Текст книги "Весенняя лихорадка"

Автор книги: Джон О'Хара

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц)

– О, а я думала, мы здесь пообедаем, – сказала мисс Дэй. – Я очень проголодалась.

Все промолчали, тактично дав ей понять, что говорить этого не следовало.

– Ты кого-нибудь ждешь? – спросил Лиггетт.

– Нет, – ответила Глория.

– Я почувствовала себя очень глупой, грубой и все такое, когда ты любезно пригласила нас на обед, – сказала мисс Дэй, – но, право, мисс Уэндрес, я предпочла бы остаться у Бреворта и поесть там, потому что была голодна. Я…

Тут она замолчала.

– Думаю, нам нужно идти, – сказал мистер Браннер. – Глория, отложим этот обед на потом.

Он не пил, и у него были угрюмо-трезвые манеры, как у мужчин, которые временно воздерживаются от спиртного, но обычно любят выпить. Лиггетт быстро поднялся, пока они не передумали. Мисс Дэй, очевидно, решила повременить с едой, потому что тоже поднялась.

Когда они ушли, Лиггетт сказал:

– Я старался найти тебя. Звонил повсюду и собирался обойти все заведения в Нью-Йорке, пока не найду. Что ты пьешь?

– Ржаное с обычной водой.

– Ржаного с обычной водой, мне шотландского с содовой. Хочешь поесть здесь?

– Я обедаю с тобой?

– А разве нет?

– Не знаю. С чего ты звонил, как выразился, повсюду, хотя не знаю, куда ты мог звонить мне, кроме как домой.

– И к Мэнджеру.

– Это не смешно. Вчера вечером я была пьяна. Больше этого не случится.

– Нет. Это должно случиться. Непременно. Послушай, я не знаю, как начать.

– Если это какое-то предложение, то не начинай. Никакие предложения меня не интересуют.

Глория сознавала, что лжет, ее интересовало почти любое предложение; по крайней мере было интересно выслушать его. Но пока она не могла понять, к чему клонит Лиггетт. Он не сказал ничего, свидетельствующего, что пропажа манто обнаружена, но уклонение от этой темы могло быть тактическим и только тактическим. Она решила не касаться этого, пока не коснется он, и ждать первой фразы, говорящей, что Лиггетт хочет возврата этой вещи. Сейчас она была не готова разговаривать о манто. Может быть, попозже, но не сейчас.

– Знаешь, чего я хочу? – спросил Лиггетт.

У Глории вертелось на языке: «Да, норковое манто», – но она ответила:

– Не имею ни малейшего представления.

Лиггетт полез в карман и достал квитанцию на узел, оставленный на Центральном вокзале.

– Тебя, – сказал он.

– Что это? – спросила она, беря квитанцию.

– Ржаное мисс Уэндрес. Мне шотландское, – сказал Лиггетт подошедшему с напитками официанту. Когда официант отошел, он продолжил: – Это на твои платье и пальто. Ты взяла деньги, которые я оставил. Этого достаточно?

– Достаточно. Как понять, что ты хочешь меня?

– Думаю, это совершенно понятно. Я хочу тебя. Хочу…если я сниму тебе квартиру, будешь жить в ней?

– О, – произнесла она. – Знаешь, я живу дома вместе с родными.

– Можешь сказать им, что нашла работу и хочешь жить на окраине.

– Но я не говорила, что хочу жить на окраине. Почему ты захотел меня в любовницы? Я не знала, что у тебя есть любовница. Я знаю эту отговорку, так что можешь не произносить ее.

– Я и не собирался. Я хочу тебя, вот почему.

– Хочешь, я скажу?

– Ну…

– Прежде всего потому что я хороша в постели, а твоя жена нет. Впрочем, если хороша – не возмущайся. Догадываюсь, что хороша, судя по тому, как ты это воспринял. Но она тебе надоела, и ты хочешь меня потому, что я гожусь тебе в дочери.

– Более-менее верно, – сказал Лиггетт. – Встретить бы тебя, когда я был совсем юным.

– Ты не так уж молод. Я видела фотографии твоих дочерей у тебя в гостиной, они немногим младше меня. Но я не хочу, чтобы ты чувствовал себя слишком старым, поэтому не будем останавливаться на возрасте. Ты хочешь меня и думаешь, что если будешь платить за квартиру, я буду твоей и больше ничьей. Правда?

– Нет. Это не так. Глория, меньше часа назад, до того, как нашел тебя, я понял, что с кем бы и в какой постели ты ни была, я все равно хочу тебя.

– О! Отчаянно хочешь. Ты слегка беспокоишься о том, что тебе скоро стукнет пятьдесят, так ведь?

– Может быть. Не думаю. У мужчин не бывает менопаузы. Возможно, мне осталось не меньше лет, чем тебе. Я хорошо о себе позаботился.

– Надеюсь.

– Надеюсь, ты тоже.

– Обо мне не волнуйся. Завтра я первым делом отправлюсь к своему другу на Парк-авеню.

– Кто он?

– Друг на Парк-авеню? Мой врач. На этой неделе смогу сказать тебе, все ли в порядке с тобой и со мной.

– Ты всегда к нему ходишь?

– Всегда, всякий раз. Послушай, я не хочу сидеть здесь и говорить о венерических болезнях. Ты не дал мне досказать то, что я говорила. Ты думаешь, я буду тебе верна, потому что снимешь для меня квартиру. Мой щедрый друг, я буду верна тебе до тех пор, пока захочу, может быть, год, может, только до завтра. Нет, мне не нужно никакой квартиры. Если хочешь снять квартиру, куда мы можем отправиться, когда я захочу пойти туда с тобой, или куда можешь приводить кого угодно, это полностью твое дело. Но, оглядев твою квартиру, я поняла, как ты живешь. Нет. У тебя недостаточно денег, чтобы владеть мной. В прошлом году, точнее, прошлой осенью, я поняла, сколько стою. Сможешь оплачивать содержание ставосьмидесятифутовой яхты? Дизельной?

– Честно говоря, нет.

– Так вот, этот человек может и оплачивает, хотя, держу пари, пользуется яхтой пять-шесть раз в году. Ходит на ней на лодочные гонки, берет с собой большую компанию молодых людей, отправляет ее во Флориду, когда едет туда, а до того, как он приобрел эту яхту, я видела ее в Монте-Карло.

– Пожалуй, я знаю, кто это.

– Пожалуй, да. Так вот, он тоже меня хочет.

– Почему же ты не сходишься с ним, если тебе нужны деньги?

– Знаешь почему? Видел картинки с гномами в воскресных газетах? Маленьких человечков с тонкими, как спички, ножками, выпуклыми животами, большими пупками и сморщенной кожей? Вот так он выглядит. К тому же не могу сказать, что мне нравится его представление о занятиях любовью. Уф-ф.

– Что это за представление?

– Право, не знаю, как тебе сказать. Неловко. Может, ты слышал, если знаешь, кто это такой.

– То есть он извращенец?

– Ха! Извращенец. Слушай, дорогой, знаешь, почему ты мне нравишься? Ты нравишься мне. Знаешь, почему? Ты просто-напросто обыкновенный, дюжинный, заурядный человек. Считаешь себя удачливым и изощренным, потому что неверен жене. Так вот, я могу рассказать тебе вещи об этом дрянном, проклятом, грязном городе, которые… уф-ф. Я знаю человека, которого едва не выбрали… Пожалуй, мне нужно придержать язык. Для своего возраста я слишком много знаю. Но ты мне нравишься, Лиггетт, потому что хочешь меня так, как я хочу, чтобы меня хотели, без всяких причудливых вариаций. Давай уйдем отсюда, здесь слишком уж благопристойно.

– Куда хочешь отправиться? – спросил Лиггетт.

– На Четырнадцатую улицу, в мое любимое заведение.

Они поднялись в заведение на Четырнадцатой улице по винтовой лестнице. Их впустил, сначала внимательно разглядев, человек с громадными розовыми угрями.

– Я боялась, ты меня не вспомнишь, – сказала Глория.

– Что? Полагаете, я не помню вас, мисс? – удивился этот человек, бармен. – И чего хотите выпить в этот благословенный день? Может, немного ирландского?

– Да, отлично.

– А вам, сэр?

– Шотландского с содовой.

– Превосходно. Превосходно, – сказал бармен.

В те дни это был бар с самой длинной в Нью-Йорке стойкой, в зале находилось только самое необходимое. Половину его занимали столики, стулья и музыкальный автомат, но перед стойкой был голый бетонный пол. Лиггетт и Глория осваивались друг с другом, улыбаясь друг-другу в зеркале. Неожиданно раздался громкий голос:

– Красавчик, Красавчик, черт бы тебя побрал. Том!

– Эдди, пожалуйста, не кричи так, – сказал Том, бармен, и улыбнулся Глории с Лиггеттом.

– Красавчик, дай пару пятицентовиков.

Они посмотрели на человека по имени Эдди, стоявшего у другого конца стойки, он потирал пухлые руки и причмокивал. На нем были форменная фуражка, серая шерстяная майка и синие брюки. Потом заметили, что у него револьвер, наручники и другое снаряжение полицейского. Китель его лежал на стуле.

– Прошу прощения, мисс и мистер, – сказал Эдди. – Обслужи сперва этих леди и джентльмена.

– Именно этим я и занимаюсь, – сказал Том, – а когда закончу, никаких пятицентовиков тебе не дам, и не проси.

– Дай пива, Красавчик, друг мой, – сказал Эдди. – Само собой, после того, как обслужишь леди и джентльмена.

– Когда освобожусь, дам. Во всяком случае, тебе уже почти пора идти, сдавать снаряжение. Что скажешь о нас, налогоплательщиках этого замечательного города? Мы все это переменим, когда пойдем использовать право голоса на избирательные участки.

– Слышал ли ты когда-нибудь о государственной службе, мой друг Красавчик? Полицейские – государственные служащие, и то, что вы, незаконно голосующие по нескольку раз, делаете на избирательных участках, нисколько нас не затрагивает. Пива!

– Ступай-ступай. Иди, сдавай снаряжение. Уже двадцать пять минут, пора.

– Эти часы спешат.

– Ничего подобного. Я сам поставил их точно, как только пришел. Иди, а то снова наживешь неприятности.

– Пойду и вернусь с целой фуражкой пятицентовиков, – сказал Эдди. Надел ремень со снаряжением, китель, поправил фуражку и, выходя, спросил бармена: – Принести тебе газету?

– Иди-иди, не подмазывайся, – ответил Том.

Вошли четверо молодых людей и стали очень серьезно играть спичками на выпивку. Вошел мужчина в майке, черных брюках и шапке из аккуратно сложенной газеты, помахал рукой игравшим спичками, но сел один. Вошел человек в сдвинутой на затылок шляпе, поздоровался с игроками и с человеком в шапке из газеты. Сел один, принялся корчить себе рожи в зеркале и рассказывать длинную историю. Том кивками давал понять, что слушает. Ведя рассказ, этот человек не отводил глаз от своего отражения. Том был внимателен к смотревшемуся в зеркало, разговаривал о бейсболе с человеком в газетной шапке, шутил с игроками спичками и был учтив с Лиггеттом и Глорией. Полицейский вернулся с несколькими газетами и большой бумажной сумкой, в которой принес несколько картонных упаковок. Из них он стал выкладывать тушеных моллюсков в тарелки, которые Том достал из-под стойки с бесплатными обедами. Сказал: «Пусть леди получит первая», потом были обслужены все остальные, полицейский с удовольствием наблюдал за этим; затем снял китель, повесил его на спинку стула и подошел к музыкальному автомату.

– Уйди от этой машины, черт возьми, – крикнул Том. – Прошу прощения, мисс. Эдди, дубина, уйди от нее, она не в порядке.

– Пошел к черту, – ответил Эдди. – Леди, нижайше прошу прощения. У меня здесь есть кой-какие права.

Он опустил в прорезь монету, мотор загудел, и помещение огласила песенка «Дайна заблудилась случайно».

– О Господи, не та пластинка, – сказал полицейский в сильном расстройстве. – Я хотел «Матушку Макри».

Наутро Глории Уэндрес пришло на дом заказное письмо:

Дорогая Глория.

Вижу, ты нисколько не изменила свою достойную сожаления манеру не являться на назначенную встречу, или ты не сознавала, что у нас сегодня была назначена встреча? Я сегодня с большими затруднениями приехал в Нью-Йорк, надеясь встретиться с тобой и поговорить о деле, которое мы оба хотим уладить. Привез названную тобой сумму, она слишком велика, чтобы разъезжать с ней, особенно в такое время, как это.

Пожалуйста, постарайся быть дома завтра (в понедельник) между двенадцатью и часом, я сделаю попытку связаться с тобой по междугородному телефону. Если не получится, попытаюсь созвониться с тобой снова в то же время во вторник.

Если бы ты представляла, как сложно мне приезжать в Нью-Йорк, то была бы более тактична.

Второпях

Д.Э.Р.

Глория прочла это письмо под вечер в понедельник, когда возвратилась домой, проведя ночь с Лиггеттом.

– Бедняжка, – сказала она, закончив. – Если бы представляла, как сложно, надо же!

4

Эдди Браннер был простым калифорнийцем. Одним из тех молодых людей, которые из-за роста и телосложения выглядят нескладными, если на них не практичный костюм яхтсмена или фрак за сто пятьдесят долларов. Рост шесть футов два дюйма не делал его внешность внушительной. Разговаривая, он всегда делал один и тот же жест – водил руками так, будто держал в них баскетбольный мяч и собирался забросить его в корзину. Не мог говорить оживленно, если не стоял, но он редко говорил оживленно. Как все калифорнийцы, Эдди любое утверждение сопровождал непременной оговоркой: «Думаю, сегодня пойдет дождь… По-моему, Герберт Гувер не станет следующим президентом… У меня только два доллара, вот и все».

За два года в Нью-Йорке у него было четыре, от силы пять хороших месяцев. В Стэнфордском университете [23]23
  Престижный университет в штате Калифорния, к югу от Сан-Франциско.


[Закрыть]он был располагающим к себе, но не популярным. Популярные мужчины и женщины в колледже ставят себе цель быть популярными. Располагающие к себе не делают того, что вызывает антипатию. Эдди Браннер делал забавные рисунки. За пределами Стэнфорда он был известен больше, чем там, потому что его рисунки перепечатывали университетские журналы. Он взял работы прежних университетских художников-юмористов – в частности Тейлора из Дартмутского колледжа – и создал характерный комический тип. Рисовал маленьких мужчин с выпученными глазами, голова и тело их выглядели приплюснутыми. Подпись Эдди представляла собой ребус: заглавное В и маленький нарисованный бегун [24]24
  Runner (англ.) —бегун.


[Закрыть]. Она была крохотной, поскольку его рисунки были маленькими. В колледже он по мере возможности не рисовал женщин; при его технике у женщин были бы толстые ноги и маленькие, приземистые тела. Иногда он рисовал женскую головку как иллюстрацию к остротам на тему «Он – Она», которые большей частью писал сам.

«Стэнфорд чапарель» благодаря рисункам Эдди занимал высокое неофициальное место среди юмористических университетских ежемесячников в течение трех лет, пока он сотрудничал с этим журналом. На первом курсе Эдди ничего не делал, и его едва не исключили из-за непреодолимой лени, любви к некоторым грампластинкам и к одной девушке.

Когда в двадцать девятом году он окончил колледж, многие однокурсники втайне ему завидовали. Даже богатые. Эдди кое-чем обладал; в восточных штатах о нем знали. Разве его рисунки не появлялись время от времени в журналах «Джадж» и «Колледж хьюмор»? Отец Эдди, удачливый пьяница, сколотивший небольшое состояние на миниатюрных площадках для игры в гольф, почувствовал, что они ему надоели, и быстро превратил их там, где позволяли муниципальные правила районирования, в закусочные для автомобилистов, приносившие, когда Эдди учился на последнем курсе, баснословные доходы. Браннер-старший больше всего был счастлив, когда сопровождал группу «спортсменов» и газетчиков, ехавших на восток на значительную встречу боксеров. Джек Демпси [25]25
  Джек Демпси (1919–1926) – боксер-профессионал, чемпион США в тяжелой весовой категории.


[Закрыть]был его близким другом. Сам он окончил Канзасский университет, но закатывал большие вечеринки для футболистов в Стэнфорде, а потом в Сан-Франциско после матчей. Эдди это не смущало, он не состоял в одном студенческом братстве с отцом, и когда старый джентльмен приезжал в Стэнфорд, то шел к себе в братство, занимался своими делами, а Эдди мог следовать собственным планам. К отцу он питал отчужденную терпимость, которая иногда компенсирует отсутствие других чувств или, вернее, заменяет презрение, к ощущению которого Эдди иногда бывал близок.

Отцовскую щедрость Эдди принимал с вежливой благодарностью, зная, что Браннер-старший еженедельно тратит на чаевые по меньшей мере пятьдесят долларов, эта сумма составляла денежное пособие сыну на последнем курсе. Эдди тратил пособие на коллекционные грампластинки и на свою девушку. Он почти регулярно каждые полгода влюблялся в новую и оставался влюбленным в нее до какого-нибудь внелюбовного кризиса, например семестровых экзаменов. Кризис отвлекал его от девушки, и, возобновляя обычное существование, он обнаруживал, что бездумно не являлся на свидания и нужно искать новую девушку. С хорошим подержанным «паккардом», кажущейся неспособностью слишком много выпить, интуитивно хорошими манерами и тем, что девушки именовали сухим чувством юмора, он мог выбирать почти любую из стэнфордских второкурсниц.

Эдди считал, что пособие будет поступать постоянно, поэтому он поедет в Нью-Йорк и будет жить там, пока не найдет работу. И вот с грампластинками, рисунками на бристольском картоне и прочим имуществом, уложенным в матросский сундучок, с чемоданом, где лежала одежда, он и двое близких его друзей приехали в Нью-Йорк.

Отец дал распоряжение секретарше относительно пособия, поэтому оно поступало регулярно. Эдди снял с друзьями квартиру в хорошем доме в Гринвич-Виллидже, каждый из них обставил себе спальню, стоимость обстановки общей гостиной друзья разделили на троих. Купили бар, большое количество джина, большой электрический холодильник и начали веселую жизнь. Один из друзей Эдди хорошо играл на тромбоне, другой на пианино, сам Эдди неплохо играл на банджо со струнами от гавайской гитары. Кроме того, он купил слегка подержанный меллофон в надежде дублировать исполнение Дадли на пластинке «Разносящийся блюз», которую Эдди считал одной из лучших записей свинга. Играть на меллофоне он так и не научился, но иногда субботними и воскресными вечерами трое друзей устраивали музыкальные импровизации, играли, пили джин, имбирный эль и играли снова, в перерывах хвалили друг друга или мучительно морщились, когда тот или другой играл очень банально. Как-то вечером в их дверь позвонили, и молодой человек, выглядевший постоянно пьяным, спросил, можно ли зайти и посидеть. С ним была красивая маленькая еврейка. Эдди слегка колебался, впускать их или нет, пока пьяный не сказал, что хочет только посидеть и послушать.

– ОТЛИЧНО! – закричали друзья. – Садись, выпей. Потом выпей еще. Что хочешь послушать?

– «Отчаянного папочку», – ответил незнакомец. – Моя фамилия Мэллой. Это мисс Грин. Она живет наверху. Мисс Грин – моя девушка.

– Ну и хорошо, – сказали они. – Садись, приятель, сыграем для тебя.

Они стали играть, и когда закончили, мисс Грин и Мэллой переглянулись и кивнули.

– У меня есть барабаны, – сказал Мэллой.

– Где? Наверху? – спросил Эдди.

– Нет. Мисс Грин и я не живем вместе постоянно, так ведь, Сильвия?

– Да. Почти, но не совсем, – ответила та.

– Где же ударные? – спросил Эдди.

– Дома, в Пенсильвании, откуда я приехал, – ответил Мэллой. – Но я привезу их на будущей неделе. Вы не против, если Сильвия поиграет?

Тромбонист предложил ей тромбон. Эдди протянул банджо.

– Нет, – сказал Мэллой. – На пианино.

– А, пианино. Это означает, что мне нужно смешивать коктейли, – сказал пианист.

– Да, пожалуй, после того, как послушаете Сильвию, – сказал Мэллой.

– Она так хорошо играет? – спросил тромбонист.

– Давай, Сильвия, – сказал Мэллой.

– Мне нужно сперва еще выпить.

– Дайте ей еще выпить, – сказал Эдди. – Вот, выпей мой джин.

Она выпила его джин, сняла кольца и отдала Мэллою.

– Не забывай, откуда они, – сказала Сильвия. – И дай мне сигарету.

Мэллой зажег для нее сигарету, и она сделала две глубокие затяжки.

– Ей лучше бы играть хорошо, – сказал один из друзей другому.

Потом своими маленькими ручками она взяла три аккорда, все в басовом ключе – раз, два, три.

– Че-ерт возьми! – воскликнули калифорнийцы, поднялись и встали у нее за спиной.

Сильвия играла целый час. Пока исполняла одну вещь, калифорнийцы готовили перечень очередных. Через час она захотела прекратить, они ей не позволяли.

– Ладно, – сказала она. – Тогда буду играть свои впечатления. Первое – что Винсент Лопес играет «Нолу».

– Ладно, можешь уходить, – сказал Эдди.

– Не так быстро, – сказала она. – Где у вас туалет для маленьких девочек?

– Чем она занимается? Кто она? Чем зарабатывает на жизнь? – заинтересовались калифорнийцы.

– Она сравнительная покупательница в универмаге «Мэйси», – ответил Мэллой.

– Что это такое?

– Сравнительная покупательница, – сказал Мэллой. – Ходит по другим магазинам, выясняет, не продают ли они по более низким ценам, чем «Мэйси», вот и все.

– Но ей следовало бы… Как ты познакомился с ней? – спросил пианист.

– Слушай, мне не нравится твой тон, ясно? Она моя девушка, а я очень крутой парень.

– Не думаю, что очень крутой. Рослый, но не особенно крутой, на мой взгляд.

– Не особенно, но для тебя достаточно, – сказал Мэллой, встал и хотел с размаху ударить пианиста. Тромбонист схватил Мэллоя за руки. Пианист блокировал удар вскинутым предплечьем.

– Я за то, чтобы позволить им подраться, – сказал Эдди, но держал Мэллоя. – Слушай, приятель, ты здесь один против троих, если бы потребовалось, мы бы отделали тебя и спустили с лестницы. Но нам не потребуется. Этот мой друг – боксер.

– Пусть пожмут друг другу руки, – сказал тромбонист.

– Зачем? – спросил Эдди. – Зачем им пожимать руки?

– Пустите его, – сказал пианист.

– Ладно, пусти его, – сказал Эдди тромбонисту. Они выпустили его, Мэллой угрожающе пошел к пианисту, внезапно остановился, упал, потом уселся на полу.

– Напрасно ты так, – сказал тромбонист.

– Почему? – спросил пианист.

– Почему? Он сам напросился, – сказал Эдди.

– Он жестоко наказан, – сказал тромбонист.

– Очухается. Я побаиваюсь, – сказал пианист. Подошел к Мэллою, нагнулся и обратился к нему: – Приходишь в себя?

– Все в порядке. Это ты меня ударил? – спросил Мэллой, бережно потирая челюсть.

– Да. Вот, держи руку. Поднимайся, пока не вернулась твоя девушка.

– Кто? А, Сильвия. Где она?

– Все еще в туалете.

Мэллой поднялся медленно, но без помощи. Сел в глубокое кресло и взял предложенный стакан джина.

– Думаю, трезвый я смог бы уделать тебя.

– Нет. Нет. Выбрось из головы эту мысль, – сказал пианист.

– Не держись так снисходительно, – сказал Мэллой.

– Он может позволить себе снисходительность, – сказал Эдди. – Мой друг один из лучших легковесов-любителей на Тихоокеанском побережье.

– Да будет вам. Оставьте его в покое, – сказал тромбонист.

Появилась Сильвия:

– Ты думал, я там застряла? Я не могла найти выключатель. Джимми, что случилось?

– Наткнулся на кулак.

– Кто? Кто его ударил? Ты? Ты, здоровенный пьяный сукин сын?

– Нет, не я, – ответил тромбонист.

– Тогда кто? Ты! Понятно, завистник, я показала тебе, как нужно играть на пианино, тебе нужно было как-то утвердить свое превосходство, поэтому ты ударил пьяного. Пошли отсюда, Джимми. Я сразу сказала тебе, что не хочу идти сюда.

– Погоди, малышка. Не заблуждайся. Это моя вина.

– Перестань корчить из себя джентльмена. Тебе это не к лицу. Пошли, а то уйду одна и не впущу тебя.

– Я пойду, но я был не прав и хочу сказать об этом. Я извиняюсь перед тобой, как там тебя…

– Браннер.

– И перед тобой, и перед тобой, спасибо, что были… в общем, извиняюсь.

– Ладно.

– Но все же думаю, я мог бы тебя уделать.

– Погоди, послушай, – сказал пианист. – Если хочешь выяснить это прямо сейчас, давай выйдем…

– Да перестань ты, – сказал Эдди. – Ты ведешь себя не лучше, чем он. Доброй ночи. Доброй ночи. – Когда дверь закрылась, он обратился к пианисту: – В конце он повел себя правильно. Извинился, и нельзя винить его за желание думать, что он мог бы с тобой справиться.

– Дрянной тип. Если еще раз его увижу, я ему рожу в блин превращу.

– Возможно. Возможно, это было бы не так легко, будь он трезвым. Учти: ему пришлось идти по неплотно прилегающему ковру, чтобы попытаться нанести тебе удар с размаху. Не хочу больше об этом слушать. К черту.

– С души от тебя воротит.

– То же самое я хотел сказать тебе. И всем крутым парням, – парировал Эдди.

– А здорово эта девчонка играет на пианино, – заметил тромбонист.

Это была первая из двух встреч Эдди Браннера и Джимми Мэллоя. Жизнь Эдди какое-то время шла как обычно. Он сделал несколько рисунков и не продал ни одного. Они были слишком хороши, чтобы управляющий синдикатом мог рискнуть, взяв их, слишком искусны. Но не относились к тому типу рисунков, какие публиковались в «Нью-Йоркере», единственном другом рынке, который тогда приходил ему на ум. И трое друзей продолжали свои музыкальные импровизации; иногда вечерами, когда не музицировали, они сидели и разговаривали. Имена, о которых они говорили: Бикс Бейдербек, Фрэнки Трумбауэр, Мифф Моул, Стив Браун, Боб Макдоноу, Генри Буссе, Майк Пингаторе, Росс Горман и Бенни Гудмен, Луис Армстронги Артур Шатт, Рой Браджи и Эдди Гиллиган, Гарри Макдоналд и Эдди Лэнг, Томми и Джимми Дорси, Флетчер Гендерсон, Руди Видофт, Айшем Джонс, Руби Блум и Хогленд Кармайкл, Сонни Грир и Фэтс Уоллер, Хаск О’Хэйр, Дуилио Шербо, а также такие, как Мэнни Клайн и Луис Прима, Дженни и Морхауз, Венути, Синьорелли и Кресс, Пиви Рассел и Ларри Бинион; одни имена были связаны с одним, другие с другим, и все они были такими же значительными, как для некоторых людей Валленштейн, Флонзейли и Ганц.

В начале октября того года Эдди получил от матери телеграмму : «ПАПА СКОНЧАЛСЯ УДАРА СЕГОДНЯ УТРОМ ПОХОРОНЫ СУББОТУ ПОЖАЛУЙСТА ПРИЕЗЖАЙ ».Эдди сосчитал слова. Он знал свою мать; она считала, что за предлоги в телеграмме платить не стоит. Он превысил остаток счета в банке и обналичил чек на достаточную для поездки сумму в окраинном баре, где его знали. Поехал домой, и дядя со стороны матери рассказал ему, как умер его отец: в разгар или, может, в начале вечеринки в голливудском отеле, в окружении неизвестных голливудских типов. Это скрыли от матери Эдди, такой жалкой, глупой женщины, что она могла бы воспринять такую весть без шока. Пока готовились к похоронам, она все время твердила: «Не знаю, Рой всегда говорил, что хотел быть похоронен под оркестр Шрайна. Хотел, чтобы музыканты играли какой-то марш, только названия его я не помню». Ей сказали, чтобы она не волновалась из-за этого; они не могут пригласить на похороны оркестр Шрайна, и нечего об этом думать. После службы мать сказала, что заметила на похоронах мистера Фаррагата. «Знаете, это понятно, – сказала она. – Думаю, Роя могли бы принять в Бирлингеймский клуб, если б он сделал еще одну попытку, иначе почему мистер Фаррагат был сегодня здесь?» Мистер Фаррагат был тем человеком, которого мистер Браннер постоянно винил в том, что тот его забаллотировал, не дал стать членом единственной организации, в которую он мог бы вступить, но не вступил.

Рой Браннер был близок к успеху, но скоропостижно скончался от кровоизлияния в мозг. Он позволял своим закусочным для автомобилистов обходиться без него, так как собирался предпринять нечто новое со всеми неиспользованными земельными участками. Благодаря тому что своевременно вышел из бизнеса с миниатюрными площадками для гольфа, он приобрел в округе репутацию проницательного человека, улавливающего общественные настроения. Его новой идеей были доступные кинотеатры на каждом углу, показывающие киножурналы и короткометражки за пять центов. Получасовой сеанс, и зрители выходят. За свои деньги они, с одной стороны, получали мало, потому что смотрели всего лишь одну короткометражку и два киножурнала, но с другой – получали много. Пять центов? Чего они хотели за пять центов? Это же просто средство убить время. Браннер-старший находился в Голливуде и, несомненно, работал над этим проектом, когда к нему явилась старуха с косой. Никаких документов не было подписано, и он не виделся с важными персонами, но собирался сообщить им о своем приезде завтра или послезавтра, и эта вечеринка представляла собой небольшую неофициальную встречу с несколькими футбольными тренерами, профессиональными игроками в гольф и теми, кого в газетных заголовках именуют киноактрисами, – участницами массовок. Он пользовался полным доверием, и не без причины. Человек, способный показать кинопродюсерам пример, как он вызвал переворот в общественных пристрастиях, может убедить их почти в чем угодно, если будет называть это искусством организации публичных зрелищ. Однако никаких документов подписано не было.

– Пока что твоя мать поживет со мной и тетей Эллой, – сказал дядя племяннику, и у Эдди одна проблема была решена. Он не хотел жить рядом с матерью. Любил ее, потому что она его мать, иногда жалел, но всю свою жизнь (Эдди понял это, будучи слишком юным для такого понимания) она была так поглощена делом своей жизни – наблюдением за легкомысленным поведением мужа, – что походила скорее на постороннюю взрослую женщину, которую Эдди знал, но которая не всегда заговаривала с ним на улице. Она происходила из семейства пионеров, в Калифорнии это значит не меньше, чем принадлежность к потомкам первых переселенцев из Англии на востоке. Однако у потомков первых переселенцев было время отдохнуть, оправиться от изматывающего, мучительного путешествия, и многие оправились, хотя родственные браки не ускоряли этого процесса. Но у пионеров путешествие было более трудным, притом менее давним, поэтому логично предположить, что многие из них до того ослабели, пока добирались до Тихоокеанского побережья, что передали в наследство потомкам усталые тела. Рой Браннер приехал на поезде из Канзаса, и его избранница стала его женой – к легкому удивлению будущего супруга, – как только он предложил ей руку и сердце. Раньше она никогда не получала предложений и боялась, что уже никогда не получит. В супружеской жизни она с готовностью усваивала ту важную вещь, которой муж был способен ее обучить, но он выносил жену с раздражением и искал развлечений на стороне. Когда пришло время ознакомить Эдди с фактами сексуальной жизни и Рой его с ними ознакомил, жена спросила: «Как ты рассказал ему?» Спросила потому, что все еще надеялась узнать сама. Но Рой ответил: «Да сказал, и все. Он уже сам многое знал».

Эдди понимал, что в его матери дядя видит выгодную постоялицу. Это слегка раздражало его, но что оставалось делать? Она хотела жить там, и это решало все вопросы. Миссис Браннер дала Эдди пятьсот долларов из собственных денег, и Эдди, подписав доверенность в пользу дяди, возвратился в Нью-Йорк, полагая, что пособие будет поступать по-прежнему.

Оно больше ни разу не поступило. Отцовские дела оказались сильно запутанны, и депрессия положила им конец. Дядя Эдди пострадал, но не разорился. Он отправил письмо племяннику, задолжавшему квартплату за полтора месяца. Написал, что все они сравнительно удачливы. «Ты молод, – говорилось в письме, – и можешь сам зарабатывать на жизнь. Надеюсь, сможешь время от времени высылать матери какую-то сумму, поскольку мы можем давать ей крышу над головой, еду, кровать, но ничего больше…»

Эдди продал машину за тридцать пять долларов, заложил превосходный меллофон за десять. В начале декабря он собрал все свои деньги и обнаружил, что у него меньше двухсот долларов. У его друзей была работа, и они не возражали, чтобы он занимал свою часть квартиры и был должен им свою часть квартплаты, но в январе один из них лишился работы при первой чистке на Уоллстрит, а в марте всех их выселили.