Текст книги "Особо опасен"

Автор книги: Джон Ле Карре

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц)

Исса долго молчал, подавшись вперед своим долговязым телом и поставив локти на стол. Браслет сполз вниз по исхудалой руке, длинные пальцы прикрыли голову, наполовину скрытую поднятым воротником черного пальто. На глазах Брю детское лицо превратилось в лицо мужчины.

– Моя мать умерла, сэр, можете не сомневаться. Причем не один раз. Она умерла в тот день, когда доблестные бойцы Карпова захватили ее в родной деревне и привезли в бараки, чтобы он ею натешился. Ей было пятнадцать лет. Она умерла в тот день, когда старейшины ее клана объявили, что она повинна в собственном растлении, и постановили, что кто–то из ее братьев должен убить ее по законам нашего народа. Она умирала каждый день, пока меня вынашивала, зная, что, как только она произведет меня на свет, сама она этот свет покинет и что ее ребенок будет отдан в военный приют для детей изнасилованных чеченских женщин. Она не ошиблась в предвосхищении своего конца, однако действия человека, повинного в ее смерти, оказались иными. Когда подразделение Карпова было отозвано из Чечни, он решил забрать мальчика в Москву в качестве трофея.

– Сколько вам тогда было?

– Мальчику было семь лет, сэр. Достаточно, чтобы запомнить чеченские леса, и холмы, и реки. И чтобы к ним вернуться, если Господу будет угодно. Сэр, я хочу сделать еще одно заявление.

– Пожалуйста.

– Вы щедрый и влиятельный человек, сэр. Благородный англичанин, а не какой–нибудь русский варвар. Когда–то чеченцы мечтали о том, чтобы английская королева защитила их от российского тирана. Я приму вашу покровительство, как это обещал Карпову ваш уважаемый отец, и от всего сердца поблагодарю вас за это. Но если речь идет о деньгах Карпова, то я должен с сожалением от них отказаться. Я не возьму ни доллара, ни евро, ни рубля, ни фунта стерлингов. Это деньги империалистов–грабителей, и неверных, и мародеров. Эти деньги давали в рост, что противоречит высшим законам нашего народа. Эти деньги помогли мне совершить трудное путешествие в Гамбург, но больше я к ним не притронусь. Пожалуйста, помогите мне получить немецкий паспорт и вид на жительство, а также обзавестись жильем, где бы я мог изучать медицину и тихо молиться. Больше я ни о чем не прошу, сэр. Благодарю вас.

Голова его рухнула на сложенные перед собой руки. Из кухни примчалась Лейла и принялась успокаивать Иссу, чье тело сотрясалось от рыданий. Мелик вырос перед Брю, словно заслоняя Иссу от дальнейших посягательств. Аннабель поднялась, но из соображений приличия не стала подходить к своему клиенту.

– И я благодарю вас, Исса, – произнес Брю, после того как суета немного улеглась. – Фрау Рихтер, мы можем переговорить с вами наедине?

#

Они стояли на расстоянии полуметра друг от друга в спальне Мелика, рядом с висящей боксерской грушей. Будь она на фут повыше, они стояли бы лицом к лицу. Ее глаза с желто–пестрыми радужницами неотрывно смотрели на него из–под очков. Ее дыхание было ровным и спокойным – как и мое, отметил он про себя. Одной рукой она развязала узел платка и открыла лицо: дескать, на, бей! Но на ее стороне было бесстрашие его дочери Джорджи и ее собственная недосягаемая красота, и в душе он уже ощущал свою беспомощность.

– Что из всего этого было вам известно? – спросил он голосом, который показался ему незнакомым.

– Это вас не касается, только моего клиента.

– Он одновременно и заявитель и не заявитель. Что прикажете мне делать? Он снял свои требования, но желает моего покровительства.

– Совершенно верно.

– Я не занимаюсь покровительством. Я банкир. Я не занимаюсь выправлением вида на жительство и немецких паспортов, и я не определяю молодых людей на медицинские факультеты! – Его речь сопровождалась естественной жестикуляцией, что, в принципе, было для него неестественно. Каждое не вколачивалось кулаком в ладонь.

– В глазах моего клиента вы высокий чиновник, – парировала она. – Вы владеете банком, а значит, и городом. Ваш отец и его отец оба были преступниками, что делает вас кровными братьями. Естественно, вы возьмете его под свое покровительство.

– Мой отец не был преступником! – Он взял себя в руки. – О'кей, вы на эмоциях. Кажется, я тоже. Не говоря уже о них. Ваш клиент – персонаж трагический, а вы, в конце концов…

– Просто женщина?

– Ответственный адвокат, делающий все возможное для своего клиента.

– Он также и ваш клиент, мистер Брю.

В иных обстоятельствах Брю стал бы яростно отрицать подобное утверждение, но тут он решил пропустить это мимо ушей.

– Насколько я могу понять, у парня после пыток с головой не все в порядке, – сказал Брю. – Из чего, увы, не следует, что он говорит правду. Кто может поручиться, что он не завладел вещами и личными данными сокамерника, чтобы заявить фальшивые права на чье–то свидетельство о рождении?.. Я сказал что–то смешное?

На ее губах блуждала улыбка удовлетворения.

– Вы сами только что признали, что это его собственное свидетельство.

– Ничего подобного! – возмущенно воскликнул Брю. – Ровно наоборот. Я сказал, что это как раз может быть не его свидетельство о рождении! А даже если его, но он отказывается от своих прав, то какая разница?

– Разница заключается в том, мистер Брю, что, если бы не ваш гребаный банк, мой клиент не оказался бы здесь.

Наступило вооруженное перемирие: оба словно переваривали вылетевшее крепкое словцо. Он попытался быть агрессивным, но без внутренней убежденности. Напротив, в нем лишь укреплялось желание перейти на ее сторону.

#

– Фрау Рихтер.

– Мистер Брю?

– Я не признаю без исчерпывающих свидетельств, что мой банк и конкретно мой отец оказывали помощь и содействие русским мошенникам.

– А что вы готовы признать?

– Прежде всего, ваш клиент должен заявить о своих правах.

– Он не будет этого делать. У него остались от Анатолия пятьсот долларов, и даже к ним он не притронется. Он собирается отдать их Лейле перед своим уходом.

– Если он не заявляет о своих правах, то мне не на что отвечать, и вся ситуация становится… умозрительной. Чтобы не сказать пустышкой.

Она задумалась над его словами – на пару мгновений.

– Хорошо. Допустим, он заявит о своих правах. Дальше что?

Чувствуя, что его пытаются поймать в ловушку, он не спешил с ответом.

– Ну, прежде всего мне нужны минимальные базовые доказательства.

– Минимальные – это какие?

Брю размышлял. Он думал о том, как ему спрятаться за теми самыми законами, которых Липицаны изначально избегали. Все происходит сейчас, а не тогда, говорил он себе. Это я, шестидесятилетний Томми Брю, а не Эдвард Амадеус в пору старческого маразма.

– Доказательства личности, естественно. Начиная с его свидетельства о рождении.

– И где, спрашивается, его раздобыть?

– Если у него нет свидетельства при себе, я бы обратился в российское посольство в Берлине.

– А потом?

– Мне потребуются свидетельство о смерти его отца и, в том или ином виде, завещание покойного, разумеется, заверенное нотариусом.

Она молчала.

– Вы же не рассчитываете на то, что я удовлетворюсь какими–то мятыми газетными вырезками и сомнительным письмом.

По–прежнему молчание.

– Такова обычная процедура, – продолжал он отважно, при этом отлично отдавая себе отчет в том, что обычные процедуры к их случаю никак не применимы. – После того как необходимые доказательства будут получены, я бы рекомендовал вашему клиенту обратиться в германский суд за официальным утверждением завещания или соответствующим судебным решением. Мой банк работает по лицензии. По условиям лицензии я нахожусь под юрисдикцией свободного города Гамбурга и Федеративной Республики.

Еще одна нервная пауза, пока она изучала его своим немигающим взглядом.

– Стало быть, таковы правила. Да? – наконец спросила она.

– Некоторые правила.

– А если вы их обойдете? Представьте, респектабельный российский управленец в костюме под тысячу долларов прилетел из Москвы в салоне первого класса за своей долей. «Привет, мистер Томми! Это я, юный отпрыск Карпова. Ваш и мой папаша были закадычными дружками. Так где мои денежки?» Что бы вы тогда делали?

– То же, что я делаю сейчас, – ответил он без особой уверенности.

#

Теперь Аннабель Рихтер почувствовала, что проигрывает, тогда как Томми Брю набирает очки. Ее лицо смягчилось, выражая покорность.

– Хорошо, – сказала она, сделав медленный вдох. – Помогите мне. Я запыхалась. Скажите, что я должна сделать.

– То же, что и всегда, я полагаю. Отдайтесь на милость германских властей, и его ситуация урегулируется сама собой. Чем скорее, тем лучше.

– Урегулируется? Каким образом? Он совсем молод, моложе меня. А если они не урегулируют ситуацию? Его лучшие годы уйдут на бесплодную борьбу, разве не так?

– Что ж, это ваш мир. К счастью, не мой.

– Наш общий мир, – парировала она, вся вспыхнув. – Просто вам неохота в нем жить. Хотите знать правду? Сомневаюсь. Ну да ладно. Вы сказали: «Обратитесь в суд. Получите официальное утверждение завещания». Как только я обращусь, из него сделают отбивную. Понятно? Отбивную. Он приехал в Гамбург через Швецию и Данию. Его корабль не должен был заходить в шведский порт, но зашел. С судами такое иногда случается. Шведы его тут же арестовали. Он был настолько вымотан тюрьмой и путешествием в контейнере, что все посчитали – парень даже стоять не в состоянии. А он сбежал. Не без помощи денег. Он намеренно избегает разговоров на эту тему. Еще до бегства в шведской полиции его сфотографировали и сняли отпечатки пальцев. Догадываетесь, что это означает?

– Пока нет.

Она не без труда снова овладела собой:

– Это означает, что его фотография и отпечатки пальцев висят на всех полицейских веб–сайтах. Это означает, что, согласно Дублинскому договору 1990 года, который вы наверняка изучили от корки до корки, немцам ничего не остается, кроме как отправить его обратно в Швецию. Никаких прошений о пересмотре дела, никаких судебных слушаний. Бежавший заключенный и нелегальный иммигрант, мусульманский активист, разыскиваемый в России и Турции. В результате шведы его депортируют.

– Я полагаю, шведы не менее человечны, чем мы с вами.

– Да. Разумеется. В отношении нелегальных иммигрантов они особенно человечны. В глазах шведских властей он нелегал и террорист, находящийся в бегах, точка. Если турки пожелают, чтобы он отсидел положенный срок да еще парочку лет за подкуп тюремщиков, шведы сбагрят его туркам со всем своим удовольствием. Конечно, существует один шанс из тысячи, что в ситуацию вмешается какой–то шведский ангел, но я не слишком рассчитываю на ангелов. Турки же, вдоволь с ним позабавившись, отдадут его русским, чтобы те тоже потешились. С другой стороны, если турки посчитают, что им от него больше ничего не надо, шведы отдадут его прямо в руки русским. Но как бы они ни поступили, его ждут новые тюрьмы и новые пытки. Вы его видели. Сколько еще, по–вашему, он может выдержать? Вы меня слушаете? По вашему лицу трудно понять.

Он и сам не понимал. Не понимал, как оно должно выглядеть и что надо испытывать, дабы вдохнуть в это лицо жизнь.

– Вы говорите так, будто к вашему запросу в принципе не могут отнестись по–человечески, – неуклюже пошутил он под ее неотрывным взглядом.

– В прошлом году у меня был клиент по имени Магомед. Двадцатитрехлетний чеченец, прошедший через российскую мясорубку. Ничего личного, ничего сверхординарного, обычные регулярные побои. Такой мягкий паренек со странностями, вроде Иссы. Побои явно не пошли ему на пользу. Возможно, переборщили. Мы подали на политическое убежище, решили давить на сострадание. Он любил зоопарк. Его состояние вызывало у меня серьезное беспокойство, поэтому наш приют расщедрился и нанял ему адвоката–зубра, который сказал, что дело верное, и засучил рукава. Теоретически в Германии строгие законы в отношении депортации. В ожидании вердикта мы планировали провести еще один день в зоопарке. У Магомеда послужной список поскромнее, чем у Иссы. Он не числился ни активистом, ни воинствующим исламистом. Его не разыскивал Интерпол. В пять утра его вытащили из постели в приюте и запихали в самолет до Санкт–Петербурга. Для этого пришлось засунуть ему в рот кляп. Последнее, что мы слышали, – это его сдавленные крики.

Она неожиданно покраснела и перевела дух.

– В школе права мы много говорили о верховенстве закона над жизнью, – сказала она. – А о чем говорит вся немецкая история? Закон не защищает жизнь, он подрывает ее основы. Так мы поступали с евреями. А в сегодняшней американизированной форме он санкционирует пытки и похищения на государственном уровне. И эта штука заразная. Ваша страна от нее не застрахована, как и моя. Такому закону я не служу. Я служу Иссе Карпову. Он мой клиент. И мне ничуть не жаль, если вас это смущает.

Однако скорее это смутило ее, поскольку лицо Аннабель сделалось пунцовым.

– Насколько ваш клиент в курсе ситуации? – спросил Брю после затянувшегося молчания.

– В мои обязанности входит информировать его, так что я его проинформировала.

– Как он к этому отнесся?

– То, что мы воспринимаем как плохие новости, он воспринимает по–своему. С интересом меня выслушав, он пребывает в убеждении, что вы решите все проблемы. Дом, если вы не заметили, находится под наблюдением. Эти знатоки души и сердца в полицейской форме, что недавно нанесли визит Лейле… надо полагать, они большие специалисты в этой области.

– Мне показалось, что вы их знаете.

– Кто же в приюте их не знает. Известные ищейки.

Отчасти чтобы избежать ее прямого взгляда, отчасти же чтобы получить короткую передышку, Брю прошелся по комнате.

– Я должен задать вашему клиенту вопрос. – Он снова стоял перед ней. – Возможно, вы сумеете ответить за него. По условиям, связанным с допуском к счету его так называемого покойного отца, предполагается некий… инструмент. Без этого инструмента нельзя претендовать на счет.

– Речь идет о ключе?

– Возможно.

– Маленький ключ с зубцами с трех сторон?

– Не исключено.

– Я спрошу его, – сказала она.

На ее губах играла улыбка? Брю показалось, что между ними пробежала искра, словно между двумя заговорщиками. Дай бог, коли так.

– При условии, что он заявит о своих правах, – добавил он твердо. – Если удастся его в этом убедить. В противном случае мы возвращаемся в исходную точку.

– Речь идет о больших деньгах?

– Если он заявит о своих правах и соблюдет все формальности, то наверняка назовет вам сумму, – сухо ответил он.

Но тут с бухты–барахты то ли в сердце доброта взыграла, то ли он на миг забыл, что он по рождению и воспитанию трезвый банкир. Его пронзило странное ощущение: будто кто–то реальный, готовый отдаться спонтанным человеческим чувствам, вместо того чтобы воспринимать их как угрозу здоровому финансовому менеджменту, продиктовал ему следующие слова:

– Но если, пока суд да дело, я могу лично чем–то помочь, чем угодно, в разумных пределах, я буду рад оказаться полезным. Даже счастлив. Я сочту это за привилегию.

#

Она смотрела на него не шелохнувшись, так что он даже засомневался, а произнес ли он эти слова.

– Помочь каким образом? – наконец спросила она.

Ему ничего не оставалось, как идти вперед, а поскольку он так и так двигался в этом направлении, то внутреннего протеста у него не возникло.

– В разумных пределах, в пределах моих возможностей. Я положусь на ваши советы. Всецело. Я исхожу из того, что он не самозванец. Ничего другого, похоже, мне не остается.

– Мы оба должны исходить из этого, – заметила она нетерпеливо. – Я пытаюсь понять, что вы имели в виду, говоря о своей готовности помочь.

Брю не лучше ее знал, что он имел в виду, но ясно было то, что в ее глазах уже не читалось обвинение; видимо, его слова каким–то образом совпали с ее намерениями, даже если осознание этого факта еще только формировалось в ее голове.

– Наверное, я имел в виду деньги. – Он произнес это с некоторым смущением.

– Вы могли бы, например, одолжить ему некую сумму прямо сейчас, в счет его будущего наследства?

И вновь на миг проснулся сидящий в нем банкир.

– Через банк? Нет. Пока его законные права не будут подтверждены – нет. Это исключено.

– Тогда о каких деньгах идет речь?

– А ваша организация разве не располагает средствами в расчете на такие случаи?

– В «Северном приюте» в настоящий момент средств хватит разве только на билет до ближайшего центра депортации.

– И никакого… помещения, где бы его могли временно разместить?

– И где полиция не нашла бы его через пять минут? Нет.

Брю не спешил сдаваться.

– А если он действительно болен? Если он сошлется на свою болезнь? Никто не станет депортировать тяжелобольного человека.

– Если он сошлется на свою болезнь, что и делает половина нелегалов – именно так мы и поступили в случае с Магомедом, – и если врачи согласятся с тем, что он нетранспортабелен, его доведут до нужной кондиции в хорошо охраняемой больнице, чтобы затем депортировать. Еще раз спрошу: о каких деньгах вы ведете речь?

– Я полагаю, сумма будет зависеть от реальных потребностей, – сказал Брю, выступая снова в образе банкира. – Если вы обрисуете мне хотя бы в общих чертах, что вы собираетесь с ней делать…

– Я не могу. Это конфиденциальная информация клиента.

– Конечно. Я понимаю. Само собой. Но если мы говорим о, так сказать, скромном вспомоществовании, чтобы помочь ему как–то перебиться…

– Не таком уж скромном…

– …То, с учетом всех обстоятельств, это будут средства из моего собственного кармана. Для вашего клиента. Через ваше посредничество, но в его пользу.

– Деньги под расписку?

– Упаси бог! – А что, собственно, его так шокировало? – Обычная дружеская ссуда, которая со временем, надеюсь, будет возвращена… или, предположим, не будет. Нет, никакая расписка не требуется.

Он это сказал. Сказал и сам в это поверил, так что при необходимости повторил бы свое предложение еще и еще раз.

Теперь пришел черед ее сомнениям.

– Речь может идти о… хм… порядочной сумме.

– Смотря что вы в это вкладываете. – Он не удержался от характерной банкирской улыбки, означавшей: то, что представляется порядочной суммой для вас, не обязательно покажется такой для меня.

– Если она ему в конечном счете не понадобится, я верну вам эти деньги. Можете мне поверить.

– Я в этом не сомневаюсь. Так о какой сумме идет речь?

Что она сейчас подсчитывала? Сколько он может себе позволить или во что оценить то, что у нее на уме? И давно ли это у нее на уме? Еще с тех пор, когда они сюда пришли, или с момента, когда он заронил в ее голову эту мысль?

– На то, что ему необходимо сделать, – если мне удастся уговорить его это сделать, – понадобится, я думаю, не меньше… тридцати тысяч евро. – Она пробормотала эту сумму, словно в надежде, что так она покажется менее значительной.

У Брю голова шла кругом, но не от тревоги. Он имел дело не с сомнительным предпринимателем. Не с клиентом, превысившим кредит, не с плохим должником или блистательным лузером, одержимым бредовой идеей. Бредовая идея зародилась у него… точнее, это была его идея, и она вовсе не была бредовой.

– Как скоро вам может понадобиться эта сумма? – спросил он, не давая себе возможности пойти на попятную. Еще один капитальный вопрос.

– Весьма скоро. В ближайшие пару дней, не позднее. Все может завертеться очень быстро. В этом случае нам сразу понадобятся деньги.

– Сегодня у нас пятница. Давайте уж прямо сейчас, пока поезд не ушел. И поскольку вы намерены вернуть лишнее, давайте–ка возьмем с походом, а? – Он говорил так, будто они вместе вырабатывали некую тактику. Впрочем, именно такие ощущения испытывал он в душе, временно освободившейся от тела.

У Брю всегда была наготове чековая книжка, выпущенная крупным клиринговым банком. А вот где его ручка? Он похлопал себя по карманам и тут вспомнил, что оставил ее вместе с блокнотом на столе в гостиной. Она протянула ему свою и наблюдала, как он выписывает чек на имя Аннабель Рихтер в размере пятидесяти тысяч евро, сегодняшним числом, в пятницу. На визитке, а их у него в рэнделловском пиджаке лежало полдесятка, он написал номер своего мобильного и вдогонку – дважды повесить его за это! – свой прямой телефон в банке.

– Я полагаю, вы мне позвоните, – пробормотал он смущенно, перехватив ее пристальный взгляд. – Кстати, я Томми.

В гостиной Исса лежал на диване, положив голову на изголовье, а Лейла прикладывала компресс ему на лоб. Брю взял со стола свое золотое перо.

– Лучше вам сюда не возвращаться, – пробурчал Мелик, провожая его до дверей. – И название этой улицы вам лучше забыть. Мы не знаем вас, а вы нас. Договорились?

– Договорились, – согласился Брю.

#

– Фон Эссены жульничают, – объявила Митци, снимая перед трельяжем сапфировые сережки под взглядом Брю, уже лежавшего в постели. В свои пятьдесят благодаря отличному уходу и своевременному вмешательству модного хирурга она тянула на тридцатидевятилетнюю красотку… с небольшой натяжкой. – Фон Эссены пользуются всеми мыслимыми приемчиками, – продолжала она, придирчиво разглядывая морщины на шее. – Пальцы к лицу, пальцы на картах, почесывание затылка, зевки, зеркальце. И еще эта блядовитая служаночка с коктейлями, заглядывающая сзади в наши карты, если в эту секунду не строит глазки Бернару.

Было два часа пополуночи. Иногда они говорили по–немецки, иногда по–английски, а для забавы смешивали два языка. Сегодня это был немецкий – точнее, мягкая венская разновидность немецкого в исполнении Митци.

– Стало быть, ты продулась, – предположил Брю.

– К тому же у фон Эссенов в доме воняет, – добавила она, проигнорировав его слова. – С учетом того, что под ними находится канализационная система, ничего удивительного. Бернару не следовало ходить с короля. Он такой безрассудный. Если бы он держал себя в руках, мы бы могли сорвать банк. Пора бы ему уже повзрослеть.

Бернар был ее регулярным партнером – и, видимо, не только в бридже. Но что тут скажешь? Жизнь – это мясорубка. Старина Вестерхайм попал в самую точку, когда назвал ее Первой Леди Гамбурга.

– Ты опять работал допоздна, Томми? – спросила она его уже из ванной.

– Да уж.

– Бедняжка.

Когда–нибудь, подумал он, ты можешь всерьез поинтересоваться, где я был и чем занимался. А впрочем, не поинтересуешься. Ты никогда не спросишь меня ни о чем таком, о чем сама не хотела бы быть спрошенной. Умная девочка. Я тебе в подметки не гожусь. С твоей головой ты бы за пару лет сделала из моего банка конфетку.

– Голос у тебя колючий, – пожаловалась она, появившись в пеньюаре. – Для пятничного вечера нехарактерный. И весь ты какой–то вздрюченный и деловитый. Ты принял свое снотворное?

– Да, но оно пока не подействовало.

– Ты выпил?

– Пару стаканчиков скотча.

– Тебя что–то гложет?

– Ну что ты. Все отлично.

– Вот и хорошо. Может, бодрствовать после шестидесяти – это все, о чем нам остается мечтать.

– Может быть.

Она выключила свет.

– Бернар зовет нас завтра к себе на остров Зильт, на ланч. У него в самолете есть два свободных места. Полетим?

– Почему бы нет.

#

Да, Митци, я вздрюченный и деловитый. И голос у меня для пятничного вечера нехарактерный. Только что я отдал за здорово живешь пятьдесят тысяч евро и сам еще не понял, зачем я это сделал. Чтобы помочь ему выиграть время? И что ты собираешься с ним делать? Снять ему номер в отеле «Атлантик»?

Этим пятничным вечером я шел домой пешком. Ни такси, ни лимузина. Облегченный на пятьдесят тысяч евро и вздохнувший с облегчением. Был ли за мной «хвост»? Не думаю. Во всяком случае до момента, когда я затерялся в толпе в районе Эппендорфа.

Я плутал по прямым, плоским, как доска, улицам, похожим одна на другую, и мой мозг никак не мог выбрать правильное направление. Но это не был страх. Или желание запутать моих преследователей, если таковые имелись. Просто сбилась стрелка моего компаса.

В этот пятничный вечер я трижды оказывался на одном и том же перекрестке, и окажись я на нем сейчас, я по–прежнему не знал бы, куда повернуть.

Оглядываясь на свою бессобытийную жизнь, что я вижу? Бегство от неприятностей. С чем бы они ни были связаны – с женщиной, банком или Джорджи, – старина Томми всегда оказывался в дверях за секунду до того, как лопнет воздушный шарик. Там какие–то двое, а он ни при чем, и вообще они первые начали – в этом весь Томми.

А вот Аннабель – я могу к тебе так обращаться? – ты совсем другая, не правда ли? Ты всегда идешь встык. Ты настоящая, вот почему в моем мозгу все время крутится Аннабель, Аннабель, хотя, казалось бы, должно звучать другое – Эдвард Амадеус, имя моего безумного, возлюбленного покойного отца, – только погляди, во что я по твоей милости вляпался!

Ни во что я не вляпался. Я счастливый инвестор. Вместо того чтобы потерять, я удачно вложился. Пятьдесят тысяч – это моя входная плата. Какой бы план ты ни прятала в рукаве, Аннабель, отныне я твой партнер. Кстати, я Томми.

#

С кем ты сейчас, Аннабель? Кто твой собеседник? Кому ты открываешь душу, идя ко дну?

Какому–нибудь патлатому краснобаю–радикалу без всякого воспитания и без гроша в кармане, вроде тех, с какими якшается моя Джорджи?

Или зрелому, обеспеченному и умудренному опытом мужчине, который, когда ты срываешься, способен тебя угомонить?

Наши отцы, подумал он, чувствуя, как снотворное начинает действовать. Его и мой. Братья по криминалу, скачущие за уходящим солнцем на своих черных липицанах, которые отказываются превращаться в белых.

А твой отец, когда у себя дома, он какой? Вроде меня? Отвергаемый и презираемый – за дело? Если и любимый, то на расстоянии восьми тысяч миль? И все же он часть тебя, это чувствуется. По твоей самоуверенности, по ощущению собственной социальной значимости, даже когда ты спасаешь персть земли.

Исса, подумал он. Твой найденыш. Твой замученный взрослый ребенок. Твой «черножопый» получеченец, считающий себя чистокровным чеченцем и мечущий в меня свои иронические стрелы, как эти бородатые русские эмигранты, завсегдатаи Монпарнаса, все, как один, гении.

Вот кому следовало бы шататься по Эппендорфу.