь мы должны будем с ним на это время расстаться.

– А вы в самом деле способны это сделать? – спросила леди.

– Это моя обязанность – после того как я его воспитал, проследить за тем, чтобы он нашел себе достойную спутницу жизни, чтобы он не увяз в зыбучих песках супружества, как то может случиться с такой тонкой натурой, как у него, скорее, чем с какой-нибудь другой! Помолвка убережет его от множества искушений. На какое-то время, мне думается, я все-таки смогу с ним расстаться. Принятые мною меры предосторожности до сих пор ограждали его от соблазнов, которым подвергаются его сверстники.

– На чье же попечение вы его оставите? – спросила леди Блендиш.

Она вышла из храма и стояла теперь рядом с сэром Остином на верхних ступеньках, освещенная прозрачными предвечерними лучами.

– Сударыня! – он взял ее за руку, и голос его сделался вкрадчивым и нежным. – На чье же, как не на ваше?