Текст книги "Весенняя лихорадка"

Автор книги: Джон О'Хара

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)

Он постоянно твердил себе, что когда станет старше и узнает побольше, то рассмотрит тему обещаний. Однако Эдди надеялся, что никогда не наступит такой день, когда он откажется от мысли, что обещание – просто обещание, а не вся эта чушь о джентльменстве и чести, – является залогом надежности и порядочности.

Эдди лежал на кровати, предавался этим мыслям и внезапно почувствовал отвращение к себе. Только вчера он едва удержался от соития с Глорией, а несколько месяцев назад обещал Норме, что другой партнерши у него не будет. Вся его самодовольная интроспекция улетучилась, и он не мог найти в своих мыслях никакого оправдания тому, чего едва не сделал. В том, что этого не случилось, его заслуги не было. Обещание, данное Норме, впервые подверглось испытанию, и он тут же, даже не думая об этом, был готов лечь в постель с Глорией, очень даже готов; и это было плохо, потому что он приблизился к этому, не задумываясь. Возможно, если бы обдумал, то нашел бы какую-то причину, пусть даже ту, что теперь он будет спать с Глорией и перестанет спать с Нормой. Затем ему в голову пришла мысль, которая приходила всегда, когда он прекращал одну любовную связь и начинал другую: самопорицание, что он такой же, как его отец, что яблоко от яблони недалеко падает. Может, психоаналитики объяснили бы ему, почему он месяцами бывал верен одной девушке, потом находил другую девушку и бывал верен ей до измены. Так было раньше и почти так же было в ту минуту, с Нормой и Глорией. Но он не лег в постель с Глорией и благодарил за это свое везение. Случись такое, он был бы должен сказать Норме. Но этого не случилось. Это казалось ему важным, одной из самых важных вещей в его жизни, и в эту минуту Эдди решил, что нашел девушку, на которой хочет жениться. Звонок из прачечной помешал ему лечь в постель с Глорией. Отлично. Вмешалось что-то, недоступное его пониманию, он был в этом уверен; может быть, тут было просто везение. Нет, больше играть со своим везением он не будет. Вечером, когда увидится с Нормой, непременно сделает ей предложение. У него нет ни денег, ни работы, ничего. Но он понял, что Норма – та, на ком он хочет жениться. Эдди усмехнулся. Он восхищается Нормой и очень ее любит. И уже предан ей – мысленно он готов защищать Норму от всего, что может сказать о ней Глория. Ему слышалось, как Глория называет Норму маленькой мышкой (хотя Норма одного роста с Глорией, а что касается мыши, нетрудно вообразить, как кто-то говорит, что разум Глории напоминает стальной капкан). Эдди перенес свою преданность на Норму и не пытался скрыть от себя, что, возможно, за счет преданности Глории.

Странное дело, он почему-то всегда был предан ей. Он никак не мог вспомнить случая, когда была необходима эта преданность, однако знал, что при той жизни, которую ведет Глория, возможно, десятки мужчин говорят о ней такие вещи, которые, услышь он их, вызвали бы у него реакцию преданного друга и какие-то защитные действия. Он всегда был готов защищать Глорию от тех, кто оскорбил бы ее словом или действием. Эта готовность была безотчетной: в первый же вечер, когда увидел ее, он одолжил ей деньги, хотя они были ему необходимы. Ему было грустно думать о вещах, связанных с решением жениться на Норме. Одной из них было расставание с Глорией. Возможно, он ошибается (признавал Эдди), но ему постоянно казалось, что они с Глорией много раз были на грани романа, какие случаются раз в столетия или по крайней мере не уступающего по силе любви и страданий роману Эмори и Розалинды в книге Фицджеральда «По эту сторону рая» и Фредерика и Кэтрин в «Прощай, оружие!» Хемингуэя. Эдди кивнул смутной мысли: да, жениться на Норме – разумное решение, и если в их отношениях существовала хотя бы крупица разумного, эта крупица была несовершенной, неромантичной. Ну и ладно, что из того? В его прежних романах было мало романтики, и он относился к ней с недоверием; его отец был по-своему романтичным, а он не хочет быть таким. И ему это наверняка не грозит; его мать не похожа на Норму. Он поймал себя на том, что без всякой связи стал думать, как ужасны, видимо, были роды для матери, как приходилось ложиться на стол и подвергаться осмотру врача, как ужасно было осознание, что «малыш», о котором думала и говорила, которого ощущала, представляет собой отвратительное маленькое существо, именуемое «зародыш». (Эдди думал об этом, не отождествляя себя с тем зародышем. Можно сказать: «Это был я», – но нельзя вообразить себя существом величиной со свою нынешнюю ступню.) Нет, это было не без всякой связи; Норма ни в коем случае не будет говорить о «малыше». Если забеременеет, она будет заранее знать, что происходит у нее внутри, будет знать о плаценте и обо всем прочем. Эдди надеялся, что Норма не будет испытывать особой боли. Но что это за чушь! Думать о том, что Норма сознательно будет рожать ребенка, хотя он еще не сделал ей предложение. Она может отвергнуть его, сказать «нет»; такая возможность существует. Ничтожная, уверил себя Эдди, но возможность.

Он уже воображал себя половиной мистера и миссис Эдди Браннер. Выходят иногда дети ногами вперед из-за позы родителей в момент зачатия ребенка? Могут родители определить, когда он был зачат? Долго ли супруги должны не спать вместе, когда жена беременна? (Он слышал историю об одном художнике, который хотел овладеть женой, когда ее везли в родильную палату.) Что, если у Нормы родится дефективный ребенок: позволят ли врачи ему жить? Что, если их ребенок окажется гермафродитом? Станут ли красивые груди Нормы так мучительно чувствительными, что он не сможет коснуться их, пока она беременна? Всегда ли они теряют упругость после беременности? Что это за разговоры о разрыве? Это действительно разрыв, если растяжение недостаточно? Могут ли врачи контролировать рост и вес ребенка, чтобы он не угрожал жизни матери? Сколько стоят роды?

Стоят они больше, чем он сможет заплатить в течение долгого времени, так что нечего об этом думать. Нужно радоваться, что у него появились деньги и он в состоянии повести Норму на концерт.

8

Для всех живших на свете в то время прошла среда и наступил четверг. Например, для Джеймса Мэллоя, жившего с понедельника на одолженные доллары, это был день получки. Для Глории Уэндрес четверг неожиданно оказался днем, в который она оставит Лиггетта. Ночью Глория спала хорошо. Вечер среды она провела в лоне семьи после безуспешной попытки поговорить с Эдди по телефону. Дома она поужинала тем, что ей нравилось: приготовленным матерью томатным супом-пюре с крохотной добавкой шерри; ростбифом, печеным картофелем, саккоташем [41]41
  Саккоташ – блюдо из молодой кукурузы и бобов.


[Закрыть], салатом-латуком с майонезом (домашним), мороженым с клубникой, кофе и чуточкой ликера Кюрасао. Дяде после ужина нужно было ехать на окраину, и Глория осталась с матерью. Мать была сносной. Они говорили о вещах, которые Глория купила днем, и миссис Уэндрес, понимавшая толк в женской одежде, вновь подтвердила свое доверие к вкусу дочери. Сказала, что у Глории есть чувство одежды: «Этому тебя не приходилось учить даже в раннем детстве. У тебя всегда было хорошее чувство одежды. Сейчас оно есть лишь у немногих девушек. В позапрошлое воскресенье, когда я поехала на прогулку с миссис Лэкленд, мы проезжали мимо „Вассара“ [42]42
  Колледж Вассара («Вассар») находится в Покипси, штат Нью-Йорк, один из наиболее престижных. Вначале был только женским.


[Закрыть]. Казалось бы, эти девушки должны уметь одеваться, во всяком случае, у них хватит сообразительности надеть что-то приличное в воскресенье. Ничего подобного. Свитер и юбка, свитер и юбка, на всем протяжении улицы от собственно Покипси до колледжа. Все тот же свитер, все та же юбка. Я сказала миссис Лэкленд, что если бы этим девушкам велели носить форму, как в подготовительных школах, они бы подняли крик, устроили бы забастовки и все такое. Но вот, однако, же ходят в форме. И когда едут в Нью-Йорк, одеваются не лучше. Думаю, они лишены вкуса. Ты нет. У тебя есть вкус. Я обратила внимание на те вещи, которые ты купила сегодня. Я было испугалась, когда ты попросила примерить то платье в магазине Альтмана. Знала, что оно тебе не годится, но не хотела ничего говорить, пока ты его не примеришь».

– О, я бы его не купила.

– Знаю.

– Я просто хотела примерить. Они удобные.

– Глория, я так не думаю. Когда мне хочется купить платье, потому что оно кажется удобным, я долго думаю. Ни одно из этих так называемых удобных не доставит женщине такого удовольствия, как фривольное. Я имею в виду – за то время, пока их носят. Взять твое черное атласное…

Одежда, стряпня и, как ни странно, манера обращаться с мужчинами были предметами, где Глория уважительно относилась к мнениям матери. Упаковка, уборка дома, обращение со слугами, удаление угрей с лица, кухонные химикаты, отличительные свойства различных тканей – миссис Уэндрес хорошо разбиралась во всем этом. Глории пришло на ум, что ее мать была превосходной женой. То, что ее муж умер, ни в коей мере ничего не меняло. Собственно говоря, было частью этого. И если кто-то сомневался относительно того, как успешно ее мать ведет дом, достаточно было сосчитать, сколько раз дядя Глории выражал недовольство. Нет, ее мать была отличной домохозяйкой и знала, как обращаться с мужчинами. Глория часто слышала от матери, что такая-то была бы более счастлива с мужем, если бы делала то-то и то-то. Глория считала, что мать, имея дело с тем мужчиной, который ей нравился, в той жизни, какая ей нравилась, была столь же толковой, как с содой на кухне. Миссис Уэндрес знала, что делать с содой, и знала, чего ждать от мужчины (вызывавшего у Глории смертную скуку), с которым, возможно, придется иметь дело. Глория решила, что это почти хорошая жизнь. Без сожаления сознавала невозможность для себя такой жизни; но это была довольно хорошая жизнь для такой женщины, как ее мать.

Вечером той среды, улегшись в постель, Глория пыталась, не особенно усердно, читать и думала о своей матери. Эта женщина знала лишь одного мужчину (Глория была в этом уверена) за всю жизнь. Знала – имелось в виду спала с ним. И длилось это не особенно долго. Однако двадцать лет спустя мать могла припомнить все подробности соития с мужчиной так хорошо, словно оно происходило прошлой ночью. Глория не обсуждала этого с матерью подробно, но время от времени говорилось что-то такое, из чего становилось ясно, как хорошо мать это помнит. Подумать только, что за жизнь! Ложиться спать по ночам, сколько ночей было за столько лет; иногда сразу засыпать, но иногда лежать в тоске по тому, что пышные груди теряют форму, по возбуждению от того, что рядом мужчина, и возбуждению от его возбуждения. И остается только лежать, чуть ли не боясь коснуться одной из грудей или чего-то еще; вспоминать единственного мужчину, которого давно нет. Существовало лишь одно возможное объяснение способности жить такими воспоминаниями, и при мысли о любви матери и отца у Глории на глазах наворачивались слезы.

Об этом не только говорилось, это было и видно. Видно в лице матери. И Глория с легким беспокойством возвращалась к своему давнему мнению, что женщине нужно иметь одного мужчину до самой смерти. Это делает жизнь полной, какой бы краткий срок она ни длилась. Глория решила исправиться и после долгого, но приятного времени уснула, предпочитая собственное лицо, но хорошо думая о материнском.

Завтракала Глория у себя в комнате. День был слишком жарким, чтобы завтракать в постели. Завтрак в постели должен быть удовольствием, а не неприятностью, лежать же с укрытыми ногами в такой день было неприятно. Выпила двойную порцию апельсинового сока и захотела еще, но Элси, служанка, ушла на кухню, и ее было не дозваться. Выпила кофе, съела гренок и налила еще чашку кофе. Потом закурила сигарету. Завтракая, она не давала покоя рукам. Когда ее никто не видел, размахивала ножом для намазывания масла, будто дирижер палочкой, не мурлыкала, не пела, лишь время от времени издавала какую-то ноту. Настроение у нее было хорошим.

Что ж, ее решение, принятое вчера ночью, не изменилось с наступлением утра после хорошего сна, главным образом потому, что она не сосредоточилась на новом образе жизни. Глория понимала, что не испытывает обычного утреннего отчаяния главным образом благодаря хорошему сну, но и счастливой себя тоже не чувствовала. У нее появилось ощущение, что сегодня она готова ко всему, несмотря на принятое накануне решение, что впредь будет ангелом, что у нее теперь будет веселье особого рода – неразрывное с отчаянием, – все это было ерундой. Нет, настроение у нее сегодня хорошее. Большая проблема с Лиггеттом, так или иначе, решится, не без отвратительной сцены и, возможно, не сразу, но, может, оно и к лучшему – и эта уступка представляет собой шаг в нужном направлении, решила Глория. Настроение у нее было хорошим, она чувствовала себя сильной.

Выкуривая вторую сигарету, Глория просматривала газетные рекламы. Отношение к рекламам у нее было пренебрежительным, высокомерным: она купила почти все вещи, какие хотела, и определенно все, какие понадобятся. Быстро сходила в туалет, потом приняла чуть теплую ванну и, когда одевалась, мать крикнула ей, что звонит Анна Пол, хочет поговорить с ней, и, может быть, спросить у нее, что передать. «Да, спроси», – ответила Глория матери. Анна попросила передать, что хочет повидаться с ней за обедом. Глория сказала, что подойдет к телефону. Обедать с Анной ей не хотелось, но она знала Анну по школе, хотела повидаться с ней, поэтому попросила ее приехать в центр, если сможет, и Анна сказала, что приедет.

Анна жила в Гринвиче, занималась спортом: плавала на своей яхте звездного класса, охотилась, участвовала в конноспортивных празднествах младшей лиги и таким образом расходовала энергию, которой, казалось, не мог воспользоваться ни один мужчина. В школе Анну, слишком высокую для девушки, подозревали в лесбиянстве, но Глория так не думала, и Анна, должно быть, знала, что Глория так не думает. Она звонила Глории всякий раз, приезжая в Нью-Йорк, обычно это бывало дважды в месяц, и в последние два приезда не заставала Глорию дома.

Анна приехала в центр, поставила свой «форд» напротив дома Глории и поднялась по лестнице в ее комнату. Она значилась в светском календаре, и это настолько впечатляло миссис Уэндрес, насколько Глорию оставляло равнодушной. В гостях у Глории Анна всегда чувствовала себя как дома.

– Мне нужно было повидаться с тобой, – сказала Анна. – У меня важная новость.

– Угу.

– Что?

– Продолжай.

– Почему ты сказала «угу», словно уже знаешь? Это заметно?

– Нет. Я поняла, что у тебя что-то произошло. Ты никогда так хорошо не выглядела.

– Смотри, – сказала Анна и вытянула левую руку.

– О, девочка! Анна! Кто он? Когда? Знаю я его или нет?

– Все расскажу. Его зовут Билл Гендерсон, ты его не знаешь, он учится на предпоследнем курсе медицинского факультета, до этого учился в Дартмуте, он даже выше меня, и я не имею ни малейшего представления, когда мы поженимся.

– Давно ты знакома с ним? Какой он?

– С Рождества. Он из Сиэтла, проводил Рождество с моими друзьями в Гринвиче, так я и познакомилась с ним. Сидела с ним рядом за ужином на другой вечер после Рождества и подумала, что он сдержанный. Он производил впечатление сдержанного. Я узнала, чем он занимается, и завела речь о желудке и прочем, а он сидел молча, и я подумала: «Что он за человек?» Он сидел и кивал, пока я говорила. О том, что в позапрошлом году собиралась стать медсестрой. Наконец я спросила его, слушает ли он, что я говорю, скучно ему, или что? «Нет, не скучно, – ответил он. – Просто я пьяный». Так оно и было. Кажется, это случилось очень давно, и трудно поверить, что мы были до тех пор незнакомы, но вот так я познакомилась с ним, впервые заговорила с ним. Знаешь, он очень щедрый. У его семьи лесопромышленный бизнес, приносящий кучу денег, и я никогда не видела, чтобы кто-то так швырялся деньгами. Но только когда это не в ущерб учебе. У него есть «паккард», он держит его в Гринвиче, но почти не ездит на нем, кроме тех случаев, когда приезжает повидаться со мной. В Дартмуте он был превосходным баскетболистом, а две недели назад, когда был у нас дома, вышел на площадку для гольфа, хотя не держал в руках клюшки с прошлого лета, и заработал восемьдесят семь очков. Очень скромный, но у него сухое чувство юмора, и поначалу непонятно, слушает он тебя или себя. Иногда я думаю – нет, это не всерьез, но незнакомец, послушав Билла, может предложить отправить его к психиатру.

– Похоже, он замечательный! Дорогая, я так рада. Когда вы обручились?

– Ну… на встрече Нового года он сделал мне предложение. Если это можно так назвать. Подчас даже теперь я не могу понять, когда он пьян. На Новый год он танцевал со мной, остановился посреди комнаты, отодвинулся назад и сказал: «Напомни, чтобы я женился на тебе этим летом».

– Этим летом. Отлично.

– Нет, пожалуй, не этим. Но не знаю. Я только и надеюсь, что этим.

– Думаю, так и будет. Ну, и что собираешься делать этим летом? Где сейчас – как его? Билл?

– Билл Гендерсон. Ну, он хочет ненадолго съездить домой, повидать родителей и вернуться. Я… я слегка беспокоюсь, Глория. Право, не знаю. Когда готов сказать мне что-то, он говорит, я сама никогда его не спрашиваю. Но я хотела узнать, сможешь ли приехать завтра на выходные? Билл приезжает, и я не помню, готовится ли он к экзаменам или сдает их. Понимаешь? Я ничего не знаю. Просто сижу и жду.

– Хорошая подготовка для жены врача.

– Так мне все говорят. Ну что, сможешь приехать?

– Мне бы очень хотелось, – сказала Глория. Потом вспомнила о Лиггетте. – На эти выходные у меня назначена встреча, но, думаю, сумею отказаться. На всякий случай – можно будет приехать в другое время, если на этой неделе не смогу?

– Конечно. Не отказывайся от своей встречи. Этот человек что… хочешь, приглашу для тебя кого-нибудь? То есть если не хочешь видеться с ним, могу пригласить для тебя другого.

– Нет. Это большая вечеринка, много людей, никого в частности.

– Тогда не буду приглашать никого, пока у тебя не будет все ясно. Позвонишь мне? Позвони мне завтра домой или сегодня во второй половине дня и оставь сообщение. Просто скажи, что приедешь. И само собой, если решишь, что не сможешь приехать, а в последнюю минуту передумаешь, приезжай.

– Ладно. Скорее всего позвоню сегодня вечером. – Глория заметила, что подруга как будто хочет еще что-то сказать. – Анна, что такое? О чем думаешь?

– Тебе я могу сказать, Глория, – ответила Анна. – Дорогая, у меня была любовная связь. С Биллом. Мы вступили с ним в связь. Почти с самого начала. Ты не стала думать обо мне хуже?

– Конечно, нет, дорогая. Я?

– Насчет тебя я не знала. Думала, что да, но не могла быть уверенной. И только в последние полгода поняла, почему нельзя быть уверенной. Понимаешь? Думаешь, что на другой день станешь запятнанной женщиной и все на улице это поймут. Но люди не понимают. А мужчины такие странные. Матери постоянно говорили нам, что ребята теряют уважение к тем девушкам, с которыми дошли до крайности. Но они, видимо, значительно изменились с тех пор, как моя мать была в нашем возрасте. Сперва я очень боялась, потом поняла, что по-настоящему испуган Билл, а не я. Дело не только в детях. Но они совершенно беспомощны. Когда мы на людях, я сижу тихо, как мышь, слушаю его, или когда танцуем, я думаю, какой он остроумный, какое у него чувство юмора. Но когда мы совсем одни, все меняется. Он становится совершенно другим. Сперва я думала, что он мягкий, слишком уж мягкий, и меня это восхищало. Но потом поняла кое-что – и это не умаляет его в моих глазах. Он мягкий, но те его поступки, что мне казались мягкими, не были такими. По-настоящему мягкие поступки не те, которые мне казались мягкими. То, что я принимала за мягкость, представляло собой беспомощность или почти беспомощность. Он студент-медик и знает все, думаю, я у него не первая, но… Господи! Не знаю, как это объяснить. Ты хоть понимаешь, о чем я?

– Думаю, да. И еще думаю, что вам нужно немедленно пожениться. Не упускайте никаких удовольствий. Немедленно, Анна. У него есть свои деньги, знаю, что и у тебя тоже есть. Вам нет причины что-то упускать. Вступайте в брак.

– Я этого хочу, и он очень хочет, только я боюсь помешать его занятиям.

– Его занятиям это не помешает. Возможно, ему придется слегка пренебрегать тобой, но он сможет заниматься гораздо лучше, чем если будет находиться в Нью-Йорке и мечтать о том, чтобы ты была здесь или он в Гринвиче. Нет, непременно вступайте в брак. Только посмотри на все юные семейные пары. Люди вступают в брак, как только ребята оканчивают колледж. Черт с ней, с депрессией. Конечно, она какой-то фактор при женитьбе, но взгляни на все эти юные пары, почитай светскую хронику, должно быть, среди них много бедных и безработных. Если поженитесь сейчас и в будущем году он вернется к занятиям, у вас будет удовольствие жить вместе, а потом, возможно, он захочет поехать за границу, в Вену или куда-нибудь еще, чтобы продолжить учебу, и это будет как медовый месяц. Твои родители не будут настаивать на большой свадьбе, так ведь?

– Видишь ли, отец считает необходимым производить впечатление. Матери эта идея нравится не так, как раньше. Она бы предпочла истратить эти деньги на благотворительность, но отец говорит, что тратит на благотворительные цели больше, чем прежде, хотя доходы у него снизились. Относится к этому он очень серьезно. Кстати, он знает мистера Кулиджа и, думаю, считает, что если пригласит его на свадьбу, мистер Кулидж приедет, и это в значительной мере отвлечет людей от депрессии.

– Я не согласна с твоим отцом.

– Я тоже. Сказать, конечно, этого не посмею, но, думаю, Кулидж вверг нас в депрессию, и незачем упоминать о нем в газетах.

– Я тоже так считаю.

– Знаешь, ты дала мне пищу для размышлений. Я и сама об этом думала, но всякий раз, когда затрагиваю эту тему, люди говорят – о, времени впереди еще много. Но ты единственная, кто знает, что мы практически уже состоим в браке.

– Ничего подобного, – сказала Глория. – Куда вы отправляетесь?

– Обычно в квартиру одного из друзей Билла.

– Ну, в таком случае… вы когда-нибудь проводили вместе всю ночь?

– Один раз.

– Этого мало. Вы практически не состоите в браке.

– Откуда ты столько знаешь? Глория, не говори, что ты замужем.

– Нет, но я знаю, что такое просыпаться с мужчиной, которого любишь, завтракать вместе и все такое прочее. Требуется какое-то время, чтобы привыкнуть друг к другу. Кто первым пойдет в туалет и тому подобное. Интимности. Анна, я могу рассказать тебе многое.

– Я была бы рада.

– Расскажу непременно. Господи! Я знаю все!

– Ну что ты, Глория.

– Да, все. Знаю, каким хорошим может быть брак и каким ужасным, и тебе повезло. Немедленно выходи замуж за Билла и держись за него.

– Я ни разу не видела тебя такой. Почему для тебя это так много значит? Мужчина, которого ты любишь, женат.

– Ты правильно догадалась.

– И жена не дает ему развода?

– Да, – ответила Глория. – Именно так.

– А не могли бы вы пойти к ней вдвоем и сказать, что любите друг друга? Она хорошая женщина? Сколько ей лет?

– О, мы объяснились по этому поводу. Не с ней, а с Джеком.

– Джек. Я его знаю?

– Нет. – Глорию подмывало сказать, что его имя не Джек, но она не хотела сообщать Анне слишком много.

– Послушай, дорогая, я непременно позвоню тебе сегодня вечером, и если тебя не будет дома, я оставлю сообщение, приеду или нет.

– Ладно, лапочка, – сказала Анна, поднимаясь. Поцеловала Глорию в щеку. – Желаю удачи, и увидимся если не на этой неделе, то через неделю.

– Большое спасибо.

– О, это я должна тебя благодарить, – сказала Анна и ушла.

Глория долго думала о том, как незаразна любовь. По правилам она должна была испытывать желание позвонить Лиггетту, и в какой-то мере такое желание у нее было, но разговор с Анной, неопытной Анной с ее единственным мужчиной, счастьем, наивностью и неловкой любовной связью (она была уверена, что Билл Гендерсон носит очки, что ему приходится снимать их и класть в металлический футляр перед тем, как обнять Анну) – все это вызвало у нее гнев против любви, которая настигает в самых неожиданных местах. В любовном опыте Глории ничего подобного не было, и это приводило ее в уныние. Какие проблемы могут возникнуть у Анны с Биллом? Мужчина приезжает с Тихоокеанского побережья и здесь, на востоке, находит идеальную для себя девушку. Какие у них могут быть проблемы? Почему они не решаются вступать с брак? Ей хотелось подтолкнуть их к этому, подтолкнуть грубо, раздраженно. Они поженятся, через пару лет Билл заведет роман с медсестрой или еще кем-нибудь, возбуждение у него уляжется. К тому времени у Анны будут дети, хорошенькие дети с загорелыми телами, в крохотных плавках. Анна будет сидеть с ними на пляже, время от времени поднимать взгляд от журнала, окликать их по именам, отвечать на их глупые вопросы и учить их плавать. У нее будут громадные груди, но она особенно не располнеет. Руки ее станут толстыми, загорелыми и будут отлично смотреться в вечернем платье. И Глория знала, у Анны постепенно станет появляться к ней неприязнь. Нет, на Анну это не похоже. Но Глория будет единственной женщиной, кого Анна будет выносить. Очевидно, у каждой Анны есть одна Глория, которой она предана. А девочки, с которыми они учились в школе, которые острили по поводу того, что Анна лесбиянка, превратятся в ее подруг, она будет ездить с ними верхом, играть в бридж и ходить на клубные танцы. Они будут иногда встречаться во второй половине дня, ставить на стоянку свои микроавтобусы, ждать мужей, их мужья будут сходить с поезда, одетые в синие или серые фланелевые костюмы, с одинаковыми лентами студенческих организаций на жестких соломенных шляпах, с одинаково сложенными газетами. И она, Глория, поначалу будет навещать Анну с Биллом каждое лето, мужчины со шляпными лентами станут назначать ей свидания в Нью-Йорке. О, она все это знала.

Глория попыталась отделаться смехом от сценария, который придумала для будущего Анны, но это было непросто, и попытка оказалась безуспешной. Тщетной, так как эта картина была точной, и она это знала. Ну что ж, у каждой Глории, напомнила она себе, тоже есть Анна, которую она терпит и которой предана. Вести тот образ жизни, что и Анна, она не хотела, но для Анны он был в самый раз. Единственно возможным для Анны, или скорее единственно хорошим. Черт возьми, у нее дурное настроение, притом без явной причины. Нельзя же назвать причиной счастье Анны.

В задней части второго этажа того дома, где жила Глория, была комната, которую миссис Уэндрес и остальные домашние называли «швейной». Она была тесной, обстановка не вызывала желания оставаться там долго. Миссис Уэндрес держала в ней иголки, катушки ниток, принадлежности для штопки, корзинки для шитья, но шила где угодно, только не там. Глория изредка заходила в эту комнату с единственной целью – посмотреть из окна.

Окна швейной комнаты выходили на двор дома Глории, а за этим двором и за смежным находилась задняя часть старого, разделенного на меблированные квартиры дома. У женщины в этом доме был рояль с хорошим тоном, но ее музыкальный слух полностью совпадал со вкусом Рокси, музыканта. Собственно говоря, Глория считала, что эта женщина строго следует программе Рокси, не считая тех случаев, когда для программы нужны были «Болеро» Равеля, произведения Сезара Франка [43]43
  Сезар Огюст Франк (1822–1890) – французский композитор романтического направления.


[Закрыть]и еще одного-двух композиторов, которые нравились Глории и Рокси. Кроме того, эта женщина пела. Она была ужасной. И эта женщина была единственной, кто в сознании Глории сливался с этим домом. В жаркие дни она видела эту женщину от плеч и до колен. В жару эта женщина не закрывала окно полностью. Глория ни разу не видела лица этой женщины, только ее торс. Видела в одежде и без одежды, зрелище было не особенно привлекательным. И эта женщина была единственной из соседей, о ком Глория что-то знала.

Но в двух ярдах от дома был не отделенный забором сад. С травой, деревом, несколькими розовыми кустами; там стояло четыре железных стула и железный стол с подставкой для зонтов посередине. В этом саду жили овчарка и в настоящее время четыре щенка.

Когда Глория в последний раз выглядывала из окон швейной, щенки были чуть-чуть больше кусочков мяса, совершенно беспомощными, и сосчитать их было нелегко.

Теперь щенкам было около полутора месяцев, и Глория, глядя на них, совершенно забыла об игравшей на рояле женщине, потому что через несколько минут сделала открытие, касавшееся семейства овчарок: у суки был любимец.

Соски суки утратили наполненность и втянулись в тело, но щенки не забыли, что недавно сосали оттуда молоко. Мать убегала от их настойчивых попыток тревожить ее, но один рыжевато-коричневый щенок был настойчивее других, и когда они с матерью отходили достаточно далеко, мать останавливалась и позволяла ему сосать себя. Потом сильно била его, однако, заметила Глория, не настолько сильно, чтобы он неправильно понял, обиделся и разозлился на нее. Мать раскрывала удивительно большую пасть, поднимала щенка за шиворот, отбрасывала в сторону, потом делала большой прыжок и гонялась по саду за воробьями. Тем временем другие щенки ждали ее, и когда она подходила к ним, снова пытались добиться от нее молока. Может быть, они похожи на мужчин, подумала Глория; может быть, они знают, что молока там нет. И у Глории было сильное подозрение, что матери нравится их заигрывание с ней. Она догадывалась, что природа снабдила мать инстинктом отгонять щенков. Они стали уже достаточно большими, чтобы есть твердую пищу, и долгом матери было заставить их заботиться о себе.

Эта мать замечательная особа. Глория поймала себя на этой мысли и, поскольку была одна и не рассуждала вслух, продолжала об этом думать. Эта мать замечательная особа. Должно быть, она обладает превосходными качествами, судя по тому, как держит голову, как стоят торчком ее уши, как она играет со щенками, но при этом не позволяет им быть слишком наглыми и своевольными. Как лежит, положив голову на вытянутые лапы, и наблюдает обманчиво сонными глазами затем, как щенки пытаются есть траву или найти в траве что-то съедобное. Это поистине замечательно. Один черный щенок пытался заняться самоудовлетворением, и мать всякий раз поднималась, била его лапой или поднимала зубами за шиворот и делала вид, что наказывает. Через несколько секунд опускала щенка, но тот уже забывал о сексе. Но рыжевато-коричневый все это время был ее любимцем, и тут Глория увидела то, чему не могла поверить. Увидела собственными глазами. Она ничего не знала о собаках, может быть, у них это обычное дело, но решила спросить у ветеринара, всегда ли собаки так делают. То, что она увидела и во что не могла поверить, было происшествием между матерью и щенком.