Текст книги "Испытание Ричарда Феверела"

Автор книги: Джордж Мередит

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 41 страниц)

ГЛАВА VII
Приют Дафны[27]27
  Приют Дафны. – Имя нимфы Дафны, превращенной богами в лавр, чтобы избавить ее от преследования Аполлона, происходило от названия этого дерева в древнегреческом языке.


[Закрыть]

Маленький, укрывшийся под сенью лавров белый мраморный храм возвышался над рекою, на холме, среди рейнемских буковых лесов. Адриен прозвал его Приютом Дафны. Там-то Остин и обнаружил Ричарда. Мальчик сидел, обхватив голову руками, и являл собой картину отчаяния, когда последняя надежда пропала. Он позволил Остину поздороваться с ним и сесть рядом, но так и не поднял опущенной головы. Может быть, ему не хотелось, чтобы тот увидел на глазах его слезы.

– Где же твой друг? – начал Остин.

– Уехал! – был ответ, глухо словно из пещеры прозвучавший сквозь копну волос и сжатые пальцы. Мальчик тут же добавил, что товарища его утром вызвал к себе мистер Томсон и что вопреки своему желанию Риптон вынужден был уехать.

Риптон и в самом деле упорствовал; он сказал, что не находит нужным слушаться отца и что ввиду трудных обстоятельств, в которых они очутились, и нависшей над ними опасности он не вправе покинуть своего друга. Сэр Остин, однако, заявил, что мальчик обязан беспрекословно повиноваться родительской воле, и в подтверждение своих слов приказал Бенсону уложить вещи Риптона и к полудню собрать его в дорогу. Готовность Риптона согласиться со взглядами баронета касательно сыновних обязанностей была столь же непритворна, как и его сделанное перед этим Ричарду предложение махнуть на эти сыновние обязанности рукою. Он радовался тому, что судьба уводит его далеко от всех подстерегающих его в Лоберне опасностей, и вместе с тем, как всякий порядочный мальчик, скорбел по поводу того, что оставляет товарища одного в беде. Они расстались друзьями, да иначе оно и быть не могло, ибо Риптон поклялся в верности всем Феверелам так, как клянутся вассалы, объявив, что считает своим долгом явиться в любой час и в любое назначенное место, чтобы сразиться с фермерами всей Англии, если наследник замка Феверелов ему прикажет.

– Итак, ты теперь один, – сказал Остин, глядя на пышные волосы мальчика. – Ну что же, я этому только рад. Человек никогда не знает, каков он, пока не останется один.

Ответа на эти слова не последовало. В конце концов, однако, голос тщеславия возобладал:

– Большой помощи от него все равно не было.

– Теперь, когда человек уехал, надо вспоминать о нем только хорошее, Ричи.

– Он был мне предан, – пробурчал мальчик.

– Ну вот, видишь, а преданного друга не так-то легко сыскать. Скажи, а ты пытался сам как-нибудь все уладить, Ричи?

– Я все испробовал.

– И ничего не достиг?

Наступило молчание, а за ним – уклончивые слова:

– Том Бейквел – трус!

– Надо думать, – со свойственной ему мягкостью заметил Остин, – бедняга не хочет увязать еще глубже. По мне, так он вовсе не трус.

– Нет, трус, – вскричал Ричард. – Да будь у меня при себе напильник, неужели бы я остался сидеть в тюрьме? В первую же ночь бы удрал! Он мог получить еще и веревку, достаточно толстую, чтобы выдержать двоих мужчин такого же роста и веса, как он. Мы повисли на ней втроем – Рип, я и Нед Маркем – и провисели целый час, и она нас выдержала. Он трус и заслужил того, что его теперь ожидает. Трусов я не жалею.

– Я тоже, – сказал Остин.

В самом разгаре своих направленных против несчастного Тома инвектив Ричард вдруг поднял голову. Если бы он мог прочесть в ясном взгляде Остина, что тот в эту минуту думал, он бы спрятал лицо.

– Ни разу в жизни мне не случалось встретить труса, – продолжал Остин, – мне только раз или два рассказывали о них. Один, например, погубил невинного человека.

– Какая низость! – вскричал мальчик.

– Да, он поступил худо, – согласился Остин.

– Худо! – Ричард презрительно усмехнулся. – Да я бы его возненавидел! Это самый последний трус!

– Если не ошибаюсь, он в оправдание свое ссылался на чувства своих близких и пытался сделать все, что возможно, чтобы освободить этого человека. Мне довелось также читать в исповеди одного знаменитого философа[28]28
  Имеется в виду «Исповедь» Ж.-Ж. Руссо (конец второй книги).


[Закрыть], как тот в юные годы что-то украл и обвинил в содеянной им самим краже служанку, которую за это рассчитали и наказали и которая простила причинившего ей это горе.

– Какой же это был подлый трус! – воскликнул Ричард. – И он открыто в этом признался?

– Ты можешь прочесть это сам.

– Он что, написал обо всем, а потом это напечатали?

– Книга эта есть в библиотеке твоего отца. А ты бы решился сделать такое?

Ричард заколебался. Нет! он никогда бы не мог в этом признаться другим.

– Так кто же решится назвать этого человека трусом? – сказал Остин. – Он искупил свою трусость, как должен сделать каждый, кто поддался минутной слабости и кто в душе никакой не трус. Трус тот, кто думает так: «Бог меня не видит. Все обойдется». Тот, кто в душе не трус, а просто оступился, знает, что бог все видел, и ему не так уж трудно открыть свое сердце всем и каждому. На мой взгляд, куда хуже бывает сознавать, что ты обманщик, когда люди тебя хвалят.

Глаза Ричарда обегали серьезное и доброе лицо Остина. Вдруг они остро и напряженно остановились на одной точке, и мальчик опустил голову.

– Поэтому ты не прав, Ричи, когда называешь беднягу Тома трусом оттого, что он не хочет воспользоваться предложенным тобою способом бежать из тюрьмы, – закричал Остин. – Трус, тот особенно не сопротивляется и чаще всего своих сообщников выдает. А если замешанное в деле лицо принадлежит к знатному роду, а бедный парень по доброй воле решил не выдавать его, то, по мне, трусом его никак уж не назовешь.

Ричард безмолвствовал. Начисто отказаться от напильника и веревки означало для него принести страшную жертву, после того как он потратил на эти два спасительных предмета столько времени и сил, испытал из-за них столько волнений. Признав, что Том ведет себя мужественно, Ричард Феверел попадал в совершенно новое положение. Меж тем, продолжая считать его трусом, Ричард Феверел оказывался оскорбленною стороною, а выглядеть оскорбленным – это всегда приятно, а порою даже и необходимо, как для мальчика, так и для мужчины.

Сердце Остина не могло бы терзаться долго в этом противоборстве. Он только смутно представил себе, с какою силой бушуют в юном Ричарде противоречивые страсти. К счастью для мальчика, Остин по натуре своей был чужд духу проповедничества. Одного-единственного примера, единственной ходячей фразы, произнесенной в назидательном тоне, было бы достаточно, чтобы все погубить, вызвав в Ричарде давнее и глубоко затаенное чувство противоречия. В прирожденном проповеднике мы всегда инстинктивно ощущаем врага. Его влияние, может быть, и скажется в известной степени благотворно на несчастных, которые умирают медленной смертью; в людях сильных он встречает противодействие. Характер Ричарда был таков, что его надо было предоставить самому себе, и тогда, пожалуй, достаточно было одного намека. И когда он спросил:

– Скажи, Остин, что мне теперь делать? – видно было, Что он уже побежден. Голос его звучал покорно. Остин положил ему руку на плечо.

– Ты должен пойти к фермеру Блейзу.

– Ах вот оно что! – вскричал Ричард, осененный горькой догадкой, что ему предстоит принести покаяние.

– Когда ты увидишь его, ты сам поймешь, что ты должен ему сказать.

Мальчик закусил губу и нахмурился.

– Просить милости у этой грубой скотины, Остин? Нет, не могу!

– Ты просто расскажешь ему, как все было, и заверишь его, что не собираешься оставаться в стороне и спокойно смотреть, как несчастный парень страдает и никто не вызволит его из беды.

– Послушай, Остин, – взмолился мальчик, – мне же придется просить его выручить Тома Бейквела! Как же я буду его о чем-то просить, если я его ненавижу?

Остин сказал, чтобы он шел и не думал ни о каких последствиях, прежде чем не окажется там.

– В тебе нет ни малейшего самолюбия, Остин, – простонал Ричард.

– Очень может быть.

– Ты не знаешь, что это такое, просить милости у скотины, которую ненавидишь.

Ричард настаивал на этой мысли, и тем упорнее, чем неодолимее ощущал, что ему все равно предстоит безотлагательно это сделать.

– Как же мне быть? – продолжал он. – У меня же руки чешутся, чтобы ему влепить!

– А ты не находишь, что с него хватит и того, что он получил, мальчик мой? – спросил Остин.

– Он же меня бил! – губы Ричарда задрожали. – Он ведь не посмел дать волю рукам! Он кинулся на меня с хлыстом. Теперь он всем и каждому станет говорить, что отхлестал меня и что я же потом пришел просить у него прощения! Чтобы Феверел просил прощения! Ну уж, будь на то моя воля!..

– Он же зарабатывает свой хлеб, Ричи. Ты браконьерствовал на его угодьях. Он выдворил тебя оттуда, а ты взял да поджег его сено.

– Что же, я за это ему готов заплатить. И больше я делать ничего не стану.

– Только потому, что ты не хочешь просить у него милости? – Остин пристально посмотрел на мальчика: – Ты предпочитаешь, чтобы милость была оказана тебе – и чтобы оказал ее несчастный Том Бейквел?

Едва только Остин назвал вещи своими именами, Ричард поднял голову. Что-то стало постепенно для него проясняться.

– Милости от Тома Бейквела, деревенского парня? Что ты этим хочешь сказать, Остин?

– Чтобы уберечь себя от неприятного разговора, ты соглашаешься на то, чтобы деревенский парень ради тебя принес себя в жертву? Должен признаться, что во мне такой гордости нет.

– Гордости! – вскричал Ричард, задетый его ядовитой насмешкой, и принялся вглядываться в голубые вершины холмов.

Не зная, чем еще он может воздействовать на него, Остин постарался описать камеру, где сидел сейчас Том, и повторил ему то, что от него слышал. Представив себе все это так, как Остин вовсе и не хотел, наделенный куда более острым чувством юмора, Ричард не мог подавить охватившее его отвращение. Образ мужлана с тупо улыбающимся лицом, косматого, неуклюжего, косолапого, вставал перед ним и вызывал в нем очень странное чувство: он виделся ему гнусным и смешным, и наряду с этим вызывал к себе жалость и пробуждал раскаяние; чувства эти неразрывно между собой перевились. В камере сидел Том, увалень Том! Жевавшее бекон и хлебавшее пиво животное. И вместе с тем это был человек; несмотря ни на что, в нем билось доброе, мужественное, благородное сердце. В душе мальчика зазвучали какие-то новые струны; в воображении его вставала жалкая фигура незадачливого болвана Тома, окруженная мученическим ореолом, и видеть ее было для него отрадой. Все услышанное задело его за живое. Дотоле неведомые чувства хлынули на него потоком, словно из открывшегося где-то в небе окна: непривычная нежность, добродушие, безграничная восхищенность. Все эти чувства теснились теперь у него в груди, и сквозь чащу их – все тот же Том, каким он был: неотесанный, грубый, косматый и грязный Том, как некий указующий перст, пробуждающий в нем раскаяние и тягостный стыд; Том, к которому он, однако, испытывал сейчас такую привязанность и любовь, каких дотоле не испытывал ни к одному существу на свете. Он смеялся над ним и проливал о нем слезы. В душе его происходила спасительная борьба ангельского начала с земным. Ангел оказывался сильнее и одерживал верх: он гасил в этой душе неприязнь, смягчал насмешливость, преображал гордость – ту гордость, из-за которой все время выглядывали штаны нескладного Тома и которая призывала Ричарда ироническими нотками в голосе Адриена: «Погляди-ка на своего спасителя!»

Остин уселся рядом с мальчиком, не подозревая даже, порывы какой высокой бури он поднял в его душе. Мало что из этого можно было прочесть в лице Ричарда. Губы его были плотно сжаты, глаза – устремлены в пространство. Несколько минут он пребывал в неподвижности. Наконец он вскочил.

– Сейчас же пойду к старому Блейзу и все ему расскажу! – вскричал он.

Остин взял его за руку, и они вместе вышли из Приюта Дафны и направились в сторону Лоберна.

ГЛАВА VIII
Чаша горечи

Ричард был убежден, что фермера Блейза его появление удивит, однако этого не случилось. Фермер сидел в кресле в низенькой гостиной своего старинного деревенского дома; на столе перед ним лежала длинная глиняная трубка, у ног его разлегся старый пойнтер; к этому времени хозяин его уже успел принять у себя троих выдающихся представителей рода Феверелов, которые приходили к нему порознь, причем приход каждого из них должен был храниться в тайне от всех остальных, невзирая на то, что все трое приходили по одному и тому же поводу. Утром явился сам сэр Остин. Не успел он уйти, как фермера посетил Остин Вентворт; следом за ним – Алджернон, которого в Лоберне вся округа прозвала Капитаном и который снискал к себе расположение всех тех, кто его знал. Фермер Блейз сидел, откинувшись назад, и пребывал в отличном расположении духа. Всех этих высокопоставленных людей ему удалось принизить. Принимал он их радушно, как и надлежало уважающему себя английскому фермеру, однако не отступил ни на шаг от поставленных им требований и был тверд – и с баронетом, и с Капитаном, и с добрым мистером Вентвортом. Дело в том, что фермер Блейз был истым бриттом, поэтому, услыхав из уст баронета откровенное признание того, что они у него на привязи, решил, что он эту привязь ослабит только в том случае, если получит за этот шаг некие ощутимые блага – денежное возмещение за причиненный ущерб, за оскорбление, нанесенное его личности и в еще большей степени – его достоинству; все вместе взятое состояло в круглой сумме в триста фунтов и устном извинении, которое должен был принести главный обидчик, молодой мастер Ричард. Но при этом делалась еще одна оговорка. Фермер заявил, что согласится на упомянутую сделку лишь при условии, что никто из заинтересованных лиц не станет пытаться подкупить кого-либо из свидетелей. В противном случае фермер Блейз пригрозил, что откажется от денег и добьется того, что Тома Бейквела сошлют на каторгу, как он ранее обещал. Да и с сообщниками его Закон ведь не станет особенно церемониться, добавил фермер, небрежно выколачивая трубку. Он, правда, не хочет никому причинять неприятности; он преисполнен уважения к обитателям Рейнем-Абби, как тому и положено быть; ему бы очень не хотелось причинять им неприятности. Так пусть же и они не трогают его свидетелей. Сам он на стороне Закона. Положение человека – это много; деньги – тоже немало, однако Закон превыше всего. В королевстве Закон ведь превыше самого государя. Пытаться окрутить вокруг пальца Закон – все равно, что изменить королю.

– Я сразу же пришел к вам, – признался баронет. – Расскажу вам откровенно, как я узнал, что мой сын замешан в этом злосчастном деле. Обещаю, что вам возместят все ваши потери и принесут извинения, которые, надеюсь, удовлетворят вас, и заверяю, что подкупать свидетелей ни один Феверел себе не позволит. Я прошу только об одном – не настаивать на обвинении. Сейчас это зависит от вас. Я считаю себя обязанным сделать все, что только в моей власти, чтобы помочь этому малому, посаженному в тюрьму. Что побудило моего сына склонить его на такие действия или самому участвовать в них, я сказать не могу, потому что не знаю.

– Гм! – буркнул фермер. – Сдается, я-то знаю.

– Вы знаете, почему он это сделал? – изумился сэр Остин. – Так будьте же добры, расскажите.

– Как-никак, а я кое-что маракую, – сказал фермер. – Мы не очень-то ладим, сэр Остин, не терплю я, когда молодые люди балуют без позволения у меня на угодьях. Особливо, когда у них на своих дичи полным-полно. Видать, он как раз из таких. Ну так вот, мне и пришлось за хлыст взяться, все равно что на скачках. Словом, задал я им жару и кое-кого проучил как надо. Прошу прощенья, но что было, то было.

Сэр Остин возвратился домой, чтобы переговорить с сыном, если его найдет.

Встреча с Алджерноном прошла за кружкой пива и сопровождалась множеством обещаний. Он в свою очередь заверил фермера Блейза, что оговорка его не может иметь отношение ни к кому из Феверелов.

То же самое повторил и Остин Вентворт. Фермер был удовлетворен.

«Деньги-то я получу наверняка, – подумал он, – а вот как быть с извинением?» – И фермер Блейз вытянул ноги еще больше вперед, а голову откинул назад.

Фермер, разумеется, решил, что все три его посетителя в сговоре между собой. Однако откровенность, с которой с ним говорил баронет, и то, что тот обошел третий и последний пункт, смущали его. Он все еще раздумывал, были ли у сэра Остина для этого серьезные основания, или тут играли роль какие-то ничего не значащие обстоятельства, как вдруг ему доложили, что пришел Ричард.

Прелестная девочка лет тринадцати, со свежим румянцем на щеках и пышными белокурыми локонами, вбежавшая в комнату перед ним, прильнула к креслу, в котором восседал фермер, чтобы посмотреть оттуда украдкой на явившегося к ним в дом красавца. Фермер представил ее Ричарду как свою племянницу, Люси Десборо, дочь лейтенанта Королевского флота и, что было еще того важнее, хоть говоривший произнес это не столь громко, девочку очень славную.

Однако ни достоинства его племянницы, ни ее положение нимало не побудили Ричарда к ней приглядеться. Он неловко поклонился ей и сел.

Глаза фермера заблестели.

– Ее отец, – продолжал он, – погиб, сражаясь за родину. Тот, кто сражается за отечество, вправе держать голову высоко – да – с любым у себя в стране… Десборо из Дорсета! Доводилось вам слышать эту фамилию, мастер Феверел?

Ричард никого из этой семьи не знал и, по всей видимости, не испытывал ни малейшего желания знакомиться с их отпрысками.

– Мастерица она у меня печь пудинги да пироги, – продолжал фермер, не обращая никакого внимания на мрачный вид своего собеседника. – В ней есть благородство и она ничуть не хуже всех знатных дам. Что из того, что они католики[29]29
  В ремарке фермера, идущей вразрез с обычным предубеждением протестантов, слышны отголоски споров вокруг вопроса о предоставлении католикам гражданских прав, которых они были лишены с XVII в. (соответствующий акт парламента был принят в 1829 г.).
  Самыми ярыми приверженцами англиканской церкви и противниками католиков были в этой борьбе аристократы-тори.


[Закрыть],– Десборо из Дорсета истые джентльмены. И она еще вдобавок играет на фортепьяно! Бренчит мне по вечерам. Только вот дело-то какое, мне больше по душе старинные песни, а ей – новые. Словом, настоящая барышня! Покуда она при мне, я еще много чему ее научу. Она может и поболтать с вами на французском и потанцевать – два года ведь во Франции жила. Только по мне, так лучше пела бы, чем болтала. Ну-ка, Люси, спой нам. Что, не хочешь? Эту вот песню про Виффендир[30]30
  Речь идет, вероятно, о песне «Маркитантка» французского поэта П.-Ж. Беранже (1780–1857).
  В произношении фермера искажено оригинальное название песни («La Vivandiere»).


[Закрыть]… ну, про женщину… – фермер Блейз попытался вольно перевести заглавие, – ту, что носит, ну, сами знаете, что… и шагает вместе с французскими солдатами; и бесстыжая же девчонка, скажу я вам!

Мадмуазель Люси исправила дядюшкин французский язык, но просьбу его исполнить отказалась. Можно было подумать, что, когда она увидела этого статного сердитого мальчика, она потеряла способность выговорить и слово, петь же при нем она тем более не решалась. И вот, держась за спинку кресла, в котором сидел ее дядя, чтобы не упасть, она всячески отказывалась и только качала головой, не спуская меж тем глаз с незнакомца.

– Вот оно что! – рассмеялся фермер, отпуская ее. – Рано же они начинают соображать, кто старый, а кто молодой. Ступай-ка, Люси, учить уроки к завтрему.

Видно было, что дочери моряка Королевского флота совсем не хочется уходить. Однако она беспрекословно повиновалась. Дядюшка проводил ее глазами до самой двери, где она на мгновение замешкалась, чтобы еще раз бросить украдкой взгляд на хмурое лицо незнакомца, и скрылась.

Фермер Блейз только посмеивался.

– Не думайте, что она всегда у меня такая! Никак нельзя сказать, что она не ухаживает за мной, милашка моя, другой ведь такой не сыщешь! Вернешься с мороза домой, так она и почитает тебе, и чайку заварит, а захочешь, так и попоет тебе и нисколько не утомится. Девочка она хорошая! Да благословит ее господь!

Можно было подумать, что фермер расточает племяннице своей все эти панегирики для того, чтобы дать гостю время прийти в себя и завязать самый обыденный разговор. Однако это отступление только смутило и привело в еще большее замешательство снедаемого стыдом Ричарда. Он ведь собирался даже не переступать порога дома, вызвать фермера и громко и гордо объявить, что ответственность за все, в чем обвиняют Тома Бейквела, он берет на себя. По дороге в Белторп он более или менее овладел своими чувствами, но тут он понял, что войти в дом своего врага, сидеть на его кресле и вынести знакомство с членами его семьи – свыше его сил. Он начал уже морщиться, готовясь испить сполна эту страшную чашу, в которую промедление и радушие фермера добавляли невообразимую горечь. Фермер Блейз был в хорошем расположении духа, он нисколько не торопился. Он завел разговор о погоде и об урожае, о том, что последнее время творится в Абби; коснулся он и того, как в этом году идет игра в крикет; он выразил надежду, что больше никто из Феверелов не поплатится за эту игру ногой. Сквозь все его речи Ричард видел и слышал одно – поджог. Он все больше робел по мере того, как края чаши приближались к его губам. Улучив минуту, когда фермер умолк, он, едва переводя дыхание, вскричал:

– Мистер Блейз! Я пришел сказать вам, что это я поджег вчера ночью вашу скирду.

Лицо фермера искривилось странной гримасой. Он переменил позу.

– Ах, так вы это пришли мне сообщить, сэр? – промолвил он.

– Да, – решительно ответил Ричард.

– И это все?

– Да, – повторил Ричард. Фермер снова переменил позу.

– В таком случае, любезный, вы пришли для того, чтобы соврать!

Фермер Блейз посмотрел мальчику в глаза, словно не замечая вспыхнувшей в них ярости.

– Как вы смеете говорить, что я лгу! – вскричал мальчик, вскакивая со стула.

– Так знайте же, – отчеканил фермер и хлопнул себя по бедру, – все это ложь!

Ричард поднял сжатый кулак:

– Вы дважды меня оскорбили. Вы меня ударили; вы посмели меня обозвать лжецом. Я собирался попросить у вас прощения, чтобы только вызволить этого парня из тюрьмы. Да, я готов был унизиться перед вами, лишь бы из-за меня не пострадал другой…

– Вот это правильно! – заметил фермер.

– А вы пользуетесь этим и оскорбляете меня снова. Вы трус, сэр! Только трус оскорбляет другого у себя в доме.

– Присядьте, присядьте, молодой человек, – сказал фермер, указывая глазами на кресло и движением руки стараясь усмирить вспыхнувший в мальчике гнев. – Присядьте. Не спешите. Ежели бы вы не спешили в тот день, мы бы с вами оставались друзьями. Присядьте, сэр. Мне бы очень не хотелось считать вас, мастер Феверел, или кого другого, кто носит это имя, лгуном. Я уважаю вашего отца, хоть в политике мы с ним и не сходимся. Мне хочется хорошо о вас думать. Я утверждаю только одно: вы сказали неправду. Имейте это в виду! Ничего я против вас не имею. Но не так это было. Вот вам и весь сказ. И вы знаете это не хуже меня.

Ричард, считавший, что, выказав спокойствие, он унизит свое достоинство, уселся снова; на лице его был гнев. Фермер говорил дело, и мальчик после недавней встречи своей с Остином начинал понимать, что никакая взвихренная страсть не может оправдать дурное поведение.

– Ну так как, – продолжал фермер уже более мягким тоном, – что вам надо еще мне сказать?

Чашу горечи, которую Ричард однажды уже осушил, снова поднесли к его губам! О, до чего же все-таки жалок человек! Он согласен выпить до дна десяток чаш с губительной отравой, лишь бы избежать той единственной, что уготовило ему куда менее жестокое Провидение. Мальчик закрыл глаза и решился:

– Я пришел сказать вам, что сожалею о том, что отомстил вам за удары хлыстом.

Фермер Блейз кивнул головой.

– И это все, молодой человек?

Чаша наполнилась еще раз.

– Я был бы вам очень обязан, – церемонно начал Ричард, но тут присутствие духа ему изменило; отпивать это зелье маленькими глотками было для него мучительней всего; во рту у него оставался такой отвратительный вкус; он уже думал, что будет не в силах довести начатое покаяние до конца.

– Был бы очень обязан, – повторил он, – очень обязан, если бы вы были так добры, – и его вдруг осенило, что, произнеси он эти слова с самого начала, он бы выразил ими нечто более убедительное для фермера и менее унизительное для собственной гордости; в самом деле, это было бы честнее: от ощущения того, что слова его были лживы, он съежился и прикидывался униженным, чтобы только обмануть фермера и, чем больше он говорил, тем меньше понимал срывавшиеся с его уст слова, а, переставая их понимать, прибегал к выражениям еще более неестественным и высокопарным. – Так добры… – бормотал он, – так добры (подумать только, Феверел просит эту грубую скотину быть таким добрым!), что сделали бы мне одолжение (мне одолжение!) и постарались (и все это, чтобы угодить Остину), чтобы вы приложили все силы к тому… Черт побери! (Нет, сказать это невозможно!)

Чаша была полна до краев. Ричард бросился к ней снова.

– Я пришел спросить вас, не будете ли вы так любезны и не попытаетесь ли сделать то, что можете (какое неслыханное унижение быть вынужденным просить так!)… что можете сделать, чтобы спасти… чтобы уберечь… не будете ли вы так любезны…

Казалось, что проглотить это превыше всех человеческих сил. Содержимое чаши становилось все более и более отвратительным. Признаться, что ты был неправ, просить прощения за совершенный проступок – это еще куда ни шло. Но просить милости у того, кому ты нанес обиду, – это уже было таким самоуничижением, на какое ни один Феверел не мог бы ни за что согласиться. Гордость, однако, которой неизбежно приходится вступать в борьбу с самой собою, снова раздвинула перед ним завесу: глазам его предстала тюремная камера и в ней несчастный обездоленный Том, – и снова вскричала: «Взгляни на своего благодетеля!» И в то время, как слова эти горели у него в ушах, Ричард проглотил все до дна.

– Ну так вот, я хочу, чтобы вы, мистер Блейз, если вы ничего не имеете против… чтобы вы помогли мне снять с этого парня, Бейквела, обвинение.

Надо отдать должное фермеру, он с большим терпением выслушивал все, что говорил мальчик, хотя не совсем понимал, почему тот не изложил свою просьбу сразу.

– Ага! – произнес он, услыхав обращенные к нему слова и пораздумав немного над тем, чего от него хотят. – Гм! Гм! Отложим все до утра, там будет видно. Но ведь вы же знаете, ежели он в самом деле ни в чем не виноват, не станем же мы возводить на него поклеп.

– Поджег я! – объявил Ричард. Полушутливое лицо фермера слегка нахмурилось.

– Вот как, молодой человек! И вы сожалеете о том, что вы сотворили этой ночью?

– Я позабочусь о том, чтобы вам сполна возместили все ваши потери.

– Благодарю вас, – сухо сказал фермер.

– И если только этого несчастного завтра освободят, я не постою за ценой.

Фермер Блейз хранил молчание и только дважды покачал головой. «Это подкуп» – означал поворот влево; «это бесчестье» – означал поворот вправо.

– Вот что, – сказал он, наклонившись и уперев локти в колена, – простите за нескромность, но я хочу знать, откуда вы добудете эти деньги, хочу спросить, знает ли об этом сэр Остин.

– Отец мой ничего не знает, – ответил Ричард. Фермер откинулся назад в своем кресле. «Ложь номер два», – говорили его плечи, ожесточившиеся от чисто английского отвращения ко всякого рода тайным интригам и лжи.

– И что же, деньги вы уже приготовили, молодой человек?

– Я попрошу отца мне их дать.

– И он вам их даст?

– Ну конечно же!

Ричард не испытывал ни малейшего желания посвящать в эти дела отца.

– Это составляет добрых триста фунтов, вам это известно? – поинтересовался фермер.

Никакие уточнения касательно размеров причиненного им ущерба и потребной на его возмещение суммы денег не подействовали на юного Ричарда.

– Когда я скажу, сколько мне нужно, он не станет спорить, – дерзко выпалил он.

Не приходилось удивляться тому, что фермер Блейз с некоторой подозрительностью отнесся к заверению Ричарда, что отец сразу же выложит такую сумму, ничего предварительно не разузнав о том, на что она предназначена. В голосе Ричарда звучала такая уверенность, что ему казалось, что говорить так тот мог бы только, испросив уже позволения и получив согласие отца.

– Гм! – сказал он. – Почему же вы ему об этом раньше ничего не сказали?

В расспросах фермера сквозила нестерпимая для мальчика язвительность; она заставила Ричарда сжать губы и, закинув голову, вперить свой взгляд в потолок.

Фермер Блейз был твердо убежден – мальчик лжет.

– Гм! Так вы все же на своем стоите, что это вы подожгли скирду? – спросил он.

– Ответственность за это несу я! – изрек Ричард величественно, как древний римлянин.

– Э, нет! – поправил его прямодушный бритт. – Одно из двух: либо вы подожгли, либо нет. Так что же все-таки было?

Припертый к стене, Ричард пробормотал:

– Да, поджег я.

Фермер Блейз позвонил в колокольчик. Маленькая Люси тут же откликнулась на этот зов; он послал ее за неким жителем Белторпа, по прозвищу «Коротыш», и она вышла из комнаты так же быстро, как вошла, не сводя глаз с Ричарда.

– Знайте же, – сказал фермер, – таких уж я правил. Я человек прямой, мастер Феверел. Говорите мне правду, и я буду вам другом. Попробуйте только хотя бы раз меня обмануть, и вам будет нелегко со мной сторговаться. Отец ваш платит, вы приносите извинения. Мне этого достаточно! Пусть Том Бейквел оправдывается перед правосудием, по мне, так все одно. Правосудия в ту ночь там не было, верно ведь я говорю? А коли так, то оно никакой не свидетель. А я – был. Как-никак, Коротыш все это видел своими глазами! Неладное это дело, отпираться от того, что было. И для чего это вам понадобилось, сэр, спрашиваю я вас?

Какая вам от этого польза? Вы это или Том Бейквел – не все ли равно? Если я замну дело, то какая вам разница? Я хочу от вас правды! Вот где она, правда, – добавил фермер, видя, что мисс Люси привела Коротыша, несуразное существо, которое этой прелестной девочке пришлось для этого растормошить.