Текст книги "Испытание Ричарда Феверела"
Автор книги: Джордж Мередит
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 41 страниц)
– Поглядите на него, – сказала леди Блендиш. – У него такой вид, как будто ему ни до чего нет дела, даже до этого чудесного утра.
– Или до шуток Адриена, – добавил баронет. Видно было, что Адриен всячески старается рассмешить или разозлить своих спутников; он наклонялся то к одному, то к другому и что-то изрекал. С Ричардом он обращался как с неким новым орудием разрушения, которое вот-вот начнет крушить все направо и налево в спящей столице; с Гиппиасом же – как с находящейся в интересном положении женщиной, и он так веселился, стараясь представить себе, как эта пара будет путешествовать вместе и какие беды с ними стрясутся, что само молчание, которым они оба встречали его шутки, расценивал как нанесенную ему обиду. За годы своей скучной жизни в Рейнеме мудрый юноша приобрел немало черт заправского шутника.
– Ну еще бы, весна ведь! Весна! – вскричал он, когда в знак презрения к его остротам спутники его обменивались через его голову ничего не значащими замечаниями о чудесной погоде. – Обоих вас, как видно, до чрезвычайности волнует то, чем заняты сейчас горлицы, грачи и галки. Не лучше ли вам подумать о чем-нибудь другом?
Ветер ревет,
Петел поет,
А на опушке
Гиппи сопит,
Ричи кипит,
Кукуй, кукушка!
– Старинная пастушеская песенка! Почему бы тебе не написать сонета в честь весны, Ричи? Как соблазнительны, например, заросли спаржи, да и земляника тоже. Есть чем полакомиться твоему Пегасу. О каких же ягодах ты, помнится, написал стихи? Любовные стихи, обращенные к каким-то ягодам – чернике, голубике, бруснике! Славные стишки, такие пылкие. Губы, глаза, грудь, ноги… Ноги? Про ноги-то ты, должно быть, позабыл. Ни ног у нее, ни носа. Это все в духе нынешней поэзии. Остается думать, что свои образы красавиц ты создаешь для людей целомудренных —
«О, вместе с лютней я 6 к ней прильнул[70]70
Эта и следующая цитаты взяты из неопубликованного стихотворения Мередита, написанного, вероятно, вскоре после выхода его первого поэтического сборника (1851) и, во всяком случае, задолго до того, как писатель приступил к «Испытанию Ричарда Феверела». Далее (с. 224, 452) цитируются еще два стихотворения тех же лет. Вставляя свои ранние поэтические сочинения в роман и приписывая два из них зеленому юнцу, а одно – мелкому писаке Сендо, Мередит подвергает иронической переоценке романтический склад мысли, настроения и идеи, которыми они были проникнуты.
[Закрыть]!» —
и неспособен оскорбить ничьей нравственности. Неплохо ты себя изобразил в этих вот стихах, мой милый:
Как серна горная, она
Проскачет по холмам.
Но в качестве беспристрастного критика я позволю себе спросить тебя: можно ли считать это сравнение правильным, если ты начисто лишаешь ее ног? Сходи-ка в балет, и ты увидишь, до какой степени неправильны твои представления о женщинах, Ричард. Это замечательное зрелище, которое наши почтенные предки вывезли из Галлии в назидание нашим простодушным юношам, просветит тебя и поразит. Знай, что, читая «Котомку пилигрима», я вынес самые превратные представления о них и все принимал на веру, пока меня не свезли в балет и я не понял, что они, в общем-то, очень похожи на нас, мужчин, – и с тех пор они перестали меня волновать. Все таинственное для человека молодого крайне опасно, дитя мое! Таинственность – это грозное оружие в руках женщин, помни об этом, проходящий испытание Ричард! Мне известно, что ты изучил анатомию, однако нет никакой возможности убедить тебя, что за рисунками в анатомическом атласе скрывается плоть и кровь. Тебе этого не понять. Ты что, собираешься печатать свои стихи, когда приедешь в столицу? Лучше только не издавай ничего под своим именем. Ставить свое имя на томике стихов – все равно что ставить его на пилюлях.
– Я пришлю тебе эти стихи, как только их напечатают, Адриен, – промолвил Ричард. – Поглядите-ка на этого старого дрозда, дядя.
– И правда! – пробормотал Гиппиас, отрываясь от привычного предмета своих размышлений и пытаясь отнестись к увиденной птице с интересом. – Хорош!
– До чего же он смешно верещит перед тем как взлететь! Будто июльские соловьи. Помните, я вам как-то рассказывал про дрозда, у которого пристрелили подругу[71]71
Сюжет стихотворения Мередита «Два дрозда» («The Two Blackbirds»). Птица в клетке оплакивает утраченную свободу, а вольная – свою убитую подругу; но родство настроений длится лишь одно лето, потому что на следующее вольная находит новую подругу. Этот сюжет Мередит заимствовал из стихотворения «Дрозд», написанного его женою еще до выхода за него замуж.
[Закрыть]. Он все прилетал и пел, сидя на дереве против окна тетушки Бейквел, у которой жила дроздиха. Третьего дня какой-то негодяй его пришиб, и тетушка Бейквел говорит, что с тех пор дроздиха умолкла.
– Удивительное дело! – рассеянно пробормотал Гиппиас. – Помню я ведь эти стихи.
– Но к чему же все свелось? – вмешался разъяренный Адриен. – Где же награда за эту верность?
Средь птиц, что утром запоют,
Дрозда чернее нет.
В свою добычу верит плут,
В свое перо поэт.
К чему все свелось? Разве что к тому, что все забава для поэта! Разумеется, перед нами высокий пример верности его подруги, которая целых три дня не издает ни единого звука, оплакивая убитого. По-моему, это-то и привлекает Ричи.
– Пусть будет по-твоему, милый Адриен, – отвечает Ричард и показывает дяде распускающиеся почки лиственницы, в то время как они едут по молодому зеленеющему лесу.
Мудрый юноша был сам не свой. Чтобы воспитанник его мог после прежнего неистовства своего сразу впасть в это идиллическое спокойствие, казалось ему совершенно невероятным.
– Взгляни-ка на этого старого дрозда, – в свою очередь вскричал он и попытался воспроизвести его пение: – Какая же это славная комедия! Не правда ли, мы умеем носить маску, милый Фиеско[72]72
Фиеско Джованни Луиджи, граф Лаванья (1523–1547) – генуэзский патриций, руководитель заговора, который он организовал с целью захвата власти. В трагедии Ф. Шиллера «Заговор Фиеско в Генуе» (1783), из которой Адриен цитирует, слегка перефразируя, реплику Фиеско, последний изображен коварным честолюбцем, рядящимся в тогу республиканца, чтобы привлечь ревнителей свободы, но одновременно притворяющимся беспутным искателем развлечений, чтобы усыпить бдительность властей.
[Закрыть]? Генуя будет завтра нашей! Подождите только, пока поезд тронется – здорово! здорово! здорово! Победа все-таки за нами! Неплохие стихи, правда, Ричи, мой Люций Юний[73]73
Луций Юний. – Согласно легенде, Луций Юний Брут, основатель Римской республики, первый римский консул (509 до н. э.), в юности притворился слабоумным, чтобы усыпить подозрительность своего дяди Тарквиния Гордого, убившего его отца и брата и завладевшего их богатством.
[Закрыть]?
– Ты ловко подражаешь дрозду, – сказал Ричард, посмотрев на него ласково и кротко.
Адриен пожал плечами.
– Поразительной ты все-таки силы человек! – воскликнул он, подтверждая тем самым, что Ричард взял верх над ним; Ричард спокойно его поблагодарил – с этим они и приехали в Беллингем.
На станции они увидели Тома Блейза; он был одет по-праздничному: на нем был парадный жилет, шейный платок, а на голове красовалась касторовая шляпа, и он смотрел свысока на Тома Бейквела, который приехал раньше своего господина и привез багаж. Том Блейз тоже направлялся в Лондон. Сходя с лошади, Ричард услышал, как Адриен сказал баронету: «Чудовище, сэр, как видно, собралось в путь за Красавицей», – но не обратил на эти слова никакого внимания. Неизвестно, услыхал ли эти слова Том Блейз, но достаточно было одного взгляда Адриена, чтобы сбить с него всю спесь, и он тут же ускользнул куда-то в угол, где ему легче было дышать в той одежде, которую беллингемские портные всемерно старались приблизить к существующей моде, и где он не чувствовал себя скованным взглядами людей благородного звания, с которыми он порывался соперничать. Баронет, леди Блендиш и Адриен не стали сходить с лошадей и попрощались с Ричардом из-за ограды. Юноша пожал каждому из них руку одинаково любезно и сдержанно, чем заслужил одобрение Адриена, по достоинству оценившего его манеры. Подошел поезд, Ричард вслед за дядей поднялся в один из вагонов.
Не приходится сомневаться, что настанет время, когда, читая описание борьбы, которую разум ведет с Фортуною и парками, люди воспримут это как подлинную картину нынешней жизни; и облик ученого-гуманиста, который благодаря своему неусыпному вниманию отстоял Систему от напора этих буйных сил, предстанет во всем своем величии, хотя пока что он и сидит верхом на лошади этим чудесным мартовским утром и с грустной улыбкой глядит, как любимец его, воплотивший эту Систему въяве, прощается с его опекой и, не проявляя при этом ни горячего желания, ни явной неохоты, едет, чтобы в течение двух недель самостоятельно попытать счастья. Убежден, что публика, с нетерпением ожидающая пролития крови и увенчания славой, презрительно смотрит на то, какое значение я придаю столь мелким происшествиям, столь заурядной сцене. Придут другие, которым будет дано увидеть работу этого простейшего механизма, которым шелохнувшаяся соломинка даст ощутить мартовский ветер тогда, когда того нет и в помине. Тем ничто не покажется тривиальным, ибо перед глазами у них будет стоять невидимое нами противоборство, которое обступает жизнь нашу со всех сторон и чьи черты – кивок головою, улыбка, наш собственный смех – непрерывно подвержены переменам. К тому же они смогут убедиться, что в действительности все связано воедино: в мгновение ока трогается поезд, и становятся явными сплетения тысяч человеческих жизней. Они увидят связующие звенья всех происходящих событий и не будут удивляться так, как удивляются наши недалекие современники тому, что из малого родится великое.
Люди эти разделят тогда удовлетворенность баронета поведением сына, той степенностью манер, которую дает жизненный опыт, складывающийся не из обычных издержек распутной жизни; они, может быть, даже поймут внезапно охватившее его удивление, когда, как раз в ту минуту, когда поезд этот трогался, он увидел, как серьезный, сдержанный, превосходно владеющий собой юноша откинулся вдруг назад и принялся неистово хохотать. Разум был бессилен решить эту загадку. Сэр Остин удержал себя от того, чтобы задать себе этот вопрос, который на расстоянии мог обернуться подозрительностью, но он тем не менее счел эту выходку странной, и раздражение, которое он испытал, увидав эту сцену, не покидало его на протяжении всего обратного пути в Рейнем.
Тонкая женская интуиция побудила леди Блендиш сказать:
– Видите ли, это как раз то, чего ему не хватало. Он уже вновь становится таким, каким был когда-то.
– Это действительно то, чего ему не хватало, – вставил Адриен, – именно это. Жизнерадостность его чудесным образом к нему возвращается.
– Что-нибудь его все-таки рассмешило, – сказал баронет, поглядывая на пыхтящий поезд.
– Верно, дядюшка его что-нибудь сказал или учинил, – решила леди Блендиш и поскакала галопом.
Предположение ее оказалось совершенно правильным. Все объяснялось очень просто. Как только двери вагона захлопнулись за ним, Гиппиас сразу же ощутил дыхание светловолосой надежды, которую всегда приносит с собой перемена, если только не охотиться за ней слишком часто; и в знак того, что он в предчувствии грядущей любви сразу же освободился от уныния, Колитик наклонился и резким движением сунул руки свои между колен; и от этого злополучного жеста пастушеская песенка Адриена
Гиппи сопит,
Кукуй, кукушка!
показалась Ричарду такой забавной, что его охватил безудержный смех.
Гиппи сопит!
Стоило ему только взглянуть на дядю, как песенка эта вспоминалась снова, и он принимался хохотать до упаду; можно было подумать, что он повредился умом.
– Что такое, что это с тобой, мой милый? – забеспокоился Гиппиас, но хохот юноши оказался таким заразительным, что он сам вслед за ним затрясся от смеха.
– А вы-то над чем смеетесь, дядя? – вскричал Ричард.
– Право же, не-не знаю, – прохихикал Гиппиас.
– Ну так вот, и я тоже, дядя! Кукуй, кукушка!
Они пришли в приятнейшее расположение духа. Гиппиас не просто поднялся на поверхность, он воспарил в поднебесье, предаваясь охватившему его блаженству. Ему припомнились старинные шутки судейских и разные ходившие на выездной сессии истории; Ричарда истории эти смешили, но больше всего смешил сам Гиппиас – в нем было столько простодушия, столько детской резвости, он так искренне радовался происшедшей с ним перемене; а меж тем по временам в глубинах его глаз загоралось подозрение, что долго этому все равно не продлиться и что он снова скатится вниз; и это комическое сочетание бурного восторга с тайной опаской неимоверно веселило его юного спутника, пробуждая в нем добросердечие и ласку.
– Знаете что, дядя, – воскликнул Ричард, – по-моему, путешествие – это отличная вещь.
– Лучше и не придумать, мальчик мой, – вторил ему Гиппиас. – Я даже жалею, что в свое время не бросил юриспруденцию и не начал путешествовать раньше, а вместо этого приковал себя к письменному столу. За одно мгновение становишься совершенно другим человеком. Со мной так оно и случилось! Гм! А что мы с тобой закажем на обед?
– Предоставьте это мне, дядюшка. Я все закажу для вас сам. Знаете, мне хочется, чтобы вам было хорошо. Как у нас с вами славно все получается! Я бы ничего другого и не хотел, только бы ездить каждый день в поезде.
– Говорят, это все-таки не полезно для пищеварения, – заметил Гиппиас.
– Глупости! Вот увидите, как у вас все будет в порядке сегодня и завтра.
– Может быть, я еще чего-нибудь и добьюсь, – произнес Гиппиас и вздохнул, вспомнив о литературной славе, о которой ему прежде мечталось. – Надеюсь, что я сегодня усну крепким сном.
– Ну конечно же, может ли быть иначе после того, как мы с вами так нахохотались?
– Кхе-кхе! – хрюкнул Гиппиас. – Тебе-то что, Ричард, ты как ляжешь, так уже и спишь.
– Мне бы только голову на подушку положить. И до самого утра. Здоровье – это все на свете!
– Здоровье – это все на свете, – далеким эхом отозвался Гиппиас.
– И если вы доверитесь мне, – продолжал Ричард, – у вас все будет так, как у меня. Будете здоровым и сильным, и запоете во весь голос, как та Адриенова дроздиха. Ручаюсь вам, дядя, так оно и будет!
Он отвел делу выздоровления дяди определенное число часов – не меньше двенадцати в сутки, и неколебимая уверенность его оказалась настолько заразительной, что дядюшка уже почти готов был безоговорочно следовать его совету и вести себя так, как будто здоровье к нему уже вернулось.
– Только помни, – сказал Гиппиас с улыбкой, уже почти сдавшись, – помни, что не надо заказывать ничего особенно острого!
– Легкая еда и бордо! Регулярное питание и регулярные развлечения! Предавайтесь всему, но ничему до конца! – восклицает юный мудрец.
– Да, да, – бормочет в ответ Гиппиас и высказывает предположение, что недуг его развился оттого, что он не следовал этому правилу раньше.
– Любовь губит нас, милый мой мальчик, – сказал он назидательным тоном, а Ричард в ответ разразился дерзкими стихами:
Гиппиас посмотрел на него:
– Право же, мальчик мой, я никогда еще не видел тебя таким возбужденным, – воскликнул он.
– Все это от поезда, дядя! От наших веселых разговоров!
– Эх! – Гиппиас с грустью покачал головой, – тебе досталась Золотая Дева! Убереги ее, если сможешь. Эту занятную историю сочинил твой отец. Впрочем, навел-то его на этот сюжет я. Остин часто подхватывает мои мысли!
– Вот как выглядит эта мысль в стихах, дядя:
Поверьте, жалостны мне все вы,
Что Золотой не знали Девы.
На свете сердца нет верней,
И кто ж в любви сравнится с ней!
Но вот вопрошающий юноша видит кающихся грешников на краю потока. Они стенают и отвечают ему:
Она верна, но в некий миг
Уйдет, и горе ты постиг.
И вместе с ним лишь, – потеряв
Всю стать ее и милый нрав!
После этого скорбные страдальцы медленно один за другим уходят, а рассказчик продолжает:
Ее на западе чертог[75]75
дворец Гесперид (ср. с. 472); в христианской традиции, на которую опирается Мередит, вводя этот символ в роман, миф о саде Гесперид истолковывался как предание о земном рае.
[Закрыть],
И тот, кто с ней на ложе лег,
Звезды Вечерней страстью вскружен,
А утром – Утренней[76]76
Утренняя звезда – та же, что и Вечерняя звезда, планета Венера, называемая так, когда она видна на рассвете.
[Закрыть] разбужен.
Он счастлив, но меж тем тайком
Вновь к девам уличным влеком.
И упоенный счастьем, которым она его дарует, он просит позволить ему поделиться этим счастьем с одной из них. Появляются Серебряная Дева, и Медная, и Латунная, и еще другие. Сначала он зарится на Серебро – и терпит разочарование; с Медью дело обстоит еще хуже, и он, в конце концов, доходит до судомоек; и чем ниже он опускается, тем светлее проступают из мглы черты Золотой Девы, и она сияет во всей своей красоте, дядюшка!
– Стих, сдается мне, все притупляет. Ну, так коль скоро ты уже обрел ее, то храни ее теперь, – говорит Гиппиас.
– Непременно, дядюшка! Взгляните только, как мимо пролетают фермы! Взгляните на эти стада на лугах! И как все линии погружаются вдруг вниз и всплывают снова!
Ей нужен тот, кто сердцем цельным
Любить умеет безраздельно!
И вот сквозь пошлость и тщету
Он снова ищет Деву ту.
И больше его не будит Утренняя звезда!
– Ну, разумеется, если он поднимается с постели раньше, чем она успеет взойти! – воскликнул Гиппиас. – Стихи у тебя неплохие получаются. Но держался бы ты уж лучше прозы. Стихи – это Латунная Дева. Что-то не верится мне, чтобы сочинительство вообще могло быть полезно для желудка. Боюсь, что я испортил его себе именно тем, что стал сочинять.
– Ничего не надо бояться, дядя! – смеясь сказал Ричард. – Мы будем с вами каждый день кататься верхом по парку – для аппетита. Вы, и я, и Золотая Дева. Помните стихотворение Сендо?
С утра она в парке и на коне[77]77
Предполагается, что в этом своем раннем стихотворении, написанном, вероятно, до женитьбы, Мередит изобразил свою будущую жену (ср. примеч. к с. 217). В романе оно соотносится с портретным описанием Беллы Маунт (с. 365), которая в судьбе Ричарда играет роль девы неблагородного металла.
[Закрыть],
А по бокам – кавалеры.
И темные локоны нет да нет
Блеснут из-под шляпы серой.
В чертах – покоя, величья лед.
Ни тени гордыни нет в них;
Простолюдины все у ворот;
Хлыщи наставят лорнеты.
Так вздыхайте ж, томитесь, задумав одно:
Проломить неприступную стену ту;
Здесь блаженство сие никому не дано,
Кроме сердца самозабвенного.
Сендо ведь был когда-то другом моего отца, не правда ли? Кажется, они потом поссорились. Он понимает в чувствах. Послушайте, что говорит у него «Смиренный Влюбленный»:
Мадам, вам хочется, чтоб души
Разъединил нам льда нарост.
Но сердце в вас великодушней:
Над пропастью взлетает мост!
На этот раз уже смеялся Гиппиас; это был мрачный смех. Так мужчины умеют смеяться над ничего не значащими словами.
– «Сердце в вас великодушней», – иронически повторил он. – А что это еще за «льда нарост»? Никогда я такого не видывал. Не спорю, он рифмуется со словом «мост». Но довольно тебе превозносить так свое восхищение этой особой, Ричард. Отец твой поговорит о ней с тобою, когда найдет нужным.
– Да, помнится, они поссорились, – продолжал Ричард. – Какая жалость! – и он снова повторил полюбившееся ему
«Но сердце в вас великодушней!»
Разговор их был прерван вошедшими на станции пассажирами. Ричард с явным удовольствием разглядывал их лица. Все они ему нравились. Все человечество припадало теперь к его ногам и ногам Золотой Девы, а так как он не мог высказать перед окружающими всего, что было у него на душе, он выглядывал в окна и наслаждался проносившимся перед ним и непрерывно изменявшим свой облик пейзажем, мечтая осчастливить всеми радостями, какие только есть на свете, своего друга Риптона и погружаясь в смутное раздумье об удивительных деяниях, которые он должен совершить в жизни, и о беззаветном служении людям, которому он себя посвятит. В самом разгаре мечтания эти были прерваны – поезд прибыл в Лондон. Том Бейквел стоял у дверей вагона. Ричарду достаточно было взглянуть на его лицо, чтобы понять, что тот должен сказать ему нечто весьма важное, и он приготовился его выслушать. Том отвел своего господина в сторону и, прыская со смеху, заговорил:
– Подумайте только, сэр, что творится на свете! – воскликнул он. – Этот увалень Том решил пощеголять! А сам что вол, шагу как надо ступить не может. Приехал он встретить кое-кого на другом вокзале, а сам знать не знает ни как туда попасть, ни вообще, какой ему вокзал нужен. Нет, вы только поглядите на него, мастер Ричард! Вон он идет.
У Тома Блейза был такой вид, будто на шляпу ему взгромоздился весь Лондон.
– За кем же это он сюда приехал? – спросил Ричард.
– А вы что, не знаете разве, сэр? Не любите вы, когда я при вас ее называю, – пробормотал его слуга, стараясь, чтобы его поняли.
– Так это за нею, Том?
– За мисс Люси, сэр.
Ричард отвернулся, и его тут же подхватил Гиппиас, который стал просить увезти его из этого шума и сутолоки; он вцепился в ослабевшую руку племянника, требуя, чтобы тот поскорее отвез его в город, однако Ричард, поворачивая голову то направо, то налево, все время старался не упустить из виду того места, где увалень Том делал отчаянные попытки держаться непринужденно. И даже тогда, когда они оба уже сидели в карете, Гиппиасу никак не удавалось убедить его ехать. Он оправдывался тем, что не хочет трогаться, пока не проедут все другие экипажи и окончательно не освободится дорога. Наконец бедняга Том направил свои стопы в сторону полисмена и, обретя уверенность после нескольких произнесенных последним слов, смиренно уселся в кеб и скрылся в круговороте Лондона. Как только это случилось, Ричард рассерженно спросил кучера, чего тот ждет и почему не едет.
– Ты что, заболел? Что с тобой, мальчик мой? – спросил Гиппиас. – Отчего ты так побледнел?
Ричард как-то странно рассмеялся и ответил первое, что ему пришло в голову: что он надеется, что теперь их повезут быстро.
– Терпеть не могу медленной езды после железной дороги, – сказал он.
Гиппиас не унимался, он был уверен, что с племянником что-то неладно.
– Ничего, ровно ничего, дядя! – ответил Ричард, отчаянно стараясь изобразить на своем лице спокойствие.
Говорят, что когда искусные пловцы спасают утопающего и, не дав ему захлебнуться, стараются разжечь едва мерцающий в нем огонек жизни; когда кровь снова начинает пробивать себе путь, устремляясь по жилам к обессилевшему сердцу; когда смерть разжимает свои костлявые пальцы и борьба с ней ожесточается, несчастный, которого мало-помалу приводят в чувство, испытывает такие нестерпимые муки, что ни единого слова благодарности не срывается с его уст. Так происходит и с тем, кто думал, что любовь его давно угасла, и чувствует вспыхнувшее вдруг знакомое пламя, и оказывается снова порабощенным, восстает и противоборствует, и пытается угнать прочь грозовую тучу воспоминаний; какая же это мука, когда звучание давно позабытой музыки заглушает все остальное и прошлое оживает в нем с прежней силой! Прелестная Люси по-прежнему оставалась для Ричарда единственной женщиной на свете. И если он запретил себе произносить ее имя, то сделано это было безотчетно, из одного только инстинкта самосохранения. Если даже женщинам из дешевых металлов суждено было снова обрести над ним власть, то они все равно виделись ему в образе Люси. Стоило ему только подумать, что она – его любимая! – так близко от него сейчас, стоило только вспомнить, как она хороша, как мила, как верна ему – ибо несмотря на всю горечь и обиду, которую ему пришлось из-за нее пережить, в верности ее он не сомневался, – как множество видений пронеслось перед его глазами; это были то жалостные, то окруженные светлым ореолом видения, от которых сердце его то изнывало в муках, то преисполнялось восторга. Он был бессилен успокоить разбушевавшуюся в нем безудержную страсть, как бессилен корабль успокоить налетевшую на море бурю. «Я больше ее не увижу!» – говорил он себе, торжествуя, и в ту же минуту весь мир представлялся ему окутанным мраком, кроме одного только его уголка, озаренного присутствием Люси. Каким неприютным представал ему город, в который он теперь ехал! Вслед за тем он принял решение: он все стерпит, он заточит себя во мраке. В мысли о добровольно принятом мученичестве он находил известное утешение. «Ведь стоило мне только захотеть, – говорил он себе, – я бы мог увидеть ее сегодня же, сию же минуту!.. Я мог бы увидеть ее и коснуться ее руки, и… о господи! Но я решил этого не делать». И поднявшийся в его душе вал низринулся – с тем чтобы взвиться вновь и разбушеваться еще сильнее.
Тут ему припомнились слова Тома Бейквела, что Том Блейз в точности не знал, куда ему ехать за нею, и он подумал, что она может заблудиться в этом Вавилоне.
И в то время как он бросался так от одной мысли к другой, его вдруг осенило, что там, в Рейнеме, знали, что она должна вернуться, что для того-то его и отправили теперь в город, чтобы не дать им встретиться; что против него строят новые козни. «Погодите же, увидят, как не доверять мне – еще им стыдно станет!» – вот первое, что подсказала ему пробудившаяся в нем ярость, когда он решил, что поедет, убедится, что она в безопасности, а потом спокойно вернется к дяде, который – в этом он был искренне убежден – не принимает никакого участия в затеянном против него заговоре. Однако, приняв это решение, он словно окаменел: казалось, что некая роковая сила уносит его в сторону и не дает ему это сделать; может быть, оттого что, как это бывает с обуреваемыми страстью людьми, разум его с ним хитрил. В то же время он со всей остротой ощущал возникшие вдруг подозрения. Его Золотая Дева от него ускользала. Но когда, чтобы приободрить его, Гиппиас вскричал: «Мы скоро приедем!» – чары рассеялись. Ричард остановил кеб, сказав, что ему надо поговорить с Томом и он поедет с ним. Он отлично знал, по какой дороге приедет Люси. Он изучил каждый город, каждую самую маленькую станцию на этом пути. Прежде чем дядя успел ему что-либо сказать, он выскочил и подал знак Тому Бейквелу, ехавшему сзади в другом кебе со всем багажом, высунув голову из окошка, чтобы не упускать из виду кареты, едущей впереди – своей путеводной звезды.
– До чего же своенравный мальчишка! – сказал Гиппиас. – Мы уже почти приехали.
Не прошло и минуты, как верный Берри, посланный баронетом в город раньше, чтобы все для них приготовить, открыл дверцу кеба и поклонился.
– А что же мастер Ричард, сэр? Куда же он делся? – осторожно спросил Берри.
– Там, позади, с багажом, дурень этакий! – ворчливо ответил Гиппиас, в то время как Берри помогал ему выйти из кеба. – А что, завтрак готов?
– Завтрак приготовили точно к двум и уже четверть часа, как он вас ждет. Эй, стой! – крикнул Берри возчику второго кеба с целой пирамидой чемоданов и мешков, который остановился шагах в тридцати от них. При звуках его голоса вся эта махина демонстративно развернулась и проследовала в противоположном направлении.
