Текст книги "Весенняя лихорадка"

Автор книги: Джон О'Хара

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)

– О, обо мне не беспокойся. Я все равно просыпаюсь примерно в это время. Девочки проснутся минут через сорок.

– Я не хочу их видеть.

– Конечно. Я не пущу их сюда. Ты спи. Я отключу звонок.

Она имела в виду звонок на кухне, соединенный проводом с кнопкой у его кровати, которым никто никогда не пользовался.

Эмили предложила лечь к нему в постель и тут же продолжила разговор, так как он не принял ее предложение. Больше она предлагать не станет. Она сделала бы все, что он хотел, а ему не хотелось, чтобы она лежала рядом.

Она пошла к себе в комнату. Почту – «Таймс» и «Трибюн» – еще не принесли. Читать книгу в такую рань представлялось чем-то нелепым, как есть на завтрак мороженое. Подумала, что можно принять ванну, но и для этого время было слишком раннее – вода хлестала из широкого крана с таким шумом, что он мог нарушить сон девочек. Этот шум был источником невысказанного недовольства. Эмили собиралась что-нибудь предпринять в связи с ним, но кран представлял собой одну из тех вещей, которые заставляли ее винить себя в том, что она плохая домохозяйка; одну из тех вещей, которыми Эмили не занималась, потому что вещь находилась в удовлетворительном рабочем состоянии, о возможности улучшения она вспоминала лишь изредка. Думая о девочках, Эмили пошла к ним в комнату.

Барбара крепко спала, лежа на правом боку и вытянув левую руку на подушке. По сравнению с Рут ее поза была неловкой. Рут лежала на спине, чуть приоткрыв рот и раскинув руки, сначала она напомнила Эмили о распятии, потом почти сразу же о плакате Красного Креста. Рут была той дочерью, на которую она с гордостью смотрела; Барбара – той, которую защищала, оберегала и приносила бы ради нее жертвы, будь в том необходимость. Но сейчас ее интересовала Рут, так как она была ближе к Уэстону, а на уме у Эмили в данное время был только Уэстон.

Рут спала так спокойно, так неподвижно, что походила на мертвую, одна нога у нее была чуть согнута, однако не настолько, чтобы разрушить иллюзию смерти, которая – с сознанием, что это иллюзия, – на секунду возникла у Эмили.

Рут открыла глаза, не шевельнув больше ни единой мышцей. У нее был сдержанный, но гордый вид человека, который просыпается легко и полностью.

– Мама, – сказала она.

– Ш-ш-ш.

– Уже пора в школу?

– Нет, – прошептала Эмили.

– Отлично. – Рут улыбнулась и закрыла глаза, потом открыла их снова и спросила: – Почему ты поднялась так рано?

– Говори потише. Папа плохо себя чувствует, и мы должны не шуметь.

– Что с папой?

– Вчера вечером его избили в драке.

Эмили не сознавала, что говорит, пока не закончила фразу. Ей не случалось лгать этой дочери. Слова были сказаны, и Эмили стала искать оправдание этой откровенности. Но не могла найти никакого.

– О, – произнесла Рут, потом снова: – О.

Эмили поняла по двум «о», что происходит в сознании Рут. Первое означало боль и глубокое сочувствие, которых можно было от нее ожидать. Второе – желание спросить где, когда, кто, сильно ли – и жесткий самоконтроль.

– Его избили не сильно , — сказала Эмили, – но все же он плохо себя чувствует. Дорогая, когда Барбара проснется, не говори ей ничего об этом.

– Но она будет шуметь. Ты же знаешь, какая она.

– Скажи ей, что у папы болит голова, и пусть не шумит.

– Могу я что-нибудь сделать? Теперь я не хочу больше спать.

– Самое лучшее – вести себя тихо, не издавать ни звука, который потревожит папу.

– Как его избили?

– Главным образом ногами по ребрам и кулаком по лицу. Не беспокойся о нем, Рут. Постарайся заснуть снова.

Эмили пригладила волосы дочери, словно у той был жар, коснулась ладонью лба. Пошла на кухню, включила кофеварку. Села и стала ждать, глядя прямо перед собой и думая о Рут, ее красивых, умных, наивных глазах и певучем голосе, том, как она спросила: «Что с папой?» Потом подумала об очертаниях тела дочери под одеялом. В эту минуту, возможно, в Нью-Хейвене или в Кеймбридже [38]38
  Кеймбридж – пригород Бостона, где находится Гарвардский университет, старейшее высшее учебное заведение США.


[Закрыть], какой-то молодой человек, который со временем… Нет, все будет хорошо. У Рут это будет любовь, единственная любовь. Беспокоиться нужно о Барбаре, у нее будет одна любовь за другой, много страданий, за ней будет нужен присмотр. Эмили подумала, что впервые поняла, почему чаще думает о Рут. Они понимали друг друга; Рут понимала Барбару и понимала себя. Это хорошо – только слишком уж четко. Нет, если Рут понимает так много, то наверняка будет несчастна еще из-за чего-то. Из-за чего? Эмили вернулась к мысли о маленьком женском теле Рут. Все было при ней, готовое к вхождению в жизнь; груди были маленькими, но они были; бедра были неширокими, но они были; и частью ума или осведомленности за умным взглядом было знание, которое Эмили сообщила ей почти два года назад. Рут знала строение женского тела, насколько его можно описать словами. Нет, нет. Взгляд не был умным; просто у нее умные глаза. Тут есть разница. Но Эмили решила, что будет наблюдать за Рут с молодыми людьми, потому что любит ее.

Она налила кофе в чашку и понесла в комнату Уэстона.

– Я принесла тебе кофе.

Эмили не знала, что Уэстон тем временем разжигал в себе враждебность, необходимую для того, чтобы сказать ей правду. Он хотел сказать ей правду, так как считал, что если скажет сейчас, то будет не так виновен, если случится еще что-то, и отнюдь не был уверен, что ничего не случится. Он знал, что ему снова нужно увидеть Глорию, знал, что хотя сейчас она ему не нужна, первым делом ему понадобится Глория.

– Достань, пожалуйста, мне сигарету из кармана пиджака, – попросил он. – Спасибо. Эмили, я хочу сказать тебе кое-что. Возможно, это последнее одолжение, о котором прошу тебя, и когда я скажу то, что собираюсь сказать, ты больше не захочешь делать мне одолжений.

– Тебе нужно сказать это сейчас?

– Да, немедленно. Я не смогу целый день выносить желание сказать тебе. Я с ума сойду.

– В таком случае ладно.

– Ты говоришь так, будто знаешь, о чем пойдет речь.

– Догадываюсь. О женщине.

– Да.

– Ну, тогда я не хочу слушать это сейчас. Я знаю, что ты был неверен. Ты был с другой женщиной. Не хочу слышать всего прочего в этот час утра.

– Так вот, тебе придется выслушать. Прошу тебя. Я хочу сказать все сейчас.

– Почему?

– Эмили, ради Бога.

– Ладно.

– Я хочу сказать тебе правду, потому что это совершенно особый случай. Можешь взглянуть на это отстраненно? Можешь думать обо мне как о человеке, которого знаешь, но который ничем не связан с тобой, не состоит с тобой в браке, просто как о знакомом? Постарайся, пожалуйста. Так вот, этот человек, я, вечером в прошлую субботу…

Когда Лиггетт дошел до того, как привел Глорию в квартиру, Эмили стала пропускать его слова мимо ушей. Он рассказывал эту историю в хронологическом порядке, и она испытывала какое-то возбуждение, слушая и думая, как он дойдет до того, что было для нее кульминацией; пусть ужасной, но кульминацией. Она знала, к чему идет дело, но не ожидала слов: «Вот я и привез ее сюда». Это были не отдельные слова, они представляли собой часть фразы: «…сели в такси, у меня не было никаких вещей, так что я привез ее сюда, мы немного выпили и…» Но последними словами, на которые Эмили обратила внимание, были: «Так что я привез ее сюда». После этого Лиггетт продолжал и продолжал говорить. Она знала, что горло у него пересохло, потому что время от времени он запинался, но не предлагала ему стакана воды. Время от времени он спрашивал, слушает ли она, Эмили кивала, он говорил, что, кажется, не слушает, и продолжал. Когда он начал, она сидела на кровати. Потом пересела в стоящее у изголовья кресло и не смотрела на него. «Продолжай», – говорила она. Пусть выговорится. Пусть говорит как угодно долго. Она вернулась из Рино [39]39
  Рино – город в штате Невада, где существует облегченная процедура бракоразводных процессов.


[Закрыть], вернулась в Бостон, был май тридцать второго года, девочки были в Уинзорской школе, она избегала отца и его продиктованной лучшими намерениями заботливости. Миссис Уинчестер Лиггетт. Миссис Эмили У. Лиггетт.

Что люди обычно делают с мебелью? Что делают ради насущных денег? Разве не хорошо, что окончание учебного года так близко? Разве не хорошо, что Нью-Йорк означает жизнь в квартире? Насколько ужасно было бы, будь это дом, родной дом? Впрочем, живи они где-то в другом месте, он не привел бы эту девчонку сюда, в квартиру. Нет, не так уж хорошо, что Нью-Йорк означает жизнь в квартире. Это лишь утешительная мысль, не повод для поздравления. Пусть говорит.

– …хотел ударить его, этого полицейского, но…

Кому это интересно? Теперь он рассказывает о драке. Почему его не убили? Он выглядит таким глупым и чужим со своими бинтами и синяками. Эмили понимала, что Лиггетт не просит сочувствия, но все-таки отказывала ему в нем. Она чувствовала то, о чем он просил вначале и что представлялось ей очень трудным, – думала о нем как о человеке, которого знает, но который ничем не связан с ней, не состоит с нею в браке, просто как о знакомом. Когда Лиггетт рассказывал конец этой истории, или вторую ее половину, или последние две трети, или сколько там оставалось после слов «Так что я привез ее сюда», он был похож на человека, который ничем не связан с ней, не состоит с нею в браке, на человека, которого она знала, который ей даже не нравился, к которому она даже не питала ненависти. Это был мужчина, от которого она никуда не могла деться, который рассказывал длинную и довольно скучную историю о любовной интриге и о том, как был избит. Если припомнить, она некогда знала такого мужчину, который загнал ее в угол и рассказывал длинные, скучные истории о своей любовной жизни, о том, каким молодцом был с женщинами, как дрался. Звали этого мужчину Уэстон Лиггетт.

– О нет, – произнесла она.

– Что? – спросил он.

Этот дурак подумал, что она возражает против чего-то услышанного, хотя Эмили лишь собиралась взять себя в руки. «О нет. Нельзя думать истерично» – вот что она собиралась сказать себе, но первые два слова сорвались с языка.

– Ну вот и все, – сказал Лиггетт. – Я хотел рассказать тебе, потому что не… не мог выносить, лежа здесь, твоего ухода… Что? Над чем ты смеешься?

– Я не собиралась уходить.

– О, это смешно.

– Не смешно, – сказала Эмили, – но не знаю, чего ты ждал от меня. Поздравлять тебя не буду.

– Что ж, во всяком случае, я был честен с тобой. Теперь можешь поступать как захочешь.

– Как, по-твоему, я захочу поступить?

– Откуда мне знать. Я дам тебе развод. То есть если захочешь разводиться в Нью-Йорке, дам тебе основания.

– Ты уже дал. Но я не хочу сейчас об этом говорить.

– У тебя нет ни единого слова понимания. Никакой способности понимания.

– О, надо же.

– Да, надо же. Ты даже не пыталась понять. Тебя интересовало только то, что я был неверен тебе. Все остальное тебя не заботило.

– Не буду с тобой ссориться. Не позволю тебе превратить это в мелкий скандал. Я не хочу об этом говорить.

– Ты должна говорить об этом. Должна сказать мне, что собираешься делать. Я был честен с тобой. Сказал тебе правду, хотя мог бы и промолчать. Ты поверила в историю, которую я выдумал.

– Прошу прощения, я в нее не поверила. Сначала верила, но перестала верить, когда сочла ее оконченной. Знала, что в ней больше ничего нет. И не говори, что я должна сказать тебе, что собираюсь делать, или должна говорить об этом с тобой. Мы друг другу ничего не должны.

– Посмотрим.

– Ладно, посмотрим.

– Эмили, – сказал Лиггетт.

Она вышла.

Лиггетт оделся и позавтракал после того, как девочки ушли в школу. Постучался в дверь к Эмили, та ответила:

– Да?

– Можно тебя на минутку?

– Зачем?

– Я ухожу.

Она открыла дверь.

– Можешь остаться.

– Спасибо, но я не останусь. Только хочу сказать тебе, что, во-первых, поселюсь в отеле. Сообщу в каком, когда приму решение. Возможно, в «Билтморе». Во-вторых, положу сегодня на твое имя деньги, сейчас пятьсот долларов и на этой неделе еще, сколько смогу. Я ухожу, так как не хочу, чтобы ты увозила девочек за город, по крайней мере пока.

– Почему?

– Потому что сейчас ищут Двухпистолетного Краули, того типа, что убил полицейского. Он где-то на Лонг-Айленде, за него обещана большая награда. Лонг-Айленд будет полон помешанных с пистолетами и полицейских, стремящихся застрелить этого Краули, и там будет небезопасно. Теперь прими, пожалуйста, мой совет. Оставайся здесь, пока его не схватят, или в крайнем случае пока не кончится эта шумиха.

– Что еще?

– Это, пожалуй, все. Если тебе нужен адвокат, Гарри Дрейпер знает свое дело. Он не специалист по бракоразводным делам, но если, скажем, собираешься ехать в Рино, здесь тебе адвокат по бракоразводным делам не будет нужен. У нью-йоркского адвоката должен быть корреспондент в Рино. Так всегда делается, если только развод не оспаривается, тогда они иногда…

– С твоего позволения, я не буду сейчас вдаваться в подробности.

Эмили быстро закрыла дверь, так как внезапно поняла по лицу Лиггетта, что он ее хочет, и хотя она его ненавидела, это был тот случай, когда он мог бы обладать ею. Это было отвратительно.

Лиггетту тоже было кое-что понятно.

7

В тот же день, в среду, произошло совпадение: Глория решила, что не хочет несколько дней видеть Эдди, а Эдди решил, что не хочет несколько дней видеть Глорию.

Глория отправилась с матерью за покупками, купила пляжную шляпу с цветочной лентой за восемь долларов пятьдесят центов; пляжную пижаму с горизонтальными полосами, обошедшуюся матери в двадцать девять долларов пятьдесят центов. Купила костюм для серфинга с завязками на плечах за десять долларов девяносто пять центов. Летнее платье за двадцать девять долларов пятьдесят центов и простеганную шерстяную шляпу с пером за три доллара девяносто пять центов. Еще льняной костюм, темно-синюю куртку и белую юбку за поразительную цену семь долларов девяносто пять центов, шерстяную спортивную куртку за двадцать девять долларов пятьдесят центов, трикотажную шляпу с завитком за двенадцать долларов пятьдесят центов, два пикейных теннисных платья (с кружевными поясами) по цене десять долларов семьдесят пять центов за каждое. Дядя дал матери на расходы сто пятьдесят долларов, и покупки обошлись почти точно в эту сумму. Мать практически не вмешивалась, пока дочь делала покупки, настроение у Глории было хорошее, и она пришла домой с твердым намерением отправить костюм Нормы Дэй в химчистку.

Завертывая костюм в газету, Глория не удержалась от искушения заглянуть в нее. То была позавчерашняя «Миррор», и она с удивлением обнаружила, что не удосужилась прочесть колонку Уолтера Уинчелла. Бегло просмотрев строчки, нет ли там, случайно, ее фамилии (все может быть), стала читать внимательнее, узнавая, что Барбару Хаттон отправляют в Европу, чтобы она забыла Фила Планта, что роман между Конни Беннетт и маркизом дела Фалезом пришел к концу, «ее новая привязанность – Джоул Макрэй». Прочла несколько строчек из романа «Гранд-Отель», который публиковался в «Миррор» с продолжениями, затем обратилась к рубрике «Что предвещают вам звезды». «Сегодняшний день, – говорилось там, – должен принести воодушевление корреспондентам, машинисткам, писателям и рекламщикам. Вторник может быть нервозным и огорчительным во многих отношениях днем, однако вечер вторника, как и среды, весьма благоприятен для развлечений и отношений с противоположным полом на дружеской основе. Не ожидайте слишком многого от среды. Это неблагоприятный день для всего, помимо обычных дел, четверг будет унылым днем для вспыльчивых. Остерегайтесь ссор и разногласий в делах и с возлюбленными. Суббота будет весьма благоприятным днем почти во всех отношениях; можете уверенно вести себя в деловой и бытовой сферах. Эта неделя благоприятна для тех, кто родился 29 января – 10 февраля, 3—11 марта, 1 – 10 апреля, 5—12 мая, 2–9 июня, 7—12 июля, 1–8 августа, 15–20 ноября, 29 ноября – 5 декабря, 7– 11 декабря, 24–28 декабря». Что ж, день рождения у нее пятого декабря, значит, в общем и целом, если она будет осмотрительна сегодня и сдержанна завтра – нельзя сказать, что у нее очень уж скверный характер, но иногда она выходит из себя, – неделя у нее должна быть хорошей, потому что суббота будет весьма благоприятным днем почти во всех отношениях, как предвещают звезды. Возможно, это будет хорошим временем для планирования поездки, и Глория тут же подумала о Лиггетте. Вся купленная одежда предназначалась для лета и для поездки, которую устраивает ей дядя, а если погода будет хорошей… Но о чем она думает? Совсем свихнулась, если планирует что-то в связи с Лиггеттом, хотя, возможно, у него проломлен череп? Что, если это так? Будут серьезные осложнения, и полиция быстро ее впутает. Конечно, там, в баре, был полицейский, когда она выбегала. Ему достаточно только спросить у бармена ее фамилию, и она окажется впутанной. Глория перепугалась и перечитала предсказание на вторник: «…может быть нервозным и огорчительным во многих отношениях днем». Ну да, таким он и был. Говорилось, что вечер вторника был благоприятным для развлечений и отношений с противоположным полом на дружеской основе, но ее отношения с Лиггеттом были не на дружеской основе, ни в коей мере, как сказал бы Эдди. Нет, этот прогноз правдив; обычно она в них не особенно верила, считала предрассудками; хотя, может быть, в них что-то есть, и быть сдержанной ей не повредит. К тому же вторник действительно был нервозным и огорчительным днем, и если учесть, что когда в баре началась та кутерьма, на улице было светло, то это было днем, а не вечером. Не ожидайте слишком многого от среды… обычных дел. Ну что ж, она отправит костюм девушки Эдди, мисс Дэй, в химчистку и вернет манто, эти дела должны считаться обычными. Завтра четверг, нужно остерегаться разногласий и ссор в делах (возврат манто должен относиться к делам, поэтому она избежит всех неприятностей завтра, вернув манто сегодня, и этим возвратом предотвратит ссору с возлюбленным). Как это сделать, она решит попозже. Но от нее не укрылась легкость, с какой она думала о Лиггетте как о возлюбленном. Каким бы он ни был, она любит его.

– Разве нет? – спросила она.

Эдди, когда бывал один в квартире, курил трубку. Это был один из немногих подарков, полученных от отца, не считая наличных денег. Спереди на чашечке трубки красовалась серебряная монограмма, в таком виде ее заказал отец, но трубка была хорошей и нравилась Эдди, несмотря на украшение. Курить трубку было дешевле, чем сигареты, и Эдди, когда бывал при деньгах, обычно покупал полуфунтовую жестянку табака и запасался папиросной бумагой. Таким образом, у него почти всегда было что курить.

Квартира была меблированной и, возможно, обладала историей, но в ее истории Эдди интересовало лишь то, что квартплата снизилась с шестидесяти пяти до пятидесяти долларов в месяц. Объяснялось это снижение наверняка тем, что в квартире что-то произошло. Эдди прекрасно знал, что депрессия не привела к снижению квартплаты, достигавшей ста или меньше долларов в месяц. Плата за однокомнатные и двухкомнатные квартиры составляла столько же, сколько всегда, и агенты по аренде недвижимости могли даже позволить себе некоторую разборчивость, так как люди, раньше платившие по двести долларов и больше, теперь снимали более дешевые квартиры и платили квартплату. Значит, существовала какая-то причина, из-за которой эту квартиру можно было снимать за более-менее регулярную плату – пятьдесят долларов в месяц. Не нужно делать вывод, что Эдди совершенно не интересовался тем, что вызвало снижение квартплаты. Поначалу он не особенно ломал над этим голову; мебель не такая, какую покупают для меблированных квартир, ну и черт с ним. Нет, это были отборные вещи, очевидно, оставленные прежним съемщиком. Эдди думал, что, возможно, прежний съемщик был убит, может быть, обезглавлен бритвой. И решил предложить какому-нибудь журналу идею сделать материал о различных квартирах в Нью-Йорке, где были совершены громкие преступления. О той, где был убит Элуэлл, игрок в бридж; о комнате на Сентрал-Парк-Вест, где убили Арнольда Ротштейна. Выяснить, кто живет теперь в этих квартирах; знает ли нынешний съемщик, что раньше здесь жил, к примеру, Элуэлл; что за человек станет жить в квартире, где было совершено убийство; не влияет ли оно на сон нынешнего съемщика; снижена ли как-то квартплата; сказал ли агент по сдаче недвижимости будущему съемщику, что у квартиры есть прошлое. Это была одна из идей, которые Эдди отверг для себя, потому что не умел писать журналистские материалы, но передал бы ее пишущему другу, будь у него такой.

Трудно было понять, мужчина жил в этой квартире или женщина. Характерные мелкие вещи унесли. Там была кровать, днем закрытая большим, толстым красным покрывалом; дешевое (там все было дешевым) современное кресло; маленький камин, выглядевший не особенно практичным; складной ломберный столик; кресло с прямой спинкой, напоминающее цифру «5» без горизонтальной черточки. Над камином висела цветная карта Нью-Йорка с остроумными надписями, с внутренней стороны двери в ванную висела карта Парижа, очевидно, выполненная тем же картографом. Оставшиеся картины представляли собой любительскую копию: орхидею Джорджии О’Киф и гравюру Модильяни. Было несколько бронзовых пепельниц из магазина Вулворта.

Всякий раз, когда брился, Эдди напевал под нос «Я обрел ритм». Дело в том, что однажды он использовал эти слова во фразе: «У меня были вши, но я обрел ритм». Впервые он придумал эту фразу в ванной, когда брился, и всякий раз вспоминал ее, по крайней мере пока на смену ей не приходило что-то другое. Он не говорил никому, что мог бы использовать это словосочетание в одной из фраз; оно не соответствовало его чувству юмора. Когда-нибудь он услышит эти слова от кого-то и перестанет о них думать. Именно это зачастую случалось с Эдди. Он придумывал каламбуры, никому о них не говорил, а потом слышал их от кого-то, и они переставали быть его собственностью. Это наводило его на размышления: он думал, что это говорит о каком-то его серьезном недостатке. О каламбурах Эдди особенно не беспокоился, но то же самое происходило с его работой, его рисунками. Как-то у него была идея, которую он осуществил, – рисунки, которые делал в колледже. Но кроме того, он придумал и разработал технику, очень напоминавшую технику Джеймса Тёрбера [40]40
  Джеймс Тёрбер (1884–1961) – писатель и художник-карикатурист.


[Закрыть]. Что касается себя, он знал, что это реминисценция техники, использованной в 1917 году в книге Эда Стритера «Дорогая Мейбл» с рисунками Билла Брека, но ничего не предпринимал со своей идеей, потом появился Тёрбер со своей идеей и получилось так, что кто такой Тёрбер, знали все – а люди, знавшие, кто такой Браннер, поспешили забыть о нем.

Все это проносилось через сознание Эдди, будто кровь, текшая в жилах сиамских близнецов; существовала совершенно другая половина его сознания.

Затем Эдди обратился к этой другой половине и ненадолго предался радости нынешнего дня, первой радости такого рода с тех пор, как приехал в Нью-Йорк. Меньше двух часов назад он вернулся в свою квартиру, закурил трубку, посмотрел на мебель и подумал о своем недостатке – два часа назад ему пообещали временную работу и дали надежду на постоянную. «Не скажу „да“ и не скажу „нет“, – заявил ему тот человек. – Определенно скажу только, что мы можем использовать ваши рисунки».

Работа эта была в кинокомпании, в художественной мастерской рекламного отдела. Два года назад Эдди несколько раз обращался туда в поисках работы, так как в этом отделе работал выпускник Стэнфорда, бывший старше его на два курса. Но в то время стэнфордец страшился мысли взять на себя ответственность за увеличение платежной ведомости компании на один оклад. Он знал, что должностные лица компании обеспокоены собственным непотизмом и увольняют родственников своих родственников. Эдди сказал – ну что ж, на всякий случай он оставит несколько рисунков, и не получал оттуда никаких вестей.

Потом, в это утро, он отправился в ту контору впервые почти за два года. Спросил о своем старом друге, ему сказали, что старый друг теперь в Голливуде. Может ли он повидать кого-нибудь из отдела? Да, можно начальника художественной мастерской. Начальник выслушал с интригующим вниманием рассказ Эдди о его появлении здесь два года назад. Сказал:

– А, понимаю. Вы личный друг мистера Де Паоло?

– Да, я знал его в колледже.

– Не получали от него вестей в последнее время?

– В последнее время нет. Насколько я понимаю, он в Голливуде, – ответил Эдди.

– Да, но мы ждем его возвращения через день-другой. В четверг или в пятницу.

– Что ж, я приду тогда повидаться с ним. Передайте ему, пожалуйста, что здесь был Эдди Браннер. Скажите, что у меня есть для него кое-какие идеи.

– Для Жука Бенни? – спросил начальник.

– Нет.

– Нам нужны какие-то для Бенни.

– Нет, у меня есть несколько своих рисунков, которые, думаю, он мог бы использовать.

– О, вы рисуете?

– Да.

– М-м-м, – протянул начальник и принял задумчивый вид. – Одну минуту, мистер Браннер.

Начальник вышел и вернулся через пять минуте пачкой грубых рекламных набросков.

– Сможете что-нибудь сделать с ними?

– Еще бы. Это как раз моя сфера, – ответил Эдди. Наброски были сделаны для рекламы фильма о студентах. – Хотите, чтобы я попробовал?

– Конечно. По-моему, эти наброски паршивые, а ребята в отделе просто не могут найти нужный подход. Без выпячивания женских прелестей. Они могут рисовать женские груди, пока у меня не возникнет желание съесть эту бумагу, но у этих девушек не должно быть таких грудей, вы меня понимаете. Мне нужно что-то в духе Джона Хелда-младшего. Вам понятно? Комичные девушки. Пусть они будут женственными, но выделять сексуальную сторону не нужно. – Начальник улыбнулся и покачал головой. – Черт возьми, мы устроили рекламную кампанию, у нас было все, кроме старика отца, во всех городских газетах. Фильм был никудышным, «Странная девственница», но успешно шел на экранах вторую неделю, таким был кассовым, и все остальные компании в городе жаловались в цензурный комитет по поводу нашей рекламы, поэтому заслугу в успехе фильма приписали нам. Может, видели эту кампанию?

– Видел, конечно.

– Там был рисунок, где она лежит с раскинутыми ногами, а рядом стоит парень! Я сам его сделал. Из-за этого рисунка у нас даже вышел скандал с Андре Хасинто. Он оказался в городе, и когда появились рекламные рисунки, приехал сюда и поднял шум, до того был зол.

«Послушайте, – сказал, – нравится мне этот рисунок или нет, но вы, черт возьми, не имели никакого права помещать в рекламе то, чего нет в фильме». Это вызвало у меня смех, если принять во внимание, как выглядела та реклама, которую делал он; пройдет много времени, прежде чем ее поместят в какой-нибудь из фильмов, которые снимают в Голливуде. Разве что в один из тех, что снимают на Западной Сорок шестой улице. Во всяком случае, сейчас. Но в общем, кампания была превосходной. Другие компании жаловались в цензурный комитет, но я скажу вам, что получил два очень неплохих предложения от тех компаний, которые жаловались громче всех. Но для фильма о студентах нам нужна совершенно иная техника. Понимаете? Дамы, но привлекательные и комичные. Выделите комичную сторону. Я вот что сделаю, мистер Браннер. Возьму ответственность на себя. Сделайте пару таких набросков, о которых я говорил, и если они мне понравятся, я заплачу вам по высшей ставке, двадцать пять долларов, за все, что мы используем, а потом, возможно, мы придем к какому-то соглашению о дальнейшей работе.

Эдди сделал несколько рисунков, этот человек сказал, что они великолепны. Один он возьмет. Мистер Де Паоло будет доволен, сказал он. Выписал чек на двадцать пять долларов и попросил Эдди прийти в пятницу.

– Если хотите повидаться с мистером Де Паоло, может быть, я перед этим повидаюсь с вами.

Существовала возможность, что для Эдди там найдется постоянная работа.

Перед уходом Эдди выяснил, что его старый друг Де Паоло напал на золотую жилу; он руководил работой над Жуком Бенни, плагиатом компании с Микки-Мауса…

Эдди подсчитал, что на двадцать пять долларов в неделю он даже сможет ходить иногда в кино и понять идею Жука Бенни. Трудно было надеяться на постоянную работу в художественной мастерской, где определенно платили в неделю больше двадцати пяти долларов, но если дружба с Де Паоло уже принесла ему такой успех, трудно сказать, как далеко он пойдет, когда Полли – Де Паоло – приедет в город, конечно, если только Полли не зазнался и не отвергнет его. Но он не думал, что Полли стал заносчивым. Обладающим большой властью – возможно, но не спесивым.

И Эдди затягивался дымом табака, который достал со дна жестянки, где он был все еще чуть влажным и не утратил приятного запаха. В настоящее время у него в кармане было двадцать три доллара и какая-то мелочь. Пять долларов нужно будет истратить на консервы, их хватит минимум на неделю. Останется восемнадцать. Повести Норму на концерт Джо Лебланга. Объяснить положение Норме, которой он позволял вносить за него квартплату в виде ссуды, за это он давал приют младшему брату Нормы, учившемуся на третьем курсе Пенсильванского университета. Брат приезжал на выходные два раза в месяц, чтобы повидаться с подругой Нормы. У Нормы были свои деньги, оставленные бабушкой, кроме того, она работала секретаршей профессора-ассистента в Нью-Йоркском университете. Они с братом были сиротами, у брата тоже были свои деньги, но находились под опекой, пока ему не исполнится двадцать один год.

«Ну а как быть с Нормой?» – задался вопросом Эдди. Беды его окончились, во всяком случае, на какое-то время, и у него возникла мысль, не жениться ли на Норме. Он припомнил прошлые годы, и с ним словно бы всегда была Норма. Все его девушки были одного общего типа: невысокие, обычно с великоватыми для своего роста грудями, иногда коренастыми. Они должны были любить джаз, лучшего нельзя и ожидать от девушки. Должны были быть хорошенькими, но не красавицами, чуточку вульгарными, и все они, включая Норму, должны были укладываться в постель раз в двадцать восемь дней. В основном они все были одинаковыми и, может быть, все были в основном Нормой.

Насчет любви Эдди был не столь уверен. Того чувства, которое связывает мужчину и женщину всю жизнь, заставляет их воспитывать детей, иметь дом и быть безоговорочно верными друг другу, без искушений, он не видел в своем доме, поэтому не был знаком с ним лично. Не был уверен и что хотя бы раз видел его. К примеру, он знал, что видел родителей своих друзей совсем не так, как видели их друзья. В подростковом возрасте он считал чуть ли не само собой разумеющимся, что мистер Лэтем, мистер О’Нил, мистер Доминик и мистер Жирардо, отцы его ближайших друзей в то время, были неверны миссис Лэтем, миссис О’Нил, миссис Доминик и миссис Жирардо. Он молчал об этом, так как друзья на эту тему не разговаривали, но если б заговорили, наверняка бы тут же выложил то, что думает. Он даже пошел в своих размышлениях дальше: считал, что эти отцы – просто люди и подвержены желанию, которое не нуждается в прощении, за исключением случая с его отцом. Отец невольно приучил его мириться с неверностью всех других отцов. С другой стороны, Эдди нравилась в женах верность, не потому, что ее хранила мать, а потому что благодаря этому она стала в его глазах более достойной личностью, чем отец. Годы постоянства во многом походили на годы тщательной бережливости в сравнении с годами расточительства. Конечно, иногда ты бережешь деньги только для банковской катастрофы, но даже если ты утратил все, что лежало в банке, у тебя остается нечто в глазах, в подбородке, говорящее, что ты не мот. Иногда он говорил себе: «Да, но твоя мать была очень глупа». Ладно, что из того, если была? Она сдержала данное обещание, чего не сделал отец. Эдди недолюбливал ребят в колледже, считавших, что было бы замечательно иметь отца, больше похожего на старшего брата. Будь его отец старшим братом, Эдди скорее всего набил бы ему рожу. Он не идеализировал других отцов, которых знал, но если ни разу не встречал отца, которого счел бы идеальным, это не значило, что таких не существует. Душевный склад людей и порождаемый этим складом образ мыслей вызывали у Эдди легкий интерес, и кое-что в нем он одобрял; но не был склонен приписывать верность слабости или боязни прослыть непорядочным. Возможно, все сводилось к ценности данного обещания. Ты дал слово, что не будешь спать с другой женщиной; обещание было обоюдным, и если нельзя полагаться на обещание, то на свете нет ничего надежного.