Текст книги "Весенняя лихорадка"

Автор книги: Джон О'Хара

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)

2

Молодой человек поднялся с кровати, пошел в маленькую кухню и, нажав на стене кнопку, отпер парадную дверь. Он был в одном белье – хлопчатобумажной комбинации майки с трусами, несвежей еще со вчерашнего дня. Стоя в двери и ожидая, когда пришедший позвонит в квартиру, взъерошил волосы и зевнул. Раздался звонок, и молодой человек приоткрыл дверь на полфута.

– А, – произнес он и распахнул дверь до отказа.

– Привет, дорогой, смотри, что я тебе принесла.

Глория подняла завернутую бутылку.

– А, – произнес молодой человек и зевнул снова. – Спасибо. – Пошел к кровати и повалился на нее ничком. – Не хочу.

– Поднимайся. На дворе прекрасное весеннее утро, – сказала Глория. – Я не думала, что ты будешь один.

– М-м, я один. Содовой у меня нет. Тебе придется пить это виски неразбавленным или разбавлять обычной водой. Я не хочу.

– Почему?

– Я напился.

– С чего?

– А, не знаю. Послушай, Глория, я еле жив. Не возражаешь, если немного посплю?

– Еще как возражаю. Где твоя пижама? Ты спал в белье?

– У меня нет пижамы. Есть две пары, но они в прачечной. Даже не знаю, в какой.

– Слушай. Вот двадцать долларов. Купи себе завтра пижамы или найди эту прачечную и расплатись.

– Деньги у меня есть.

– Сколько?

– Не знаю.

– Ладно, возьми эти, пригодятся. Да и не верю я, что у тебя есть деньги.

– Чего это ты вдруг разбогатела? Это что, новое манто?

– Да. Совершенно новое. Ты не предложил мне его снять. Это гостеприимно?

– Господи, снимай, если хочешь. Снимай.

– Посмотри, – сказала Глория, потому что он снова закрыл глаза. И распахнула манто.

На его лице вдруг появилось такое выражение, будто он получил удар и не может дать сдачи.

– Так, – сказал он. – Это манто ты стащила.

– Он порвал мое платье, новое вечернее платье. Мне нужно было что-то надеть в дневное время. У меня было только вечернее пальто, я не могла выйти в нем на улицу.

– Пожалуй, я выпью.

– Отлично.

– Кто этот человек?

– Ты его не знаешь.

– Откуда ты знаешь, что не знаю? Черт возьми, почему не сказать, кто он, и сберечь время? Вечно ты так. Я спрашиваю тебя о чем-то, ты отвечаешь, что я этого не знаю, или ходишь вокруг да около, или говоришь обиняками целый час, злишь меня – а потом наконец говоришь толком. Скажи сразу, обойдемся без всего этого.

– Ладно, скажу.

– Ну так говориже!

– Его зовут Уэстон Лиггетт.

– Лиггетт? Лиггетт. Уэстон Лиггетт. Так я его знаю.

– Не знаешь. Откуда тебе его знать?

– Я с ним незнаком, но знаю, кто он такой. Яхтсмен, был в Йеле известным гребцом. Очень компанейский. Да, и женатый. Я встречал в газете имя его жены. Что скажешь? Где вы были?

– В его квартире.

– В его квартире? Что, его жена любит девочек? – Теперь Эдди уже окончательно проснулся. – Она дала тебе это манто? Опять займешься этим?

– По-моему, ты отвратителен.

– По-твоему, я отвратителен. Вот оно что. Опять все начинается. Ты думала, у меня здесь кто-то есть, потому и пришла. Знаешь, где тебе место? В сумасшедшем доме. Туда помещают людей, не сделавших и десятой доли того, что ты. Вот, забирай свои паршивые деньги, свое треклятое виски и проваливай.

Глория не шевельнулась. Она сидела с таким видом, будто устала ждать поезда, и, казалось, не слышала Эдди. Но этот контраст ее настроения с живостью минуту назад не оставлял никаких сомнений в том, что она его слышала и что его слова вызвали эту перемену в ее настроении.

– Извини, – сказал он. – Глория, я очень виноват. Лучше бы мне перерезать себе горло, чем сказать такое. Ты веришь мне, правда? Веришь, что я сказал это только потому…

– Потому что так считал, – перебила она. – Нет. Миссис Лиггетт не лесбиянка, если тебе это интересно. Я отправилась в их квартиру с ее мужем и спала с ним. Она в отъезде. Я стащила манто потому, что он порвал мою одежду. Можно сказать, изнасиловал меня. Тебе это кажется забавным, но это правда. Видишь ли, есть люди, которые не знают обо мне столько, сколько ты. Я ухожу.

Он поднялся и встал перед дверью.

– Пожалуйста, – сказала она, – давай не устраивать борьбы.

– Сядь, Глория. Пожалуйста, сядь.

– Это бессмысленно, Эдди, я приняла решение. Ты не можешь быть моим другом, если бросаешь мне в лицо то, что я говорила тебе по секрету. Я говорила тебе больше, чем кому бы то ни было, даже своему психиатру. Но у него по крайней мере есть профессиональная этика. По крайней мере он не выходит из себя и не бросает все это мне в лицо. Я доверяла тебе, как другу, а…

– Ты можешь мне доверять. Не уходи. К тому же ты не сможешь выйти в эту дверь. Послушай, дорогая, сядь. – Эдди взял ее за руку, и она позволила подвести себя к стулу. – Сейчас позвоню одной знакомой девушке, я вчера провел с ней вечер, и попрошу принести сюда кой-какую дневную одежду. Она примерно твоего сложения.

– Кто эта девушка?

– Ты не можешь… ее зовут Норма Дэй. Студентка Нью-Йоркского университета. Очень симпатичная. Я позвоню, и она тут же придет. У меня все равно с ней свидание. Ладно?

– Угу. – Глория повеселела. – Пожалуй, я приму ванну. Можно?

– Конечно.

– Отлично, – сказала она. – Поспи.

Уэстон Лиггетт поднялся на платформу, вдоль которой выстроились автомобили, и, подойдя к началу, услышал шесть или семь гудков. Подъезжал фордовский микроавтобус. Вела его девочка, еще две девочки примерно ее возраста сидели на переднем сиденье. Лиггетт снял шляпу и помахал ею.

– Привет, красавицы, – сказал он и подошел к правой передней дверце. Сидевшая за рулем девочка обратилась к нему:

– Папа, это Джули Рэнд; это мой отец.

– Здравствуй, – сказал Лиггетт новой девочке, а потом обратился к сидевшей посередине: – Привет, Фрэнсис.

– Привет, мистер Лиггетт, – ответила та.

– Где Бар? – спросил он.

– Повезла маму в клуб. Мы все едем туда на обед. Садись, мы опаздываем.

– Нет, не опаздываем. Мама знает, что я должен приехать этим поездом.

– Все равно опаздываем, – сказала сидевшая за рулем Рут Лиггетт. – Мы всегда опаздываем. Как опоздал умереть покойный Джимми Уокер.

– О-хо-хо, – рассмеялась мисс Рэнд.

– Папа, эта дверца закрыта? – спросила Рут.

– Как будто бы. Да, – ответил Лиггетт.

– Она так дребезжит. Нужно сдать эту машину, пока можно хоть что-то получить за нее.

– Угу. Сдадим машину и продадим дом. Тебя это устроит?

– Ну вот. Вечно твердишь о том, какие мы разорившиеся. Притом при чужих.

– Кто здесь чужой? А, мисс Рэнд. Ну, она не совсем чужая, так ведь? Ты не дочь Генри Рэнда?

– Нет. Его племянница. Моим отцом был Дэвид Рэнд. Но я навещаю дядю Генри и тетю Бесс.

– Ну, в таком случае ты не чужая. Тебе нравится эта легковушка, правда?

– Папа, не называй ее легковушкой, – сказала Рут.

– Очень нравится, – ответила мисс Рэнд. – По-моему, она очень хорошая.

– О-о, какое криводушие! Не нравится ей эта машина. Она не хотела в ней ехать. Видел бы ты ее. Выйдя из дома, она взглянула на нее и сказала: «Мы в ней поедем?» Разве не так? Признайся.

– Да, я раньше ни разу не ездила в грузовике.

– В грузовике! – сказала Рут. – Разве в тех местах, откуда ты, нет микроавтобусов?

– Нет. У нас только настоящие легковушки.

– Она из… Рэнди, как называется это место?

– Уилкс-Барре, штат Пенсильвания.

– Замечательный город, – сказал Лиггетт. – Я хорошо его помню. Он неподалеку от Скрантона. В Скрантоне у меня много очень близких друзей.

– Знаете кого-нибудь в Уилкс-Барре? – спросила мисс Рэнд.

– Нет, кажется… Рут!

– Ему нужно было держаться на своей стороне дороги.

– Нельзя на это рассчитывать. Я не против лихачества, но только не тогда, когда в машине есть кто-то еще.

– Да он бы не задел меня.

– Это ты так думаешь. Неудивительно, что машина вся помята.

– Папа, вот в этом меня винить нельзя. Не так уж часто я вожу эту машину.

– Хорошо, признаю, что за эту машину ты не в ответе, но за «крайслер» в ответе ты. Сцепление пробуксовывает, потому что ты постоянно ездишь на нем. Крылья помяты.

– А кто его помял? Его – не их. Левое заднее крыло. Это случилось, когда «крайслер» вел кто-то другой, не я.

– Ладно, давай не будем об этом.

– Ну конечно. Я права. Поэтому и не будем об этом говорить.

– Это справедливо? Рут, разве я меняю тему, когда не прав? А?

– Нет, папочка. Это было несправедливо.

Рут протянула к заднему сиденью руку для пожатия. Лиггетт поцеловал ее.

– Ну, папа!

Другие этого не видели.

– Ш-ш-ш, – произнес он и молчал, пока они не подъехали к клубу. – Ну вот, мы на месте. Я пойду умоюсь. Через три минуты буду с вами.

В раздевалке Лиггетт вызвал звонком дворецкого и договорился о получении денег по двум чекам. Клубное правило запрещало обналичивать в день чек больше, чем на двадцать пять долларов, но Лиггетт проставил на них разные даты, и дворецкий, который проделывал это уже много раз, дал ему пятьдесят долларов. Лиггетт потратился на Глорию, потом оставил ей шестьдесят долларов и оказался без гроша. Он знал: Эмили сочтет странным, что он истратил так много за один вечер.

Лиггетт заказал хайбол [5]5
  Хайбол – виски с содовой и льдом.


[Закрыть]и, готовясь выпить, с удивлением подумал, что заставляет его быть таким чутким к Эмили, хотя он был уверен, что должен испытывать нежелание видеть ее. Однако видеть жену ему очень хотелось. Недоумевал, что заставило его поцеловать Рут руку. Он давно уже не делал этого и никогда не целовал ей руки так горячо и непроизвольно. Раньше это входило в их игру, где Рут изображала кокетливую девицу, а он – деревенского простака. Лиггетт направился в ресторан, где сидели остальные.

Он подошел прямиком к Эмили и поцеловал ее в щеку.

– Ого, кое-кто выпил хайбол, – сказала она.

– Кое-кому был необходим хайбол, – ответил Лиггетт. – Кое-кто страдал с похмелья и очень в нем нуждался. А как остальные? Коктейль, дорогая?

– Я нет, – ответила Эмили, – и, думаю, девочкам тоже лучше ничего не пить, если они собираются играть в теннис. Давайте сделаем заказ.

– Бифштекс, – сказала Рут. – А тебе, Рэнди? Бифштекс?

– Да, пожалуйста.

– Мы все хотим бифштекс, – заявила Рут. – Ты хочешь, Фрэнни, так ведь?

–  Янет, – откликнулась Барбара, младшая дочь Лиггетта. – Для острячки-самоучки это не важно, но вот как раз бифштекс я не хочу. Джули, если предпочтешь что-то другое, скажи. И ты, Фрэнни. Мама, ты хочешь бифштекс?

– Нет, дорогая, пожалуй, я съем отбивную. Гарри, это займет много времени?

– Минут десять, миссис Лиггетт. Может, сперва хотите супа? К тому времени, когда съедите суп, отбивная будет готова.

– Папа, тебе бифштекс? – спросила Рут.

– Да. Для начала коктейль с томатным соком. Рут, ты не против?

– Нисколько. Мы решили? Маме отбивную, мисс Барбаре отбивную, Рэнди отбивную. Папе бифштекс, Фрэнни бифштекс, и мне бифштекс. Гарри, запомнил?

– Да, мисс Лиггетт. Как насчет овощей?

– Принеси побольше, – сказала Рут.

Пока шел разговор о заказах, Лиггетт смотрел на Рут и думал об Эмили. Эмили – сейчас он не вспоминал об этом – сохранила губы, нос, подбородок, осанку и до некоторой степени цвет лица, которые раньше делали ее красивой, но красота была уже в прошлом. Это лишь заставляло задумываться, почему она стала невзрачной женщиной с хорошими чертами. Глаза, разумеется, меняли дело. Они выглядели так, будто она часто страдала от головной боли, хотя ничего подобного не было. Эмили явно была очень здоровой.

Лиггетт смотрел, как Эмили действует руками: разворачивает салфетку, касается, не меняя позы, столового серебра, складывает приборы. При этом она наблюдала за своими жестами. Увидев это впервые, Лиггетт удивился. Он не помнил, чтобы Эмили смотрела на неподвижные руки, как поступала бы, если бы тщеславилась ими. Она словно проверяла их умелость, их аккуратность. Это было просто частью ее образа жизни.

Зачастую Эмили, сидя дома с книгой стихов в руке, обращала мечтательный взгляд в сторону окон. Лиггетт то и дело поглядывал на нее, задаваясь вопросом, какая строка в каком стихотворении вызвала приятную мысль и какая это мысль. Потом неожиданно Эмили говорила что-нибудь вроде: «Как думаешь, следует мне пригласить Хобсонов на вечер четверга? Ведь она тебе нравится, правда?» Лиггетт полагал, что в этом отношении на него похожи многие мужья; по крайней мере двое-трое мужчин его поколения доверительно признались ему, что не знают своих жен. Они состояли в браке, кое-кто по двадцать лет; были в общем-то довольно верными мужьями, хорошими отцами, хорошими добытчиками, усердными тружениками, трезвенниками. Потом, когда депрессия продлилась уже около года, когда стало ясно, что это не мимолетный пустяк, эти люди начали критически оценивать то, что дала им жизнь, или то, чего они добились сами. Обычно их рассказ о себе начинался так: «У меня есть жена и двое детей…» – а потом они переходили к своим «вложениям», деньгам, работе, домам, машинам, лодкам, лошадям, одежде, мебели, доверительной собственности, биноклям, ценным бумагам и так далее. Эти мужчины прекрасно понимали, что материальные активы весной тридцать первого года стоили около четверти своей изначальной цены, в некоторых случаях меньше. А в некоторых ничего. К тому времени, когда депрессия достигла этой точки, они приняли как факт, что все обесценилось. Во всяком случае, так получалось. Потом несколько мужчин, несколько миллионов мужчин, стали задаваться вопросом: а стоили вещи, которые они покупали, того, что за них платили? О! Об этом имело смысл подумать, имело смысл покупать объемистые, дорогие книги, чтобы это выяснить. Некоторые из самых проницательных биржевых игроков приходили вечерами домой, чтобы прочесть, что там, черт побери, говорил Джон Стюарт Милль [6]6
  Джон Стюарт Милль (1806–1873) – английский экономист, философ и логик.


[Закрыть], чтобы выяснить, кто такой, черт побери, этот Джон Стюарт Милль.

Но среди друзей Лиггетта были мужчины, которые, начав с «У меня есть жена и двое детей…», перечисляли все жизненные блага, а затем возвращались к первому пункту: жене. Потом обнаруживали, что не могут быть уверены, есть ли у них жены. Количество разводов в классе, к которому принадлежал Лиггетт, приближалось к ста процентам, но до Великой депрессии [7]7
  Великая депрессия – кризис 1929–1932 годов.


[Закрыть]выяснять это не имело смысла; большинство этих мужчин считало, что они работают ради счастья жен и детей, а также для собственного успеха, но праздная женщина есть праздная женщина, загребает ли ее муж миллионы или старается удержаться на работе, приносящей сорок долларов в неделю. Людей вроде Лиггетта в тридцатом году частенько можно было встретить в Лонг-Айленде и Уэстчестере, в кепках, ветронепроницаемых куртках и спортивных туфлях они прогуливались по улицам под руку с женами. Уверовав, что жены – единственный надежный оплот в этом мире, они решили наконец познакомиться с ними поближе. Разумеется, в том, что они пренебрегали своими женами, не было ничего намеренно оскорбительного, чаще всего жены и не чувствовали себя оскорбленными, так что все было в порядке. Жена знала, что муж всегда берет ее на футбольные матчи и в театр, оплачивает ее счета, покупает ей рождественские подарки, помогает ее бедным родственникам, не вмешивается в образование и воспитание детей. Когда он стал принимать более деятельное участие в жизни семьи, она тоже не удивилась. Она знала, что на дворе депрессия, читала журнальные статьи о мужественных женах, стоящих плечом к плечу с мужьями; по понедельникам читала в газетах проповеди, в которых священники говорили прихожанам (и прессе, непременно прессе), что депрессия – это благо, потому что сблизила мужей и жен.

Лиггетт лишь отчасти принадлежал к этому типу мужчин; Эмили вовсе не принадлежала к этому типу женщин. Прежде всего Лиггетт был родом из Питтсбурга, Эмили – из Бостона. Лиггетт был именно тем человеком, который, если бы не женился на Эмили, оказался бы превосходной мишенью для ее пренебрежительного отношения. Казалось, она всю жизнь копила причины для пренебрежительного отношения, предназначавшегося для американцев из высшего общества, поскольку ни один иностранец, ни один американец из низших классов никак не мог бы понять, что же дает ей право на такое пренебрежение. У нее в роду были губернатор колонии, непрерывный ряд прилежных выпускников Гарварда, их жены. Непосредственно принадлежавшим ей, разумеется, было прошлое в швейном кружке Уинзор-Винсентского клуба. В Нью-Йорке у нее было несколько живших уединенно родственников; они нигде не бывали. После женитьбы на Эмили Лиггетт с удивлением узнал, что она никогда не останавливалась в нью-йоркских отелях. Эмили объяснила, что единственной возможной причиной приезда в Нью-Йорк было навестить родственников, поэтому она останавливалась у них. Да, верно, согласился Лиггетт – и не рассказывал ей, как развлекался в юности, останавливаясь в нью-йоркских отелях, как распустил рулон туалетной бумаги на Пятой авеню, как перелезал по карнизу из одного окна в другое. Он слегка побаивался ее.

Но с Лиггеттом Эмили было лучше, чем могло быть с кем-то из бостонцев. Он был богатым, красивым, йельским спортсменом. Этих качеств было достаточно, чтобы объяснить, чем привлекал ее Лиггетт. Но этим дело не ограничивалось. Эмили была красивой, здоровой и потому страстной, она хотела его с той минуты, как увидела впервые. Сам Лиггетт поначалу испытывал к ней смешанные чувства; его пугали манеры и акцент Эмили (он так и не преодолел отношения к акценту и только привык к манерам). Она была не столь красива, как другие девушки, которых он знал, но он не знал ни одной похожей на нее, не знал так близко. Они познакомились на вечеринке в один из ее редких приездов в Нью-Йорк – последний перед началом его тренировки в команде гребцов. Лиггетт на другой день пригласил Эмили на чай, но был вынужден отменить свидание, и у них началась переписка, которая с его стороны регулировалась необходимостью заниматься учебой и греблей, а с ее – графиком: не писать в ответ более одного письма в неделю и не отвечать в течение двух дней после получения письма. Благодаря Эмили Лиггетт решил поступить в Гарвардскую школу бизнеса. Это понравилось его отцу, он подарил сыну «фиат» и ни в чем ему не отказывал. Единственным, чего Лиггетт не мог попросить у отца, было красивое белое тело Эмили. Эмили отдала его Лиггетту без просьбы как-то зимней ночью в Бостоне. Прождав три мучительные недели, дабы выяснить, не будет ли последствий, они решили заключить помолвку.

С Лиггеттом Эмили было лучше, чем могло быть с кем-то из бостонцев, потому что он не считал ее страсть чем-то само собой разумеющимся. А бостонец быстро пресытился бы ею и начал бы искать на стороне того же самого. Лиггетт не мог привыкнуть к ней. Есть нечто такое в этих долгих нежных разговорах в постели, когда слова произносятся с интонацией Коммонуэлс-авеню [8]8
  Коммонуэлс-авеню – одна из главных артерий аристократического района Бэк-Бей в Бостоне.


[Закрыть], которую безошибочно узнает любой, кто вырос западнее реки Коннектикут. И если мужчина слушает эти слова, учит им женщину и просит ее говорить их ему, значит, он еще не пресытился ею. Он хочет еще.

Так обстояли дела, и это было тайной. Их интимные минуты настолько принадлежали им, что Лиггетт ни разу никому не сказал о беременности Эмили, когда она носила их первого ребенка, не сказал даже своей сестре. Они об этом не договаривались; Эмили сама сказала сестре Лиггетта. Но он относился к Эмили так. Все, что касалось их интимной жизни, не подлежало обсуждению с кем-то третьим.

В известной степени это распространялось и на все прочее в их отношениях. Лиггетт всегда испытывал желание поговорить об Эмили, но он сделал важный шаг от вульгарности, втайне признав свою тягу к вульгарности. Как ни важно было это качество, в нем имелась одна скверная сторона. Мужчина должен иметь возможность, когда это станет необходимо, обсудить свою жену с кем-то третьим, мужчиной или женщиной. Поскольку Лиггетт не мог заставить себя обсуждать Эмили с кем-то из мужчин, то оказался в положении, когда нужно было поговорить с женщиной. То должна была быть женщина, знающая Эмили, близкая к ней. Лиггетт осмотрелся вокруг и впервые осознал, что Эмили за годы жизни в Нью-Йорке – к тому времени она прожила там уже семь лет; шел тысяча девятьсот двадцатый год – не завела ни единой близкой подруги. Лучшей ее подругой была жительница Бостона Марта Харви. Марта была разведенкой. Ее бывшим мужем был молодой миллионер, почти неграмотный, вечно пьяный, на три дюйма ниже ее, не сказавший никому в жизни грубого слова. Марта росла вместе с Эмили, они часто виделись, но когда пришло время обсудить с ней Эмили, Лиггетт понял, что это невозможно. Марта в определенном смысле была ее копией.

Однако повод для разговора был важным. Деньги семьи Эмили были вложены главным образом в хлопкопрядильные фабрики. Отец ее был врачом, приятным, лишенным воображения человеком, медицину он изучал в то время, когда хирурги все еще говорили о «доброкачественном гное». (Он так и не преодолел окончательно удивления, выяснив, что Уолтер Рид [9]9
  Уолтер Рид (1851–1902) – военный хирург и бактериолог.


[Закрыть]был прав.) Собственно говоря, его профессия объяснялась пристрастием к препарированию кошек. Это была единственная мозговая деятельность, какой он интересовался, поэтому родители направили его в медицину. Пациенту в тяжелом состоянии какой-нибудь бойскаут со значком за отличие был бы столь же полезен, как отец Эмили, но все-таки несколько друзей обращались к нему при простуде и больном горле, они и составляли его практику. Эта практика служила ему отговоркой в пренебрежении финансовыми делами, однако каждый год-другой у него появлялась новая идея. На сей раз она заключалась в том, чтобы избавиться от всех хлопковых акций и вложить деньги в нечто иное. Чем-то иным должны были стать немецкие марки. Он знал, что марки будут чего-то стоить, и, поскольку юношей путешествовал по Германии, считал, что будет приятно, когда его состояние вскоре удвоится, приобрести замок на Рейне. Говорили, что даже сейчас можно приобрести замок со всей обслугой и оборудованием за сто долларов в месяц.

Лиггетта не особенно беспокоило, что делает старик со своими деньгами, но он считал, что эти деньги не целиком принадлежат старику, чтобы дурачиться с ними. Врач не заработал этих денег, а унаследовал их, и поэтому они казались Лиггетту своего рода доверительной собственностью, которой врач не имел права безответственно распоряжаться. Во всяком случае, бросать их на ветер. Раз врач из года в год не принимал на себя постоянной ответственности за деньги, то нельзя было позволить ему лишиться их, когда на него найдет какое-то дурацкое наитие. Хлопок в том году был дорог, и хотя было спорным, является ли верхом проницательности сбыт стольких акций на благоприятном рынке, Лиггетт по крайней мере допускал, что, возможно, рынок не среагирует сильно, поглотив акции доктора. Нет, с решением старого джентльмена продавать акции Лиггетт серьезно спорить не мог (собственно, в духе старика было бы продать их при самых низких рыночных ценах). Но немецкие марки, черт побери!

Лиггетт жалел, что у Эмили нет брата или хотя бы такой сестры, с которой можно пообщаться. Но сестра ее жила совершенно обособленно, а брата не было. Затем шла подруга, а подругой была Марта. Лиггетт отверг план поговорить с Мартой, как только это имя вызвало в воображении ее портрет. Но чем больше он думал, тем больше убеждался, что ему нужно с кем-то поговорить о создавшемся положении. Эмили с двумя маленькими дочерьми проводила лето в Хайяниспорте, и он не хотел без особой необходимости разговаривать с ней. Эмили тогда относилась к детям очень серьезно, и разговор об отце встревожил бы ее.

Когда Лиггетт позвонил, Марта как раз собиралась идти обедать в одиночестве и нисколько не удивилась его приглашению на обед. Сказала «да». Он спросил, хочет ли она выпить, Марта ответила, что очень, и Лиггетт пообещал взять бутылку джина. Зашел в известное ему местечко на Лексингтон-авеню, купил бутылку джина за шесть долларов, выпил стаканчик, который поднес ему Мэтт, владелец, и взял такси – маленькую желтую машину.

Марта жила на Мюррей-Хилле, между Парк– и Мэдисон-авеню в доме с автоматическим лифтом. Они пили коктейли «оранжевый цветок», которые нравились Лиггетту. Марта спросила об Эмили всего лишь раз. «Как дела у Эмили? Она в Хайяниспорте, так ведь?» Он ответил, что превосходно, и едва удержался от поправки, что, известно ей это или нет, совсем не превосходно. Потом, видя, что Марта не возвращается к Эмили, оказался в неловком положении. Если женщина отличается уверенностью и самообладанием, придавшими ей смелость принять его приглашение на обед потому, что она не просто близкая подруга его жены, – доверять этой женщине можно. Но вместе с тем желание говорить об Эмили стало убывать. Лиггетт начал получать удовольствие, потому что ему было приятно общество Марты.

Они выпили по два коктейля, потом Марта предложила ему снять пиджак. Он подумал, что затем она предложит ему сигару, потому что пиджак снять хотелось. Там было очень уютно.

– Ты голодна? – спросил Лиггетт.

– Не особенно. Давай подождем, к девяти часам станет попрохладнее. Если ты не спешишь.

– Нет-нет, не спешу.

– Выпьем еще коктейлей, так ведь? Знаешь, я люблю выпить. Я не представляла этого – господи, я вообще ничего не знала о выпивке, – пока не вышла замуж за Томми. Он обычно старался напоить меня, но у него ничего не получалось. Не люблю, когда меня стараются напоить. Если сама захочу напиться, то напьюсь.

Лиггетт пошел с шейкером на кухню и приготовил очень крепкие коктейли, не то чтобы умышленно, но и не совсем случайно. Ее слова напомнили ему о физическом, биологическом, назовите его как угодно, факте: Марта побывала замужем и, значит, спала с мужчиной. Пока что для него это ничего не значило. Было просто странно, что он почему-то перестал думать о ней как о женщине, живущей собственной жизнью. Он почти всегда считал, что, если узнать ее получше, она станет в конце концов хорошей приятельницей, бесполой подругой Эмили.

– Сегодня в Париже День взятия Бастилии, – сказал Лиггетт, возвратясь с коктейлями. (Кроме того, это был день вынесения смертного приговора Сакко и Ванцетти [10]10
  Никола Сакко и Бартоломео Ванцетти – активисты рабочего движения, анархисты. Обвинены в убийстве (1920) и, несмотря на недоказанность обвинения и международную кампанию протеста, казнены (1927).


[Закрыть].)

– Да. Надеюсь в будущем году в этот день быть там.

– Правда?

– Пожалуй. Этим летом я не смогла поехать на Кейп-Код, потому что Томми выясняет, где я, и принимается звонить в любое время суток.

– Разве нет возможности как-то это прекратить?

– Думаю, есть. Люди советуют обратиться в полицию. Видимо, забыли, что Томми мне нравится.

– Вот как?

– Очень. Я не влюблена в него, но он мне нравится.

– Я не знал этого.

– Конечно, откуда тебе было знать.

– Нет, правда. По-моему, мы впервые разговариваем по-настоящему.

– Да. – Марта положила руку на спинку софы. Загасила сигарету в пепельнице и подняла свой бокал с коктейлем, не глядя при этом на Лиггетта. – Собственно говоря, я никогда не думала, что мы будем вот так, вдвоем, сидеть, разговаривать, пить коктейль.

– Почему?

– Хочешь правду? – спросила она.

– Конечно.

– Ну, ладно. Правда в том, что ты никогда мне не нравился.

– Не нравился?

– Да, – сказала она. – Но теперь нравишься.

«Почему? Почему? Почему? – хотелось спросить Лиггетту. – Почему я теперь тебе нравлюсь? Ты мне тоже нравишься. Как ты мне нравишься!»

– Но теперь нравлюсь, – повторил он.

– Да. Тебе не интересно узнать, почему нравишься после того, как не нравился так долго?

– Конечно, но если хочешь сказать, то скажешь, а если нет, спрашивать бессмысленно.

– Иди сюда, – сказала она. Лиггетт сел на софу рядом с ней и взял ее за руку. – Мне нравится, как от тебя пахнет.

– Поэтому я нравлюсь тебе теперь и не нравился раньше?

– К черту раньше! – Погладила его по щеке. – Подожди минутку. Не вставай. Я сама. – Подошла к одному из больших окон и опустила штору. – Люди на другой стороне улицы.

Лиггетт взял ее прямо в одежде. И потом уже не любил Эмили.

– Хочешь остаться на ночь? – спросила Марта. – Если я все равно забеременею, то вполне можно провести вместе всю ночь. Хочешь?

– Хочу, хочу.

– Отлично. Нужно будет позвонить служанке, сказать, чтобы завтра не приходила рано. Ты уйдешь до десяти часов, я имею в виду завтра, так ведь?

Тем летом у них был бурный роман. Они обедали в маленьких французских ресторанах, пили дрянное виски из кофейных чашечек. В сентябре Марта уплывала в Европу и в ночь накануне отплытия сказала ему:

– Мне наплевать, если я сейчас умру, а тебе?

– Тоже. Только я хочу жить. – Лиггетт все лето вел на листке бумаги подсчеты финансовых договоренностей для получения развода с Эмили. – Послушай, выходи за меня замуж.

– Нет, дорогой. В браке нам будет плохо. Особенно мне. Но я знаю, что до конца жизни, всякий раз при встрече мы будем смотреть в глаза друг другу и видеть то же, что сейчас, – ничто не сможет помешать нам, так ведь?

– Не сможет. Ничто.

В следующий раз Лиггетт увидел ее два года спустя в Париже. За это время у него сменилось десять любовниц, а Марта состояла в связи с русским белогвардейцем-таксистом. Им даже не нужно было рвать отношения, потому что, когда их глаза встречались, в них почти не было узнавания, тем более любви.

Прошел слух, что Лиггетт распутничал, но если какая-нибудь добрая подруга и сказала об этом Эмили, та никак не среагировала. Он был сравнительно осторожен, избегал интриганок. Среди женщин, с которыми он спал, была англичанка из сословия пэров, наградившая его гонореей, или язвой желудка, как она тогда называлась. Эмили он сказал по секрету, что, кроме язвы, у него грыжа, и та смирилась с этим. Она смутно представляла себе, что такое грыжа, но знала, что это не тема для застольных разговоров. Эмили была настолько нелюбопытной, что Лиггетт мог держать дома принадлежности для лечения.

Кстати, доктор Уинчестер не купил марки. Честный маклер отговорил его.

Лиггетт обратился к жене:

– Вы возвращаетесь в город сегодня вечером или завтра утром?

– Приедем во вторник утром. Завтра у девочек свободный день.

– Почему?

– Кто-то из детей заболел дифтерией, школу окуривают, – сказала Рут. – Домой не вернешься?

– Хотелось бы не возвращаться. Я собирался заняться лодкой. Но мне нужно вечером вернуться в город, так, может, ты, Бар, Фрэнни и мисс Рэнд возьмете завтра малярные кисти и приметесь за работу?

– Простите, я буду умирать со смеху, – сказала Рут.

– Я прощу, если простят другие, – ответила Барбара.

– Ты осмотрительна и знаешь это, – заметила Рут.

– Девочки? – произнесла Эмили.

– Давай сохраним Плазу, – сказала Изабелла Стэннард.

– Нет. Я за то, чтобы ее взорвать, – отозвался Джимми.

– Что?

– Оставь, дорогая. Это того не стоит.

– Что не стоит чего?

– Давай, пожалуйста, вернемся к тому, что ты сказала вначале. Сохраним Плазу. Ладно, давай сохраним. Сохраним для чего? Хочешь пойти в другое место?

– Думаю, нам следует туда идти, когда захочется этого.

– Не совсем понимаю, что ты имеешь в виду. Мне уже хочется. Хотелось до того, как увидел тебя. Хотелось в твоей квартире, и тебе тоже…

– Нет, не совсем. Вспомни, я оделась для поездки за город. Думала, мы прокатимся.