Текст книги "Артур Конан Дойл"

Автор книги: Джон Диксон Карр

Соавторы: Хескет Пирсон
сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 28 страниц)

После этой драматической сцены от полностью сломлен, он признается во всем. Это он выцарапал инициалы возлюбленного девушки на револьвере, он спрятал его в том ящике, где потом оружие и нашли, он вымазал основание лестницы землей из сада убитого. Он хотел ликвидировать соперника в надежде заполучить потом девушку и ее деньги».

Судя по всему, Дойл отказался от этого сюжета, потому что почувствовал, что эпизод с ходулями весьма натянут.

Как мы видели, ему редко требовалось больше недели, чтобы написать рассказ. Когда он жил в Южном Норвуде, где были написаны последние семь из «Приключений Шерлока Холмса» и все «Записки о Шерлоке Холмсе», он работал с завтрака до ленча и с пяти до восьми вечера, его средняя дневная норма составляла три тысячи слов. Многие идеи рассказов появлялись у него тогда, когда он гулял, или катался на трехколесном велосипеде, или играл в крикет или теннис. В августе 1892 года он сказал в интервью, что боится испортить героя, который ему особенно симпатичен, но у него достаточно материала, чтобы продержаться еще цикл рассказов («Записки»), первый из которых, по его мнению, столь неразрешим, что он поспорил с женой на шиллинг, что она не найдет разгадку. Это было беспроигрышное пари: «Серебряный» – один из самых блистательных его рассказов. Его любовь к Холмсу не вышла за пределы «Записок». Убив своего сыщика в декабрьском (1893 г.) номере «Стрэнда» – способ убийства был подсказан поездкой с женой к Раушенбахскому водопаду в Швейцарии, – он написал другу: «Я не мог бы оживить его, даже если бы хотел, потому что я так объелся им, что у меня к нему такое же отношение, как к pate de foie gras [41]41
  Паштет из гусиной печенки ( фр.).


[Закрыть], которого я однажды съел слишком много и от одного названия которого меня и сегодня мутит». Но ему суждено было не знать покоя, пока он не воскресил Шерлока. Читатели умоляли его, редакторы упрашивали, литературные агенты тормошили, издатели пытались подкупить, некоторые люди даже угрожали. Долгое время он был глух и к проклятиям, и к мольбам, но, наконец, его расходы решили этот вопрос за него, и, когда один друг рассказал ему легенду о страшной девонширской собаке, он, полностью переделав ее, написал повесть об одном из ранних приключений Шерлока Холмса; под названием «Собака Баскервилей» она печаталась в «Стрэнде» с августа 1901 года по апрель 1902 года. Это лишь разожгло аппетит публики, и Дойл воскресил Холмса в октябре 1903 года, когда в «Стрэнде» рассказом «Пустой дом» открылся новый цикл.

Но читателям все было мало, они просили еще и еще, и в результате Дойл возненавидел Холмса, чья известность мешала должной оценке того, что он считал своими лучшими произведениями, доставляя ему к тому же кучу неприятностей. Его неприязнь к Холмсу приняла забавную форму восхваления Уотсона. Монсеньор Р. А. Покс пишет мне: «Давным-давно, когда мы с братьями еще были мальчишками, мы написали ему, указав на несоответствие в одном из рассказов о Холмсе. Он ответил весьма добродушно, что это была его ошибка. Позже, году в 1912 или 1913-м, когда я опубликовал „Мышление и искусство Шерлока Холмса“ – статейку, положившую начало ныне ставшей уже весьма утомительной „холмсологии“, – сэр Артур написал мне и признал, что несоответствий у него было полно. Он утверждал, однако, что в характере Уотсона, по крайней мере, таких несоответствий нет». Он получал сотни писем из всех уголков мира; некоторые адресовались Холмсу с просьбой решить какую-нибудь загадку, некоторые – Уотсону с предложениями значительных сумм, если он сможет уговорить своего друга взяться за то или иное дело, некоторые – самому Дойлу с просьбой о помощи в разгадке тайны. Иногда предложенная ему история его привлекала, и он помогал в ней разобраться, для чего ему приходилось запираться в комнате и воображать себя Холмсом. Время от времени он добивался успеха, хотя трудно представить себе человека, более не похожего на Холмса.

Дойл не смог отделаться от Холмса до конца своих дней, и три добавления были сделаны к циклам после «Возвращения Шерлока Холмса»: еще одна повесть – «Долина ужаса», первая и лучшая гангстерская история, которые вошли в моду во времена Эдгара Уоллеса, и два сборника рассказов: «Его прощальный поклон» и «Архив Шерлока Холмса». Дойл знал, что идеальный детективный рассказ – всегда короткий, и свои четыре повести он старается не перенасытить Холмсом – рассказывает историю внутри истории. Хотя постоянный спрос на Холмса так раздражал его, что он начал недооценивать «Приключения», принесшие ему мировую славу, он всегда очень тщательно работал над добавлениями к саге о Шерлоке Холмсе, и некоторые из лучших рассказов были написаны после воскрешения в 1903 году. «Я решил, – писал он, – раз у меня больше не было такой отговорки, как острая финансовая нужда, никогда не писать больше ничего такого, что было бы хуже, чем я мог бы написать. И поэтому я не писал больше рассказов о Шерлоке Холмсе, если у меня не было достойного сюжета и проблемы, интересной мне самому, ибо это первое условие для того, чтобы заинтересовать кого-нибудь еще. Если я смог так долго использовать этого героя и если читателям последний рассказ понравится – а он понравится – так же, как первый, то это именно потому, что я никогда или почти никогда не выдавливал из себя рассказы силой».

Когда читатели жаловались, что поздним рассказам далеко до ранних, Дойл обычно не соглашался. Джону Гору, обвинившему его в снижении уровня, когда заключительный цикл публиковался в «Стрэнде», он писал:

«Я прочел с интересом и без обиды ваше замечание о рассказах про Холмса. Я не мог обидеться, потому что я сам к ним никогда серьезно не относился. Но даже в самых безыскусных вещах есть свои градации, и я подумал, не потому ли они произвели на вас меньшее впечатление, что мы, чем старше, тем становимся просвещеннее и все больше теряем вкус к новизне. Мне самому уже не по душе то, чем я восторгался в юности.

Я проверяю рассказы о Холмсе их воздействием на юные умы и вижу, что они очень хорошо проходят такую проверку. Я верю в свои критические способности, потому что сужу очень непредвзято, и, если бы я должен был выбрать шесть лучших рассказов о Холмсе, я бы, конечно, назвал „Знаменитого клиента“ из последнего цикла, а также „Львиную гриву“, которая будет опубликована следующей. „Знатный холостяк“, о котором пишете вы, у меня в списке был бы где-нибудь в конце.

Я всегда говорил, что полностью откажусь от него, как только он опустится ниже своего уровня, но пока, кроме вашего письма (которое, может быть, окажется симптоматичным), ничто не давало мне оснований подумать, что он уже не возбуждает прежнего интереса».

Шестидесятое, и последнее, приключение Шерлока Холмса «Старый дом Шостокомба» появилось в «Стрэнде» в апреле 1927 года. Это был прощальный поклон Дойла в роли автора лучших сказок для взрослых и создателя двух персонажей, которые доставили, наверное, больше удовольствия миллионам людей во всем мире, чем любые другие литературные герои. «Итак, читатель, мы прощаемся с Шерлоком Холмсом, – писал он. – Я благодарю тебя за твое постоянство и могу лишь надеяться, что и я дал тебе кое-что, отвлекая тебя от жизненных забот и пробуждая новые мысли, что возможно только в королевстве романтической литературы».

ГЛАВА 8
БРИГАДИР

В Давосе жизнь Дойла и его семьи была «ограничена снегом и хвоей, нас окружавшими», время свое он делил между работой и спортом. В 1892 году вышел английский перевод «Мемуаров Барона де Марбо», и это побудило его перечитать французский оригинал, который он назвал «лучшей книгой о солдатах в мире». Решив описать приключения императорского солдата, взяв за прообраз Марбо, он проглотил все книги о наполеоновских войнах, которые смог одолжить или купить, чтобы избежать ошибок в исторических подробностях. Первый рассказ, который он читал своим американским слушателям, появился в «Стрэнде» в декабре 1894 года, и с апреля по сентябрь 1895 года «Подвиги бригадира Жерара» приводили в трепет читателей журнала. Последний рассказ был напечатан в декабрьском номере.

Давайте посмотрим, насколько создатель бригадира Жерара был в долгу у Марбо и его «Мемуаров».

Прежде всего мы заметим, что Марбо не очень высокого мнения об уме своих командиров, чью доблесть он снисходительно похваливает – иногда. Свой собственный ум он подчеркивает постоянно, а свою храбрость описывает еще более четкими выражениями: «Я думаю, я могу сказать без особой похвальбы, что природа отпустила мне немалую долю мужества; я даже добавлю, что бывало время, когда мне нравилось быть в опасности, о чем достаточно, по-моему, свидетельствуют мои 13 ранений и некоторые непростые поручения, которые я выполнял». Он объясняет, почему так запаздывает официальное признание его храбрости: «В наше время, когда повышение в чине и награды раздаются столь щедро, какая-нибудь медаль, конечно же, досталась бы офицеру, так презревшему опасность, как я, когда ехал к 14-му полку; но при императоре подобный героический поступок считался столь естественным, что я не получил Крест за отвагу, да мне никогда и не приходило в голову просить его». Однако наступает момент, когда Наполеон не может больше не замечать его подвигов: «Ожро рассказал о той преданности, с которой я отвез приказ в полк через цепи казаков, и начал подробно перечислять все опасности, – выпавшие на мою долю во время выполнения этого задания, и описывать то, как я поистине чудесным образом избежал смерти после того, как меня раздели и оставили голым на снегу. Император ответил: „Марбо вел себя великолепно, и я за это вручил ему Крест“».

Он никогда не упускает возможности описать собственную храбрость, которая, конечно, того заслуживает. В одном бою, когда он был ранен и слушалась его только одна рука, он настаивает на том, чтобы участвовать в кавалерийской атаке, «чтобы вселить еще больше отваги в свой полк и показать, что, пока я могу держаться в седле, я считаю для себя честью командовать им в минуту опасности». После битвы у Йены он слышит крики из дома, бросается внутрь и видит «двух очаровательных юных дам, лет 18–20, в ночных рубашках, которые пытались оказать сопротивление четырем или пяти германским солдатам… Солдаты были явно под влиянием спиртного, но, хотя они не понимали ни слова по-французски, а я почти совсем не говорил по-немецки, мой вид и мои угрозы подействовали на них, а поскольку они привыкли к тому, что их бьют их офицеры, они молча сносили мои удары и пинки, которыми я в гневе щедро их осыпал, сгоняя с лестницы. Возможно, я был неосторожен, ибо глубокой ночью в городе, где царил полный беспорядок, я – один против них – мог быть убит на месте. Но они сбежали, и я поставил часового из маршальского сопровождения в одной из нижних комнат. Затем я вернулся к юным дамам, они торопливо оделись и тепло поблагодарили меня». В России после боя Наполеон направил в 23-й стрелковый полк под командованием Марбо приказ о присвоении новых чинов и наград. «Я собрал всех капитанов и по их совету взял в руки список награжденных и отнес его маршалу Удино с просьбой разрешить мне тут же огласить приказ полку. „Что? Сейчас, под пушечными ядрами?“ – „Да, маршал, под пушечными ядрами, это будет по-рыцарски“».

Марбо уверяет нас, что полк его «и любил, и ценил». «Когда офицеры и рядовые увидели, что я, несмотря на ранение, занимаю свое место во главе полка, они встретили меня радостными криками, которые, будучи свидетельством уважения и любви этих добрых вояк ко мне, глубоко меня тронули».

У него очень возвышенные понятия о чести. Во время испанской кампании, когда на дорогах и в горах было полно бандитов, он несгибаем в выполнении долга: «Я заметил этому прекрасному человеку, что моя честь требует, чтобы я презрел все опасности и добрался до генерала». Он в одиночку спасает француза, которого пруссаки хотели высечь за попытку побега, в результате чего Наполеон предупреждает и пруссаков, и русских, что, если хоть один его солдат будет высечен, он будет расстреливать всех их офицеров, которые попадут к нему в руки. После битвы за Лейпциг группа прусских солдат начинает убивать спасающихся бегством безоружных французов. Марбо видит это и приказывает своему полку уничтожить неприятеля. «Я боялся, что могу испытать удовольствие, убивая этих мерзавцев своими руками. Поэтому я убрал саблю в ножны и предоставил моим солдатам уничтожить убийц».

Некоторые из его испанских похождений, особенно его драка в одиночку с пятью испанцами и побег от них, не менее интересны, чем все, что мог бы придумать Дойл, а от рассказа о том, как он пересекал ночью бурный Дунай, чтобы привести Наполеону пленника, который мог бы дать ценную информацию, брови поползли бы вверх у самого Дюма. Иногда Дойл использовал случай, описанный Марбо, и менял его так, как ему было нужно для повествования. У Йены, например, Марбо, угрожая саблей саксонскому гусару, заставляет его сдаться. Гусар протягивает ему свое оружие, но Марбо «достаточно великодушен, чтобы вернуть пленному оружие», и, хотя по законам войны лошадь гусара принадлежала Марбо, он не стал забирать ее. Пленник тепло благодарит Марбо и едет за ним. «Но когда до французских стрелков оставалось 500 шагов, проклятый саксонский офицер, который ехал слева от меня, выхватил саблю, ударил мою лошадь и уже собирался ударить меня, но я бросился на него, хотя у меня сабли в руке не было. Но тем самым я лишил его возможности проткнуть меня острием. Увидев это, он схватил меня за эполет – я был в тот день в полной форме – и резко рванул на себя так, что я потерял равновесие. Мое седло перевернулось, и я повис вниз головой. Одна нога у меня болталась в воздухе, а саксонец, припустивший в полный галоп, вернулся к остаткам вражеской армии. Я был в ярости и от того положения, в котором оказался, и от неблагодарности, которой он заплатил мне за мое доброе к нему отношение. И как только саксонская армия была взята нами в плен, я отправился разыскивать этого гусарского офицера, чтобы проучить его как следует, но он исчез». Читатели, знакомые с приключениями Жерара, узнают этот эпизод, хотя обстоятельства изменены, а герои поменялись местами в рассказе «Как бригадиру достался король».

Итак, ясно, что Дойл был немного в долгу у Марбо, как Шекспир был в долгу у Плутарха. Однако Дойл настолько же превосходит Марбо в фантазии, насколько Шекспир превосходит Плутарха в воображении. Почти на каждой странице рассказов о Жераре есть штрих, благодаря которому бригадир встает перед нами во всей своей комичной живости, до которой далеко его прообразу – Марбо, не считавшему себя, правда, комической фигурой. Встретив офицера, чьи кавалеристы не очень его слушались, Жерар говорит: «Я бросил на них такой взгляд, что они застыли в седлах». Офицер просит его в качестве личного одолжения отправиться с ним, но Жерар отвечает, что долг повелевает ему отказаться. Тогда офицер признается, что в этом деле есть немалый элемент опасности. «Это был ловкий ход, – замечает Жерар. – Конечно, я тотчас же соскочил со спины Барабана и велел слуге отвести его в конюшню». Попав в переделку, когда ему приходится смотреть в лицо смерти, он признается: «Я всплакнул при мысли о всеобщем горе, которое вызовет моя преждевременная гибель». Дама просит его рассказать о своих подвигах. «Никогда еще не вел я столь приятной беседы», – говорит он. Он едет через Реймс со спутником, поведение которого вызывает у него следующее замечание: «Он с идиотским самомнением подмигивал девушкам, которые махали мне платочками из окон». У Жерара любовный роман, и он говорит: «Вас удивляет, что у кавалера такой красивой девушки не было соперников? На то была веская причина, друзья мои, ибо я сделал так, что все мои соперники быстро очутились в госпитале». В особо тяжелую минуту он начинает молиться, прося Господа о помощи, «но я как-то отвык от таких вещей и вспомнил только молитву о хорошей погоде, которую мы читали в школе по вечерам перед каникулами». Маршал Бертье уговаривает его предать Императора, и Жерар бесстрастно замечает: «Я был так растроган моими собственными словами и собственным благородством, что голос мой пресекся и я едва сдержал слезы». Его могут растрогать и чувства других: «Когда он увидел меня, его маленькие красные глазки наполнились слезами, и, честное слово, я сам прослезился, тронутый его радостью». Массена хочет отправить его на опасное задание, и разговор между ними начинается так:

«Он нервничал, хмурился, но мой бравый вид, видимо, его ободрил. Всегда полезно побыть в обществе храбреца.

– Полковник Этьен Жерар, – сказал он, – я не раз слышал, что вы храбрый и находчивый офицер.

Не мне было подтверждать это, но и отрицать такие вещи тоже глупо, так что я звякнул шпорами и отдал честь.

– Кроме того, говорят, вы отлично ездите верхом.

Я не возражал.

– И лучший рубака на все шесть бригад легкой кавалерии.

Массена славился своей осведомленностью».

Каждая сцена написана превосходно, каждый характер блистательно очерчен, и каждый эпизод расцвечен юмором – от сатиры до бурлеска. Большую долю комизма вносит контраст между хвастовством главного героя и унизительными ситуациями, в которые он иногда попадает. Бригадир бывает то проницательным, то глуповатым; его тупость сродни его неустрашимости; он одновременно и Дон Кихот, и Санчо Панса, этакий уотсонообразный Холмс. Вместе с д’Артаньяном он самый живой герой в романтической литературе. Странно то, что абсурдность главного героя никогда не снижает напряженности повествования: юмор придает реальность романтическим приключениям. У Дойла нет рассказов, которые были бы столь же хороши, как истории о Жераре, выплеснувшиеся из него так спонтанно, что их веселость и энтузиазм заражают читателя. В них есть изюминка и естественность, которые возвышают их над его собственными, более трезвыми, историческими романами. Как и в случае с сагой о Шерлоке Холмсе, нашего хроникера не сдерживало сознание серьезности его миссии.

Английский читатель готов принять француза в качестве главного героя, если персонаж смешон, и Жерар тут же стал популярен. Невозможно противиться человеку, который одновременно внушает симпатию и вызывает смех, и Дойл проявил хитрое мастерство, создав фигуру, вызывавшую восхищение читателя, завоевывавшую его расположение и льстившую его самолюбию. Публика требовала продолжения «Подвигов», и в августе 1902 года в «Стрэнде» появилось первое из «Приключений бригадира Жерара». Остальные рассказы цикла публиковались ежемесячно, с ноября того года по май 1903-го.

Дойл не считал эти рассказы одним из высших своих литературных достижений, несомненно, потому, что, как и рассказы о Холмсе, они были естественным порождением его фантазии. Он писал их с относительной легкостью, а его девизом была упорная работа.

ГЛАВА 10
ТИТАНИК

Как и очень многие до и после него, Дойл считал, что он должен как-то помочь роду людскому. Или, говоря его же словами, «хочется думать, что ты можешь оказать небольшое практическое влияние на события твоего времени», – и ему никогда не приходило в голову после очередного оказания помощи человечеству, что, может быть, было бы лучше не вмешиваться. Первую попытку улучшить положение людей в этом мире он предпринял еще в родном городе, когда в Центральном Эдинбурге выдвинул свою кандидатуру в парламент от либерально-юнионистской партии во время «военных» выборов 1900 года. Ему предложили несколько «надежных» округов, но он – боец по натуре – их отверг. Он предпочел бороться за один из главных оплотов радикалов в стране. Основной целью Дойла было укрепить положение правительства в его войне против буров, и, когда члены его комитета написали ему черновик его предвыборной речи, он спросил их, кто будет отвечать за выполнение обещаний, в этой речи содержащихся. «Как кто, конечно, вы», – ответили ему. «Тогда, я думаю, будет лучше, если я сам буду их давать», – сказал Дойл, выкинул черновик в корзину и написал собственную речь. Он с жаром бросился в предвыборную кампанию, но для политика оказался слишком честным и настроил против себя большое количество избирателей-ирландцев, выступив за создание католического университета в Дублине, что пришлось не по вкусу протестантам Севера, и воздержавшись от поддержки гомруля, что вызвало гнев католиков Юга. «Это впервые в истории объединило Ирландию – Северную и Южную», – заявил он позже. И все-таки дела у него шли довольно неплохо, пока один священник-евангелист не расклеил по всему округу плакаты, в которых утверждалось, что Дойл – римский католик, поскольку обучался у иезуитов, и что он настроен враждебно по отношению к пресвитерианской церкви Шотландии, потому что «один раз иезуит – всегда иезуит», и так далее, и тому подобное. Это решило исход дела. На ответ времени не было, так как до выборов оставался один день, и Дойл проиграл, набрав на несколько сотен голосов меньше, чем его соперник.

Он предпринял еще одну попытку пройти в парламент от Приграничных Городов в 1905 году как сторонник тарифной реформы. На победу у него не было никаких шансов, потому что, хотя и было очевидно, что производство шерсти в Хоуике, Галашиле и Селкирке серьезно пострадало от немецкой конкуренции, доктрина свободной торговли была в Шотландии почти религией. Дойл подвергся такому шквалу вопросов и издевательств, что с трудом сдерживался. Он, однако, терпел до последнего мгновения, когда, по иронии судьбы, досталось не его противникам, а, наоборот, одному из его сторонников. Дойл стоял на платформе, ожидая лондонский поезд, когда молодой энтузиаст, полный самых добрых намерений и горящий рвением, схватил его за руку и сжал ее, как в тисках, в сердечном рукопожатии. «И как будто открылся шлюз, – признавался Дойл, – на него обрушился поток выражений из обихода китобоев, которые, как я надеялся, я давно забыл. Эти проклятия, от которых его как ветром сдуло с платформы, стали странным прощанием с моими сторонниками».

Позже ему несколько раз предлагали выставить свою кандидатуру в парламент, но он отказался и до конца жизни пытался оказать влияние на современные ему события более непосредственным образом. Например: он основал стрелковый клуб в Андершо, первый образец миниатюрных клубов-тиров для стрельбы из винтовок, значение которых стало ясно в войне 1914–1918 годов; он выступал за строительство туннеля (или туннелей) под Ла-Маншем, отсутствие которого самым жестоким образом дало себя знать в той же войне; он стал президентом ассоциации бой-скаутов в Кроуборо; на протяжении десяти лет он был председателем Союза за реформу закона о разводах; два года вместе с И. Д. Морелем он работал над созданием Ассоциации в защиту Конго, выступая где только можно с речами о жестокостях в этой стране; он написал книгу «Преступление в Конго», которая произвела такое впечатление на общественное мнение, что бельгийское правительство было вынуждено облегчить жизнь туземного населения; он всегда был готов бороться на стороне обездоленных и много позже выступил в защиту горничных брайтонской гостиницы «Метрополь», которым уменьшили жалованье. «Наш долг по отношению к слабым превышает любой другой долг и стоит превыше любых обстоятельств», – писал Дойл в романе «Мика Кларк». Он явно осознавал этот Долг намного острее, чем любой другой человек его времени. Многие готовы бороться за человечество и стать мучениками во имя абстрактных принципов, но Дойлу было присуще гораздо более редкое качество – готовность бороться за каждого отдельного человека, порой, благодаря своей эксцентричности, балансируя на грани смешного. Особенно выделяются два случая в его жизни, которые необходимо отметить.

В начале нашего века викарием деревни Грейт-Уирли в графстве Стрэффордшир был парс по имени Идалджи, женатый на англичанке. У них было двое детей – сын и дочь. В деревне семья популярностью не пользовалась, возможно, потому, что местные жители считали, что у парса они ничего нового о христианстве не узнают. В адрес викария постоянно поступали анонимные письма с угрозами и непристойной бранью. В то же самое время в районе было зарегистрировано несколько случаев жестокого калечения лошадей, и власти подверглись острой критике за то, что они не принимают необходимых мер для поимки преступника. В конце концов полиции удалось установить связь между автором анонимных писем и садистом, калечившим лошадей, так как в письмах появлялись упоминания о преступлениях. И в той странной манере, свойственной полиции, когда она хочет заглушить критику, полицейские умудрились опознать в авторе анонимок и в преступнике сына викария, Джорджа Идалджи, которого арестовали, судили и в 1903 году приговорили к семи годам тюремного заключения. Все это дело было ему «пришито» полицией, и приговор был настолько вопиюще несправедлив, что начались протесты, и волнение общественности нашло отражение на страницах газет. Но молодой Идалджи отсидел бы свой срок и вышел бы из тюрьмы сломленным человеком, если бы в 1906 году Конан Дойлу не попалась бы случайно газета «Ампайр», где он прочел заявление осужденного, каждое слово которого дышало правдой.

Немедленно все отложив, Дойл полностью погрузился в это дело. Он изучил протоколы суда, опросил членов семьи Идалджи и осмотрел места преступлений. Среди прочего он установил, что у Джорджа Идалджи, изучавшего юриспруденцию и написавшего книгу по железнодорожному праву, была еще со школьных дней незапятнанная репутация, что бирмингемский адвокат, у которого он работал, не мог сказать о нем ничего, кроме хорошего, что во время учебы он получал по юридическим наукам самые высокие баллы, никогда не проявлял ни малейших признаков жестокости, был тихим, скромным, усердным, здравомыслящим человеком и настолько близоруким, что не мог узнать никого с расстояния в шесть ярдов. Последнее обстоятельство было решающим, потому что молодому человеку, чтобы совершить те преступления, в которых его обвиняли, надо было пересечь многочисленные железнодорожные пути, перелезть через несколько изгородей, пробраться сквозь провода и преодолеть немало других препятствий – и все это в темноте, не говоря уж о том, чтобы выбраться из общей спальни с отцом, который спал очень чутко, всегда запирал дверь и поклялся, что его сын никуда по ночам не отлучался.

Дойл написал об этом деле серию статей, которые были опубликованы в газете «Дейли телеграф» (январь 1907 года) и произвели такую сенсацию, что правительство назначило специальный комитет для проверки улик. Комитеты обычно чрезвычайно глупы, и этот ни в коем случае не был исключением. Он оправдал Идалджи от обвинений в калечении лошадей, но, поскольку члены комитета поддерживали теорию, что молодой человек писал анонимные письма, Идалджи было отказано в какой-либо компенсации на основании того, что он якобы способствовал ошибке правосудия. Идалджи был немедленно освобожден, и Общество юристов восстановило его в коллегии адвокатов, но он не получил ни фартинга, хотя отсидел больше трех лет за преступление, которого не совершал. 300 фунтов, собранные по инициативе «Дейли телеграф», он отдал своей тетке, которая оплачивала его защиту на суде.

В результате своего расследования Дойл смог убедительно доказать, что письма были написаны, а лошади искалечены одним местным жителем с преступным прошлым, и он передал улики в распоряжение властей. В ответ на это министр внутренних дел лорд Гладстоун так же убедительно доказал, что он по праву возглавляет правительственное министерство, отказавшись признать факты, говорившие сами за себя, например, что преступник показывал одному человеку лошадиный ланцет, заявив, что именно этим были искалечены лошади, что он в свое время работал на бойне и был опытным мясником, что он часто писал анонимные письма, что почерк его и его брата соответствовал почерку, которым были написаны фигурировавшие в деле письма, что у него периодически бывали приступы помешательства, что, когда он уезжал куда-нибудь, письма и преступления прекращались и возобновлялись после его приезда, что преступления продолжались и тогда, когда Идалджи сидел в тюрьме, и так далее. Дойл решил, что бюрократы министерства внутренних дел сошли с ума, раз они проигнорировали доказательства, которые он передал в их распоряжение, но скорее можно усомниться в здравом уме того, кто рассчитывает на справедливость и здравомыслие бюрократов.

Два года спустя он участвовал в решении другой загадки, но на этот раз он столкнулся не столько с тупостью, сколько с несправедливостью властей. После того как он успешно вступился за Идалджи, Дойла осаждали с таким количеством просьб оправдать осужденных, что за дело Оскара Слейтера он взялся с большой неохотой. Но когда он, наконец, по рекомендации нескольких людей изучил материалы дела, то пришел к выводу, что это еще более чудовищное извращение правосудия, чем в случае с Идалджи.

21 декабря 1908 года в квартиру жительницы Глазго мисс Гилкрист проник мужчина, размозжил ей голову тупым предметом, перерыл документы, которые остались разбросанными по полу, не украл ничего, кроме (возможно) бриллиантовой броши, и, выходя из квартиры, был замечен служанкой убитой, Элен Ламби, которая вышла купить газету, и жившим этажом ниже мистером Адамсом, который выбежал из своей квартиры, услышав три стука – сигнал, что мисс Гилкрист нуждается в его помощи.

Глазго, естественно, был в ужасе, и детективы принялись отыскивать убийцу. Немецкий еврей Оскар Слейтер, «известный полиции», отправился из Глазго в Нью-Йорк через несколько дней после преступления. «Подозрительно», – подумали полицейские. Он сел на корабль под вымышленной фамилией. «Очень подозрительно», – подумали полицейские. Перед отплытием он заложил бриллиантовую брошь. «Все ясно», – подумали полицейские. И хотя они вскоре выяснили, что заложенная брошь всегда принадлежала Слейтеру, они потребовали его выдачи и, тщательно обработав ряд свидетелей, послали их в Нью-Йорк для опознания Слейтера. Здесь необходимо отметить несколько любопытных моментов. Полиции стало известно, что заложенная брошь – собственность Слейтера, 26 декабря, однако телеграмма с просьбой арестовать его была отправлена лишь 29 декабря, и, когда Слейтер прибыл в Нью-Йорк, его подвергли обыску, чтобы найти квитанцию на брошь. Таким образом, с самого начала полиции удалось умышленно создать атмосферу вины вокруг Слейтера. Из трех свидетелей, которые могли бы признать в нем убийцу, Адамс был близорук и отказался опознавать кого бы то ни было под присягой, Элен Ламби после некоторого колебания и различных уверток сказала, что Слейтер – тот, кого она видела, а четырнадцатилетняя девочка Барроумен, находившаяся в момент убийства на улице и заметившая, как кто-то выбежал из подъезда, заявила сначала, что тот человек похож на Слейтера, а потом – что это и был Слейтер, хотя она видела в свете фонаря только его силуэт. На суде Ламби и Барроумен, прибывшие в Америку в одной каюте, заявили под присягой, что за все время плавания ни разу не обсуждали цель поездки. Одно это должно было заставить усомниться в их надежности в качестве свидетелей.