Текст книги "Весенняя лихорадка"

Автор книги: Джон О'Хара

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)

Они пошли разными путями. У одного из друзей была замужняя сестра, жившая в одном из пригородов в штате Нью-Джерси. Он поехал туда. Другой, боксер, умер от пневмонии в какой-то комнате неподалеку от авеню А. Эдди узнал об этом, лишь когда тело его друга давно уже было кремировано. Он переходил из одной меблированной комнаты в другую сначала в Гринвич-Виллидже, затем на Западных Сороковых улицах, среди ирландцев с Десятой авеню. Жил он на окраине, так как это позволяло сберегать ежедневно десять центов на транспорт. Обращался во все места, ко всем знакомым в поисках работы. Неделю проработал в ресторане подсобным рабочим, собирал со столов грязные тарелки, нагружал ими подносы и носил на кухню. Однажды уронил поднос и был уволен, но внес часть квартплаты и был сыт. Подумывал о том, чтобы стать таксистом, но не представлял, как взяться за дело. Он знал, что нужна лицензия и еще кое-что, а денег на лицензию у него не было. Попытался стать актером, сказал, что может играть комедийные характерные роли. Когда ему единственный раз предложили участвовать в спектакле, Эдди сразу же понял, что у него нет никакого опыта: он не знал, что такое переписанная роль и вообще ничего о сцене. Однажды вечером, очень голодный, позволил себе пойти с педиком, но хотел сначала поесть, а педик не доверял ему, поэтому он двинул педика кулаком, отвел душу, однако жалел, что ему недостает смелости забрать у этого типа деньги. Продавал галстуки по двадцать пять центов во временных магазинах, был подставным лицом на двух аукционах, но аукционист решил, что он слишком высокий; люди его запомнят. Потом от домовладелицы, для детей которой иногда рисовал забавные картинки, узнал о превосходной возможности: стать ночным портье в отеле, который представлял собой скорее публичный дом. Она узнала об этой работе благодаря связям в Таммани-холле. Эдди работал на коммутаторе и управлял лифтом с шести вечера до восьми утра за десять долларов в неделю и жилье плюс чаевые. Клиенты приходили и говорили пароль: «Я друг мистера Стоуна». Эдди оглядывал клиента и спрашивал, кого он хочет видеть, мужчина называл имя одной из трех женщин. Эдди звонил в номер этой женщины и сообщал: «К вам пришел друг мистера Стоуна», женщина отвечала – хорошо, тогда Эдди говорил клиенту: «Она не уверена, что помнит вас. Опишите мне ее». И клиент либо описывал, либо откровенно говорил, что ни разу не бывал здесь. Все это было уловкой. Разговор давал Эдди возможность разглядеть клиента, а женщине приготовиться к приему гостя или одеться и приготовиться к вторжению, если Эдди передвигал назад переключатель и в ее комнате раздавался звонок. Ему было поручено останавливать слишком пьяных, так как отель не платил таких откупных, какие приходилось платить тем заведениям, где клиента могли обмануть или ограбить. Эдди никого не останавливал.

На этой работе он и познакомился с Глорией. Она появилась однажды вечером. Пьяная, с загорелым мужчиной, тоже пьяным, с бутоньеркой Почетного легиона на лацкане. Эдди поначалу слегка испугался его, потом сообразил, что у полицейского пока что не может быть такого загара. Мужчина сказал: «Сообщи Джейн, что это майор. Она поймет». Джейн поняла и сказала Эдди, чтобы он отправил его наверх. Глория пошла с ним. Эдди догадался, что она здесь впервые, но не первый раз выступает в роли зрительницы. Майор в лифте улыбался, напевал с закрытым ртом и говорил Глории: «Порядок, милочка?»

Когда они поднялись на этаж Джейн, майор дал Эдди доллар, словно это было давним обычаем. Эдди вернулся к коммутатору. Потом, минут через двадцать, услышал шаги, и передним появилась эта девушка, Глория.

– Одолжишь мне доллар, который он дал тебе? – спросила она. – Давай-давай, я его верну. Тебе ни к чему неприятности, так ведь?

– Конечно. Но откуда мне знать, что ты его вернешь? Честно говоря, этот доллар мне нужен.

– Думаю, тебе не нужно быть сутенером ради денег.

– Тут ты ошибаешься, но ладно, бери.

– Я верну его завтра. Верну два доллара, – сказала она. – А что вообще ты здесь делаешь?

– То есть что такая славная девушка, как я, делает в таком месте? – съязвил Эдди.

– Доброй ночи, – сказала Глория, – и большое спасибо.

У Эдди было ощущение, что она вернет деньги, и она вернула два дня спустя. Дала ему пять долларов. Сказала, что сдачи не надо, и он их взял.

– Что произошло в тот вечер? – спросила она.

– Твой друг опьянел, и Джейн пришлось звать вышибалу, – ответил Эдди.

– О, а вышибала не ты?

– Разве я похож на вышибалу?

– Нет, но…

– Но я не похож и на лифтера в публичном доме, ты это имеешь в виду?

– Ты с Запада?

– Из Висконсина, – ответил Эдди.

– Из какой части штата?

– Из Дулута.

– Дулут в Миннесоте.

– Знаю, – сказал Эдди.

– О, то есть не соваться в чужие дела. Ладно. Я спросила просто так. До встречи.

– Мисс Уэндрес, у меня есть кое-что твое.

– Что?

– Твоя сумочка, ты оставила ее в комнате Джейн, уходя так поспешно. Вот почему тебе пришлось одалживать доллар, помнишь? Я позволил себе вольность узнать имя владелицы, но не смог найти тебя в телефонном справочнике. И не думал, что найду.

– Я подумал, что ты живешь по тому адресу, который указан в водительских правах. Кстати, тебе нужно получить новые. Выданные в двадцать восьмом году уже не годятся. Сейчас тридцатый.

– Ты показывал их кому-нибудь?

– Нет.

– Почему?

– Просто подумал, что это никого не касается. Собственно, не касается и меня, но для тебя лучше, чтобы я заглянул в твои права, а не отдал их, ну, тем из ребятам, которые иногда здесь появляются.

– Ты хороший парень. Кстати, я поняла, кого ты мне напоминаешь.

– Знаю.

– Откуда?

– Потому что часто это слышал.

– Кого же?

– Линдберга [26]26
  Чарльз Линдберг(1902–1974) – летчик, совершивший в 1927 году первый беспосадочный перелет через Атлантический океан.


[Закрыть].

– Да, верно. Видимо, ты часто это слышишь. Когда у тебя свободная ночь?

– Во второй вторник каждой недели.

– У тебя нет выходных? Я думала, тебе должны их давать.

– Здесь нарушают много правил, правил и законов. Почему ты спрашиваешь меня о выходных?

– Мы бы могли поужинать.

– Еще бы. Думаешь, я работал бы здесь, если б мог приглашать девушек на ужин?

– Кто говорит, чтобы ты меня приглашал? Я только сказала, что мы бы могли поужинать. Я готова платить за свой ужин при определенных обстоятельствах.

– К примеру?

– К примеру, ужиная с тем, кто мне нравится.

– Ну вот, мы кое-чего добились, – сказал Эдди, но не мог продолжить этой дерзости. С ним впервые за много месяцев разговаривали любезно. Глория это поняла.

– Можешь найти кого-нибудь, чтобы за тебя поработал?

– Зачем?.. Черт, а почему бы нет? Тут до меня работал один негр, сейчас работает на этой же улице. Только гоняет вверх-вниз лифт в отеле, думаю, он сможет поработать за меня, если мне дадут разрешение. Я все-таки не хочу терять эту работу.

Негр сказал, что охотно поработает за него одну ночь, и миссис Смит, начальница Эдди, сказала, что можно, только не нужно превращать это в обычное дело, потому что девушкам наверху не нравятся посредники-негры.

Так началась дружба Глории и Эдди.

* * *

О Глории можно было сказать многое, и многое говорилось. Можно было сказать, что она различными способами – в том числе странными – способна помогать другим, но не способна помочь себе. О Глории можно было бы написать роман, не отходя далеко от этого тезиса. Разумеется, для газетчиков тридцать первого года (явно не читающих газет) было бы делом нескольких минут найти в Глории символ современной молодежи. Она была не больше ее символом, чем Линдберг, игрок в гольф Боб Джонс, принц Джордж, Руди Вэлли, Линки Митчелл, Де Харт Хаббард или кто бы то ни было, кому до тридцатого года было меньше тридцати лет. Символа современной молодежи не может быть, как и символа современного среднего возраста, да и вообще символ – слово ошибочное. Карикатура Джона Хелда-младшего на «женщину свободной морали» двадцатых годов или девушки и молодые люди, которых Скотт Фицджеральд сделал застенчивыми, не были символами молодежи того времени. Собственно говоря, между персонажами Скотта Фицджеральда и Джона Хелда нет никакой связи. Персонажей Скотта Фицджеральда лучше изобразили Лоренс Феллоуз и Уильямсон, чем Джон Хелд. Хелд рисовал карикатуры на молодых людей и девушек, учившихся в школе Ист-Оринджа и в Иллинойском университете; рисунки Хелда были популярными карикатурами, поэтому люди ассоциировали с ними фицджеральдовских персонажей. Фицджеральдовские персонажи не увлекались разукрашенными желтыми плащами, разукрашенными «фордами», разукрашенными белыми фланелевыми брюками и такими вещами, как модная одежда, значки студенческого братства, тупоносые туфли, движения Шифтера, танцы с трюками и всем прочим, что связывали с персонажами Хелда. Его персонажи старались выглядеть хелдовскими персонажами; персонажи Фицджеральда и Феллоуза были копиями оригиналов.

Средний человек, мистер Средний Человек, мистер Налогоплательщик, нарисованный Роллином Кирби, выглядит средним ньюйоркцем, зарабатывающим более пяти тысяч долларов в год. Он носит одежду от братьев Брукс и шляпу от Герберта Джонсона, которая выглядит довольно чужеземной в Де-Мойне, штат Айова, где рисует карикатуры Дж. Н. Дарлинг; но в Нью-Йорке, на территории Кирби, налогоплательщик Роллина Кирби типичен. Он носит хорошую одежду, не будучи разодетым человеком с театральной программы; его легко представить идущим к зубному врачу, ведущим жену в театр, едущим в Амхерст на встречу однокашников, напивающимся дважды в год, ложащимся на удаление аппендикса, откладывающим деньги, чтобы отправить сына в хорошую подготовительную школу, ищущим новые очки и разглядывающим, не всегда будучи на стороне художника, карикатуры Роллина Кирби. Однако никто не назовет этого человека символом американского налогоплательщика средних лет. Если бы он шел по улицам Сиракуз, Уилинга или Терре-Хота, в нем бы признали чужака из большого города, возможно, из Нью-Йорка. И хелдовская женщина свободной морали смутила бы любого юного сноба, который повел бы ее на студенческий бал в Принстоне. И молодого человека Феллоуза, подъезжающего на «темплере» к дому Пи-бета-фи в каком-нибудь западном университете, узнали бы девушки из женской общины, еще не видя коннектикутского номерного знака на его машине. Они и есть типичные мужчины и женщины, молодые и старые, но только газетчики будут настолько огульны, что выберут некую девушку или некоего молодого человека и назовут его символом современной молодежи.

Может существовать символ современной молодой женщины, но газеты вряд ли опубликуют ее изображение. Она будет голой. Девушка, которой было около двадцати лет во второй половине двадцатых годов, не соответствовала современным стандартам. Рост ее составлял примерно пять футов пять дюймов, весила она около ста десяти фунтов. У нее было хорошее тело. Должна существовать причина того, что очень многие девушки соответствовали этому описанию безотносительно к их социальной принадлежности. Этой причиной вполне может быть то, что в промежутке между девятьсот пятым и девятьсот пятнадцатым годами медицина использовала примерно одну и ту же систему в уходе за беременными женщинами, кормлении младенцев и заботе о них. Даже дети сицилийцев и обитателей гетто неожиданно стали вырастать более высокими, значит, система была стандартной; другого объяснения этому единообразию как будто нет. Это заметно в больших семьях: младшие дети, родившиеся во время мировой войны и после нее, почти неизменно рослые, стройные и более здоровые, чем их старшие братья и сестры.

Стать «женщиной свободной морали» Глория опоздала на десять лет, то есть, родись она десятью годами раньше, в двадцать первом году, ее могли так называть, она была бы двадцатидвухлетней и физически привлекательной. Одно из различий между тем, какой Глория была и могла быть, заключалось в том, что в двадцать первом году ее могли считать «привлекательной для обоих полов», а в тридцать первом оба пола находили ее привлекательной, но разница в смысле была огромная.

Выше уже говорилось, что для повторяющихся периодов отчаяния, мучивших Глорию, существовала причина. Когда Глории было одиннадцать лет, ее развратил мужчина, годившийся по возрасту ей в отцы. Тогда Глория, ее мать и дядя жили в Питтсбурге. Отец, химик, был одним из первых людей, умерших от отравления радием. Произносимое с нежностью или сентиментальным смыслом слово «отец» неизменно вызывало в памяти Глории фотографию его студенческой группы. У матери это была единственная отцовская фотография, со свадебными что-то случилось, когда они переезжали из дома в дом. Групповой снимок был слабым утешением ребенку, желавшему быть таким, как другие дети; она видела отца мужчиной с белым кружком вокруг головы во втором ряду молодых людей, стоящих в три ряда на ступенях какого-то каменного здания. На протяжении всего детства, видя изображение святого с нимбом, она всегда вспоминала отцовскую фотографию и задавалась вопросом, почему нимб не заходит под подбородок святого и почему белый кружок вокруг головы отца не оканчивается у плеч, как у святых; и, думая сначала одно, потом другое, никогда не думала об отце как о святом и всегда думала о святых как о напоминаниях об отце.

Дядя Глории, Уильям Р. Вандамм (Р. означало Робеспьер), был старшим братом ее матери. Он тоже был химиком, учился вместе с отцом Глории в Корнельском университете. После выпуска оба поехали в Чили, но в конце концов возненавидели эту страну и разорвали контракты. Вернулись вместе, и Уэндрес женился на сестре Вандамма. У обеих сторон было немного денег, невеста и жених принесли в семью одинаковые суммы – это был один из скромных, респектабельных браков, которые заключаются каждую субботу. Когда Уэндрес умер, Вандамм устроился в компанию по добыче радия и использовал масонские, профессиональные и политические связи, чтобы иметь деньги для воспитания и образования Глории. Руководство компании хотело дать вдове акции, но Вандамм отказался, в результате, как выяснилось впоследствии, упустил около миллиона долларов, но заметил это только сам и ничего не говорил сестре.

Вандамм был неплохим промышленным химиком и очень хорошим дядей. Пока Глория была маленькой, он почти не жил дома. Устраивался на работу, около года держался на ней, потом находил лучшую, приобретая деньги, опыт и знакомства. Жил в мужских клубах и отделениях Ассоциации молодых христиан по всей стране, половину ежегодного отпуска брал на Рождество, чтобы провести праздник с сестрой и племянницей. Привозил замечательные подарки, обычно выбранные одной из красивых молодых женщин, к которым он был внимателен. В каждом городе, где работал Вандамм, повторялось одно и то же. Он был хорошо одетым, представительным, неплохо зарабатывающим и холостым. Поэтому выбирал одну из молодых женщин, с которыми был знаком, водил ее в приличные места на танцы, присылал ей цветы и постоянно говорил о том, какая замечательная вещь эта дружба. Всякий раз, бросая работу и уезжая в другой город, оставлял озадаченную молодую женщину, которая приглашала его домой на воскресные обеды пятьдесят раз в году, но ничем не могла похвастаться, так как цветы и конфеты недолговечны. Существовало два исключения: первое представляла собой молодая женщина, которая влюбилась в него и не собиралась это скрывать. В этом случае ему пришлось отойти от платонической политики, потому что она смотрела на него влюбленными глазами всякий раз, когда видела, в компании или наедине. С риском, что ему не удастся прекратить их отношения, Вандамм сказал ей, что она вызывает у него такие чувства, каких не вызывала ни одна женщина, и поэтому он бросает работу на заводе. Если останется, у него возникнет искушение попросить ее о том, на что не имеет права. Она пожелала узнать, почему не имеет. Из-за сестры и племянницы. У них есть только те деньги, которые он может давать им, других никогда не будет. Поэтому ему очень не хочется бросать эту работу; он был в состоянии делать для них то, чего не мог делать раньше. «Я никогда не женюсь», – заявил он так, будто это был вопрос государственной политики. Ее это устраивало. Его тоже; он стал не менее привлекательным, наоборот, начал выглядеть высоким, сильным, филантропом, тайно раздающим миллионы. У нее появилось чувство, какого никогда не бывало. Раньше она и все женщины вроде нее слегка боялись, что холостяки сравнивают подходящих по возрасту женщин. Но Уильям не сравнивал. Он выбрал ее, хотя и не мог из-за своих иждивенцев заниматься с ней любовью. Однако это оказалось только вопросом времени. «Возьми меня», – сказала она однажды лунной ночью и завела руки за спину. В тот миг он был не совсем готов взять ее, но через минуту смог. И до конца того года брал ее каждый воскресный вечер, после посещения каждым субботним вечером аптеки в другой части города. В хорошую погоду они неторопливо прогуливались по заднему двору и внезапно ныряли в каретный сарай. В скверную приходилось дожидаться, пока ее отец с матерью лягут в постель, а потом спускаться в подвал. У подвальной двери они ставили помойное ведро, чтобы, если кто-то станет спускаться, оно скатилось по ступеням с предостерегающим грохотом. В каретном сарае было лучше: в ландо ее нижняя юбка не так пылилась, как на подвальном полу.

Вторым исключением стала девушка в следующем городе. Вандамм влюбился в нее и сделал ей предложение. Она отвергла Уильяма с такой категоричностью, что ей стало его жаль, и она предложила ему оставаться друзьями. Он радостно ухватился за это предложение и готов был сделать для нее все, что угодно. Много лет спустя он прочел о ней в газете. Она и женатый мужчина, врач из того же круга, встретили смерть в одном из чикагских отелей. Врач выстрелил ей в сердце, потом застрелился сам. И тут Вандамм понял, почему она его отвергла; у нее был другой.

Начало мировой войны оказалось для Вандамма благоприятным, так как ему стало надоедать все, кроме свободы. Он начинал ненавидеть визиты в аптеку по субботним вечерам; ему была ненавистна невозможность заснуть сразу; было ненавистно постоянно быть начеку, чтобы его не склонили сделать брачное предложение. Ему были противны маленькие университетские клубы, в которых он жил. Были ненавистны американские акценты. Ни в одном городе он не произвел впечатления на первые три семейства. Встречаясь с ними, Вандамм понимал, кем они его считают: человеком из восточных штатов, который оказался там непригодным и решил, что лучше быть королем среди обезьян, чем обезьяной среди королей. Он решил, что впечатлений набрался достаточно и отныне будет заколачивать деньги.

Вандамм поехал в Питтсбург и без труда нашел работу. В годы войны он получал превосходное жалованье, и они с сестрой купили дом в Ист-энде. Вышло так, что ему пришлось уезжать снова, на сей раз в Уилмингтон, штат Делавэр, но его визиты домой – он считал этот дом родным – стали более частыми. Одним из результатов этих частых визитов стало открытие, что он обожает племянницу. Он бы ни за что так не выразился. Он даже приучил себя не употреблять слово «любовь». Но всякий раз, когда терял Глорию из виду, начинал ждать, когда увидит ее снова. Он мог любить ее, не опасаясь что-то не то сказать или сделать. Это было громадным облегчением после долгих лет осторожности. Началось это с красоты ребенка, и он гордился родством с нею. Глория хорошо выходила на фотографиях, и он носил ее моментальные снимки в бумажнике. Он был рад, что она не его дочь, потому что мог любить ее больше. Отцы должны любить дочерей, и подчас тут нет ничего, кроме долга, но дядя может любить маленькую племянницу, они могут быть друзьями, она будет слушать его, и он может быть с ней как угодно расточительным. Его сестра одобряла это увлечение брата, хотя и понимала, что он все больше и больше придает ей статус привилегированной гувернантки.

Война, работа, деньги, которые она приносила, составляли половину его жизни. Глория была другой половиной, о которой он почти не говорил.

Вандамм взял деньги сестры и удвоил их, не ради нее, а ради Глории. Потом, когда он увидел результат, у него возникла блестящая, как ему казалось, идея. Впервые в жизни он доставлял себе опасное удовольствие планировать чужую жизнь. Он хотел выдать сестру замуж. И пока что ограничиться этим. Выдать ее замуж, а потом смотреть, что получится. Но он не мог отрешиться от мысли, что может получиться, и не видел, почему бы не радоваться своим планам. Сестра достаточно молода, чтобы иметь детей, и если у нее появится собственный ребенок от нового мужа, невозможно предвидеть, что может случиться. Вандамм рассудил, что сестра с радостью отдаст ему Глорию. У нее будет свой ребенок, а у него Глория. Потом он подумает о женитьбе. Если ему встретится подходящая женщина и понравится Глории, то она будет нравиться ему из-за Глории и он может жениться на этой женщине. Думая об этом несколько месяцев, Вандамм спланировал для себя совершенно новую жизнь. Он думал об этом только как о переустройстве собственной жизни, а не как об умышленном, спланированном переустройстве жизни кого-то еще, за исключением маленькой Глории, которой, в конце концов, так мало лет…

В Уилмингтоне Вандамм познакомился с майором из управления артиллерийско-технического снабжения сухопутных войск. Майор Боум не походил на большинство людей, которые, не имея военного опыта, стали капитанами и майорами в артиллерийско-техническом управлении, на квартирмейстерской и военно-медицинской службе; мундир ему шел. Он выглядел бодрым, здоровым, сильным. Ездил из Вашингтона в командировки, большую часть времени проводил в Уилмингтоне, Эдцистоуне, Бетлехеме и Питтсбурге. Вандамм на протяжении всей войны оставался штатским. Он был близоруким, тощим, плоскостопым, и армия в нем не нуждалась.

– Когда будешь в Питтсбурге, зайди, повидай мою сестру, – сказал Вандамм майору Боуму. Майор ответил, что будет рад, и когда снова увидел Вандамма, сказал, что зашел и поужинал с миссис Уэндрес, ужин был замечательным. Вандамм спросил, видел ли он Глорию, майор ответил, что приехал слишком поздно, Глория уже давно спала. Вандамм понял, что майор остался там, значит, ему понравилось, и выяснил, что Боум оставался почти до отхода поезда.

Боум был вдовцом, имел замужнюю дочь. Вандамм решил, что женился он очень рано, раз у него дочь брачного возраста. Она жила в Трентоне, Боум никогда с ней не виделся. «У нее теперь своя семья, – сказал он. – Не хочу приезжать туда тестем». Было похоже, что Боум одинок, и планам Вандамма это соответствовало. Одинокий вдовец, едва вступивший в средний возраст, хорошо сложенный, видимо, дельный человек, раз ему сразу дали звание майора. «Как тебе понравился майор Боум?» – спросил Вандамм у сестру. Сестра ответила, что понравился. Она судила о мужчинах по размерам.

Высокие нравились ей больше, чем низкие, дюжие высокие больше, чем худощавые.

В планы Вандамма вмешалось перемирие. Майор Боум снял портупею, сапоги со шпорами и мундир с двумя серебряными шевронами на левом рукаве. Встретился с Вандаммом во время последнего турне по своему маршруту и впервые за время их дружбы расслабился. Подойдя к этому в высшей степени кружным путем, он наконец сказал Вандамму: «Ну вот, мне пришло время искать работу». Выяснилось, что Боум не вернется на какую-то высокооплачиваемую должность. Не вернется ни к чему. Боум сказал Вандамму, что когда Соединенные Штаты вступили в войну, он хотел быть государственным служащим с символическим окладом, но не мог себе этого позволить. У него были расходы в связи с бракосочетанием дочери и многими другими делами. Служить своей стране он мог, только получив офицерское звание. Работа за майорское жалованье была финансовым убытком, сказал он, и пределом того, что он мог сделать для страны. А теперь его не ждала никакая работа.

Вандамма это устраивало. Он сказал майору, что подыщет для него работу. Майор поблагодарил и сказал, что сначала попробует использовать собственные связи, и если ничего не выйдет, пусть Вандамм не удивляется, если в один прекрасный день Боум внезапно появится в Питтсбурге или Уилмингтоне.

Боум появился в двадцать первом году, но не в поисках работы, а с дружеским визитом. Он нашел неопределенную работу, связанную с политическим аспектом химической промышленности. Этой неопределенной работой было лоббирование. Ожидалось подписание мира с Германией, и его работа заключалась в том, чтобы немецкие лакокрасочные заводы, когда откроются вновь, не подорвали американскую лакокрасочную промышленность. Сказал, что это трудно, поскольку многие немецкие заводы принадлежат американцам или принадлежали до объявления войны и Америке нужно действовать осторожно. Некоторые американцы хотят вернуть свои заводы почти неповрежденными, и это будет рискованным делом, если немцы поймут, что их лакокрасочная промышленность вновь подвергнется дискриминации. Официальная Германия не посмеет ничего сделать, но нельзя рассчитывать, что немецкие рабочие не устроят саботажа, если узнают, что их заработки снижаются в американском Конгрессе. Словом, в Америке существуют два лагеря; один, состоящий из владельцев предприятий в Германии, не хочет, чтобы Конгресс принимал какие-то тарифные меры, пока они не поймут, что будет с этими заводами. Другой, состоящий из американцев, вошедших в лакокрасочную промышленность, когда британский военный флот остановил немецкие грузовые перевозки по морю. Эти американцы потратили большие деньги, создавая отечественную лакокрасочную промышленность (с громадными трудностями, так как производственные секреты хранились в Германии), и не хотели видеть, что их деньги выброшены на ветер только потому, что Германия оказалась побеждена. Что толку было выигрывать эту проклятую войну, раз мы не можем что-то от этого получить?

И майор Боум, сохранивший воинское звание отчасти потому, что обслуга в вашингтонских отелях и ресторанах знала его как майора Боума, отчасти потому, что, как он считал, звание создавало ему репутацию среди конгрессменов, жил в Вашингтоне с тех пор, как к власти пришла администрация Гардинга [27]27
  В 1921 году.


[Закрыть]. О Конгрессе он говорил по-братски:

– Мы делаем там много работы. Вы не представляете, сколько… о, кто это?

– Это Глория. Поздоровайся с майором Боумом, – сказала миссис Уэндрес.

– Здравствуйте, – сказала Глория.

– Иди сюда, дай посмотреть на тебя, – сказал майор. Протянул руки, большие, загорелые, мягкие руки. – О, настоящая юная леди. Сколько ей лет? Сколько тебе лет, Глория?

– Почти двенадцать, – ответила девочка.

– Иди сюда, – сказал он. – Посиди у меня на коленях.

– Не стоит, майор, она будет помехой, – сказала миссис Уэндрес.

– Пускай, если майор хочет, – сказал Вандамм. – Иди, Глория, будь компанейской.

– Конечно, будет, – сказал майор Боум. – Оп-ля!

Он поднял девочку и посадил на левую ногу. Держал левую руку на ее спине и продолжал говорить. При этом руки его двигались, он то поглаживал и сжимал ее голые бедра, то гладил по маленькому заду. Когда он это делал, Глория смотрела на него, а он продолжал говорить, так интересно, таким сильным, спокойным голосом, что она расслабилась и положила голову ему на плечо. Ей нравилось прикосновение его рук, которые не причиняли ей боли, как руки некоторых людей. Нравился его громкий голос, запах чистой белой рубашки, ощущение его мягкого фланелевого костюма.

– Смотри, – сказал Вандамм, перебив и указав подбородком, как расслаблена Глория.

Боум кивнул, улыбнулся и продолжал говорить. Глория вскоре заснула – ей уже давно было пора ложиться в постель. Мать сняла ее с колена Боума, и Боум тут же поднялся.

После этого он старался не появляться в доме Уэндрес и Вандамма, но чем больше старался, тем больше придумывал поводов бывать у них. Старался приходить, когда Глория наверняка будет спать; но потом спрашивал; «А как маленькая Глория?» – и Вандамм тут же отвечал: «Поднимись, посмотри, как она спит». У Боума было дело в Питтсбурге, занявшее бы всего три-четыре дня. Он провел там две недели. Все это время он понимал, что с ним происходит. Он не знал, что хочет делать с этой девочкой. Но знал, что хочет увести ее, побыть с ней наедине.

До тех пор Глория была просто прелестным ребенком с темно-каштановыми кудрями и поразительно красивыми на первый взгляд глазами, но чем дольше на них смотрели, тем менее интересными они становились. Однако всякий раз, когда их видели вновь, казалось, что впервые видишь, как они красивы. Красота заключалась в разрезе глаз и цвете, будучи темно-карими и детскими, они почти не меняли выражения, что и делало их неинтересными. Глория походила на большинство девочек. Была жестока с животными, особенно с собаками. Она совершенно не боялась их, пока они не привыкали к ней, тогда она била их палкой и после этого начинала бояться, хотя для удовольствия старших называла хорошими собачками. Каждый день с Уайли-авеню приходила няня, чернокожая девушка по имени Марта, и водила Глорию на прогулку. Другие няни были белыми и не поощряли цветную девушку сидеть с ними. Им нравилось общество хорошенькой маленькой Глории, и хорошенькая маленькая Глория знала это, знала, что ее общество предпочтительнее, чем общество Марты, поэтому Марта не имела над ней никакого контроля. Мать не пыталась осуществлять над ней какой-то контроль, только следила, чтобы она хорошо выглядела, выходя на улицу. Если не считать редких клизм и визитов к зубному врачу, в детстве Глория жила по своим правилам. Учеба в школе давалась ей легко; она была сообразительной, и любое проявление сообразительности непомерно вознаграждалось. Ей нравились все мальчики, пока те не начинали хулиганить, и она дралась с любым мальчишкой, который был злым с девочкой, любой девочкой. На протяжении ее детства существовал один постоянный парадокс: для ребенка, которого часто называли маленькой принцессой, она была очень запущенной. Ей не к кому было питать детскую любовь.

По пути к дому Глории Боум не позволял себе думать о том, что могло бы случиться, о том, что, как он надеялся, случится. Находясь в Питтсбурге, он часто бывал в этом доме, но в один солнечный день понял, что это тот самый день. Понял, что кое-что сделает. Время обеда прошло, и у него было предчувствие, что миссис Уэндрес не будет дома. Дома ее не оказалось. Открывшая Боуму дверь служанка знала его и, видя что он не расположен уходить, услышав, что миссис Уэндрес нет дома, пригласила его войти.

– Не знаешь, когда она вернется? – спросил Боум.

– Нет, сэр, но, думаю, не скоро. Она отправилась в центр за покупками. Ушла за полчаса до вашего прихода. Принести вам чаю или чего-нибудь?