Текст книги "Весенняя лихорадка"

Автор книги: Джон О'Хара

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 15 страниц)

11

Ландшафт за окном по пути в Нью-Йорк был давным-давно знаком Лиггетту – годы в подготовительной школе, в колледже, в Гарварде, отпуск во время войны, поездки к Эмили в Хайяниспорт. Но он не отводил взгляд от этого ландшафта. В жизни человека, если он невезучий и живет полной жизнью, наступает время, когда у него появляется секрет, настолько грязный, что ему никогда не отмыться. (Шекспир об этом знал и пытался выразить, но сказал так же плохо, как и все, кто об этом говорил. «Все благовония Аравии» наводят на мысль о всех благовониях Аравии и ни о чем больше. Так всегда обстоит дело с метафорами, когда речь идет о поведении человека. Люди не корабли, не шахматные фигуры, не цветы, не скаковые лошади, не картины, не бутылки шампанского, не экскременты, не музыкальные инструменты или что бы то ни было, они всего-навсего люди. Метафоры могут дать лишь какое-то представление.)

Лиггетт считал – он знает, что произошло, и называл себя убийцей. Потом перестал, потому что ему это начало нравиться, а время получать удовольствие от того, как называешь себя, было неподходящим. Убийца – это человек в оперной ложе, в черном плаще и с кинжалом; человек с пистолетом и неверной женой; человек в кожаных ковбойских штанах и с винтовкой Марлина. Трудно отделаться от усвоенной в детстве мысли, что убийца – это благородный преступник. Нужно забыть о ней. Лиггетт видел в жизни только одно убийство. Во Франции. Он видел много смертей, в том числе и в рукопашном бою, но только одно убийство. Один из его солдат дрался с немцем и одерживал верх, немец перегибался назад через край траншеи. Американец мог бы легко разделаться с немцем, но тут один из сержантов Лиггетта неспешно подошел и дважды выстрелил из пистолета немцу в ухо. Это было убийство. И сержант был по-своему убийцей. Принадлежал к длинному ряду убийц, а не воинов. Гангстерские расправы были убийствами.

Убийства достойны порицания, но они имеют отношение к истории. То, что он сделал, к истории не имеет отношения и никогда не будет иметь. Лиггетт надеялся, что не будет. Ему этого не хотелось. Он ненавидел обладание этим секретом, не хотел, чтобы о нем кто-нибудь знал, – и сознавал, что подается вперед на своем сиденье, чтобы ускорить движение поезда и получить возможность выложить все Эмили.

Эмили. Она всегда была и всегда будет. Лиггетт отогнал мысль о ней, как отгоняют мысли в поезде. Приходит хорошая мысль, она для тебя важна, но становится неотвязной, и стук вагонных колес на стыках, особенно на легких рельсах, убаюкивает тебя с открытыми глазами, потом засевшая в голове мысль забывается и сменяется другой.

Таким образом, мысль об Эмили сменилась мыслью о случившемся ночью. Лиггетт зрительно представлял все, включая то, чего не видел. Когда Глория побежала и он ее окликнул, она, видимо, услышала его голос, сердитый тон, но не слова; поэтому не остановилась, когда он крикнул: «Не беспокойся». Она бежала к трапу на левой стороне, за рулевой рубкой, надеясь уйти от него, спустившись вниз по ступеням. Но в темноте и из-за движения судна наткнулась на поручень, очень низкий на верхней палубе «Сити оф Эссекс». Скорее всего ударилась о него чуть ниже колен. Туловище по инерции подалось вперед, и она упала в воду. Вскрик, затем второй, и он понял, что не мог бы ее спасти, понял за долю секунды до того, как осознал, что случилось. Да, он мог бы погибнуть вместе с ней.

Он расскажет все это Эмили. Да, он знал, что побоится не рассказать ей. Если она скажет, чтобы он пошел в полицию и рассказал, что случилось, он пойдет. Но без ее указания не станет этого делать. Да, он надеялся, что она скажет ему – не ходи в полицию.

На Центральном вокзале Лиггетт вышел через проход, поднялся по ступеням в отель «Билтмор», достал ключ, вошел в свой номер, спустился и оплатил счет. На Центральном вокзале отдал чемодан носильщику (не хотел, чтобы кто-то видел его с ним). Сказал, чтобы носильщик сдал его в камеру хранения и принес ему чек. Купил несколько дневных газет. Сообщение об этой истории было на первых страницах «Джорнал» и «Телеграм» – теперь она называется «Уорлд-телеграм» и похожа на те газеты, какие выходили во время забастовки печатников. В «Ивнинг пост», газете, которую читала Эмили, не было ничего. В «Джорнал» был заголовок: «ЗАГАДОЧНАЯ СМЕРТЬ НЬЮ-ЙОРКСКОЙ ДЕВУШКИ В ЗАЛИВЕ ЛОНГ-АЙЛЕНДА ».Речь шла о загадочности, окружающей смерть Глории Уэндрес, восемнадцати лет, брюнетки, хорошенькой, и ее смертельном прыжке с борта «Сити оф Эссекс». Ее опознали по одежде!

Больше Лиггетт читать не стал. Как быть с манто Эмили? Где оно, черт побери? Если Глория держала манто дома, опознать его будет легко. Полиция без труда опознает такую вещь. Полицейские тут же отправятся к Эмили. К ней нет претензий, но где был ее муж в ту ночь? Каким образом ее манто оказалось в доме или квартире мисс Уэндрес? Знакома ли она с мисс Уэндрес? Знала ли она об отношениях своего мужа с мисс Уэндрес? Покрывает ли она своего мужа? Где был ее муж в ту ночь? Потом тот полицейский в баре. Он подаст донесение. Бармен прочтет о случившемся в газетах, выскажется полицейскому по этому поводу, и полицейский подаст донесение, что у этой девушки вышла ссора с мужчиной во вторник, за день до самоубийства – если это было самоубийство. Потом те люди в баре в тот вечер, когда он познакомился с Глорией. Это публика того рода, что упивается при скандале тем, что известно только ей. «Читали о бедной Глории? Глории Уэндрес? Да. Ну конечно. Ну да, мы были с ней, и как его там, Уэстон Лиггетт, были в баре Дуилио в тот вечер. Ужасно, правда? Бедняжка. Мне показалось, Лиггетту она очень нравилась». Потом еще тот парень, Браннер. Просто друг, сказала Глория, но друг в данном случае хуже, чем любовник. Все ее любовники выясняют свое алиби на прошлую ночь и будут только рады остаться в стороне от этого дела, но друг нет. Лиггетт поехал домой.

У него был ключ, и дверь он открыл сам. Служанка ответила на его вопросы: «Нет, никто не приходил и не звонил; миссис Лиггетт нет дома, должна вернуться к трем часам. Она отправилась за покупками».

Лиггетт курил сигарету за сигаретой, налил себе виски, но не мог пить ничего, кроме воды. Потом сел и написал Эмили записку. «Эмили, пожалуйста, давай встретимся в баре „Двадцать одно“ в четыре часа. Это чрезвычайно важно, очень прошу тебя приехать. У.». Потом позвонил Локхиду, своему заместителю, и сказал, что был болен – «между нами, я здорово загудел», – и Локхид сказал, что все под контролем, никаких важных сообщений не было, он пришлет заявки Бруклинскому заводу на одобрение Лиггетту, но заключить контракт вряд ли удастся, так как старый Джон Маккой чем-то недоволен…

Лиггетту пришла мысль. Он поедет к Браннеру и откровенно спросит, известно ли ему что-то о манто. Он был уверен, что Браннер о нем знает. Глория должна была сожалеть об этом поступке и обсуждать его с другом. И Лиггетт верил, что у Глории, возможно, был друг. Верил, что Браннер был ее другом. В тот вечер Браннер был с девицей. Кстати, привлекательной; а человек, у которого роман с Глорией, вряд ли привел бы привлекательную девушку. В общем, Лиггетт собирался сказать Браннеру, что прочел о Глории, что очень сожалеет, что очень любил Глорию. Можно было бы даже сказать, что они с Глорией собирались пожениться, но тут требовалась осторожность. Он был готов сказать, что теперь, когда Глория мертва, ни к чему иметь лишние осложнения – две девушки, манто… Если он знает, как найти манто, Глория наверняка хотела бы, чтобы он помог ему.

Лиггетт нашел адрес Браннера в телефонном справочнике, отправился туда сначала на метро, затем пешком. Браннер, слава Богу, был дома. Он узнал гостя, это ободрило Лиггетта, но и вызывало какую-то тревогу.

– Мистер Браннер, не знаю, помните ли вы меня, – сказал Лиггетт.

– Помню. Мистер Лиггетт. Чем могу быть полезен?

– Ну… нет, спасибо. Я весь день слишком много курил. Думаю, вы понимаете, почему я пришел.

– Думаю, в какой-то связи с Глорией. Знаете, она…

– Только что прочел об этом в газетах, – сказал Лиггетт. – Не знаю, как начать. Она говорила мне, вы были ее лучшим другом.

– Да, пожалуй.

– Говорила она вам о нас, о наших планах?

– Я знал, что у вас был роман, – сказал Эдди. Поднялся. – Послушайте, вы пришли сюда из-за этого треклятого манто? Если да, то оно здесь. Забирайте его и уносите. Не нужно приходить сюда с унылой физиономией, вас беспокоит только, как бы не оказаться замешанным в громкий скандал. Вам нужно манто, так забирайте. Мне оно не нужно. Глории тоже было не нужно. Она надела эту чертову штуку, потому что вы порвали ее платье. Туда, где она сейчас, ее отправили такие типы, как вы. Я бы не удивился, окажись вы настоящим…

Раздался дверной звонок.

– Кто это?

– Видимо, кто-то из моих друзей. – Эдди нажимом кнопки отпер замок, потом выглянул в коридор. – Кто?

– Мистер Браннер? Моя фамилия Мэллой, я хотел бы поговорить с вами, уделите мне несколько минут, я бы хотел задать несколько вопросов, если у вас…

– Говорите толком, что вам нужно. А, это вы.

– Я, пожалуй, пойду, – сказал Лиггетт.

– Ладно, – сказал Эдди. – Я отправлю вам эти рисунки. Куда лучше? Домой или в контору?

– Э-э… домой, если это не очень хлопотно, – ответил Лиггетт.

– Одинаково хлопотно что домой, что в контору, – сказал Эдди. – Всего наилучшего, сэр.

– Можно войти? – спросил Мэллой.

– Нет, если опять начнете корчить из себя крутого парня, нельзя.

– О, я вспомнил вас.

– Да, неудивительно, – сказал Эдди. – Итак, что вам нужно? Ищете пианиста?

– Нет, по работе. Я репортер. Из «Геральд трибюн».

– Вот оно что.

– Зарабатываю этим на жизнь. Или зарабатывал до сегодняшнего дня. Возможно, это мое последнее задание, так выручите меня, ладно? Я вчера напился, сев писать материал о Краули. Черт, какую там подняли стрельбу! Знаете эту историю?

– Я не выходил за газетой.

– О Двухпистолетном Краули? Его взяли вчера. В Уэст-сайде, на Девятнадцатой улице. Там было все управление полиции. Краули, еще одного типа и его любовницу.

– Его убили?

– Нет. Но его ждет электрический стул. Когда убивают полицейского, убийца всегда оказывается на электрическом стуле. Когда пересекаются две линии, вертикальные углы равны, когда кто-то убивает полицейского, его сажают на электрический стул, а когда я волнуюсь из-за материала, то обычно напиваюсь. В редакции я сказал, что надышался слезоточивого газа, но мне не поверили.

– Расскажите, мистер, еще что-нибудь о себе.

– Сейчас не до того. Как-нибудь в другой раз. Может быть, завтра. Я пришел расспросить вас о Глории Уэндрес. Вы были ее близким другом, правда? Были, так ведь?

– Не в том смысле, какой вы имеете в виду.

– Вот это я и хочу разузнать. Кто был? Я хочу собрать сведения о ее друзьях. Я не пишу этот материал. То, что я делаю, называется откапыванием фактов. Мне откапывать факты, черт возьми. Я пишу. Я не собиратель фактов.

– Вы художник.

– В своем роде. Вы тоже. Видимо, вы считаете себя хорошим живописцем. Вторым Джорджем Лаксом или Пикассо. Это единственные, кого я могу припомнить.

– Слушайте, приятель, не все ли вам равно?

– Так когда вы последний раз видели мисс Уэндрес?

– С неделю назад. Нет, в воскресенье вечером.

– М-м. Очень странно. Значит, вы не могли обедать с ней вчера у Бреворта. Она ушла первой, а вы сели в идущий из центра автобус. Но раз вы говорите так, то конечно.

– Вы собираетесь печатать все это в газете?

– Я репортер, это моя работа.

– Тогда вам нужно изложить все объективно.

– Я не смогу изложить все объективно, если будете утаивать или лгать. Послушайте, это у вас первое интервью с журналистом? Если да, позвольте вам кое-что сказать. Вскоре здесь появятся остальные ребята. «Трибюн» не скандальный листок, поэтому публикация будет лучше, если станете говорить мне правду, а не лгать. Если скажете правду, я буду знать, что печатать. Но если начнете лгать этим ребятам из бульварных газетенок, они вас совершенно запутают. Это настоящие репортеры. Я нет. Я репортер, который хочет быть театральным критиком, а эти крошки перевернут здесь все вверх дном.

– А где при этом будет полиция?

– Возможно, снаружи, наблюдать, чтобы вы не сбежали. Один парень из репортеров родился в этом районе и знает все закоулки. Так что поговорите со мной откровенно, а потом я подброшу вас к окраине. Была она подавленной, когда вы вчера ее видели?

– Да.

– Почему?

– Она не сказала. Я подумал, что у нее весенняя лихорадка.

– Ничем не намекнула, почему она подавлена?

– Нет.

– Была она беременна?

– Не думаю.

– Кто был у нее в любовниках? Многие, насколько я понимаю, но кто в особенности?

– Насколько мне известно, никто.

– Была она замужем?

– Нет. Я в этом совершенно уверен.

– Теперь вопрос, который вам не понравится. Правда, что она принимала наркотики?

– Нет, сколько я ее знал, не принимала.

– Вы были знакомы с ней долгое время?

– Два года.

– Ну, вам она всего не говорила. Определенно принимала. Каковы были ее отношения с матерью и дядей?

– Они как будто прекрасно ладили. Дядя давал ей много денег или столько, сколько они могли себе позволить. Она всегда была при деньгах и хорошо одевалась.

– Еще один вопрос. Говорила она вам когда-нибудь о самоубийстве?

– Конечно. Так же, как все. Я говорю о нем. Думаю, даже вы говорите.

– Но конкретно о прыжке с «Сити оф Эссекс»? Говорила она что-нибудь об этом вчера за обедом? Или в какое-то другое время? Я хочу узнать, было ли у нее на уме самоубийство?

– Нет, по-моему, не было.

– Я так и думаю. Во всей этой истории есть что-то странное. Я прочел достаточно детективов и знаю, что молодая девушка, красивая и все такое, не укладывает свои вещи так, как Глория, для того, чтобы покончить с собой. Это была любовная поездка, если вы не против такого выражения. Еще один вопрос, мистер Браннер.

– Вы говорили это минуту назад.

– Это важно. Просто хочу показать вам, что я не совершенный болван. Вы не общались с ее родными после вчерашнего?

– Нет. Пытался дозвониться до них, но они не отвечали. Видимо, телефон…

– Был отключен. Я так и думал, что вы это скажете. И ваш был отключен. И вы не выходили сегодня за газетой. Так откуда вы об этом знаете?

– Послушайте, уж не пытаетесь ли вы…

– Я просто даю вам пример того, чего ждать от мальчиков и девочек из бульварных газет. Умножьте это на пятьдесят и получите представление.

– Мой телефон отключен не был, так что вы ошибаетесь.

– Да, а вы лжете. О, не беспокойтесь. Я не думаю, что это сделали вы. Пойдемте, увезу вас от этих волков.

– Они в самом деле взломают квартиру?

– Возможно, нет. Я просто увезу вас отсюда по-дружески. Они интересуются не столько вами, сколько каким-то пожилым типом. Я знаю о нем только то, что он пожилой, и они тоже. Он был частью ее прошлого. Я бы сказал, очень значительной частью. Едем?

– Ладно.

– Угощу вас выпивкой. Господи, приятель, вы не думаете, что мне это нравится, а? Слушали какие-нибудь новые пластинки Луи Армстронга?

– Новые нет. Что с той девушкой, которая была с вами, игравшей на пианино?

– Сочеталась браком. Нам всем нужно вступать в брак. Вам тоже.

– Я собираюсь.

– Я дописываю роман. Как только допишу и получу деньги, устрою загул на три месяца. Окна на всякий случай заприте.

12

– Я готовлю статью о нью-йоркских газетах, – сказал Джоб Эллери Реддингтон. – Будете сохранять для меня по экземпляру каждой газеты ежедневно?

– Да, сэр. Мы получаем не все, но я могу заказать их для вас, если скажете, на какой срок вам это нужно.

– На месяц. Платить вам ежедневно?

– Это будет неплохо, – сказал киоскер.

И доктор Реддингтон каждый день выходил из своего кабинета в здании средней школы, шел к железнодорожной станции и возвращался обратно. Раскрывал каждую газету, так что финансовая страница оставалась снаружи, и вчитывался в каждое слово о деле Уэндрес. Со страхом и трепетом следил за началом, развитием и понижением в упоминании старшего мужчины, мужчины средних лет, пожилого мужчины. Доктор Реддингтон до сих пор носил при себе наличные, которые собирался уплатить Глории за обещание не упоминать его имени. Он не знал, когда ими придется воспользоваться. Готовился уехать куда-нибудь, но пока не знал куда. Затем одна, затем две, затем все газеты описали этого мужчину. Некий майор из управления артиллерийско-технического снабжения сухопутных войск во время войны, фамилию которого полицейские отказались назвать. Полицейским осточертело это дело, они не закрывали его лишь потому, что одна бульварная газета никак не оставляла эту тему. Полицейские лишь сказали, что ведут розыск этого майора для допроса.

Потом однажды полицейские объявили, что майор скончался в двадцать пятом году от сердечного приступа в поезде между Сент-Луисом и Чикаго. Тело кремировали, урну с прахом поместили в одном из чикагских колумбариев. После этого доктор Реддингтон продолжал читать нью-йоркские газеты, но пожилой мужчина там больше не упоминался, и в конце августа доктор забросил газеты и присоединился к семье, отдыхавшей в Нью-Гемпшире. Реддингтоны всегда останавливались в отеле, где женщинам запрещалось курить.