Текст книги "Испытание Ричарда Феверела"

Автор книги: Джордж Мередит

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 41 страниц)

Сказав это, баронет нагнулся к ее руке и поднес ее к губам.

Леди Блендиш поняла, что все это неспроста и что ей сделано предложение. Она не отдернула руку. Ей был приятен этот почтительный поцелуй. Запечатлел он его продуманно, словно совершая нечто торжественное и важное. Он, этот женоненавистник, оказал ей великое доверие! Леди Блендиш успела уже забыть, что ей все же стоило труда этого добиться. Она вкушала услышанные только что слова во всей их неповторимой сладости: дары любви должны доставаться незаслуженно, иначе все очарование исчезает. Рука леди Блендиш все еще пребывала в этом сладостном плену, а баронет все еще стоял склоненным, когда донесшийся откуда-то из буковой рощи шорох привел в чувство обоих участников этой исполненной галантности пантомимы. Они повернули головы и увидели перед собою наследника Рейнема. Сидя верхом на лошади, он взирал на представшую его глазам сцену. Он тут же ускакал прочь.

ГЛАВА XIV
Притяжение

Всю ночь напролет Ричард ворочался с боку на бок в постели; сердце его неслось вскачь, а рассудок старался обуздать этот бег по богатому, еще неизведанному миру и по огромному царству тайны, к которому он начинал приобщаться. Долгие месяцы бродил он у ворот, за которыми пытался что-то узнать, вздыхал, стучался в них – и ему так и не удалось ни проникнуть внутрь, ни добиться ответа. И вот сейчас ключ у него в руках. Собственный отец неожиданно раскрыл ему на все глаза. Сердце, точно взмыленный конь, несло его все дальше и дальше по безбрежным просторам, овеянным странной сверхчеловеческой красотой; туда, где рыцари и дамы склонялись, что-то шепча, над зеленым дерном, где кольчуги всадников и яркие платья сверкали в лесных чащах, где турниры и поединки разыгрывались на блистающих золотом площадках, озаренных сиянием женских глаз, и где пара таких вот глаз словно из-за дымки светила ему и неотступно следовала за ним сквозь заросли и притягивала к себе, когда он склонялся над рукою, белой и благоуханной, точно лепесток, тронутый морозом в майскую ночь.

На мгновение сердце его останавливалось и трепетало перед новым толчком: он вбирал в себя все земное блаженство, прижимая губы к маленькой белой руке. «Только это одно, а там можно и умереть!» – вскричал магнетический юноша: бросить жемчужину жизни в эту чашу и выпить ее до дна! Одна мысль об этом его опьяняла. Ради этого он родился. Значит, у него есть цель жизни, есть ради чего жить на свете! Поцеловать женскую руку и умереть! Он соскочил с постели и схватился за перо и бумагу, чтобы освободиться от кипевших в нем чувств. Но не успел он сесть, как уже отшвырнул от себя перо, как в сторону полетела бумага.

– Разве я не поклялся, что никогда больше не стану писать? – вскричал он. Сэр Остин лишил его этой спасительной отдушины. Томившее юношу сумасбродство могло легко найти себе выход, а оно так вскипало, так безудержно стремилось излиться, что он то и дело забывал о данной им клятве, снова садился за стол и при свете лампы писал и писал, прежде чем гордость его могла вымолвить свое слово. Может быть, даже гордость Ричарда Феверела была бы начисто сметена, если бы в эту пору строки сами лились и если бы какая-то одна мысль возобладала над всем; но мыслей было великое множество, и каждая рвалась вперед; беспорядочные полчища их клокотали, словно бушующие волны, теснились, требуя, чтобы он как-то выразил их, и отчаяние от невозможности найти для них форму, наравне с гордостью, на которую ему угодно было ссылаться, чтобы неуменье свое оправдать, вырывало у него из рук обессилевшее перо; истерзанный, он кидался снова на свое ложе и опять уносился вскачь по розовеющей широкой долине.

К утру эта жестокая лихорадка немного улеглась, и он вышел на воздух. В спальне его отца все еще горел свет, и, когда Ричард поднял глаза, ему показалось, что в окне мелькнула голова его неусыпного стража. В ту же минуту лампа потухла и окно зазияло мраком, в то время как напротив, на горизонте загоралась заря.

Усиленная гребля – отличное средство от иных форм и видов лихорадки. Ричард инстинктивно к нему прибегнул. Золотящиеся под лучами утреннего солнца прозрачные воды реки сверкали, когда их стремительно рассекала лодка; глубокие мягкие тени причудливо извивались и исчезали, скользя за кормой. Вокруг расцветало тихое утро – от ростка к бутону, от бутона – к цветку; пленительной была смена красок, игра света и тени, а меж тем он не замечал ничего вокруг, проплывая под сенью ив и осин по речному простору, где, как в зеркале, отражалось сияющее небо, и был единственным властелином этой реки. Где-то у самых истоков мира лежала страна, в направлении которой он греб; то там, то тут вспыхивали подчас ее едва различимые огни. Теперь он уже знал, что это не сон. Все вокруг было овеяно тайной. Этой тайны были полны леса; это она катила воды и управляла ветрами. Ах, почему в наше время человеку не дано совершить высокий рыцарский подвиг, на который со своих небесных высот устремились бы взгляды дам, как то бывало во времена короля Артура! Вот что означали безотчетные вздохи юноши, когда он ощутил первый лихорадочный порыв вспыхнувших в нем жизненных сил.

Он миновал Берсли и успел уже немного окунуться в ту умиротворенность раздумья, которая приходит после физических усилий, как вдруг услыхал, что его окликают по имени. Нет, это была не дама, не фея, а – юный Ралф Мортон, вместе с которым в этот мир вторгалась ненавистная ему проза жизни. Мысленно посылая его, как и все человечество, к чертям, Ричард подгреб к берегу и выскочил из лодки. Ралф сразу же взял его за плечи, сказал, что ему надо поговорить с ним об одном важном деле, и, оторвав магнетического юношу от роившихся в его голове видений, стал водить его по мокрой скошенной траве. Должно быть, ему все же нелегко было подыскать нужные слова, и Ричарду, хоть он и почти не слушал их, очень скоро надоели услышанные от его давнего соперника излияния радости по поводу их встречи, и он начал проявлять признаки нетерпения; тогда Ралф, как человек, который заводит речь о предмете, мало ему знакомом, но убежден в его исключительной важности для всего человечества, спросил:

– Скажи, какое женское имя больше всего тебе нравится?

– Право же, не знаю, – безучастно сказал Ричард. – А чего это ты поднялся в такую рань?

В ответ на это Ралф заметил, что Мери – славное имя.

Ричард не стал с ним спорить; так ведь зовут экономку в Рейнеме; добрая половина их горничных и кухарок носят то же имя; Мери – это все равно, что служанка.

– Да, знаю, – сказал Ралф, – у нас множество всяких Мери. Самое обыкновенное имя. Нет! Мери это не то. А как тебе, например, нравится Люси?

Ричард нашел, что это имя нисколько не лучше.

– Знаешь что, – продолжал Ралф, решив говорить без обиняков и прямо перейти к делу, – есть имена, за которые я, верно, отдал бы все на свете – таких только одно или два. Это не Мери и не Люси. Кларинда – имя, вообще-то говоря, неплохое, но его встречаешь только в романах. Вот Кларибел мне нравится. Самые лучшие имена это те, что начинаются с «Кл». Все «Кл» это непременно милые и красивые девочки, за которых хочется отдать жизнь! Не правда ли?

Ричард никогда не знал ни одной такой девушки, что могла бы вызвать в нем подобные чувства. Право же, столь настойчивые расспросы касательно его пристрастий к женским именам да еще в пять часов утра несколько изумили его, хоть он и не совсем еще пробудился от грез. Приглядываясь к Ралфу, он заметил в нем перемену. Наместо пышущего здоровьем жизнелюбца, соперника его в разных состязаниях, которого всегда отличала прямота и у которого слово не расходилось с делом, перед ним стоял робкий, то и дело краснеющий юноша, жалостно искавший наперсника, которому он мог бы излить свои чувства. Вместе с тем Ричард постепенно стал замечать, что Ралф, как и он сам, находится на пороге царства тайны и, может быть, даже углубился в это царство дальше, чем он сам; и тут он сразу проникся к нему сочувствием, и каким-то чудом ему открылись вся удивительная красота и глубокий смысл, вложенный в это перечисление женских имен. Он ощутил и новизну, и очарование самого предмета их разговора, как нельзя более подходившего и к этой поре года, и к раннему утру. Но вся трудность заключалась в том, что сам Ричард не мог выбрать ни одного женского имени: для него между ними не было никакой разницы; ему нравились все.

– Скажи, а неужели тебе не милее всего те, что начинаются на «Кл»? – настойчиво вопрошал Ралф.

– Они нисколько не лучше, чем те, что кончаются на «я» и на «и», – ответил Ричард, которому хотелось бы и самому иметь любимые имена, ибо Ралф, по всей видимости, опередил его и в этом.

– Давай посидим тут в тени, – предложил Ралф. И когда они уселись на берегу под сенью деревьев, соперник его излил ему душу. Еще несколько месяцев, и он должен будет прибыть в свой полк, а перед тем как уехать он хочет проститься с друзьями… Не может ли Ричард дать ему адрес миссис Фори? Он слышал, что она сейчас где-то на морском побережье. Адреса тетки Ричард не помнил, но сказал, что берется передать ей любое письмо.

Ралф стал шарить в кармане.

– Вот оно. Но смотри, чтобы никто не увидел.

– Тетку мою зовут вовсе не Клара, – сказал Ричард, вглядываясь в то, что было написано на конверте. – Ты что, адресуешь его самой Кларе?

Сомневаться в этом не приходилось.

«Эммелина Клементина Матильда Лаура, графиня Блендиш», – вполголоса Ричард продолжал перечислять все эти имена, упиваясь их благозвучием.

– Женские имена! – воскликнул он. – Как они у них мелодично звучат!

Он впился взглядом в Ралфа. Если даже он и обнаружил что-то еще, он ничего не сказал и, попрощавшись с ним, вскочил в лодку и поплыл вниз по течению. Не успел Ралф скрыться за поворотом, как Ричард принялся читать написанные на конверте имена. Впервые в жизни ему пришло в голову, что кузина его Клара в самом деле очень красива; он вспомнил ее взгляды и особенно тот, последний, когда они расставались: в нем был упрек. Чего это ради Ралфу вздумалось ей писать? Разве она не принадлежит ему, Ричарду Феверелу? Вновь и вновь перечитывал он все те же слова: Кларе Дорайе Фори. Ну конечно же, имя Клара нравится ему, Ричарду, больше всех остальных, он его просто любит. Да и Дорайя тоже – он-то сам тоже ведь носит это имя. Сердце его застучало, теперь это уже не был прежний кентер, это был галоп, которым несутся, когда впереди мелькнула добыча. Он почувствовал, что совсем ослабел и не может грести. Клара Дорайя Фори – о, как это дивно звучит! В то время, как он скользил вниз по течению, ему слышались звуки флейты, доносившиеся с прибрежных холмов.

Когда мы созрели для любви, судьба тотчас же воздвигает храм, где будет гореть ее пламя.

У самой запруды, над грохотавшим потоком среди зеленых водорослей качались желтые и белые лилии. Над густо заросшим камышом и ползучею куманикой берегом склонялись кусты медуницы, и – склонялась фигура девушки. Большая соломенная шляпа роняла тень на ее лицо; слегка отогнутые поля этой шляпы оставляли губы ее и подбородок незащищенными от солнца, и, когда она наклонялась, можно было на мгновение уловить блеск ее голубых глаз. Пышные длинные локоны ниспадали ей на плечи и на спину; темно-русые в тени и золотившиеся там, где их касался луч солнца. Одета она была просто и скромно. Вглядевшись пристальнее в ее лицо, можно было заметить, что губы у нее почернели. Она рвала ежевику, кусты которой росли у самой воды. Ягод, как видно, было великое множество – рука ее то и дело направлялась ко рту. Даже самый привередливый юноша, который возмущается тем, что женщина полная теряет изящество свое от слишком обильной еды и, надо думать, был бы рад видеть ее более худощавой и тем самым более поэтичной, – и тот вряд ли станет возражать против ежевики. В самом деле, ведь поедать эту ягоду с куста – огромное наслаждение, навевающее сладостные мечты. Ежевика – родная сестра лотоса, и в ней самой есть девическая невинность. Вы едите ее: рот, глаза и руки заняты, а ум свободен. Так было и с молодою девушкой, стоявшей там на коленях. Маленький жаворонок вспорхнул над нею, заливаясь песнею, и улетел к растянувшейся по небу тучке; откуда-то из обрызганных росою зарослей, прямо над ее склоненною шляпой, просвиристел черный дрозд: полились нежные, мелодичные и, казалось, обращенные к ней звуки; изумрудное оперение зимородка блеснуло из-за зеленеющих ив; круглокрылая цапля улетела вдаль, ища уединения; скользившая вниз по реке лодка приближалась, а вместе с этою лодкой приближался и погруженный в мечты юноша; она же по-прежнему рвала и рвала ягоды и лакомилась ими – и сама предавалась мечтам так, будто поблизости никакого сказочного принца не было и в помине, как будто ей этого вовсе и не хотелось, или просто она не знала, чего ей хочется. Среди этих с кошенных зеленых лугов, где жужжали шмели и неумолчно грохотал поток, овеянная дыханием полевых цветов, душистых и пышных, она являла собою частицу прелестной человеческой жизни, заключенную в удивительную оправу и обладавшую огромной притягательной силой. Магнетический юноша повернул голову – посмотреть, далеко ли еще осталось плыть до плотины, – и тут взгляду его предстало это видение. Природа вокруг притихла. Казалось, в небе вот-вот встретятся две грозовые тучи и грянет гром. В позе девушки было столько грации, что хоть его и уносило прямо к плотине, он не взялся за весло. Как раз в эту минуту внимание девушки было привлечено какой-то особенно сочной ягодой. Он проскользнул незамеченным и тут увидел, что руке ее никак не дотянуться до цели. Сильный удар правым веслом, и он очутился возле нее. В испуге взглянула на него незнакомка и покачнулась. Ричард сразу кинулся в воду. Он успел подставить руку под ногу девушки, которая, сделав неосторожный шаг, начала было уже сползать вниз по рыхлому склону, и помог ей удержаться на кусочке твердой земли, куда вслед за нею выбрался и он сам.

ГЛАВА XV
Фердинанд и Миранда[38]38
  Фердинанд и Миранда. – Начало главы построено на образах и реминисценциях пьесы Шекспира «Буря» (Фердинанд, Миранда, Ариэль, Калибан, Просперо).


[Закрыть]

Он высадился на одном из Бермудских островов. Оставленный им мир погиб; Рейнем был где-то далеко, он канул в тумане; он сделался призраком, а реальный мир воплотился в этой белой руке, что за одно мгновение увела его на тысячи миль оттуда. Чу, как над головой у него поет Ариэль! Как сверкают над ним небеса! И, о диво! Волшебное пламя, при свете которого мир предстает нам в изначальном своем величии… Лучезарная Миранда! Принц Фердинанд у твоих ног.

Или это Адам, у которого во сне вынули ребро и преобразили его так, что он изведал рай, а потом его потерял?..

Юноша смотрел на нее таким же горящим взором. Это была Первая Женщина, на которую он обратил свой взгляд.

Для нее же все человечество было Калибаном, кроме этого единственного юноши, похожего на принца из сказки.

Вот что говорили их блестевшие взоры, когда они стояли так друг против друга; он – бледный, она – зардевшаяся румянцем.

Она в самом деле была удивительно хороша, и ее соперницам пришлось бы это признать. Легко было догадаться, что здесь, на этом волшебном берегу, юноша, воспитанный по Системе и пораженный теперь пущенной ему прямо в голову стрелой, готов был сразу же умчаться с нею невесть куда. Нежный румянец, лучистые ясные глаза – на всем облике ее лежала печать здоровья. Если бы она предстала перед сэром Остином среди своих соперниц, то не приходится сомневаться, что ученый гуманист, для того чтобы подтвердить безошибочность своей Системы, выбирая сыну невесту, пальму первенства отдал бы именно ей. Широкополая соломенная шляпа, надвинутая прямо на брови, казалось, струилась сама вслед за струящимися тяжелыми локонами, а сами эти шелковистые локоны, вернее волны волос, концы которых вились, ниспадали пронизанным красными солнечными прожилками потоком ей на спину; юноша был ослеплен этим чудом красоты, вглядеться в нее пристальнее он был не в силах. А черты все и краски были таковы, что в них следовало бы вглядеться. Ее густые темно-русые брови выделялись на нежной розовой коже лица; одним концом дуги их сходились у переносицы, а другим – ровною линией тянулись к вискам; видно было, что она создана для того, чтобы непрестанно вникать во все земное, а гибкая линия бровей говорила о том, что эта удивительная девушка пользуется своей способностью и не обращается в статую для того, кому случится бросить на нее взгляд. Из-под густых темных бровей выступали своды ресниц, погружая в глубокий мрак ее чистые голубые глаза – ни один человеческий разум не мог бы постичь, какие мысли они скрывают; в глубинах этих для принца Фердинанда таилось больше богатств, чем во всей земной мудрости. Ведь когда природа выступает в роли художника и создает игру красок на и без того красивом лице, то какой мудрец и какой провидец может сравняться по глубине с ее самым беглым наброском?

Принц Фердинанд был тоже хорош собою. В плотно облегавшей его тело легкой одежде он имел очень мужественный вид. Волосы его, пышно вздымаясь по правую сторону от пробора и образуя то, что, восхищаясь им, леди Блендиш называла его оперением, плавно и нежно клонились к вискам наперерез почти неуловимому в этом месте изгибу бровей – его скорее можно было угадать, нежели увидеть, так он был тонок, – и придавали его профилю дерзкую красоту, которая особенно выигрывала от того, что он был взволнован и в то же время смущен. Пронзенный пущенною в него стрелой, он теперь готов был лететь вместе с нею в любую даль! Он слегка подался вперед, пожирая ее всем множеством своих глаз, ведь первая любовь бывает тысячеглазой. И тут Система поистине восторжествовала – как раз перед тем, как потерпеть поражение; и если бы сэр Остин только выпустил эту стрелу и дал ей лететь, куда захочется, он мог бы поставить сына еще раз в пример и сказать всему миру: «Сравняйтесь с ним!» Ведь только у того, кто молод и неискушен, открывается столько душевных сил, чтобы со всей остротою ощутить счастье – так, как юноша ощутил его в этот миг.

«О женщины! – гласит «Котомка пилигрима» в одном из своих одиноких излияний. – Женщины, которым нравится негодяй и которые делают из него героя! Сколько должно еще пройти времени, прежде чем вы поймете, что пригрели у себя на груди несостоятельного должника и что блеск золота, который вас привлекал, исходит от гнили, от ила, устилающего озеро греха».

Если эти двое были Фердинандом и Мирандой, то сэр Остин не был Просперо; он и вообще-то не появился на сцене. Появись он тогда, судьбы их могли бы сложиться иначе[39]39
  Благодетельный волшебник Просперо, отец Миранды, поощряет любовь молодых людей и способствует ее счастливому исходу. Комментируемая фраза выступает в романе первым предупреждением о трагической развязке.


[Закрыть].

Так они несколько мгновений стояли, глядя друг на друга, после чего Миранда заговорила, и они спустились на землю, продолжая ощущать себя парящими в небе.

Она нарушила молчание, чтобы поблагодарить его за то, что он ей помог. Это были совсем простые обыденные слова; и она вкладывала в них простой обыденный смысл, но для него они звучали, как магические заклинания, сила их была так велика, что ответы его сделались бессвязны и приводить их здесь было бы просто нелепо.

Оба снова погрузились в молчание. Вдруг Миранда, в то время как на ее прелестном личике все еще продолжалась игра светотени, всплеснула руками и вскричала:

– Книга моя! Книга! – и кинулась к берегу. Принц Фердинанд стоял рядом.

– Вы что-то потеряли? – спросил он.

– Книгу! – ответила она; ее чудесные локоны перекинулись через плечи и повисли прямо над водой. Потом она повернулась к нему:

– Нет, нет! Умоляю вас, не ищите ее! – воскликнула она. – Не такая уж это беда. – И стараясь всеми силами удержать его от этих поисков, она невольно коснулась рукою его плеча; от этого прикосновения он замер.

– Право же, не так уж нужна мне эта глупая книжонка, – продолжала она, стремительно отдернув руку и покраснев. – Пожалуйста, не ищите ее!

Молодой человек меж тем уже скинул башмаки. И как только чары, вызванные ее прикосновением, рассеялись, он спрыгнул в речку. Вода в ней все еще оставалась взбаламученной от только что учиненного им вторжения, и, хоть он и кинулся туда с быстротою молнии, книги на месте не оказалось. Единственное, что он подобрал, был слетевший с куста куманики и плававший на поверхности воды клочок бумаги; выглядел он так, как будто края его обгорели, и, спасаясь от одной стихии, он сделался добычей другой. Когда раздосадованный юноша вылез на берег, он услыхал из уст Миранды слова смущенной благодарности и – протеста.

– Попытаюсь еще раз, – сказал он.

– Нет, не смейте больше! – взмолилась она и прибегла к ужасной угрозе: – Если только вы это сделаете, я убегу сию же минуту! – Слова эти возымели свое действие.

Взгляд девушки упал на обгоревший клочок бумаги, и глаза ее просияли.

– Вот он, вот он, вы нашли как раз то, что надо. Именно это. Бог с ней, с книгой. Нет, нельзя! Вы не должны это видеть. Отдайте!

Но прежде чем она сделала это шутливое, но решительное распоряжение, Ричард успел бросить взгляд на листок и обнаружил на нем изображение грифона между двумя колосьями пшеницы; его серебряный шлем, и под ним – о диво дивное! – его собственный почерк.

Он протянул ей листок. Она взяла его и спрятала у себя на груди.

Кто бы мог подумать, что в то время как все остальное погибло – оды, идиллии, строки, стансы, – этот единственный, обращенный к звездам сонет каким-то чудом уцелел, чтобы явиться к нему в этот звездный час, в эту минуту мимолетного счастья!

В то время как они молча шли по лугу, Ричард силился вспомнить, когда и в каком настроении он писал это свое примечательное творение. Он призывал тогда звезды, которые все видят и все предвидят, поведать ему, какою будет вспыхнувшая в сердце любовь, и вопрошал еще о многом другом; Вечерняя Звезда[40]40
  Вечерняя звезда – планета Венера. В романе этот образ приобретает символический смысл, ассоциируясь с возлюбленной Ричарда – Люси.


[Закрыть] снизошла тогда к его мольбе и описала избранницу его сердца такими словами:

 
Как узрел ты меня сквозь янтари заката,
Тех глаз голубизна блеснет сквозь кудрей злато.
 

И, право же, слова эти оказались поистине пророческими, тут были голубые глаза и златые кудри; и, по странной случайности, в которой нельзя было не увидеть божьего перста, эти пророческие строки попали в руки девушки, которой надлежало это пророчество исполнить! Он был слишком взволнован для того, чтобы говорить. Можно не сомневаться, что в голове у девушки таких мыслей не было. А может быть, ее тяготило нечто совсем иное, но видно было, что она смущена. Наконец она вскинула голову, чтобы взглянуть на своего собеседника из-под надвинутой на лоб шляпы (и от этого порыва в ее лице появился какой-то прелестный задор).

– Куда же вы собрались? – вскричала она. – Вы же промокли насквозь. Позвольте мне еще раз поблагодарить вас и, пожалуйста, уходите скорее, ступайте домой и немедленно переоденьтесь.

– Промок насквозь? – произнес магнетический мечтатель, и в его вкрадчивом голосе звучало недоумение. – Да нет же, я промочил, должно быть, только одну ногу. Я отойду в сторону, пока вы будете сушить на солнце чулки.

Девушка не смогла удержаться от приглушенного смеха.

– Не я, а вы. Это ведь вы пытались вызволить эту злосчастную книжонку и вымокли до нитки. Вам же это должно быть неприятно.

От всей души он заверил ее, что ничего неприятного в этом нет.

– Так что же, вы, значит, даже не почувствовали, что промокли?

Он в самом деле этого не почувствовал; и слова его были истинной правдой.

Она очень смешно поджала свои вымазанные ежевикой губки, и в ее слегка прищуренных голубых глазах блеснула улыбка.

– Ничего не могу с собой поделать, – сказала она и, открыв рот, на этот раз уже звонко рассмеялась. – Вы меня простите, не правда ли?

На его восхищенном лице появилось тоже что-то похожее на улыбку.

– Как! Только что вылезти из воды и не чувствовать, что промок! – нараспев сказала она, видя, что он ее уже простил.

– Да, – сказал он; и тут его собственная серьезность отступила, а когда он заговорил с нею, они уже больше не были чужими друг другу, и минута эта сблизила их так, словно за плечами у них был целый месяц таких встреч.

Смех лучше самых нежных слов открывает сердце наше для любви; не какой-нибудь уголок его для одинокой стрелы, а все его целиком – для всех стрел, что в колчане. Так не упускай же счастливый случай, о юный бритт! И смейся вволю, и веди себя с любовью, как с настоящим богом, и не потакай чувствительному притворству. Те, о ком здесь идет речь, смеялись, и души их кричали друг другу: «Это я, это я».

Они засмеялись и забыли, чему смеются, а тем временем легкая одежда юноши высохла на солнце, и они углубились в рощицу и остановились возле воды, любуясь клочьями белой пены и переливающимся всеми цветами радуги клокочущим потоком.

Меж тем лодка Ричарда все же ударилась о плотину и теперь, перевернувшись вверх дном, качалась на воде, уносимая быстрым противотечением.

– Как, вы бросили ее? – спросила девушка, недоуменно глядя на лодку.

– Ее больше уже не удержишь, – ответил Ричард и мог бы еще добавить: «Да и на что мне она теперь!»

Вся его прежняя жизнь уносилась теперь вместе с этой лодкой; она окончилась, она канула в этот клокотавший поток. С этой минуты для него началась новая жизнь – овеянная присутствием девушки, радостная и светлая.

Она низко опустила поля шляпы.

– Право, вы не должны идти со мной дальше, – тихо сказала она.

– Так что же, вы уйдете и так и не скажете мне, кто вы? – спросил он, становясь смелее оттого, что его вдруг обуял страх ее потерять. – И неужели, перед тем как уйти, вы не скажете мне, как к вам попала эта бумажка?

Из двух вопросов она выбрала более легкий.

– Вы ж должны меня знать: нас с вами когда-то знакомили.

В простодушии, с каким она это сказала, было что-то подкупающее.

– Тогда ради всего святого скажите, кто вы такая? Умоляю вас! Я никак не мог вас забыть.

– А все-таки забыли, – ответила она.

– Не может этого быть, чтобы мы с вами встречались и я вдруг забыл.

Она подняла на него глаза.

– А Белторп вы помните?

– Белторп! Белторп! – произнес Ричард, словно мучительно силясь что-то вспомнить. – Вы хотите сказать, ферму старого Блейза?

– Так знайте, что я племянница старого Блейза, – она слегка ему поклонилась.

Зачарованный юноша глядел на нее. Какими судьбами это божественное нежное создание могло оказаться в родстве с этим старым хрычом!

– Так как же… как вас зовут? – вымолвил его рот, а глаза тут же добавили: «О, прелестное создание, как ты могло появиться на этой земле?»

– Так вы, значит, и о Десборо из Дорсета тоже позабыли? – она глянула на него из-под изгиба опущенных полей шляпы.

– Десборо из Дорсета? – его вдруг осенило. – И это вы так выросли и превратились в такую?.. Из маленькой девочки, которую я тогда видел!

Он придвинулся ближе к ней, чтобы лучше разглядеть все черты явившегося ему видения. Она больше не могла уже защитить себя шутками от его пронзительного, горящего взгляда. Под этим глубоким проникновенным взглядом от всей непринужденности ее не осталось и следа, и теперь голоса их сделались тише, и обоими овладело смущение.

– Вот видите, – прошептала она, – оказывается, мы с вами старые знакомые.

– Какая вы красивая! – воскликнул Ричард, не сводя с нее глаз.

Слова эти вырвались у него сами собой. Настоящая искренность безотчетно смела. Удивительная красота девушки разбудила его сердце, и, подобно фортепьяно, клавиш которого коснулись чьи-то пальцы и которое начинает звучать, сердце это сразу отозвалось.

Мисс Десборо попробовала было обратить в шутку эту пугающую прямоту; но в глазах его светилась такая бесповоротная решимость, что приготовленные слова замерли у нее на губах. Она отвела от него взгляд, сердце ее тревожно билось. Такая горячая похвала, да еще из уст того, кто был предметом ее первых мечтаний, того, о ком она думала ночи напролет и кого ее девическое воображение окружало светящимся ореолом, – такую хвалу сердце не может отвергнуть; не может, даже если бы захотело. Она ускорила шаг.

– Я вас обидел! – послышался у нее за спиною огорченный голос.

То, что он мог это подумать, было хуже всего.

– Да нет же, нет! Никогда вы меня не сможете обидеть, – она повернулась к нему; глаза ее сияли.

– Тогда почему… почему вы уходите?

– Потому что… – она заколебалась, – я должна уйти.

– Нет. Вы не должны уходить. Почему вы должны вдруг уйти? Не уходите.

– Право же, я должна, – сказала она, оттягивая несносные широкие поля шляпы; и истолковав по-своему ту паузу, которую он сделал, как согласие с ее здравым решением, робко на него глядя, протянула ему руку и сказала:

– До свидания, – так, как будто это было самое естественное, что она могла сделать.

Рука ее была совершенно белой, белой и душистой, как лепесток, тронутый морозом в майскую ночь. Это была та самая рука, над тенью которой, опережая события этого дня, он ночью еще благоговейно склонялся и целовал ее, готовый потом расплачиваться за это дерзание; и вот сейчас все обернулось для него неслыханным счастьем.

Он взял ее руку и, не выпуская из своей, глядел ей прямо в глаза.

– До свидания, – произнесла она снова со всей прямотой, на какую только была способна, и вместе с тем слегка напрягая пальцы в знак того, что это прощанье. В ответ он сжал ее руку еще крепче.

– Вы не уйдете, не правда ли?

– Прошу вас, пустите меня, – взмолилась она, и ее прелестные брови нахмурились.

– Вы не уйдете?.. – он прижал ее белую руку к своему колотившемуся сердцу.

– Я должна уйти, – жалобно прошептала она.

– Вы не уйдете?

– Нет, уйду! Уйду!

– Скажите мне, вы хотите уйти?

Это был коварный вопрос. Несколько мгновений она не отвечала на него, а потом переборола себя и сказала:

– Да.

– Вы… вы хотите уйти? – он смотрел на нее, стараясь заглянуть ей в глаза; веки его дрожали.

В ответ он услышал еще более тихое «да».

– Вы хотите… хотите меня оставить? – на этих словах дыхание его пресеклось.

– Право же, я должна уйти.

Он окончательно завладел ее рукой.

Все тело ее охватила тревожная пьянящая дрожь. Она перебежала к ней от него, чтобы снова к нему вернуться. Грозовое предвестье любви метнулось от сердца к сердцу, стучась и в то, и в другое, пока наконец с силой не вырвалось из своего заточения. Теперь оба дрожали, и это были уже двое влюбленных под этим ласковым утренним небом.

– Вы уйдете? – снова повторил он, как только голос к нему вернулся.

Но она уже не в силах была ничего ответить и только попыталась освободить свою руку.

– Раз так, то прощайте! – воскликнул он, и, припав губами к этой нежной, тонкой руке, поцеловал ее, и опустил голову; он отодвинулся от нее, почувствовав, что расставание – смерть.

Странно, но именно теперь, когда она очутилась на свободе, ей захотелось остаться. Странно, что настойчивость его, вместо того чтобы встретить решительный отпор, пробудила краску у нее на лице, и робость, и нежные слова: