Текст книги "Весенняя лихорадка"

Автор книги: Джон О'Хара

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)

– Извини, что опоздал, – сказал Лиггетт.

Глория подняла взгляд.

– Ничего. Через пять минут я бы ушла или по крайней мере была бы не одна.

– А с кем? С тем парнем, что сейчас смотрит на тебя?

– Не скажу.

– Что ты пьешь? – спросил Лиггетт.

– Эль.

– Один эль и бренди с содовой.

– Ну, что все это значит? – спросила Глория. – Я приехала домой, там была твоя телеграмма. Позвонила тебе в контору, там сказали, что ты уехал.

– Где ты была вчера вечером?

– О нет. Не в таком тоне. Кем ты себя возомнил?

– Ладно, извини. – Лиггетт закурил, потом, вспомнив, предложил ей сигарету. Это удвоило промедление. Заговорил: – Если то, о чем я хочу спросить, тебя рассердит, постараешься не держать на меня зла? Прежде всего – пожалуйста, дай мне сказать – прежде всего, думаю, ты знаешь, что я без ума от тебя. Ты знаешь это, так ведь?

Ответа не последовало.

Лиггетт повторил:

– Знаешь, так ведь?

– Ты просил не перебивать.

– Ладно, ты это знаешь, так ведь?

– Не уверена. Без ума от меня ничего не означает.

– Так вот, я без ума. Совершенно. Не смейся над этим. Я от тебя без ума. Только о тебе и думаю. Скоро ли увижу тебя снова. Когда не знаю, где ты, как вчера вечером. Я был здесь и в других местах, пытался найти тебя.

Лиггетт увидел, что Глория слушает его рассеянно.

– Ты права, – продолжал он. – Я хочу поговорить не об этом. Во всяком случае, не сейчас. Точнее, я хочу об этом поговорить, но есть другое дело.

– Я так и думала.

– Ты так и думала. Что ж… черт возьми, мне здесь не нравится. Допивай и пойдем отсюда в другое место. То, что я собираюсь сказать, не хочу говорить в этом сумасшедшем доме, здесь все орут во всю глотку.

Глория отпила немного пива, часть оставила в стакане.

– Больше не хочу.

Лиггетт оставил на столе два доллара двадцать пять центов, и они вышли. Отказался взять такси у дверей, но, пройдя два квартала в направлении Пятой авеню, остановил проезжавшее. Сказал водителю:

– Угол Четырнадцатой и Седьмой авеню.

– Куда мы едем?

– В бар, куда ты водила меня в тот вечер. – Он снял шляпу и положил на колено. – Знаешь, Глория, я совершенно помешан на тебе. То, что произошло со мной, обычно происходит с мужчинами, которые были хорошими мужьями. Не хочу сказать, что я был особенно плохим мужем. С женой в большинстве случаев был хорошим. Скрывал то, что причинило бы ей боль…

– Ты из тех мужчин, которые могут иметь любовницу и оскорблять ее в присутствии жены, полагая, что это введет супругу в заблуждение.

– Ошибаешься. Нет, ты права. Единственный раз, когда у меня была любовница, которую знала жена, я говорил о ней пренебрежительно. Откуда ты знаешь такие вещи? На мой взгляд, тебе от силы двадцать два года. Откуда?

– Откуда? Что еще было в моей жизни, кроме узнавания таких вещей? Но продолжай, рассказывай, что происходит с мужчинами твоего возраста.

– Что происходит с мужчинами моего возраста. Что происходит с мужчинами моего возраста, если они были хорошими мужьями. Они продолжают оставаться хорошими мужьями, усердно работают и развлекаются, играют в гольф, зарабатывают небольшие деньги, ходят на вечеринки с одними и теми же людьми, а потом появляется женщина, иногда та, которую они знали всю жизнь, иногда секретарша из конторы, иногда певичка в ночном клубе. Я знаю случай, когда мужчина сошелся с сестрой. Потом совершил самоубийство. Он состоял в счастливом браке – о, черт, о чем я говорю, в счастливом браке. Разве бывают счастливые браки? Я часто задаюсь этим вопросом.

Лиггетт умолк.

– Чего вдруг замолчал? Ты говорил так интересно.

– Правда?

– Еще бы.

– Я только что открыл кое-что или почти открыл. Вопрос, бывают ли счастливые браки. Я подумал, счастливый ли у меня брак, а потом несчастливый ли. Господи, я в худшем положении, чем кто бы то ни был. Я даже не знаю, несчастливо ли женат. Ничего о себе не знаю. Должно быть, я счастлив, потому что всякий раз, вспоминая, когда был счастлив, обнаруживаю, что в тот момент не сознавал этого. Так вот, если я сейчас счастлив, то благодаря тебе. Позволь мне быть несдержанным. Я громко размышляю вслух.

– Для водителя чуть громче, чем нужно, или, может, недостаточно громко.

– Ладно, больше он ничего не услышит. Я умолкаю.

На сей раз их приветствовал не разговорчивый бармен, а высокий мрачный мужчина, похожий на техасского рейнджера. Они пошли в маленькую комнату рядом со стойкой, где были кабинки. Когда бармен принес им напитки, Лиггетт начал:

– Я не хотел говорить об этом в такси. Теперь нужно сказать и покончить с этим. Глория, ты взяла в воскресенье из моей квартиры меховое манто?

Молчание.

– Взяла? Не отвечаешь потому, что злишься, или почему?

– Как ты думаешь?

– Я тебя спрашиваю.

– Да, взяла.

– Так… вернешь его? Это манто моей жены, и я с трудом уговорил ее не обращаться в полицию.

– Почему не позволил ей обратиться туда?

– Тебе в самом деле так уж хочется оставить себе манто?

– Я могу иметь его, разве не так?

– Да. Можешь, но это не так просто. Естественно, это разрушит мою семью. Детективы первым делом допросят обслугу дома, и лифтер вспомнит, что ты спускалась в этом манто в воскресенье. Потом скажут моей жене, что в субботу вечером в квартире была девушка, и хотя жена, возможно, простит мне неверность ради детей, вряд ли она простит, что я привел кого-то в ее дом. Видишь ли, этот дом в большей степени ее, чем мой, или по крайней мере в той же. Так вот, это разрушит мою семью, но этим не кончится. Когда полицейские осведомлены о таком деле, они хотят произвести арест и, возможно, узнают, кто ты.

– От тебя?

– Нет. Не от меня. Думаю, они могут меня арестовать, но я не скажу им, кто был в квартире. А от… брала ты такси? Должно быть. Так вот, полицейские выяснят, куда ты поехала, и все остальное. У них есть способы это узнать, даже не обращаясь ко мне. Так что владеть этим манто ты будешь недолго. А если моя жена обратится в страховую компанию? Это скажется на моем положении. Терять мне особенно нечего, но по крайней мере у меня есть хорошая работа. А если жена захочет мне отомстить и скажет страховщикам, пусть действуют так, будто я чужой, меня арестуют за недоносительство или сообщничество или еще за что-то, и бульварные газеты за это ухватятся. Нет, тебе не выиграть.

– Преступление никогда не окупается, так?

– Не знаю, окупается или нет, но знаю, что ты не приобретешь ничего, оставив манто у себя.

– Кроме манто.

– Не приобретешь даже манто. Его у тебя отберут. Да будь же разумной. Я куплю тебе точно такое же.

– Оно дорогое.

– Оно застраховано, по-моему, на четыре тысячи. Для страховой компании солидная сумма. Ты что, развлекаешься?

– Слегка. Ты развлекался со мной в субботу вечером. На широкую ногу, разорвал платье и вообще вел себя как пещерный человек.

– За это извиняюсь. Я уже сказал тебе, что сожалею об этом.

– Тогда это прозвучало не очень убедительно, но теперь, когда ты попал в беду…

– Послушай, черт возьми…

– Не ругайся на меня. Я ухожу.

– Ты никуда не пойдешь.

– Ухожу, и не пытайся меня остановить, чтобы потом не жалеть.

– Послушай, сучонка, я скорее отправлюсь в тюрьму, чем позволю, чтобы тебе это сошло с рук, и ты отправишься тоже. Сядь.

Лиггетт потянулся к ней, но Глория выбежала к стойке.

– Выпустите меня, – попросила она бармена.

– Не открывайте ту дверь, – сказал Лиггетт.

– Не суйтесь, мистер, – ответил бармен.

– Джо, в чем дело? – спросил одетый в форму человек у стойки. Он повернулся, и Лиггетт увидел, что это полицейский. Надев фуражку, полицейский подошел к ним.

– Не трогайте его. Просто выпустите меня, – сказала Глория.

– Леди, он приставал к вам? – спросил полицейский.

– Я только хочу выйти, – сказала Глория.

– Послушайте, патрульный…

– Не суйся, умник, – сказал полицейский и, каким-то непонятным образом сунув руку под пиджак Лиггетта, ухватил его за жилет. Лиггетт не мог пошевелиться. Глорию выпустили, но полицейский продолжал держать Лиггетта.

– Джо, что будем с ним делать? – спросил он. – Ты его знаешь?

– Первый раз вижу. Кто ты такой?

– Могу представиться.

– Ну так представься, – сказал полицейский.

– Если выпустите меня, представлюсь.

– Джо, встань позади него на всякий случай.

– Да я ничего не сделаю.

– Ха, конечно, ничего. Ты, приятель, выбрал неподходящее место, чтобы пытаться сделать что-то, так ведь, Джо?

– Пусть попытается, тогда поймет.

– Кстати, я очень близкий друг Пэта Кейси, если хотите знать, – сказал Лиггетт.

– Друг Пэта Кейси, – произнес полицейский. – Джо, он называет себя другом Пэта Кейси.

– Да и пусть себе, – сказал Джо.

Тут полицейский дважды, с размаху и наотмашь, ударил одной рукой Лиггетта по лицу.

– Друг… Пэта… Кейси. Не пытайся напугать меня, сукин сын. Мне плевать, если ты друг папы римского, всякий… ублюдок… будет… запугивать меня… своими друзьями. Теперь пошел отсюда. Пэт Кейси!

Лиггетт почти ничего не видел. В глазах стояли слезы от ударов по носу.

– Черта с два я уйду, – сказал он и приготовился драться. Полицейский быстро, сильно толкнул его, и Лиггетт упал на спину. Стоявший позади Джо опустился на колени, и от толчка он перелетел через него. Упал Лиггетт за дверь бара, на лестничную площадку, двое мужчин принялись пинать его и пинали, пока он не отполз и спустился по лестнице.

Шляпы у него не было, он почти ничего не видел, одежда перепачкалась на грязном, заплеванном полу, падая, он сильно ударился копчиком, из носа шла кровь, во всем теле ощущалась острая боль от ударов ногами.

Невозможность отвечать ударами на удары, когда тебе терять уже нечего, ужасна, и Лиггетта охватила слабость. За несколько минут его избили сильнее, чем когда-либо до того, он знал, что мог бы драться, пока его не убили бы, но эти мерзавцы не дали ему такой возможности. Снаружи мир был равнодушным, может быть, даже дружелюбным, но снаружи не было драки. Драка была внутри, наверху, и ему хотелось вернуться и драться с этими двумя; без правил, бить кулаками, ногами, головой, кусаться. Только он стоял теперь лицом к улице, повернуться было очень трудно, и в глубине души сознавал, что у него не хватит сил подняться по лестнице. Если бы его перенесли наверх и внутрь, он бы дрался, но лестница была ему не по силам. Послышалось, как наверху открылась, потом закрылась дверь, и к ногам Лиггетта упала его шляпа. Он с трудом нагнулся, поднял ее, надел на избитую голову и пошел к проезжей части. Ввалился в такси. Водитель не хотел пускать Лиггетта, но побоялся его переехать. Когда он спросил: «Куда?» – дверцу машины открыла Глория.

– Порядок, я знаю его, – сказала она.

– Хорошо, мисс Уэндрес, – ответил водитель.

– Уходи. Не лезь в мое такси, – сказал Лиггетт.

– Поезжайте на Хорейшо-стрит, двести семьдесят четыре, – сказала Глория водителю.

– Ладно, – сказал водитель и протянул руку назад, чтобы захлопнуть дверцу.

Лиггетт поднялся и распахнул ее, бормоча:

– Я никуда с тобой не поеду.

Глория попыталась остановить его, но не особенно усердно. Было мало толку пытаться, а улицы были полны людей, маленьких людей, выходящих из мехового центра и толпящихся у южного входа станции метро «Таймс-сквер». Она увидела, что Лиггетт сел в другое такси.

– Ехать за ним? – спросил ее водитель.

– Да, пожалуйста, – ответила она.

Не доезжая квартала до дома Лиггетта, Глория попросила остановить машину и видела, как он вышел из такси, как швейцар расплатился с таксистом.

– Поезжайте на Хорейшо-стрит, – сказала она.

Эдди не открыл дверь, хотя Глория звонила пять минут. Она оставила ему записку и поехала домой.

6

Когда Нэнси и Пол Фарли приехали к Лиггеттам, на улице еще можно было читать газету. Нэнси надела платье из набивного шифона, Фарли – смокинге шалевым воротником, мягкую рубашку, широкий пояс вместо жилета и лакированные бальные туфли. Туфли были старыми, слегка потрескавшимися, в руке он держал серую фетровую шляпу, явно не новую. Эмили задалась вопросом, откуда у нее взялась мысль, что Фарли будет одет как персонаж с театральной программы. Откуда? От Уэстона, разумеется. Где же, где Уэстон? Что случилось в Филадельфии?

– Добрый вечер, миссис Фарли, мистер Фарли. Пойдемте сюда, думаю, здесь попрохладнее.

– Здесь прохладно, правда? – сказала Нэнси.

– Этот дом строил Бобби, – заметил Пол.

– Наш друг, – объяснила Нэнси. – Архитектор Роберт Скотт. Вы его, случайно, не знаете?

– Вроде бы нет, – сказала Эмили. – Так, Мэри. Все, что нужно для коктейля. Мистер Фарли, вы не против, если я поручу эту работу вам? Мой муж не вернулся! Утром он поехал в Филадельфию, я ждала его к четырем, но, возможно, ошибалась. Может быть, он имел в виду четырехчасовой поезд, который приходит, по-моему, в шесть. По пути Уэстон мог заглянуть в контору. Должно быть, дело важное, не позвонить – это совершенно на него не похоже.

– Что ж, главное – дело тут не в здоровье, – сказал Фарли. – То есть не в его отсутствии. Увидев Уэстона в воскресенье, я обратил внимание Нэнси на то, как хорошо он выглядит.

– Да, я видела его только мельком, но заметила это, – подхватила Нэнси. – Он всегда производит впечатление сильного человека.

– Да, не как большинство людей, занимавшихся в колледже спортом, – сказал Пол. – Обычно они… – И обрисовал руками большой живот.

– О, так он был спортсменом? – спросила Нэнси.

– Да, гребцом в Йеле, – ответила Эмили. – По-моему, Уэстон держит себя в форме. Зимой играл в королевский теннис.

– О, вот как? – сказал Пол. – Должно быть, это замечательная игра. Сам я никогда не играл в нее. Занимался то обычным, то американским сквошем [37]37
  Сквош – род упрощенного тенниса.


[Закрыть], этой зимой играл в ручной мяч, но в королевский теннис ни разу.

– Я не могу отличить один от другого, – сказала Нэнси.

– Я тоже, – улыбнулась Эмили. – Мистер Фарли, хотите смешать коктейль? Если у вас есть что-то на уме.

Вот джин, французский и итальянский вермут, но можно взять еще что-нибудь.

– Мне нравится мартини, Нэнси тоже.

– Тогда мартини, – согласилась Эмили.

– Расскажи миссис Лиггетт, как рассказывал мне о том, как взбалтывать мартини, – попросила Нэнси.

– А, да, – оживился Фарли. – Знаете, что, наверное, как и все остальные, я считал, что мартини нужно размешивать, а не взбалтывать?

– Да, я всегда это слышала, – сказала Эмили.

– Так вот, в прошлом году в Лондоне я разговаривал с английским барменом, и бармен сказал, что такой способ никуда не годится. Американский, сказал он.

– Презрительно, – заметила Нэнси.

– Очень презрительно, – уточнил Пол.

– Могу себе представить, – сказала Эмили.

– Нас всегда учили, что если взбалтывать мартини, то испортишь коктейль. И я старался не портить его, пока этот английский бармен не поведал верный способ, или его собственный способ, и, должен сказать, это звучало правдоподобно. Он сказал, что коктейль нужно взбалтывать очень сильно, быстро, несколько раз энергично встряхнуть вверх-вниз, чтобы джин и вермут образовали нужную пенистую смесь. Сказал, что американцы портят мартини, особенно в эти мрачные времена – я имею в виду сухой закон, а не депрессию. Мы склонны выпивать коктейль в два глотка, для результата, а когда встряхиваешь его, разные ингредиенты смешиваются лучше и получается пенистый напиток – не особенно пенистый, но все же, – который можно потягивать почти как шампанское.

– О, я ни разу об этом не слышала, – сказала Эмили. – Действительно, то, что вы говорите, звучит правдоподобно.

– Видите ли, наши размешанные коктейли приторные и очень крепкие. Два размешанных мартини действуют гораздо сильнее, чем два взболтанных. Размешанные коктейли – это почти чистые джин и вермут. Так что мы последовали совету того бармена, и, должен сказать, по-моему, он прав.

– Тогда давайте сделаем коктейль таким образом. Я принесу другой шейкер. У этого только приспособление для размешивания наверху.

– Нет, нет, если для этого нужно…

– Пустяки, – ответила Эмили. – Я хочу попробовать приготовленный по-вашему.

Она вышла в столовую и вернулась с шейкером.

– Я обратила внимание, что у вас тоже новые шейкеры, – заметила Нэнси. – Знаете, у нас более новые шейкеры и все прочее, чем у двоюродной сестры Пола. Пять лет назад она вышла замуж, и на свадьбу им подарили в общей сложности двадцать два шейкера. Всевозможных. И они явно выглядят устарелыми по сравнению с нашими. У нас все новые, выпущенные в последние два года.

– Когда мы с Уэстоном вступали в брак, никому бы в голову не пришло дарить шейкеры.

– Мы не получили ни одного, – сказала Нэнси.

– Ну, все, – заявил Пол. – Надеюсь, миссис Лиггетт, после моего расхваливания он вам понравится.

Она пригубила свой коктейль.

– О да, конечно. Даже я сразу же почувствовала разницу.

– Этот гораздо лучше, правда? – спросила Нэнси.

– Да. Уэстону он тоже понравится, я знаю. Его любимый напиток – виски с содовой. Он почти не пьет коктейли, потому что они слишком сладкие. Это должно решить для него проблему коктейлей. Кстати об Уэстоне, думаю, подождем еще пять минут и, если он не появится, начнем без него. Обычно он очень пунктуален в том, что касается ужина, и наверняка очень старался приехать вовремя, так как знал, что здесь будете вы. Я терпеть не могу опаздывать в театр, поэтому дадим ему еще пять минут. Я очень рада, что вы не видели «Завтра и завтра». Герберт Маршалл такой обаятельный, вы не находите, миссис Фарли?

– Один из самых обаятельных мужчин, которых я знаю. Собственно, я не знаю его. Я не знакома с ним.

– Не представляю, как он ходит с протезом, – сказал Пол.

– Я даже не могу понять, какой ноги у него нет, хотя всякий раз присматриваюсь, – сказала Нэнси.

– Он потерял ее на войне, так ведь? – спросила Эмили.

– Как будто бы, – ответила Нэнси.

– Да. Он был в британской армии.

– А не в австрийской, дорогой? – уточнила Нэнси.

Все вежливо посмеялись.

– Собственно говоря, в австрийской, – сказал Пол. – Он был шпионом.

– Нет-нет. Он не был шпионом, – сказала Нэнси. – К тому же это не оригинально. Кто первый это сказал? Ты прочел об этом в «Нью-Йоркере».

– О чем именно? – спросила Эмили.

– О, вы, должно быть, это читали. По-моему, это было в колонке «Городская молва». Джордж С. Кауфман, знаете, он написал «Раз в жизни» и сотню других пьес.

– Да, знаю, – кивнула Эмили.

– Так вот, он и несколько индейцев-литераторов как-то проводили вечер вместе, среди них был незнакомец, который хвастался своими предками, в конце концов Кауфман, а он еврей, громко сказал: «У меня был предок-крестоносец». Незнакомец недоверчиво взглянул на него, и Кауфман продолжал: «Да, его звали сэр Реджинальд Кауфман. Он был шпионом».

– Все так, только звали его сэр Родерик Кауфман, – сказала Нэнси.

Эмили засмеялась. Через минуту она повела бы гостей ужинать, но тут раздался звонок в дверь, потом она распахнулась, и вошел Лиггетт, его поддерживали лифтер и швейцар, Эмили первым делом заметила, что последний пытался снять фуражку.

– О Боже! – воскликнула Эмили.

– Господи, – произнес Пол.

Нэнси шумно втянула воздух сквозь зубы.

– Дорогой, что случилось? – спросила Эмили, подходя к мужу.

– Я возьму его под руку, – сказал Пол швейцару.

– Пожалуйста, дайте мне идти самому, – сказал Лиггетт и вырвался у помощников. – Мне очень жаль, миссис Фарли, но вам придется меня извинить.

– Ну, разумеется, – сказала Нэнси.

– Я могу помочь тебе, старина? – спросил Пол.

– Нет, спасибо, – ответил Лиггетт. – Эмили… ты… думаю, миссис Фарли, мистер Фарли…

– Давай отведу тебя в твою комнату, – сказал Фарли. – Миссис Лиггетт, думаю, это следует сделать мне.

– Не нужно, Фарли, – сказал Лиггетт. – Спасибо, конечно, но все-таки не нужно. Эмили, я извиняюсь перед тобой в присутствии Фарли.

– О, я уверена, они понимают, – сказала Эмили. – Миссис Фарли, мистер Фарли, вы извините нас?

– Конечно, – сказал Фарли. – Помочь чем-нибудь?

– Нет, спасибо. Я сама. Извините.

– Пойдем, дорогой, – сказала Нэнси. – Миссис Лиггетт, мы поможем чем угодно. Пожалуйста, звоните нам.

– Спасибо вам обоим, – сказала Эмили.

Фарли вышли. Нэнси не могла дождаться, когда они сядут в такси, где только Пол мог видеть, что она плачет.

– О, какая ужасная история. Какое отвратительное зрелище. – Она обняла Пола и продолжала плакать. – Бедная, несчастная женщина. Надо же такому случиться с ней. Уф-ф. Гнусная скотина. Понятно, понятно, почему у нее такие печальные глаза.

– Да, и этот сукин сын вовсе не был в Филадельфии. Я видел, как он пил в Йельском клубе в обеденное время. Он не заметил меня, но я его видел. – Фарли помолчал. – Дорогая, не стоит из-за этого расстраиваться. Они нам даже не близкие друзья.

– Больше не буду.

– Поедем к Лонгчемпам.

– Нет, поехали туда, где можно выпить, – сказала Нэнси.

Глория приехала домой, когда близилось время ужина, и дядя сказал, что хочет поговорить с ней перед ужином или после него, если до ужина им не хватит времени. Она ответила, что вполне можно поговорить, пока не сели за стол.

– Знаешь, – начал он, – мне кажется, в последнее время ты неважно выглядишь. Думаю, тебе нужно уехать из Нью-Йорка на месяц-другой. Я это всерьез.

Да, она тоже об этом думала, но задавалась вопросом, как часто у него была возможность увидеть ее, чтобы решить, что она выглядит неважно.

– Я не сберегла ничего из денег на карманные расходы, – сказала Глория, – а что касается работы – сам знаешь.

– Это будет подарком ко дню рождения. Делать такой подарок рановато, но не все ли равно, когда ты его получишь? Когда наступит день рождения, я отправлю тебе открытку с напоминанием, что ты уже получила подарок. Конечно, если у тебя есть желание совершить путешествие.

– Но сможешь ли ты оплатить его?

– Да, смогу. Мы больше не живем на наш доход, Малышка, – дядя часто называл ее так, – мы с твоей матерью продавали облигации и привилегированные акции.

– О. Из-за меня? Мое содержание обходится так дорого?

Вандамм засмеялся:

– Хо-хо-хо. Кажется, ты не понимаешь. Неужели не знаешь, Малышка, что происходит в этой стране? Сейчас у нас депрессия. Самая тяжелая в истории. Ты знаешь кое-что о положении на фондовой бирже, не так ли?

– Я видела курс твоих акций «Бетлехем стил» сегодня утром или вчера. Какой он, уже забыла.

– О, все эти мои акции давно проданы. И теперь это «Ю.С. стил», не «Бетлехем».

– Ну, значит, я ошиблась.

– Я рад, что ты проявляешь интерес. Нет, я избавлялся от всего, от чего только мог, и знаешь, чем занимался? Скупал золото.

– Золото? Настоящее золото, как оно называется – слитки?

– Настоящее. Монеты, когда можно их достать, слитки и несколько золотых сертификатов, но к ним у меня особого доверия нет. Знаешь, не хочу тебя пугать, но будет гораздо хуже, прежде чем станет лучше, как говорит этот человек.

– Что ты имеешь в виду?

– Объясню. Один человек, которого я немного знаю, был одним из умнейших маклеров на Уолл-стрит. Фамилию его ты не знаешь, кажется, я ни разу не упоминал ее, разве что в разговоре с твоей матерью, у тебя это не вызвало бы интереса. Этот человек шел на большой риск в ожидании высоких прибылей. В деловом центре о нем рассказывали поразительные истории. Естественно, он еврей. Знаешь, этот человек просто не мог проиграть. И был проницательным, как все евреи. Говорят, он единственный предвидел катастрофу в двадцать девятом году. Ушел с рынка в августе двадцать девятого, во время наивысшей активности. Все говорили – да ты сошел с ума. Отказываешься от миллионов. От миллионов! Конечно, отвечал он. Да, я отказываюсь от них, хочу сохранить то, что у меня есть, и, разумеется, над ним смеялись, когда он говорил, что хочет отойти от дел, сидеть в парижском кафе и наблюдать за котировками ценных бумаг. Отойти от дел в тридцать восемь лет? Ха. Эти умники из делового района никогда не слышали подобных речей. Чтобы он отошел от дел? Нет. Они говорили, что маклерство у него в крови. Он съездит во Францию, немного покутит и вернется, опять уйдет с головой в дела. Но он одурачил их. Действительно поехал во Францию и, видимо, покутил, я случайно узнал, что у него такая репутация. И они были правы насчет его возвращения, но вернулся он не так, как они думали. Приехал обратно в первую неделю ноября два года назад, сразу же после катастрофы. И знаешь, что сделал? Купил «роллс-ройс», который изначально стоил больше восемнадцати тысяч долларов, всего за тысячу. Купил большое имение на Лонг-Айленде. Не знаю точно, сколько он за него заплатил, но один человек сказал мне, что ни центом больше стоимости одного из крытых теннисных кортов, которые там были. За эти деньги он приобрел все имение, дом, конюшни, гаражи, все. Пристань для яхт. Да, чуть не забыл. Купил яхту длиной сто восемьдесят футов за восемнадцать тысяч долларов. Эту цифру я помню, говорят, он сказал, что сто долларов за фут – красная цена для любой яхты. Притом учти, имение было со всей обстановкой. А все потому, что он вовремя отошел от дел и у него были наличные. Все, что он имел, это наличность. Никому не одалживал ни цента. Ни единого ломаного цента ни под какой процент. Даже под сто процентов. Не интересуюсь, говорил он. Покупать – дело другое. Он покупал машины, дома, большие имения, яхты, картины, стоившие радия того же веса. Но одалживать деньги? Нет. Он говорил, это его способ поквитаться с теми умниками, которые смеялись над ним прошлым летом, когда он сказал, что отойдет от дел.

– Дядя, ты сказал, что знал этого человека? – спросила Глория.

– Да. Встречался с ним. У нас было шапочное знакомство.

– Где он теперь? То есть что с ним сталось?

– Вот об этом я и собирался тебе рассказать, – заговорил Вандамм. – Я наводил о нем справки месяца два назад. Недавно встретился в автомобильном клубе с человеком, которого вижу время от времени. Теперь он профессиональный игрок в бридж, зарабатывает на жизнь таким образом, но раньше работал с клиентами фондовой биржи. Мы выпили с ним по стакану пива, просто по-дружески, он знает, что я не стану играть в бридж на высокие ставки. Разговорились, и по ходу разговора было упомянуто имя: Джек Уистон, – а того человека звали именно так. Я спросил у этого друга, что с Джеком. «Ты не слышал?» – ответил он. Очень удивленно. Он думал, все знают об Уистоне. Кажется, Уистон отремонтировал яхту и отправился в кругосветное путешествие. Насколько я понимаю, с ним были несколько девиц и двое друзей. Доплыв до одного из островов в южных морях, Уистон сказал, что никуда оттуда не тронется, и отправил всех домой на яхте. Купил большую копровую плантацию…

– Я все хотела спросить, что такое копровая плантация?

– Копра? Из нее делают кокосовое масло. И…

– Мне всегда было любопытно, когда я читала рассказы в «Космополитен»…

– И Уистон тоже, должно быть, занялся этим, так как это был один из голландских островов. Говорили, что Уистон утратил веру в большие государства. Большие страны обречены на крах, сказал он. Тогда была такая тенденция. В мире не было ни единой большой страны, которая не оказалась бы в затруднительном положении, но взять любую маленькую страну, как Голландия, Бельгия, Дания, они переживали депрессию лучше любой большой страны. Как я слышал, он сказал, что ему тогда шел тридцать девятый год, он обладал хорошим здоровьем, вполне мог рассчитывать как минимум на двадцать лет активной жизни и не хотел, чтобы его забили насмерть или застрелили в будущем, тридцать втором году.

– Как?

– Это его теория. В будущем году у нас президентские выборы, и нужно ждать революции.

– Ерунда.

– Ну, не знаю. Многие люди воспринимают это всерьез. Многие думают, что грядет перемена. Похоже, президентом может стать Эл Смит или Оуэн Д. Янг. Известный демократ. Но пойдут ли дела лучше? Сомневаюсь. Должно быть, у Гувера есть что-то про запас, или дела пойдут гораздо хуже, чем теперь.

– Но ты сказал – революция. Какого рода? Ты имел в виду радикалов? Я знаю, они болтают без умолку, но предпочту Гувера – ну, пусть не Гувера, только не хочу, чтобы страной правил кто-то из этих типов. Я встречала кое-кого из них на вечеринках. Они отвратительны.

– Да, но как быть с фермерами? Они недовольны. Как быть с Питтсбургом, где закрылись все большие заводы? Не знаю, когда все это кончится. Я стараюсь обеспечить тебя и твою мать как можно лучше, поэтому при каждой возможности обращаю все в золото.

– Ты не химик. Ты алхимик, – сказала Глория.

– Ах-ха-ха-ха. Блестяще. Отличное чувство юмора, Малышка.

– Ужинать, оба, – позвала мать Глории.

– Я готов, – отозвался Вандамм. И прошептал племяннице: – Потом поговорим отвоем отдыхе.

В тот вечер Лиггетт сказал Эмили, что они с Кейси обходили бары, занимаясь сыском. Подвернулся старый враг Кейси, и началась драка.

На другой день он сказал ей правду, утаив только имя девушки.

Проснулся он скованным отболи, понимая, что ему предстоит тяжелое испытание. Это совершенно не походило на то чувство, которое он испытывал на войне, когда вечером всегда знал, что наутро будет артобстрел и опасность атаки; это больше походило на нервозный страх в то время, когда он начал заниматься греблей в колледже. День гонок тянулся долго – гонки начинались в предвечернее время – и был полон хлопот, но потом, около полудня, начинали появляться докучливые выпускники, любители пощупать мускулы, подобострастные болельщики, и начало гонок казалось чуть ли не счастливым избавлением. Нет, это больше походило на тот случай, когда он заразился гонореей и заставил себя идти к врачу, совершенно не представляя, каким будет лечение. Разумеется, он знал мужчин, столкнувшихся с той же проблемой, но был уверен, что его случай особый, и никому не говорил о своей болезни. Это утро походило на тот случай и на то время, когда он два с половиной года избегал зубного врача. Его не покидало сознание, что предстоящая неприятность представляет собой то, что он сам должен заставить себя сделать, что это в его руках, заставить его сделать это никто другой не мог.

Лиггетт думал, что проснулся рано, задолго до Эмили, но когда он издал похожий на вздох стон, она уже стояла у кровати, прежде чем его глаза открылись полностью. Эмили спала в шезлонге, который принесла в его комнату. Первой его гневной мыслью было – она сделала это в попытке подслушать, что он скажет во сне, но ее поведение и слова разубедили его:

– Дорогой, что такое?

Лиггетт поднял на нее взгляд и надолго задержал его.

– Поспи еще, дорогой. Сейчас десять минут шестого. Может, принести тебе что-нибудь? Грелку?

– Нет. Ничего не нужно.

– Тебе больно? Болят места, куда тебя били?

– Кто меня бил?

– Эти люди, друзья Кейси. О, бедняжка. Ты не пытался двигаться. Ты еще не знаешь, что получил травмы. Ну и не пытайся. Дорогой, тебя сильно избили. Может, лечь к тебе в постель? Буду греть тебя, не причиняя боли. Окно не закрыть? Поспи еще, если сможешь.

– Пожалуй, посплю, – сказал он. Потом спросил: – А ты?