Текст книги "Весенняя лихорадка"

Автор книги: Джон О'Хара

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)

На глазах Лиггетта навернулись слезы, одна повисла на нижнем веке, и он понял, что не сразу заметил это, потому что наступили сумерки и близилась темнота. Дневной свет исчез. На иллюминаторах маленьких яхт, мимо которых проплывал «Сити оф Эссекс», видны были шторы. Лиггетт проголодался. Чистое чувство, возникшее от любви к Рут, длилось недолго. Он вспомнил, что должен сделать на этом пароходе.

Глория тоже проголодалась. Еще одно неприятное чувство. Первое заключалось в том, что с тех пор, как поднялась на борт «Сити оф Эссекс», ей хотелось пойти в туалет, но она боялась. Она привыкла к туалетам в барах, где вдыхать воздух представлялось довольно рискованным. Но в барах существовало что-то свойское. Никто из тех, кто ходит в один и тот же бар, как и ты, не будет настолько подлым, чтобы заразить тебя чем-то. Примерно так она относилась к туалетам в барах; однако всегда принимала тщательные предосторожности. Но на этом старом пароходе все было очень старым. Женский туалет (в отличие от дамской комнаты в баре, уборной в школе, комнаты маленьких девочек на вечеринке в квартире и ватерклозета в поезде) был довольно чистым, старая негритянка продавала там английские булавки. Глория осмотрелась, вошла в одну из кабинок и тут же вышла. Старая негритянка, видимо, сочла ее помешанной, но Глорию не заботило, что думают старые или молодые негритянки. В конце концов, отчаявшись «не думать об этом», она сдалась, сходила в туалет и вышла оттуда готовой к сражениям, шалостям и небольшому бифштексу.

Когда она ела бифштекс, с ней заговорила какая-то женщина. Глория сидела одна за столиком для двоих, та женщина за столом для четверых.

– В проливе Лонг-Айленд всегда приятный ветерок, правда же? – сказала женщина.

– Да, правда же? – ответила Глория.

– Я впервые на таком пароходе, хотя, ха-ха, несколько раз была в Европе. Но захотела проплыть на нем, посмотреть, что это такое.

– Да, – нехотя произнесла Глория.

– Примерно то, что я и ожидала. Интересно, где мы сейчас, как вы думаете? Как по-вашему, мы уже проплыли мимо Нью-Хейвена? У меня там есть подруги. Я сама из… держу пари, вам не пришлось добираться до этого парохода так далеко, как мне. Вы из Нью-Йорка, могу это сразу сказать, так ведь?

«Говорите кому угодно», – хотелось ответить Глории.

– Да, из Нью-Йорка, – сказала она.

– Хотите пересесть за мой стол? Здесь больше никто не сидит, и я заметила, мы единственные леди, путешествующие в одиночестве.

– Не возражаете, если я сперва доем бифштекс? Переходить сейчас будет очень неудобно. Но спасибо. За десертом, с вашего позволения, присоединюсь к вам.

Глория пожалела, что не может, как некоторые девушки, избавляться от зануд, вместо того чтобы нервозно разговаривать, не думая, что говоришь. Ей не хотелось есть десерт с этой школьной учительницей или кто там она.

– Тогда я перейду за ваш столик. Я уже поела, но хочу выкурить сигарету, только очень не люблю курить, когда сижу одна. Это выглядит странно. Понимаете? Когда женщина, сидя в одиночестве, курит в ресторане. Откуда вы? Ах да, вы мне сказали. Из Нью-Йорка. Я хочу приехать в Нью-Йорк, пожить там какое-то время. Всегда хожу куда-нибудь, когда приезжаю в Нью-Йорк по пути в Европу или возвращаясь из Европы. Ой, я обожгла вас? – Кусочек горячей серы отлетел от спички женщины и обжег Глории запястье. – Дайте взглянуть… Нет, ничего. Может пожечь слегка. На вашем месте я бы что-нибудь туда приложила. Спички делают отвратительные. Эти, наверное, делал Айвен, как там его фамилия. Спичечный король из Дании. Нет, из Швеции. Видите там мужчину с сигарой? Вот почему я захотела сидеть с кем-нибудь. Он пьяный.

– Он выглядит трезвым, – сказала Глория.

– Нет-нет. Пьяный в лоск.

– Пьяный в лоск. Это вы придумали? Прямо сейчас? – спросила Глория.

– Да нет. У себя мы всегда так говорим. Пьяный в лоск? Никогда не говорили так?

– Никогда этого не слышала. Как это понять? При чем тут лоск?

– Знаете, я сама над этим задумывалась. Ведь это не может быть связанным с лощеностью. А как говорят в вашей шайке, когда кто-нибудь налижется?

– У меня нет шайки.

– Ну… я имею в виду ваших друзей. Что они говорят, когда кто-то наклюкается?

– А, – сказала Глория. – Знаете, думаю, вам не понравится то, что говорят они.

– Правда? Почему? Это рискованно?

– Да, слегка.

– Скажите. Что? Я не буду возмущаться.

– Ладно, – сказала Глория. – Большинство моих друзей, мужчин, говорит: «Вчера вечером я набрался по самое дальше некуда». Мои подруги…

– Право же. Я приняла вас за леди, но вижу, что ошиблась. Извините меня , — сказала женщина, поднялась и вышла.

«Не следовало делать этого, но ничего другого не оставалось, – сказала себя Глория. – Теперь хорошо бы выпить, но вот тебе на. Спиртное не пойдет в горло».

Глория закурила сигарету, надеясь, что женщина вернется и сочтет, что она странно выглядит. Вышла на палубу, там по радио крутили пластинку мистера Вэлли «Ветер в ивах». Воздух был хорошим. Луны не было.

В тот вечер Глория не смотрела на мужчин. На вечеринке или на балу, на железнодорожной станции или в баре, на улице, на футбольном матче она постоянно делала одну из двух вещей: либо ловила взгляд незнакомца и, пристально глядя ему в глаза, заставляла его их опустить, одерживая над ним полную победу, мало у кого из американцев хватает мужества делать то же самое с американками; либо принимала вид застенчивой девушки: повернутые внутрь носки, опущенный взгляд и, главное, палец во рту. При желании Глория могла быть застенчивой и часто хотела этого. Она так и не преодолела страха перед незнакомой компанией. Не могла припомнить случая, когда страх исчезал. Так было в детстве и как-то раз, когда ей пришлось делать то, о чем она до сих пор сожалела. На одной вечеринке ей довелось заниматься любовью с мужчиной на глазах у четырех человек, двух мужчин и двух женщин. Другие женщины тоже хотели делать это и делали, но Глория была первой. Это был один из немногих случаев в ее жизни, когда она что-то делала и при этом задавалась вопросом, зачем это делает. Когда поняла, что причина, видимо, заключалась в том, что она рисовалась сильнее, чем когда-либо в прошлом, и что желание рисоваться было вызвано неодолимой застенчивостью, легче от этого не стало. Она обрадовалась, когда одна из женщин, которые это видели, киноактриса второго плана, умерла. Из тех, кто это видел, стало одним человеком меньше. Ей хотелось, чтобы умерли и остальные. Но хотела она этого не особенно сильно, так как понимала, что другая женщина, не актриса, возможно, тоже желает ей смерти. И от застенчивости ее это не избавило. Застенчивость только усилилась. Иногда при входе в бар она вспоминала тот случай – и с трудом заставляла себя войти. Иногда, проходя мимо ряда столов, ненавидела свое вечернее платье именно за то, что повлияло на выбор этого платья: декольте, то, как оно облегает бедра. Она прекрасно знала движение своих бедер при ходьбе, казалось, каждое бедро представляет собой кулак, то сжимающийся, то разжимающийся, и этот никогда не меняющийся ритм напоминал ей метроном. Знала, потому что наблюдала за другими девушками. Девушка идет по комнате, бедра ее движутся тик-ток, тик-ток.Смущается и останавливается возле стола, прерывая этот ритм остановкой бедра на тик; когда возобновляет ходьбу, токдвижется другое бедро, и продолжается тик-ток.

На палубе и в проливе Лонг-Айленд было тем но. Тонкие полоски света на Лонг-Айленде и на коннектикутском берегу создавали лучшее освещение, чем дешевые лампы на палубе. Глория попросила стюарда поставить ей посреди палубы кресло. Она ни на кого не обращала внимания.

Поэтому она не видела Лиггетта, который, прислонившись к поручню на правом борту, смотрел на Лонг-Айленд и строил догадки о том, где находится «Сити оф Эссекс». Услышав стук каблучков Глории по палубе, он напрягся. Такой звук могли издавать только туфли девушки. Повернулся и увидел, что она не смотрит в его сторону. Видел, как стюард поставил ей кресло. Отошел от поручня и отправился в ресторан.

Официанту-негру не особенно хотелось подавать еду Лиггетту, так как час ужина уже прошел, но Лиггетт был не в настроении потакать официантам. Когда негр принес суп, Лиггетт сказал: «Неси обратно. Суп холодный». Он знал, что негр скорчил ему гримасу, и когда тот начал мямлить, Лиггетт вскинул голову и отрывисто спросил: «Что?» Тут подошел белый метрдотель и спросил, все ли в порядке, Лиггетт ответил – да, спасибо. Негр взял тарелку, метрдотель последовал за ним, очевидно, спрашивая, что, черт возьми, происходит. Негр ответил – этот человек сказал, что суп холодный, метрдотель сказал – ну, тогда принеси горячий суп, да побыстрее, негр принялся ныть, что холодный суп не его вина, что нужно винить повара, и вообще, посмотрите, который час. Лиггетт был очень доволен тем, как повел себя в этом положении, не стал жаловаться метрдотелю.

Внезапно он поднялся. Метрдотель подбежал к нему:

– Что-нибудь случилось, сэр?

– Я неважно себя чувствую. Пожалуй, подышу свежим воздухом. – Болен он не был, но ужинать определенно не хотел. – Ужин не подавайте.

– Мне очень жаль, сэр, – сказал метрдотель.

– Ничего, – ответил Лиггетт.

Он вышел на палубу, Глории в кресле не было. Она стояла у поручня на левом борту. Стало заметно холоднее, и на палубе, кроме них, были только итало-американец, его жена и двое детей, итальянец хотел за свои деньги от души надышаться морским воздухом, сонная жена с детьми робко смотрели на него, ожидая сигнала идти по постелям.

– Привет, – сказал Лиггетт.

Глория повернулась, чтобы одарить его самым холодным взглядом, но произнесла:

– Господи!

– Ты меня знать не знаешь, – сказал Лиггетт. – Скажу это за тебя.

– Я не собиралась этого говорить. Что… как ты оказался на этом судне?

– Не думаешь, что случайно, так ведь?

– Нет, но откуда ты узнал, что я буду здесь?

– Я следил за тобой.

– О-о. Какая низость. Следил за мной.

– Знаешь, мне нужно было тебя видеть.

– Не обязательно было следить. Мог бы позвонить мне снова.

– Тогда бы я разминулся с тобой. Ты вышла из дома вскоре после того, как получила мое сообщение.

– Это было твое. Я так и подумала.

– Да, мое. Хочешь сесть?

– Не особенно.

– А я хочу.

– Я лучше постою. Не боишься, что люди тебя узнают?

– Кто, к примеру? Эти итальянцы? Похожи они на моих знакомых?

– Как знать.

– Так или иначе, они уходят. Теперь, пожалуйста, послушай меня пять минут.

– Теперь сяду. Я ослабела.

– Почему?

– Из-за твоего внезапного появления.

– Я на этом судне с половины шестого.

– Ты меня восхищаешь.

– Иди сюда. Хочешь сесть здесь? – спросил Лиггетт. – Теперь послушай…

– Нет, спасибо. Не хочу никаких «послушай».

– Извини. Как мне начать?

– Как себя чувствуешь? После той драки? Я думала, тебе сильно досталось.

– Возможно, сломано ребро.

– Тогда будь осторожен. Я знала парня, которому сломали ребро на футбольном поле, и оно в конце концов проткнуло ему легкое.

– Ты не хочешь, чтобы такое случилось со мной, так ведь?

– Нет. Веришь или не веришь, не хочу.

– Почему? Простые человеческие чувства или что?

– Нет. Нечто лучшее. Или худшее.

– Что именно?

– Я люблю тебя.

– Ха-ха. Это смешно.

– Знаю.

– Что наводит тебя на мысль, что ты меня любишь?

– Не знаю. На эту мысль меня ничто не наводит. Это гораздо ближе, чем нечто, наводящее на мысль, что я люблю тебя. Это знание, что я тебя сильно люблю. Не жду, что поверишь, но это правда.

– Прошу прощения. Закуривай.

– О, как мило. Американские сигареты. Если застукают за контрабандой их в Массачусетс, тебя ждет большой штраф.

– Не шути.

– Ладно.

Лиггетт взял Глорию за руку, но она вырвалась.

– Нет. Ты хотел говорить. Ну так говори.

– Хорошо, – сказал он. – Так вот, начну с того, что я бросил жену. Или, скорее, не знаю, как выразиться. Формально я бросил ее…

– Окончательно?

– Окончательно? Ну да. Разумеется, окончательно.

– Разумеется, окончательно, – повторила Глория. – В сущности, ты сам не знаешь, окончательно или нет. По твоему тону ясно, что ты даже не думал об этом.

– Нет, я не размышлял на эту тему месяцы, дни и годы. Тебе холодно?

– Да. Но мы останемся здесь.

– Не нужно держаться так злобно. Я просто спросил.

– Извини.

– Ладно, вернемся к теме разговора. Мы с женой разошлись. Окончательно. Я сказал ей о тебе…

– Зачем?

– Я не называл твоего имени.

– Я не об этом. Почему ты сказал ей раньше, чем мне?

– Вспомни, у меня не было возможности тебе сказать.

– Все равно нужно было сказать. Подождал бы. Зачем ты это сделал? Я не разрушительница семей. У тебя есть дети. Разрушать семью – последнее дело. Нужно было сперва сказать мне.

– Не понимаю, что это изменило бы. Это не имеет никакого отношения к фактам.

– Каким фактам? Что я спала с тобой? Ты сказал ей, что я спала с тобой в твоей квартире? Сказал?

– Да.

– О, дурак. Безмозглый дурак. О, Лиггетт. Зачем ты это сделал? Бедняга. Ну, поцелуй меня.

Он поцеловал Глорию. Она забросила руку ему на шею.

– Что ты еще сделал? Что еще ей сказал?

– Сказал все, кроме твоего имени.

– А она?

– Знаешь, я не дал ей возможности высказаться. Сказал, что люблю тебя.

– Угу. И она не спросила моего имени? Да, она не стала бы спрашивать. Думаю, вскоре узнает.

– Я не хотел называть ей твое имя. И не назвал бы, если б спросила.

– Теперь ей будет нетрудно его узнать. Какие у нее планы?

– Не знаю. Я сказал, если хочет, дам ей развод в Нью-Йорке. Я представлю ей основания.

Глория засмеялась:

– Ты уже представил.

– Она сказала то же самое.

– Она примет твое любезное предложение?

– Думаю, она собирается ехать в Рино.

– Зачем идти на такие расходы? Заставь ее получить развод в Нью-Йорке. Я буду неизвестной женщиной в кружевном неглиже.

– Нет, Рино лучше.

– Это дорого. Я слышала, поездка в Рино стоит больших денег.

– Но я думаю, она хочет ехать в Рино, и все, что она хочет делать, меня устраивает, только нужно будет заключить договоренность о моих встречах с детьми.

– Сколько им лет?

– Рут, старшей, будет шестнадцать, может, уже исполнилось, а Барбара на два года младше ее.

– Да, теперь вспомнила. Ты говорил мне. Но хорошего тут мало. Старшая не собирается устроить прием по случаю первого выезда в свет?

– Очень в этом сомневаюсь. Эти вещи обходятся дорого. Два года назад было бы можно. Но не в этом году и не в будущем.

– В будущем году у нас будет революция.

– Где ты слышала такую ерунду? Революция. В этой стране? У нас может быть президент-демократ, но – или ты имела в виду под революцией это?

– Я имела в виду кровавую революцию. Головы на палках или на кольях или как это называется. На пиках. К примеру, твоя голова. Всех богатых. Твоя голова в соломенной шляпе с лентой теннисного клуба. Так будут разбирать, кому рубить головы.

– Выйдешь за меня замуж?

– Я стараюсь отвлечь тебя от этого. Ты не должен считать, что обязан спрашивать меня об этом.

– Совершенно очевидно, что я делаю это не по обязанности. Пожеланию. Хочешь выйти замуж?

– За тебя да, но…

– Никаких «но». Если хочешь, мы поженимся. Никаких других соображений нет.

– Напротив, есть тысячи других соображений, но значения они не имеют.

– Это я и имел в виду.

– Нет, не это. Но не будем спорить. Да, я выйду за тебя замуж. Ты оформишь развод и все такое, я выйду за тебя и буду хорошей женой.

– Я знаю.

– О, не по той причине, что ты считаешь. Ты думаешь, что я развлекалась, как мужчина, и теперь готова угомониться. Эта причина не истинная.

– Вот как?

– Совершенно не истинная. Хочешь узнать истинную? Потому что у меня это врожденное. Моя мать. Я сегодня думала о том, какой замечательной женой она была моему отцу и остается до сих пор спустя столько лет. Разумеется, в определенном смысле ты прав. После той жизни, какую вела, я обнаружила, что для женщины существует только один образ жизни. Ты, конечно, не хочешь, чтобы я упоминала о прежней жизни, но я не могу делать вид, что ее не было.

– Где твоя каюта?

– Она заперта. А твоя где? Пошли лучше в твою.

Лиггетт сказал, как найти его каюту.

– Я спущусь сейчас, – сказал он.

– Я через пять минут, – сказала Глория.

В каюте Лиггетт подумал, что это место для времяпрепровождения с женщиной отвратительное. Потом Глория постучала в дверь, и он пришел в еще большее замешательство. Он сидел на нижней койке, она стояла перед ним, и он обхватил ее за бедра. Вот она, прямо под одеждой, стоит, держась за верхнюю койку, готовая удовлетворить любое его желание.

– Нет! – сказала Глория.

– Что?

– Я не хочу, – сказала она.

– Захочешь, – сказал Лиггетт. – Сядь.

– Нет, дорогой.

Она села на койку рядом с ним.

– В чем дело? – спросил он.

– Не знаю.

– Знаешь. В чем дело?

Глория обвела взглядом часть крохотной каюты, потом стала смотреть прямо перед собой.

– А, – сказал Лиггетт. – Но так будет не всегда.

– А я не хочу, чтобы еще когда-нибудь так было. Не хочу и сейчас.

– Тогда можно пойти в твою каюту.

– Нет. Она ничуть не лучше. Больше, но не лучше. Тоже грязная маленькая каюта на «Сити оф Эссекс».

– Только на эту ночь, – сказал он. – Я очень хочу тебя. Я люблю тебя, Глория.

– Да, и я люблю тебя еще больше. Однако нет. Посмотри на эту постель. На эти простыни. Они весят тонну. Сырые. Холодные. И мы не сможем одновременно встать в этой тесноте. Да и вообще все. Будто коммивояжер и проститутка.

– Ты не проститутка, а я не коммивояжер. Мы уже почти состоим в браке. Подписывание множества бумаг не сблизит нас больше.

– Сблизит. Не подписывание бумаг, а то, что они означают. Я подышу воздухом, потом пойду в свою каюту. Пошли?

– В твою каюту?

– Нет. На палубу. Если не хочешь идти со мной, милый, ладно. Увидимся утром. Когда сойдем с парохода, отправимся в отель, и я тут же лягу с тобой в постель. Но не здесь.

– М-м.

– Я не стесняюсь. Ты это знаешь. Просто это чертовски…

– Дешево и вульгарно, надо полагать. Ты слишком разборчива.

– Знаю. Именно так. Доброй ночи. Если утром не захочешь меня видеть, ничего страшного. Доброй ночи.

Лиггетт не ответил, и Глория вышла. Он сидел, с минуту испытывая к ней ненависть, потому что хотел ее в этой каюте почти так же сильно, как хотел вообще. В тесноте каюты было бы хорошо, будто в сундуке. Это создало бы ощущение новизны.

А потом до Лиггетта стало доходить, что имела в виду Глория. Он сожалел о том, что говорил (но знал, что может это загладить). Ему захотелось увидеть ее перед тем, как она ляжет спать, сказать, что извиняется, что она была права относительно каюты. Она не какая-то проститутка и была права, отказываясь ложиться на эту койку. Он надел жилет, пиджак и вышел из каюты.

Пароходные звуки заглушали его тяжелые шаги по палубе. Только благодаря этому он понимал, как шумен «Сити оф Эссекс». Обычно при ходьбе Лиггетт создавал много шума, но тут были большие поршни, вращавшие колеса по бокам, сами колеса, шум рассекаемой воды, довольно сильный ветер с берега. «Фу ты», – хотел сказать он, но ветер помешал ему, заполнив рот.

Одна палуба, другая, Глории нигде нет. Лиггет увидел свисающее со шнура объявление: «После 8 часов вечера подниматься на верхнюю палубу пассажирам запрещается». Вот там она и будет.

Лиггетт перешагнул через шнур с объявлением и стал медленно подниматься по трапу. Таиться не было нужды. Очевидно, все пассажиры уже легли спать, и Лиггетт считал, что в это время никто из палубной команды работать не будет.

С верха трапа Лиггетту были видны только очертания рулевой рубки, единственная труба «Сити оф Эссекс» и несколько вентиляторов. На берегу виднелась короткая полоска света, все остальное скрывала тьма. Потом Лиггетт увидел Глорию, он догадался, что это Глория, сидящую на крыше ресторана. Она повернулась и тут же увидела его, ее глаза лучше привыкли к темноте. Поднялась и побежала. Потом остановилась, огляделась.

– Не беспокойся, – крикнул Лиггетт, повернулся и стал спускаться. На середине трапа услышал крик или подумал, будто слышится крик. Взбежал по ступеням и тут понял, что действительно его слышал. Посмотрел в воду и увидел, как Глорию затягивает под колесо. Потом пароход остановился.

– Я ничего не мог поделать, – произнес Лиггетт, хотя никто его не слышал.

10

Между плицами колес и кожухом над ними пространство очень тесное. Потребовалось полчаса, чтобы достать оттуда то, что осталось от Глории, и никто не хотел этим заниматься. Упади она за борт позади кожуха, ее бы отбросило от парохода силой колеса, но она упала прямо перед кожухом, а там очень сильное засасывание. «Сити оф Эссекс» постоянно затягивает под колеса плавающие бревна, дохлых собак, апельсиновые корки, иногда, делая оборот, колесо выбрасывает их. Иногда нет. Люди в рулевой рубке услышали второй крик и дали сигнал остановиться. К этому времени Глорию подхватили плицы и с силой затянули под кожух, круша все тело. Возможно, она была убита сразу же, когда плица ударила ее по голове. В теле не было и пяти дюймов не сломанных костей. Один матрос, увидев, что ему предстоит делать, упал в обморок. Капитан «Сити оф Эссекс», Энтони У. Паркер, видел нечто подобное лишь однажды, то был кочегар с «Эрмы», когда на «Эрме» в девятьсот одиннадцатом году возле Нантакета взорвался котел. Капитан Паркер распорядился достать тело женщины.

Он и двое матросов влезли под кожух с лодки. Матросы держали обычное армейское одеяло. Один из них выпил глоток бренди из фляжки капитана; другой хотел было тоже выпить, но решил, что без этого сможет работать лучше. Они накрыли тело одеялом, потом осторожно перекатили его внутрь. Капитан Паркер помог им внести тело в трюм.

– Возвращайтесь, поищите другую руку, – велел капитан Паркер. – Возможно, у нее на пальце было кольцо. Нужно выяснить, кто она.

Поиски другой руки оказались безрезультатными.

– Закройте тело, – приказал капитан Паркер, когда одеяло распахнулось. – Марш на место, – велел он собравшимся членам машинной команды.

Вызвали старшего стюарда и отправили за одной из стюардесс, пожилой негритянкой. Та завопила и отказалась повиноваться, потребовалось пять минут, чтобы уговорить ее взглянуть хотя бы на одежду девушки, которую ей показали, приподняв угол одеяла. Потребовалось еще десять минут, чтобы добиться от нее какого-то ответа, тогда она сказала, что да, узнает это платье, и назвала номер каюты Глории. Капитан отправил туда кого-то, этот кто-то вернулся и сказал, что, видимо, это она, постель неразобрана, и каюта выглядит пустующей.

– Она села на пароход с единственной целью совершить самоубийство, – сказал капитан Паркер. Жуткое дело. Молодая девушка. Возможно, беременная. Ему в голову не приходило, что тут может быть не самоубийство, а что-то иное. Молодая девушка, по словам стюардессы, ей восемнадцать – двадцать один, она поднялась на борт в одиночестве, ела в одиночестве, по словам старшего стюарда (он вспомнил ее, услышав сделанное стюардессой описание; это подтвердил эконом), никто не видел, чтобы она с кем-то разговаривала. Капитану Паркеру требовалось предоставить полный отчет владельцам судна и портовым властям в Нью-Йорке и Массачусетсе. Какой-нибудь помощник окружного прокурора, стремящийся увидеть в газетах свою фамилию, примется копаться в случившемся. Но здесь преднамеренное самоубийство, и ничего больше. Жаль, что девушка не спрыгнула с кормы, но если так уж хочешь покончить с собой, невелика разница, как это сделать. Капитан Паркер надеялся, что она погибла от удара плицы по голове, когда ее втянуло внутрь, иначе, судя по виду, это была ужасная смерть. Ужасная. Что поделаешь, девушки беременеют, несмотря на все способы предохранения. Капитан Паркер подумал, прочесть ли над телом «Отче наш», потом посмотрел на своих офицеров и матросов. Нет, нет, никаких молитв в их присутствии. Фанкетте, матрос из Потакета, увидев тело, перекрестился. Этого было достаточно. При желании родные девушки могут заказать заупокойную службу и прочесть какие угодно молитвы.

«Сити оф Эссекс» тронулся снова, а наутро в порту пассажиров попросили назвать свои фамилии и адреса, прежде чем покинуть судно. Если не считать этого, для большинства пассажиров этот рейс был совершенно обычным, и многие сошли на берег, не имея представления, что случилось. У Лиггетта был жуткий миг, когда он чуть не забыл написать Уолтер Литтл вместо подлинного имени. С пристани он взял такси до вокзала, а там сел на первый поезд до Нью-Йорка.