Текст книги "Весенняя лихорадка"

Автор книги: Джон О'Хара

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)

– Влюбилась в кого-то?

– Не так, как хотелось бы.

– Ты имеешь в виду меня?

– Нет. Да. Но я думала не о тебе. Об этом Лиггетте.

– Ты влюбилась в Лиггетта?

– Кажется. Не знаю.

– Он это знает?

– Нет.

– По-настоящему влюбилась в него?

– Я – да. Он – нет. Я знаю, что он думает. Что я… ну, легкодоступная. Я легла с ним в постель в первый вечер знакомства. Мало того. Он подцепил меня в баре.

– Лучше уж в баре, чем на Центральном вокзале.

– Почему ты сказал это? Отвечай! Почему ты это сказал?

– Черт побери, не знаю. Я сказал что-то не то?

– Почему ты сказал о Центральном вокзале? Что ты знаешь о нем?

– Ну… это… вокзал.

– Ты сказал: лучше пусть тебя подцепят в баре, чем на Центральном вокзале. Почему ты это сказал? Знаешь что-то о том, что меня там подцепили?

– Нет, а так было?

– О Господи. О, Эдди. Уведи меня отсюда. Пошли к тебе на квартиру.

– Да, конечно. Джон! Скажите Джону, вина не нужно. Пусть несет счет.

Они пошли домой, и Глория рассказала Эдди о докторе Реддингтоне. Она провела ночь там, так как боялась, а Эдди устроился в кресле, наблюдал за ней, делая вид, что читает. Его изнурило впервые испытанное желание убить человека.

На другое утро, во вторник, Лиггетт проснулся с не особенно тяжелым похмельем, напоминавшим об утрах после футбольных матчей и лодочных гонок, только после ночной попойки, как накануне, он мог рассчитывать на то, что почти оправится через несколько минут после того, как справит нужду, а после целого дня напряженных усилий нужда ощущалась не всегда, по крайней мере пока он не приходил в себя полностью. Лиггетту всегда казалось, что усиленная гребля укрепляет мышцы кишечника, это приводит к запору и вызывает фурункулы. Попойки на него такого воздействия не оказывали. После посещения туалета похмелье почти проходило. Стакан томатного сока с щедрой добавкой острого соевого соуса, чашка черного кофе и тарелка томатного супа составляли в такие утра его завтрак.

Когда он ел суп, вошла Эмили:

– С манто что-нибудь прояснилось?

– Я не смог найти Кейси. Свяжусь с ним сегодня.

– Ты капнул супом на халат. Давай уберу пятно.

– Нет, не надо. Я сам.

– Ты размажешь его. Давай я. – Она соскребла пятно ножом. – Ну вот и все.

– Спасибо.

– Давай пойдем вечером в театр. Я хочу увидеть Барта Маршалла. А тебе нравится Зита Йоханн.

– Барт Маршалл? Кто это?

– Герберт Маршалл. Я назвала его так в шутку.

– В каком спектакле они играют?

– «Завтра и завтра». По пьесе Филипа Барри.

– А, да. Что ж, хорошо, если купишь билеты. Кого пригласим?

– Я думала, можно пригласить Фарли. Мы скоро уезжаем за город, а я не видела ее с прошлого лета. Я вспомнила о них, потому что они в воскресенье были в клубе. Миссис Фарли славная женщина. Мне она нравится.

– Да, я видел его. С ним был человек, сказавший, что знал меня в Нью-Хейвене. Еврей.

– Как, тебя? – засмеялась Эмили.

– Чего смеешься? Я ничего не имею против евреев. У меня есть хорошие друзья-евреи. Пол и Джимми. Ты знаешь, что я к ним хорошо отношусь.

– Знаю, но в колледже ты к ним хорошо не относился.

– Послушай, не распространяйся об этом. Сейчас не время для такого снобизма. Фарли пригласи непременно. Ее брат большой друг Эла Смита. Купи билеты. Как насчет одежды?

– Думаю, черный галстук [32]32
  Черный галстук-бабочка надевается к смокингу, белый – к фраку. Форма вечернего туалета оговаривается в приглашениях.


[Закрыть].

– Да. Фарли всегда очень хорошо одеваются, и если не оговоришь черный галстук, он может явиться во фраке, а мне совсем не хочется надевать фрак в конце сезона. Пьеса хорошая?

– Джози понравилась.

– Что она понимает?

– Джози тебе нравится. Ты сам это говорил.

– А, ты имеешь в виду Джози Уэллс. Я подумал, ты про Джози Демут.

Лиггетт вытер губы салфеткой. Взглянул на часы, потом ему пришлось взглянуть снова, чтобы увидеть, который час.

– Постараюсь вернуться пораньше. Я еду в Филадельфию в десять часов, но, думаю, вернусь задолго до ужина. В контору заходить не стану, разве что по возвращении из Филадельфии. Пока.

И поцеловал жену.

* * *

– Миссис Фарли, это Эмили Лиггетт. В воскресенье в клубе я помахала вам рукой, но вы не заметили.

– Я видела вас и девочек. То была в самом деле Рут?

– Да. Правда, она…

– О, должно быть, она очень интересная. Барбару я узнала, но мне пришлось взглянуть дважды, дабы убедиться, что это Рут. Раньше она была хорошенькой, но теперь красивая.

– О, спасибо. Мне бы хотелось сказать ей это, но, пожалуй, спешить не буду. Скажу, когда будет нужно поднять ей настроение. Я хотела узнать, сможете ли вы и мистер Фарли прийти к нам сегодня на ужин. Хотела пригласить вас на воскресенье, но сегодня мы будем всего вчетвером, вы, мистер Фарли, мой муж и я. Я подумала, что можно сходить в театр.

– Сегодня? Ну конечно. Думаю, что да. Я почти уверена.

– О, превосходно. Вы видели «Завтра и завтра»?

– Нет, не видели. Пол сказал сегодня утром, что хотел бы посмотреть этот спектакль. Я думала, эта пьеса получит Пулитцеровскую премию, кажется, так полагали многие.

– О, Пулитцеровскую премию дали снова?

– Да, об этом написано в утренней газете. Премию получила пьеса Сьюзен Глэспелл «Дом Элисон».

– «Дом Элисон». А, да. Это об Эмили Дикинсон [33]33
  Эмили Элизабет Дикинсон (1830–1886) – американская поэтесса. Ее называли Красавицей Амхерста. Последние двадцать пять лет жизни прожила в затворничестве.


[Закрыть], правда, спектакль я не видела. В репертуаре театра «Сивик» много хороших вещей, но тащиться туда так неприятно. Что ж, я очень рада, что вы можете прийти. В половине седьмого, для мужей черный галстук.

– Отлично и большое спасибо, – сказала Нэнси.

Ей нравилась Эмили Лиггетт, и она была довольна, так как знала, что миссис Лиггетт не махала ей рукой в воскресенье. Эта ложь представляла собой учтивость.

Нэнси Фарли знала, что миссис Лиггетт видела ее в клубе, вспомнила о ней, может быть, вспоминала несколько раз в понедельник, и, видимо, вчера вечером решила пригласить на ужин. Желания становиться близкой подругой Эмили Лиггетт у Нэнси не было. Эмили была одной из немногих женщин, к которым она в разговоре обращалась «миссис», часто видела их с мужем летом в клубе и через головы других людей в театре. Она знала, что Эмили питает к ней симпатию – это значило немногим больше, чем одобрительное отношение к внешности, ну и ладно, – и что в этой симпатии есть такие качества, как взаимное уважение и одобрение. Близкими подругами они никогда не станут, потому что им это не понадобится. Нэнси знала, что если она когда-нибудь окажется на пароходе или в дальнем поезде с Эмили Лиггетт, они найдут других общих подруг, чем те, с которыми общаются в Нью-Йорке; но охотно принимала это как само собой разумеющееся наряду с возможными общими вкусами. Теперь в ее восхищении миссис Лиггетт было тепло; миссис Лиггетт требовалось определенное мужество, чтобы пригласить Фарли на ужин; и именно оно восхищало Нэнси. Она позвонила в кабинет Полу и велела секретарше передать, что они идут на ужин к Лиггеттам. Потом пошла в комнату Пола убедиться, что один из его смокингов выглажен, как обычно, осмотрела его рубашки, воротнички и галстуки.

Сыновья Фарли давно находились в школе, и до пяти часов Нэнси было нечего делать. Каждый день в пять, если у Пола не было других планов, Нэнси ехала по Лексингтон-авеню к Грэйбар-билдинг, где находилась его контора. Так продолжалось уже четыре года. Началось это случайно. Однажды во второй половине дня она оказалась рядом с его конторой, тогда находившейся на Парк-авеню, 247, дождалась его и встретила на выходе. Они единодушно решили, что это очень хорошая мысль и будет просто замечательно, если она станет встречать его всегда, когда сможет. В этом были свои резоны – многие вечеринки тогда начинались рано. Нэнси подъезжала, брала его, и они вместе отправлялись в компанию. Хотя они никогда не говорили этого друг другу или кому бы то ни было, и Нэнси, и Пол очень не любили входить в комнату поодиночке. Однако вместе образовывали хороший единый фронт, и друзья всегда думали о них как о паре. Только для своих чертежников, служащих клубов и нескольких деловых знакомых Пол был отдельной личностью. В часы досуга все думали о нем как об одетом в мужской костюм представителе неразлучных мистера и миссис Пол Фарли. Почти так же обстояло дело с Нэнси; в той мере, в какой может обстоять с женщиной, которая, если обладает хоть чем-то – красотой, безобразием, обаянием, дурным или хорошим вкусом, сексуальной привлекательностью, – становится индивидуальностью быстрее и остается ею дольше, чем мужчина. И они вместе отправлялись на вечеринки или просто ехали вместе домой. Нэнси встречала мужа ежедневно.

Вскоре это стало превращаться в обыденность и перестало доставлять Нэнси удовольствие. Сначала изредка, потом ежедневно Пол садился на заднее сиденье машины и щипал Нэнси за шею. Поначалу ей это казалось забавным. Потом она обнаружила, что напряженно ждет этого. Потом – что раздражается, напрягает нервы и садится посередине переднего сиденья, надеясь, что муж не сможет застать ее врасплох. Но ему всегда это удавалось, и она могла сосчитать по пальцам одной руки, сколько раз опережала его. Тогда у них был крытый «паккард». Когда они покупали машину с откидным верхом, у Нэнси на уме была одна мысль – она будет поднимать стекло со своей стороны и Пол не сможет коснуться ее шеи. Но пользы от этого было мало; он добивался той же внезапности, сильно стуча кольцом по поднятому стеклу. Постепенно обыкновение ежедневно встречать Пола стало неприятной обязанностью, чуть ли не ужасом. У нее вызывало нервную дрожь то, что поначалу казалось забавным, приятным. Когда они садились в машину, ей требовалось несколько минут, чтобы сосредоточиться на словах мужа. Несколько раз, в те дни, когда погода была замечательной и у Пола были основания ожидать, что она его встретит, она не могла заставить себя переносить это – хотя слово «переносить» было не совсем верным – и придумывала предлоги, чтобы не приезжать. Пол так обижался, что она обзывала себя скотиной; во всем остальном муж бывал добрым, внимательным, нежным, неужели она не может примириться с таким пустяковым недостатком? Но это самопорицание вскоре бесследно проходило. Оно было своеобразным потаканием своей слабости, которое никоим образом не решало проблему.

А сказать Полу напрямик – она против того, чтобы он щипал ее за шею, было невозможно. Из разговоров с подругами и по собственным наблюдениям Нэнси знала, что в каждом браке (который в конце концов сводится к совместной жизни двух людей) жене нужно помалкивать хотя бы об одной мелочи в поведении мужа, которая ей не нравится. Она знала случай, когда брак распался из-за привычки мужа позволять капельке яичного белка свисать с ложечки, когда он ел яйца всмятку. Эта неприятная история происходила каждое утро. Знала и другой случай, когда муж ушел от жены, назвав ее неряхой; психоаналитику потребовался месяц, чтобы разобраться в поступке этого человека – его жена всякий раз оставляла туалетную бумагу плавать в унитазе. О таких вещах нужно молчать, они хуже тех, из-за которых можно ссориться: поведения жены или мужа в постели; его или ее вкусов в одежде; плутовства в играх, кокетливости, дурных манер, расхождений во взглядах, занудства, хвастовства, застенчивости, пунктуальности или ее отсутствия и прочих вещей, о которых люди могут спорить открыто. Кроме того, всегда есть надежда, что муж может оставить свою манеру. Но нет; возможно, он делает это, так как думает, что ты этого ожидаешь.

И в тот вторник Нэнси Фарли, поскольку весь день ей было нечего делать, начала с утра думать об этой шалости мужа. День обещал быть хорошим. В небе не было ни облачка, не предвиделось возможности обоснованных предлогов не встречать Пола. Эта праздность дала ей широкую возможность думать время от времени о Джоне Уоттерсоне, некрасивом актере, о котором все говорили, что обаяния у него больше, чем… ну, чем у кого бы то ни было из тех, кого они знали. Уоттерсон происходил из очень хорошего бостонского семейства, учился в Гарварде и обычно играл роли грубых людей, хотя хорошо выглядел во фраке. Кое-кому он напоминал Линкольна; был высоким, некрасивым, как Линкольн, притом Линкольн, видимо, обладал замечательным голосом. Уоттерсон обладал. От пьесы к пьесе он дошел то той ступени, когда, говоря о нем, было достаточно назвать только имя; когда спрашивали: «Вы идете на премьеру Джона?» – было ясно, что имеется в виду Уоттерсон, как и в тех случаях, когда при упоминании имен Кит, Алфред, Линн, Хелен, Огги, Джейн, Зита, Барт, Бланш, Ева, Хопи, Лесли не возникало сомнений, о ком речь. Уоттерсон определенно добился признания и, добившись, спокойно стал пользоваться им на сцене и вне сцены.

Первое, что сказала о нем Нэнси, впервые увидев его, что это честный человек, и тут же поправилась: этот человек не рисуется. Его прямые, черные, как у индейца, волосы спадали на лоб, и он никогда не пытался не допустить этого. У него были большие, толстые губы, из них исходил его твердый, сильный голос с чикагским акцентом, и Уоттерсон никогда не пытался его изменить, если не считать тех случаев, когда играл капитана английского минного тральщика или проходил кинопробу на роль индейца. Он привык слышать, что у него красивые руки. Они были большими, с кольцами-печатками на мизинцах. Ему нравились женщины, ягодицы которых умещались в его ладонях с разведенными пальцами, и хотя Нэнси не совсем этому соответствовала, она все же относилась к меньшинству. Он хотел Нэнси.

Нэнси видела Уоттерсона вне сцены около десяти раз. Для него это было очень мучительно, так как он точно знал, сколько раз ее видел, как, впрочем, и она. Но они всегда обращались друг к другу «мистер Уоттерсон» и «миссис Фарли». В последние три встречи он приглашал ее заглянуть к нему на минутку после полудня в любой день, когда окажется поблизости. Дальше этого он не шел. Если она зайдет, то прекрасно понимая зачем. Нэнси это знала. Уоттерсон прекрасно знал, какая у него репутация, и все женщины, которых он знал, знали это. «Никаких гравюр у меня нет, – говорил он, – но вот напоить вас я определенно смогу». Да, он никогда не рисовался, и его фамилия значилась в телефонном справочнике.

Была весна, и Нэнси целыми днями было нечего делать до ежедневного тяжкого испытания с мужем. На прошлой неделе, когда она виделась с Уоттерсоном, он спросил:

– Миссис Фарли, вы не заходили ко мне выпить. Почему?

– Я не испытывала жажды.

– Жажды? При чем тут жажда? Я уезжаю на выходные, но вернусь во вторник, мой телефон есть в справочнике, и я думаю, вам нужно будет выпить во вторник. Или в четверг. Или в среду. Или в любой день. Но начиная со вторника.

Тут он рассмеялся, чтобы слегка смягчить грубость и показать Нэнси, что, разумеется, не ждет ее появления.

Будучи замужем за Полом, Нэнси лишь раз позволила себе целоваться с другим мужчиной – крепко, стоя, с раскрытыми губами. Теперь она вспомнила, что тот мужчина тоже был актером. Молодым, почти неизвестным. В этот день, думая об Уоттерсоне и том молодом актере, она вновь пришла к истине, которую для себя открыла. Открыла, наблюдая за ходом связей подруг на стороне – притворяясь, что совершенно не интересуется этими связями. Истина заключалась в том, что существует определенная категория мужчин, симпатичных, по-своему знаменитых, привлекательных, с которыми благоразумные женщины, такие, как сама Нэнси, могли бы завести роман, но ни в коем случае не вышли бы за них замуж. Как-то она слышала французскую остроту: можно гулять в Буа, не покупая его. (Эта острота звучала лучше американской: «Зачем держать корову, если молоко так дешево?») Она пользовалась этим высказыванием о Буа для оправдания поведения некоторых мужчин, которые ей нравились, и лишь в последние три-четыре года стала прилагать это высказывание к женщинам. Так вот, замуж за мужчину вроде Уоттерсона она бы не вышла, но раз есть такие мужчины, как Уоттерсон, почему бы не испытать, каковы они в постели? Хотя бы с одним? На теле Пола она знала каждый волосок; они знали все друг о друге. Новый мужчина будет совершенно незнакомым, и Нэнси подумала о себе. Может, она окажется совершенно незнакомой для себя в той же мере, как для любого нового мужчины. И пора было это испытать. Так спокойно она решила завести роман с актером Джоном Уоттерсоном.

Перед Нэнси лежал роман «Земля» [34]34
  «Земля» – роман американской писательницы Перл Бак (1892–1973), удостоенный Пулитцеровской премии, переведенный почти на тридцать языков.


[Закрыть]. Приняв решение, она тут же отложила книгу, поднялась и пошла в чулан, где на колышках, напоминающих громадные деревянные запонки для воротничка, висели ее шляпки. Взяла две, примерила, потом вернулась в чулан, взяла третью и остановилась на ней. Перчатки, сумочка, погашенная сигарета, и она была готова к выезду.

Машина стояла снаружи. Нэнси села в нее и проехала несколько кварталов к дому, где жил Уоттерсон. Поравнявшись с его домом, проехала мимо, не сбавляя скорости. Почему-то – не сегодня. У нее появилось наитие. «Если нога ослабит нажим на педаль акселератора, мне нужно будет войти. Однако не ослабила, значит, не сегодня». Нэнси пошла в кино – замечательный Джордж Арлисс в фильме «Миллионер». «Пожалуй, я упустила случай», – сказала она себе, думая об Уоттерсоне и получая от этого удовольствие.

– Хочешь кофе? Могу предложить, если он пойдет тебе в горло, – сказал Эдди.

– Что? – произнесла Глория. – А, Эдди. Привет, дорогой.

– Привет, милочка. Как насчет кофе?

– Я приготовлю. Дай мне только минутку, чтобы проснуться окончательно.

– Он уже приготовлен. Тебе нужно только его выпить.

– О, спасибо. – Глория села в постели и протянула обе руки за чашкой с блюдцем. Немного отпила.

– Хороший. Ты сам готовишь такой?

– Да, мэм, – ответил Эдди.

Он сел на кровать, осторожно, чтобы сетка не спружинила и Глория не пролила кофе.

– Хорошо спала?

– М-м. Просто замечательно, – ответила она. Потом спросила: – А ты? Где спал, мой сияющий мальчик?

– Здесь, – ответил Эдди.

– Где это «здесь»?

– Вон там. В кресле.

– Там, там, в кресле не дам. Беги, беги, неси пироги, – сказала она. – Нет, правда, где ты спал, малыш?

– Сказал же тебе – в кресле.

– Быть не может. С такими ногами? При таких длинных ногах спать в кресле ты бы не мог. Что ты делал с ними?

– Ничего. Задницу втиснул поглубже в кресло, а ноги… не знаю. Вытянул. Они вытянулись в юго-западном направлении, я заснул, и они онемели.

– Ой, ты, должно быть, ужасно себя чувствуешь. Все ноет?

– Нет, сказать по правде, чувствую себя отлично. Я был очень усталым, когда заснул. Немного почитал, когда ты погрузилась в сон, и заснул при включенном свете. Проснулся часа в три-четыре, погасил настольную лампу, поднялся и взял пальто. Кстати. Меховое манто, в котором ты пришла в воскресенье, так и висит у меня в чулане. Забери-ка его. Отнеси туда, где взяла, ладно?

Глория как будто задумалась над этим.

– Ладно? – повторил Эдди. – Это не мое дело, Глория, и я, как уже сказал, не имею ничего против той жизни, какую ты ведешь, но только хочу, чтобы манто ты вернула. Это похоже на кражу – может быть, взять тогда манто у тебя были самые веские причины, но нельзя оставлять себе вещь, стоящую четыре или пять сотен.

– Четыре или пять тысяч.

– Черт возьми! В таком случае тем более. Господи, малышка, такие дорогие вещи страхуют. На пороге вот-вот могут появиться детективы.

– Сомневаюсь. Думаю, что могу держать манто у себя, сколько захочу.

Эдди посмотрел на нее, но быстро отвел взгляд. Встал.

– Хочешь еще кофе? Там есть.

– Это тебе не нравится, так ведь?

– Какая разница, нравится мне или нет? Я сказал тебе, что думаю. Приказывать тебе не могу.

– Ты мог бы. Иди сюда. – Глория приглашающе протянула руки. Эдди снова сел на кровать. Она прижала его голову к своей груди. – О, дорогой мой, ты не представляешь, что я готова сделать ради тебя. Эдди, ты все, что у меня есть. Ты боишься меня. Я скверная, Эдди, знаю, что скверная, но ради тебя могу быть хорошей, Эдди, дорогой мой Эдди. О! Сюда. На секунду, дорогой. На секунду. Мой малыш. Малыш, которому нужно постричься. Мой… Что это?

– Телефон, – ответил Эдди.

– Возьми трубку. Не брать – дурная примета.

– Никогда об этом не слышал.

– Это так. Иди, дорогой, ответь.

– Алло? – произнес он. – Что? Да. Я слушаю.

Пауза.

– Ах ты, сукин… – Эдди бросил трубку на рычаг. – Ручная прачечная братьев Буш. Мерзавцы.

– Та прачечная, которой ты задолжал деньги?

– О Господи. Может быть. Я забыл ее название. Кажется, вообще не знал его. Нет, это не может быть та. Братья Буш добивались новой работы, значит, это не та прачечная, куда я сдал свои вещи. Они не хотят никакой новой работы. Я хочу тебя.

– Хочешь? Вот я. Может нас кто-то увидеть из тех окон?

– Не исключено. Я займусь этим.

– Мне нужно бы встать.

– Нет, не надо.

– У меня будет ребенок.

– Не хочешь ребенка?

– Совсем не хочу. Ну да ладно.

Эдди снова сел на кровать и отвернулся. Снова поднял руки так, словно собирался забросить штрафной мяч в корзину, но теперь они были сжаты в кулаки.

– Нет, – сказал он.

– Все хорошо, Эдди, – сказала она. – Все хорошо, дорогой.

– Нет, – сказал он. – Отнюдь не хорошо.

– Я не заразная. Если беспокоишься об этом, то не нужно.

– Знаю. Я не думал об этом.

– А раньше думал. Так ведь?

– Давным-давно. Когда еще не знал тебя.

– Я бы ни в коем случае тебя не заразила.

– Знаю. Я уже об этом не думаю. Сейчас у меня на уме другое.

– Ты не любишь меня? Любишь Норму?

– Нет.

– Говорил ты ей, что любишь ее?

– Раз или два.

– А она тебя любит?

– Нет. Не думаю. Может быть.

– Точно не знаешь.

– О, я знаю точно. Не любит. Нет, Норма тут ни при чем. Я люблю тебя.

Глория коснулась его плеча.

– Знаю. А я тебя. Ты единственный, кого я любила в жизни, и единственный, кто любил меня.

– Сомневаюсь. А, ты несешь чушь.

– Нет. Я знаю, даже если не знаешь ты. А может, знаешь и не хочешь говорить. Из-за того, что я была со столькими мужчинами, ты думаешь…

– Молчи. Не говори ничего.

– Хорошо, – сказала она и умолкла, как и Эдди. Потом продолжала: – Если бы ты не знал, что я была со столькими мужчинами, любил бы меня?

– Я тебя люблю.

– Но это было бы по-другому, так ведь? Конечно. Глупо об этом спрашивать. Но ответишь мне по правде? Если бы только познакомился со мной, ничего про меня не зная, что бы ты обо мне думал?

– Нужно ли спрашивать? По-моему, в этом городе нет более красивой девушки. У тебя превосходные и лицо, и фигура.

Эдди умолк. Глория смотрела прямо перед собой, не слушая.

Ее охватило привычное отчаяние.

– О чем думаешь? – спросил он.

– М-м.

– О чем так серьезно задумалась?

– Теперь у тебя все в порядке, так ведь? И все будет в порядке, если я поднимусь, правда? Встану и буду одеваться. Будет у тебя все в порядке?

– Будет.

– Дело в том, что я знаю, каково мужчинам, когда они возбуждаются и ничего не происходит. Я бы так не поступила. Если дело тут просто в… о, не знаю. Не знаю, Эдди, как сейчас с тобой разговаривать. Если до конца дня будешь чувствовать себя паршиво из-за того, что мы кое-что начали и не довели до конца, давай доведем.

– Нет, не буду. У меня желание пропало.

– У меня тоже, но я не хочу, чтобы ты чувствовал себя совершенно выжатым.

– Не буду. Не беспокойся обо мне.

– Тогда, наверное, я встану и приму душ.

– Я дам тебе чистое полотенце. У меня есть.

– Ладно.

– Дам тебе свой халат, – сказал Эдди, но остановился по пути к чулану. – Датчанин пасмурный пришел, печальнейший в году. – Улыбнулся Глории.

– К чему ты это сказал?

– Представления не имею.

– Что это значит? «Датчанин пасмурный пришел, печальнейший в году». Есть тут какой-то скрытый смысл?

– Нет, никакого. Я просто подумал о себе как о пасмурном, о тебе как о пасмурной, тут на ум пришел пасмурный датчанин, и у меня сложилась фраза. Датчанин пасмурный пришел, печальнейший в году. Это ничего не значит. Я ритмически соединил слова. Датчанин пасмурный пришел, печальнейший в году. Ты приходила в девять, но теперь поздней пришла. Я достану тебе халат.

– И полотенце. Оно важнее.

– В моем состоянии сейчас – нет.

– О… ты в самом деле хочешь…

– Нет-нет. Это я так.

Глория поднялась с кровати, надела халат, сложила руки на груди и слегка ссутулила плечи. Улыбнулась Эдди, он улыбнулся в ответ.

– Пожалуй, – заговорила она, – пожалуй, на душе у меня никогда не бывало так скверно. Я не печальна. Это не печаль, как понимаем ее мы с тобой, да и все остальные. Это просто то общее, что у нас есть… нет. Я этого не скажу.

– Ну, теперь ты должна докончить.

– Должна? Да, пожалуй. Так вот, отвратительно думать, что спала со столькими мужчинами, превратила свою жизнь черт-те во что, а потом когда по-настоящему хочешь спать с человеком, потому что любишь его, то не должна этого делать, потому что он тут же станет таким, как все остальные, а ты не хочешь, чтобы он становился таким. Его отличает от остальных то, что ты с ним не спала.

– Нет, это неверно. Не хочу, чтобы ты так думала. Это неправда. Может, и правда, но я так не думаю.

– Да, пожалуй, но… не знаю. К черту это. Иди, погуляй десять минут, а когда вернешься, я буду одета.

– Я куплю сладких булочек.

Глория стояла у двери ванной, глядя, как Эдди надевает пиджак.

– Эдди, я настоящая сука. Знаешь почему?

– Почему?

– Потому что знаю, как нужно себя держать, но испытываю сильное искушение. Ты ни разу не видел меня совсем без одежды, так ведь?

– Пойду за булочками.

– Иди, – сказала она.

Через четверть часа Эдди не вернулся, и Глория забеспокоилась, но еще десять минут спустя он появился, и они снова позавтракали. Кроме булочек, он принес Глории упаковку апельсинового сока и свежую газету.

– М-м. Легса Даймона арестовали, – сказала Глория. – Я как-то встречалась с ним.

– А кто не встречался? – сказал Эдди. – За что его? Наверняка за остановку машины возле пожарного гидранта.

– Нет. По закону Салливана. Это трам-трам-трам, оружие. Обладание смертоносным оружием. Автор Джоул Сайр. Интересная статья. Да, я встречалась с Легсом Даймоном. Ты что сказал? А кто не встречался? Очень многие. Когда я встретилась с ним, парень, с которым была, не знал его хотя бы понаслышке, и он все время острил. Мать губернатора Рузвельта [35]35
  Имеется в виду Франклин Делано Рузвельт (1882–1945), будущий 32-й президент США.


[Закрыть]больна, и он едет к ней в Париж. Она в больнице. Знал ты, что у него был полиомиелит? Я сама узнала месяца два назад. На фотографиях это незаметно, но он всегда держится за руку полицейского. М-м… Добавление к опубликованному. Тут пишут, что самолеты «фоккер-двадцать девять», при аварии которого погиб Кнут Рокне, рекламирует министерство торговли. Я могу использовать «фоккер» в какой-нибудь фразе.

– Я могу использовать в какой-нибудь фразе слово «идентификация». Этим летом я не смогу уехать, потому что идентификация состоится только в октябре.

– У меня была неприятная идентификация. О, Пулитцеровская премия. «Дом Элисон»? О Господи. «Дом Элисон». И «Собрание стихотворений» Роберта Фроста. Это, по-моему, заслуженно. Эдмунд Даффи. Читал ты «Стеклянный ключ»?

– Нет.

– Это вещь того же автора, который написал «Мальтийского сокола» [36]36
  Автор «Мальтийского сокола» – Дэшилл Хэммет (1894–1961), классик детективного жанра.


[Закрыть], только похуже. А, вот это для тебя. Слушай. Это старина Кулидж. «Коллинз Г. Джир, трам-трам-трам, принадлежит к поколению сильных характеров и высоких целей. Их кончина означает конец эры». Чья кончина? Он имеет в виду конец сильных характеров и высоких целей? Может быть. Возможно, он прав. Знаешь кого-нибудь с сильным характером и высокими целями?

– Тебя.

– Нет, это оскорбительно. Припомни кого-нибудь. Из нашего поколения, не из старшего, так как Кулидж говорит, что их кончина означает конец эры. Насколько я понимаю, имеется в виду эра сильных характеров и высоких целей. Возьмем тебя. Дорогой, ты обладаешь сильным характером?

– У меня нет характера.

– Я бы сказала – да. Относительно высоких целей не уверена. Как у тебя с высокими целями?

– Плохо.

– Отсутствие характера и плохие цели.

– Не плохие цели, – сказал Эдди. – Я сказал, что у меня плохо с высокими целями. Это не совсем одно и то же.

– Да, ты прав. Не могу припомнить никого из тех, кто мне нравится, с сильным характером и высокими целями. «Гиганты» разгромили «Бруклин», если тебе интересно. Счет шесть – три. Терри принес три очка, когда «Гиганты» проводили комбинацию, основанную на быстроте, Вергес нанес превосходное попадание. Это не должно звучать паршиво, кроме тех случаев, когда у вас такой же разум, как у меня. Нужно взглянуть на «Бетлехем стил». У моего дяди есть акции этой компании. Счет закрыт на сорок четыре и пять восьмых. О, вот печальная новость. Клейтон, Джексон и Дуранте расходятся. Шноццле уезжает в Голливуд, и они рвут отношения. Очень жаль. Это самая худшая на свете новость. Зачем ты показал мне эту газету? Больше не будет номеров с лесорубами? Со шляпами? Не будет телеграмм вроде той, что он отправил: «Премьера в отеле „Les Ambassadeurs“, когда я научусь правильно произносить это название». Меня это очень огорчает. Надеюсь, он делит свое жалованье с остальными. Нравится тебе эта шляпка? На правой странице… На мне?

– Нет. Она закрывает глаза.

– Ну ладно. Мне нужно отправляться домой, в лоно семьи. Скучно там. Позвонить тебе завтра?

– Позвони. Да, а как же с манто?

– Не знаю. Завтра позвоню.

– Ты что, не хочешь возвращать его этому человеку?

– Ну, не могу же я везти ему манто, так ведь?

– Не понимаю почему, – сказал Эдди. – Если хочешь вернуть ему манто, то можешь. Как – решай сама.

– Ладно, верну, если от этого у тебя на душе станет легче. Позвоню ему прямо сейчас. – Позвонила Лиггетту. – В конторе говорят, его нет в городе.

– Что ж, позвони ему завтра.

Глория приехала домой, там ее ждала телеграмма от Лиггетта с просьбой встретиться с ним в их любимом баре завтра в четыре. В конторе ей сказали, что его нет в городе, но ее жизнь была полна подобных несоответствий.

Глория приехала в бар до четырех часов, заняла маленький столик и наблюдала за входящими. В тот день туда шла довольно представительная публика. Вскоре у всех на устах будет ее имя с различными мнениями относительно ее характера. Большая часть этих людей была по-своему знаменита, однако в большинстве случаев знаменитость их распространялась не дальше двадцати кварталов к северу, сорока к югу, семи к востоку и четырех к западу. Другие были не знаменитыми, но выдающимися в Гаррисберге, Денвере, Олбани, Нэшвилле, Сент-Поле, Миннеаполисе, Атланте, Хьюстоне, Портленде, штат Мэн, Дейтоне и Хартфорде. Среди них была миссис Данбар Викс из Кливленда, приехавшая в один из своих трех-четырех ежегодных визитов посмотреть частную коллекцию непристойных фильмов у подруги, а потом улечься в постель с молодым человеком, который раньше работал у Финчли. Миссис Викс стояла у стойки спиной к Уолтеру Р. Лоскинду, голливудскому контролеру, который разговаривал с Перси Лаффберри, режиссером. Перси был многим обязан Уолтеру. Когда Перси ставил «Войну войн», у него в земле тут и там были закопаны небольшие заряды взрывчатки, не настолько большие, чтобы покалечить кого-то, но достаточные, чтобы при их взрыве статистов в немецкой форме подбрасывало. Статисты были об этом предупреждены, и за такой реализм им доплачивали. Все шло хорошо, пока Перси не счел, что ему нужен один ползущий, а не идущий статист. Когда заряд взорвался, статист лишился обоих глаз, и если бы Уолтер не вступился за Перси, у того были бы серьезные неприятности. Прямо напротив Глории в другой стороне зала сидела миссис Ноэль Линкольн, супруга знаменитого спортсмена-финансиста, у которой было четыре выкидыша, пока она не поняла (или врач осмелился сказать ей), что причина этих несчастий в недостатках ее мужа. Миссис Линкольн сидела с маленькой, хорошенькой Алисией Линкольн, племянницей по браку, поставщицей кокаина группе очень близких друзей в обществе, театре, искусстве. Алисия ждала парня по имени Джеральд, с которым ходила в такие места, где девушкам нельзя появляться без спутников. Вошел Брюс Уикс, представитель артистов, и старался привлечь к себе взгляд Уолтера Р. Лоскинда, но Уолтер не смотрел на него. Брюс в одиночестве стоял у стойки. Генри Уайту, писателю, сказали, что его просят к телефону, – первый ход, хотя Уайт не знал этого, в методе избавления от пьяного. По пути он поклонился доктору стоматологии Джеку Фраю, пришедшему с одной из своих красивых спутниц. Был еще день, поэтому на спутнице не было жемчугов Фрая, которые он одалживал танцовщицам или актрисам, когда те шли куда-нибудь с ним. Появились мистер и миссис Уитни Хофман из Гибсвилла, штат Пенсильвания, жалея, что они не настолько близкие друзья, чтобы говорить о чем-нибудь без смущения. К ним присоединился двоюродный брат Уитни Скотт Хофман, косоглазый человек, которому в тридцать лет требовалось бриться не чаще раза в неделю. Вошел Майк Романофф, оглядел помещение и вышел. Группе молодых людей из шести человек, мистеру и миссис Мортимер Хаус, мистеру и миссис Джек Уайтхолл, мисс Сильвии Хаус и мистеру Ирвингу Раскину не позволили войти, потому что они предварительно не заказали мест. Им пришлось расступиться, чтобы пропустить латиноамериканского дипломата, назначение которого в Вашингтон показывало, как его страна относилась к этой. Он заболел малярией до того, как подцепил сифилис, – неудачная очередность для лечения. Барабанил по столику, вызывая официанта, Людович, художник, – у него было несколько неретушированных фотографий обнаженной Глории, которые ей хотелось получить обратно. С ним была Джун Блейк, танцовщица и манекенщица, которая четыре дня спустя все еще радовалась выигрышу на ипподроме почти в тысячу долларов. Ставка делалась не через букмекера, и Джун не тратила денег. Тут было довольно сложное соглашение между нею и Арчи Джеллиффе, гангстером, который сказал Джун, что сделает за нее ставку, если она согласится привезти в его загородный дом некую девственницу, которую он хотел узнать получше. Была ли Джун виновата, что бывшая девственница находилась теперь в частной больнице? Вошел Роберт Эмерсон, издатель журнала, со своим вице-президентом Джерри Уэтлингтоном. Эмерсон хотел скрасить жизнь Уэтлингтону, которого только что забаллотировали при приеме в хороший клуб, в котором состоял Эмерсон. Эмерсон искренне жалел о том, что и сам положил черный шар. Помешанный Хорее Г. Таттл, которого выгнали из двух знаменитых подготовительных школ за поджоги, находился там с миссис Денис Джонстоун Хамфрис из Сьюикли-Хайтса, городка под Питтсбургом. Миссис Хамфрис рассказывала Хоресу, что ей пришлось ехать в микроавтобусе, так как забастовщики закидали камнями ее «роллс-ройс». Хуже всего было то, что в это время она ехала в «ролс-ройсе», лично держа свой экспонат для выставки цветов, и когда в машину полетели камни, у нее хватило сообразительности лечь на пол, но она забыла о розах и смяла их. Ее рассказ не прервался, когда Хорее кивнул Билли Джонсу, джентльмену-плуту, который быстро подошел к стойке, держа в руке два доллара, быстро выпил двойную порцию виски с содовой и вышел с двумя долларами в руке. Бармен просто вписал их в счет Билли – Билли считался слегка помешанным от ударов по голове. Вошла киноактриса Китти Мередит с приемным четырехлетним сыном, и все сказали, какой он смышленный, какой душка, когда мальчик отхлебнул из ее стакана.