Текст книги "Артур Конан Дойл"

Автор книги: Джон Диксон Карр

Соавторы: Хескет Пирсон
сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 28 страниц)

Еще доносилось эхо «Потерянного мира». В прессе от 1 апреля (что делать? – это не придуманная дата) увидел он следующее сообщение:

«Захватывающий роман сэра Артура Конан Дойла „Потерянный мир“ пробудил жажду приключений у группы американцев. Несколько дней назад яхта „Делавэр“ вышла из Филадельфии в плавание по широким водам Амазонки. Яхта принадлежит Пенсильванскому университету и направляется в Бразилию с группой отважных исследователей, которые предполагают достичь дальних пределов Амазонки и верховьев многих ее притоков в интересах науки и человечества. Они ищут „потерянный мир“ Конан Дойла или научных свидетельств его существования».

Можно предположить, что американский репортер добавил остроты в реальные факты. Были упомянуты и реальные имена: капитан Роувен, командовавший яхтой, и д-р Фаррабл из Пенсильванского университета. Джин была в ужасе.

– Ты не боишься, что они приняли это всерьез?

– Нет, конечно же, нет. Во всяком случае, пусть едут! Если они и не найдут плато, что-нибудь интересное они непременно найдут.

Тогда же, в апреле, в Уиндлшеме появился человек, за которым закрепилась слава величайшего американского сыщика. Уильям Дж. Бернс, с рыжими усами и проницательными глазами, обладал «легкими и отшлифованными манерами дипломата, под которыми нащупывалось нечто такое, что подверглось шлифовке – гранит».

«Он рассказал мне, – записал Конан Дойл в своей записной книжке, – что, когда он вел сан-францисское дело, ему пригрозили, что пристрелят его на суде. Тогда он отдал распоряжение, чтобы, если что случится, его люди перебили всех адвокатов и свидетелей противоположной стороны. „Я был бы уже мертв, сэр Артур, и мне было бы все равно“».

Бернс хотел говорить о Шерлоке Холмсе. Он утверждал, что методы Холмса вполне применимы на практике, и демонстрировал «детектофон», с помощью которого можно слышать разговоры, происходящие в соседней комнате. Но хозяин Уиндлшема, прячась от вопросов за клубами своей трубки, настоял на том, чтобы гость рассказал ему о своем детективном агентстве и о случаях из многолетней практики агентства Пинкертона. Одна история – о Молли Маджиресе, происшедшая в 1876 году в антрацитовых шахтах Пенсильвании, – еще долго после отъезда Бернса не давала Конан Дойлу покоя.

Сработает ли опознавательный механизм памяти, если мы без всяких комментариев процитируем: «Я Берди Эдвардс!»?

Так в двух совершенно различных направлениях – в попытках открыть глаза на субмаринную угрозу и в различении туманных очертаний детективной истории – в то лето и осень работала его мысль.

За последние пять лет пять детективных рассказов от «Приключения в Вистерия-Лодж» до «Исчезновения леди Франчески Карфакс» – было опубликовано в «Стрэнде». А что если, спрашивал он, прислать полнометражный детектив? И в то же время он просил содействия в осуществлении другого плана, предложив прокомментировать его рассказ в военно-морских кругах.

Тем временем в записной книжке появляется все больше заметок на духовные темы. Попадаются записи и о спиритизме – предмете, который он никогда не обсуждал с Джин, ибо она не любила этого и боялась. Читая записные книжки, можно получить представление о ходе его мыслей.

«Даже предположив, что спиритизм не ложь, – писал он, – мы сделаем не слишком большой шаг вперед. И все же даже этот маленький шажок приводит нас к решению самого насущного вопроса – все ли кончается со смертью?

Представим Лондон, помешанный на спиритизме, как это было недавно с боксом, Лондон, толпами ходящий за удачливым медиумом, как за Джорджем Карпентьером!»

(Юному Карпентьеру не давали прохода, когда он в первом же раунде свалил с ног Бомбардира Уэллса 8 декабря 1913 года.)

«Что это был бы за кошмар! – писал Конан Дойл. – Что за оргия мошенничества и безумия разыгралась бы! С каким ужасом мы все взирали бы на это. Однако это не так уж расходится с убеждением, что все, что провозглашает спиритизм, – истина».

В этот период, с зимы 1913 по весну 1914 года, на вершине своей изобретательности, написал он последнюю и лучшую детективную повесть «Долина страха». И одновременно – длинный рассказ «Опасность! Запись в судовом журнале капитана Джона Сириуса», который должен был стать образцом пророчества.

ГЛАВА XIX
КОРОЛЕВСКОЕ ТУРНЕ:
ВЕРШИНА УСПЕХА

Субмарина, несущая на своей палубе выдвижную 120-миллиметровую пушку, а внутри – торпеды, вышла из гавани Бланкенбурга на закате. Это была «Йота» под командованием капитана Джона Сириуса.

Бланкенбург – вымышленная столица крошечного вымышленного государства Норландия.

Это ничтожное и на первый взгляд бессильное государство, находящееся в состоянии войны с Великобританией, изобрел Конан Дойл. Со своей флотилией всего из восьми подводных лодок капитан Сириус диктовал противнику условия, даже когда несметный английский флот блокировал норландские порты. Капитан Сириус не намеревался атаковать военные корабли. Он топил лишь суда, перевозившие зерно, скот, продовольствие всех видов и из всех стран.

«Мне все равно, – заявлял он, – под каким он флагом, если он занимается контрабандой оружия на Британские острова». Первое торговое судно, утопленное его пушечным огнем, было американским.

Англия, это правда, слишком уж быстро принимает условия неприятеля, да и число неприятельских подводных лодок слишком невелико. Но всякий, читающий «Опасность!» в наши дни, по прошествии двух мировых войн, не может не чувствовать, что Конан Дойл попал в самую точку. Даже второстепенные детали столь реальны, что нам приходится напоминать себе, что дело происходит в феврале 1914 года, когда все это было еще только плодом воображения Конан Дойла.

Конан Дойл начертал точный план того, что случилось позже. Он просил Гринхофа Смита заполучить отзывы на его рассказ, скажем, дюжины ведущих военно-морских экспертов. Может ли такое случиться? – следует спросить у них и напечатать их мнение в приложении к рассказу.

«Каждый отзыв, – писал он, – должен содержать не более 100 слов или около того, чтобы не перевесить рассказ. И нужно, сколь возможно, держаться подальше от политики.

Это нужно сделать обязательно. Это очень, очень, очень важно!»

В то же самое время он усиленно работал над повестью, касательно которой Гринхоф Смит настоятельно просил держать его в курсе событий.

«„Стрэнд“, – отвечал он 6 февраля 1914 года, – предлагает такую высокую плату за этот рассказ, что было бы просто неблагодарно не дать им исчерпывающую информацию.

Название, я думаю, будет „Долина страха“. Исходя из сегодняшних возможностей в ней будет не менее 50 000 слов. Я сделал около 25 тысяч. Если все будет в порядке, я закончу ее до конца марта.

Как и в „Этюде в багровых тонах“, действие доброй половины книги переносится в Америку, где выясняются обстоятельства, приведшие к преступлению, совершенному в Англии… В этой части повести будет содержаться один сюрприз, который, я надеюсь, потрясет самого стойкого читателя. Но по ходу дела мы расстаемся с Холмсом. Это необходимо».

А поверх письма он, подумав, приписал:

«Мне сдается – это моя лебединая песнь».

Получив письмо, Гринхоф Смит обеспокоился и умолял Конан Дойла объяснить, в чем дело.

Конан Дойл, наслаждаясь комизмом ситуации, ответил, что под своей лебединой песней, – «или гусиным гоготанием, я бы сказал», – он подразумевает только то, что человек он далеко не бедный, что у него основательная коммерческая база и он может целиком посвятить себя любимому делу – истории. А пока:

«Так как сначала я намереваюсь написать две вступительные шерлок-холмсовские главы, а затем сразу перейти к американской части (что не соответствует порядку публикации), мне трудно прислать Вам что-либо, что не создало бы неверного впечатления».

Некоторые критики склонны принижать достоинства «Долины страха». Им не нравится «политический», на их взгляд, аспект второй части, и они заявляют, что их коробит техника исполнения. Это вечная жалоба тех левых писателей, которые сами ни за что на свете не могут сколотить крепкого сюжета. Но повышенная чувствительность этих джентльменов не должна заслонять от них тот факт, что совершенно самостоятельная часть под названием «Трагедия в Берлстоуне» едва ли не совершеннейший образчик детективного жанра.

Принято считать, что Конан Дойл заимствует одну находку у По, другую находку – у Габорио, а третью – еще у кого-то. Но за этими рассуждениями мы забываем о том, что создал он: он изобрел «загадочную отгадку», «таинственный ключ». Мы наталкиваемся на нее чуть ли не в самом начале рассказа в кочующих, таких примерно прозрачных пассажах:

– Вы хотели бы обратить на что-нибудь мое внимание?

– На одну любопытную деталь: поведение собаки ночью.

– Но собака никак не вела себя ночью.

– Именно это и любопытно.

Можно назвать это «шерлокизмом» или как угодно, но факт остается фактом – вам дается отгадка, верный ключ к решению. Этим трюком детектив – предоставляя вам прекрасную возможность догадаться обо всем самому – тем не менее заставляет ломать голову, о чем же в конце концов идет речь. Придумал этот прием создатель Шерлока Холмса, и никто, кроме великого Г. К. Честертона, в чьих рассказах о патере Брауне так ощущается его влияние, не овладел им и наполовину.

Холмс как литературный герой – разгадывает ли он шифр Порлока или читает лекцию по архитектуре заинтригованному инспектору Макдональду – и в 1914 году не утратил своей силы. Пусть критики-эстеты посвящают себя «Этюду» или «Знаку четырех», с которыми и так обращаются весьма сомнительно. Но пусть они остерегутся нести всякую чепуху о «Долине страха».

Он закончил ее в апреле, как он писал Гринхофу Смиту, «часто отвлекаясь на многое другое». Кое-что из этого другого не могло не задеть его.

Воинствующие суфражистки вновь оживились. Они подожгли крикетный павильон в Танбридж-Уэлс, что вызвало митинг их противников, на котором резкую речь произнес Конан Дойл. В Лондоне, когда он выступал в церкви Этикал-черч по поводу реформы бракоразводного законодательства, они пытались ворваться внутрь здания. В обществе нарастало возмущение движением суфражисток, которые не останавливались ни перед порчей произведений искусства, ни даже перед поджогами. Это объясняет и некоторые более поздние высказывания Конан Дойла.

Год назад, когда он мог только сожалеть, что слишком занят, чтобы принять предложение, канадское правительство пригласило его осмотреть заповедник Джаспер-парк на севере Скалистых гор и в качестве гостя совершить турне по Канаде. Теперь, в 1914 году, оно повторило свое приглашение.

«Главная сеть железнодорожных магистралей, – писал полковник Роджерс, – выделит в Ваше распоряжение личный поезд, который будет ожидать Вас в Квебеке или Монреале и доставит в любую точку в Восточной Канаде по Вашему пожеланию, затем Вас обеспечат лучшими пароходами на Великих озерах и предоставят другой поезд, на котором от Форта-Уильяма Вы сможете передвигаться по железнодорожным путям Западной Канады».

От таких почестей он не желал отказываться, ведь он сможет побывать в землях Паркмана, пройти по тем лесам, где обитали ирокезы из его «Изгнанников». Путешествие по Канаде, умеющей чествовать так изящно, обещало обернуться настоящим королевским турне. Однако сначала они с Джин провели беспокойную, суетливую неделю в Нью-Йорке. Америка и на этот раз признала его своим. В 1894 году он был известным писателем. Теперь же он был великим человеком. Но, как мы увидим, в нем не было и тени чванства.

Не успел еще лайнер «Олимпик» 27 мая 1914 года показаться в виду Манхаттана, а в прессе уже появились приветственные сообщения. И на них с Джин устремились фотокамеры, аппарат для производства движущихся картин и, как им показалось, все на свете репортеры.

Как изменился горизонт, над которым теперь высился голиафом небоскреб Вулворта!

– Позвольте, прошлый раз, когда я был здесь, самым высоким был «Тауэр»! Что, что? Избирательные права для женщин?

Они остановились в «Плаза». И пока в коридорах гостиницы его осаждали все новые и новые репортеры, Джин, сидя в розовой гостиной их апартаментов и наблюдая грозу, разразившуюся над Центральным парком, удовлетворяла любопытство американок. Конан Дойлу особенно польстило, что о нем написали, будто ему не дашь больше сорока и будто из него вышел бы отличный полисмен. Но некоторые заголовки утренних и вечерних газет резанули по глазам, как яркая вспышка света в темной комнате.

Нью-йоркская «Уорлд» за 28 мая:

«Шерлок здесь; ждет линчевания „диких женщин“».

Нью-йоркская «Мейл»:

«Суд Линча – лекарство Конан Дойла от суфражизма».

Нью-йоркская «Америкен»:

«Конан Дойл заявил: пусть суфражистки перемрут от голода».

– Я не говорил этого, – в ужасе кричал он Джин.

– Но, дорогой, ты говорил что-то очень похожее.

– Я только сказал, что боюсь,как бы их не линчевали. А «Джорнэл» представляет дело так, будто я утверждал, что возглавлю линчевание и буду вешать их собственноручно.

Он был очень раздосадован. Его, чей кодекс поведения не позволял ему произнести даже грубого слова в присутствии женщины, изобразили вешающим суфражисток на фонарных столбах вдоль Риджент-стрит! И он бессилен здесь что-нибудь исправить.

Однако все уладилось. Те же журналисты, которые нигде и ни на шаг не отставали от них, разве что когда Уорден Кленси запер его в камере Синг-Синга, поместили в своих газетах его ответ. На том дело и кончилось. Из официальных приглашений он смог принять только одно – то, которое получил посредством аппарата Маркони, когда еще находился в Атлантике, – приглашение на завтрак в Обществе Паломников, действительным членом которого он состоял в Лондоне. Джозеф Х. Чоут, бывший посол в Великобритании, представил его как самого известного из живущих англичан, и самый известный из живущих англичан произнес спич об англо-американских отношениях.

«Все в этом городе будто сговорились таскать нас повсюду». Неделя проносилась головокружительно. В моду входило танго, Бродвей уже мог гордиться своими огнями, а в «Клочке бумаги» они видели Джона Дрю и мисс Этель Барримор. На седьмом ярусе тюрьмы Тумз ему показали английского заключенного, именовавшего себя сэром Джоном Греем, но более известного полиции под именем Джо Бумажный Воротничок.

«Сэр Артур, – писала „Ивнинг сан“, – заинтересовался Чарльзом Бекером. Ему все известно о Кровавом Джипе, Луи-Левше и других бандитах».

Накануне их отъезда в Монреаль пресса вложила в его уста намек («он не говорил этого буквально», – признавалась добросовестная «Сан»), будто он привезет Холмса в Нью-Йорк и поселит на Вашингтон-сквэр. «Ему определенно понравился этот город», – отметил «Джорнэл», и на сей раз он не ошибся.

А затем началось восхитительное путешествие по Канаде. В собственном пульмановском вагоне, соединяющем в себе гостиную, столовую, спальню, они проделали почти три тысячи миль от Монреаля до Джаспер-парка на границе с Британской Колумбией. От озера Джордж до реки Ришелье, где рыскали некогда ирокезы – охотники за скальпами, слышалось ему дыхание зловещих стивенсоновских строчек:

 
Война разразилась в лесистом краю,
За морем вдали лежащем,
Война засад в полночной мгле
И выстрелов из чащи.
 

В долгом путешествии из Оттавы к Виннипегу и Эдмонтону отошли на второй план прежние видения из его «Изгнанников».

«Едва я приехал в Канаду, я только и делаю, что говорю, – сказал он во время выступления в Эдмонтоне, – мне почти нечего прибавить об Англия такого, чего бы вы сами не знали. Истинная опасность – в угрозе войны».

За Эдмонтоном на дальней границе Альберта поднималась цепь Скалистых гор. Когда-то давным-давно воображение переносило его сюда и вместе с капитаном Майн Ридом настреляли они тогда немало медведей. Теперь, конечно, не могло быть и речи об охоте в заповеднике Джаспер-парк, где они были гостями полковника Мейнарда Роджерса.

Но они выезжали на верховые прогулки (Джин – в своей стихии) по бескрайним зарослям елей, простирающимся ниже уровня снегов. Они останавливались на привал в вигвамах и удили рыбу в ледяной воде озер. И каждый божий день посыльный верхом привозил телеграмму от Лили Лоудер-Симондз, заверявшей Джин, что с ее детьми все в порядке.

«Мы много бродили по окрестностям, – рассказывал Конан Дойл на обратном пути, – и уже стали воображать, что одни на белом свете, пока не повстречали бурого медведя. Тут наши фантазии улетели прочь, а за ними следом и мы».

Все канадское турне заняло меньше месяца. У Конан Дойла зародилась идея новой, канадской, повести, и он обмолвился об этом прессе в Виннипеге. «Нет, нет, она будет не о Шерлоке Холмсе, не о северо-западной конной полиции и не о том и другом вместе». В Англию они вернулись в начале июля рокового лета 1914 года.

Приехав на вокзал Ватерлоо, он увидал на прилавках июльский номер «Стрэнда» со своей «Опасностью!». Редактор сопровождал ее двенадцатью отзывами военно-морских специалистов, которые автор видел еще в гранках и в которых разбирался вопрос о реальности описанной ситуации.

Семь из двенадцати комментаторов были адмиралами, по преимуществу отставными, и почти все они отнеслись к возможной опасности весьма легкомысленно, полагая, что Британским Островам не могут причинить вреда несколько субмарин под командованием каких-то отчаянных сорвиголов.

«Я вынужден заявить, – писал кавалер ордена Бани адмирал сэр Комптон Домвилл, – что считаю это крайне невероятным и более всего смахивающим на Жюля Верна».

«Британская публика, – писал адмирал Пенроуз Фицджералд, – не примет тех совершенно невероятных технических подробностей, которые вводит автор. Я же считаю, что ни одна цивилизованная нация не станет торпедировать безоружные и беззащитные торговые корабли».

«Ни одна нация не допустит этого», – вторил ему адмирал Уильям Ханнам Хендерсон, утверждая, что всякий командир подводной лодки, который отважится на подобный шаг, предстанет перед судом и будет приговорен к расстрелу собственным народом.

Капитан Джейн, соглашаясь, что сверхсубмарины, подобные описанным в рассказе, могут в ближайшие годы появиться, считал, что лучший способ предотвратить подводную войну – это вешать всякого капитана и команду, которые попадут в руки англичан.

«На Террор надо ответить Террором, – писал он в воображаемом приказе адмиралтейства. – Мы способны расквитаться! Повесить парочку для острастки другим – и они больше не сунутся!»

Таковы были аргументы.

Но нам, знакомясь с ними, не следует слишком сурово судить этих джентльменов за недомыслие. Кто мог угадать, что у немцев на уме? Могло ли адмиралтейство в преддверии войны что-нибудь изменить? А 25 лет спустя много ли благоразумнее вели себя мы? Очевидное становится очевидным, лишь когда это уже свершившийся факт, в чем так часто приходилось убеждаться д-ру Уотсону. Все спокойно и безмятежно в доме, все, вплоть до безделушек на камине, на своих местах, пока вдруг дом не шатнет землетрясение; и вот так же в июле как-то совсем неприметно, с какого-то незначительного инцидента на Балканах разгорелся великий пожар.

А пока, сразу по возвращении, Конан Дойл вновь взялся доказывать невиновность Оскара Слейтера – дело об убийстве старой леди в собственной квартире в Глазго, – так как вскрылись некоторые новые обстоятельства, опубликованные незадолго до того, 27 июня, в правительственной Белой книге.

Лейтенант полиции Глазго Джон Томсон Тренч был одним из тех, кто участвовал в расследовании убийства мисс Гилкрист. Вот уже пять лет дело Слейтера не давало ему покоя. Но, не превышая своих полномочий, он не мог обнародовать некоторых обстоятельств, заставлявших его верить в невиновность Слейтера.

В марте 1914 года он поверил свои сомнения м-ру Дэвиду Куку, юристу из Глазго. Выступая, как он полагал, под защитой заверений в неприкосновенности, данных министром по делам Шотландии, лейтенант Тренч сделал некоторые потрясающие признания.

Он показал, что по той или иной причине на свидетелей был оказан нажим, и это вполне могло повлиять на решение суда. Некоторые из его показаний касались Элен Ламби, горничной.

Возвращаясь к событиям того рокового вечера – Элен Ламби, выполнив поручение, спешит домой, где у дверей стоит Артур Адамс и дергает звонок, – мы должны припомнить и то, что эти двое столкнулись лицом к лицу с убийцей в освещенном холле. Элен, заявлял лейтенант Тренч, узнала этого человека, о чем сказала тогда же одной из родственниц мисс Гилкрист.

Родственницей, о которой шла речь, была мисс Маргарет Биррелл, жившая тогда на Блитсвуд-драйв. Лейтенант Тренч просил приобщить к делу ее показания. Вот выдержка из этого документа:

«Мне никогда не забыть день убийства. Горничная мисс Гилкрист, Элен Ламби, прибежала ко мне в 7.15… Дверь была не заперта – она влетела в дом и выпалила:

– Ах, мисс Биррелл, мисс Биррелл! Мисс Гилкрист убили; она мертвая лежит в столовой; и ох, мисс Биррелл, я видела, кто это сделал.

Я ответила: „О Боже, Нелли, это ужасно. Кто это, ты его знаешь?“

Она ответила: „Ох, мисс Биррелл, мне кажется, это был А.Б. Я уверена – это А.Б.“

Я сказала ей: „О Боже, Нелли, что ты говоришь?“»

Инициалы «А.Б.» прикрывали в сообщении некое реальное имя. Этот да еще четыре факта, на которые обратил внимание лейтенант Тренч, заслуживали того, чтобы назначить новое расследование. Хотя Элен Ламби и мисс Биррелл отказались от своих слов, Тренч мог доказать, что на свидетелей оказывалось давление, сыгравшее роковую для Слейтера роль.

Но новое расследование проводилось секретно; ни узник, ни свидетельницы не были приведены к присяге; в отчете в самых острых местах появились звездочки.

«С удовлетворением могу сказать, – заявил министр по делам Шотландии, – что нет ни одного судебного дела, которое оправдывало бы мое вмешательство в приговор». Это было сказано 17 июня 1914 года. А десятью днями позже, будто для большей наглядности, появилась правительственная Белая книга с результатами секретного расследования.

Конан Дойл, уже давно убежденный в невиновности Слейтера, с этой минуты стал его яростным защитником. На протяжении 16 лет, начиная с брошюры 1912 года, он вел борьбу за освобождение узника Петерхеда. Но и узник, и его защитник уже успели поседеть, прежде чем оказались в зале суда, где вынесли постановление об отмене приговора. Прозвучал все тот же традиционный вопрос и последовал знакомый ответ:

– Чего вы желаете?

– Правосудия! Одного лишь правосудия!

Но это впереди, а пока – ему 55 лет: он стал чуть грузнее, волосы и усы не слишком убелены сединой, а серо-голубые глаза на добродушном лице смотрят еще приветливее. Силы его не покинули: он, как и прежде, мог поднять, держа за конец ствола, по ружью в каждой руке до уровня плеча. И он все еще не нашел своей духовной философии.

«Даже если допустить, что спиритизм правда, – писал он за год до этого, – это не слишком продвигает нас вперед. И все же этот маленький шаг решает насущный вопрос – все ли кончается со смертью?»

В какой-то момент, между 1905 и 1913 годами (более точно сказать нельзя, ибо он никогда не признавался в этом своему сыну), он преодолел один из крепчайших барьеров сомнения. Сомнения, вызванного ощущением малости, никчемности всех этих парапсихических явлений. Стал бы освобожденный от плоти дух возиться с такими пустяками, как вращение столов или игра со светом!

Вдруг он понял, что это ощущение продиктовано чисто романтическими запросами, требованиями рыцарской чести, не имеющими ничего общего с жизнью духа. Это была все та же жажда великих знамений, свойственная диким племенам. У большинства людей есть врожденное, инстинктивное представление, что истинное знамение пишется молниями на Синае, или поражает армии Сеннахирима, или что-нибудь еще в таком роде, от чего, если бы и вправду это происходило постоянно, лишь нарушался бы порядок мирозданья.

«Но позвольте, – вправе спросить меня, – по сути ли явления я сужу о нем или по размеру его внешних проявлений?» О смысле сообщения не судят по звуку телефонного звонка, а о посетителе – по стуку в дверь. Если слышен стук или нечто тянет вас за рукав – пусть тихо и слабо, – это нечто привлекает ваше внимание. Нечто требует быть замеченным.

Но где же подтверждения? Подтверждений, как он их ни искал, у него не было! Никаких!

А в Уиндлшеме этим летом было очень весело и шумно.

«Надеемся, что сможем навестить тебя, старина» – писал Иннес, теперь уже отец двухлетнего сына по имени Джон. Иннес оставался неизменно жизнерадостным, хоть и в своей, особой, как он ее называл, флегматичной и основательной манере. «А что Америка? Все такая же, как тогда, двадцать лет назад, когда мы ее покинули? А как тебе нынешняя прекрасная погода?»

Дети в Уиндлшеме, пятилетний Денис и четырехлетний Адриан и их младшая сестра Джин, возились с игрушечной железной дорогой, привезенной из-за границы. Кингсли, высокий, веселый, собрал детям целую железнодорожную сеть. Из Вест-Гринстед-парка приезжали Конни и Вилли Хорнунги с сыном Оскаром, который был чуть моложе Кингсли.

Прошли годы, но наиболее яркие обрывки воспоминаний сохранились у детей Конан Дойла именно в образах тех, предшествовавших катастрофе, дней. Им помнилось, будто был какой-то званый обед в Уиндлшеме, гул голосов, доносившийся из узкой и длинной столовой рядом с бильярдной; оба мальчика, когда считалось, что они уже давно мирно спят в своих постелях, встают и крадутся вниз по лестнице, увешанной иллюстрациями к Шерлоку Холмсу и «Потерянному миру»; они заглядывают из-за перил в приотворенную дверь столовой, и из всего увиденного их память запечатлевает игру розового света ламп на белых манишках мужчин и колыхающихся юбках женщин.

Лорд Такой-то или сэр Сякой-то не представляли особого интереса; но разговоры других гостей – а ведь бывали военные, путешественники, не говоря уж о менее интересных государственных мужах и писателях, – ужас как хотелось послушать, если бы еще они хоть что-то понимали.

Вот уже знакомый нам стол, которым так гордился их отец. Против камина, меж двух мечей с плетеными эфесами, висела картина, изображавшая бракосочетание сэра Найджела, про которую говорили, будто это их отец и мать. Взрыв смеха в общем шуме беседы, блеск драгоценностей, ощущение чего-то волнующего и великого – вот все, что сохранила память.

23 июля 1914 года Австро-Венгрия предъявила резкий ультиматум Сербии.

«Было бы неплохо, – говорил за две недели до того граф Бертольд австрийскому главнокомандующему, – если бы вы и военный министр на время уехали, чтобы сохранить видимость, будто ничего не происходит».

Теперь все было готово и начищено до блеска. Маленькая Сербия служила предлогом. Хотя Сербия смиренно ответила на австрийский ультиматум, граф Бертольд заявил, что этого недостаточно. 28 июля престарелого императора Франца-Иосифа убедили подписать документ об объявлении войны; днем позже австрийские мониторы на Дунае открыли огонь по Белграду.

За спиной Австрии стояла Германия. Россия должна вступиться за Сербию или отступиться от нее. Если Россия отступится – прекрасно, ведь связанная договором, она должна была оказать военную помощь Франции, если на нее нападет Германия; а Франция – истинная цель германских вояк. Когда Россия вступит в войну, австрийская армия и несколько германских дивизий скуют ее действия на востоке.

А тем временем на западе ничем не сдерживаемая Германия проведет через Бельгию два миллиона человек и за шесть недель разгромит Францию.

Россия отступать не собиралась, наоборот, – она объявила мобилизацию. Германия выразила возмущение столь недружественным актом. Русский царь Николай II искренне желал мира. Кайзер, как водится, то распалялся, то успокаивался; теперь уже не зная твердо, хочет ли он настоящей кровопролитной войны. Царь и кайзер обменивались дружескими телеграммами по-английски, подписываясь «Ники» и «Вилли». Но в стране уже заправляли люди в остроконечных касках.

1 августа Германия объявила войну России. Требование Франции, союзнице России, не вступать в войну было выражено в столь вызывающем тоне, что немецкий посланник даже не осмелился предъявить его дословно. Францию нельзя было допустить до переговоров. Непобедимые тевтонцы 3 августа вторглись в Люксембург, а на следующее утро – в Бельгию.

М-р Асквит и сэр Эдвард Грей, все это время пытавшиеся сохранить мир, понимали, какую позицию следует им занять теперь. Срок английского ультиматума, предъявленного Германии, истекал 4 августа в одиннадцать часов вечери.

В Уиндлшеме Конан Дойл следил за событиями последней недели с тем чувством, какое должен испытывать человек, стоящий на железнодорожных путях и завороженно глядящий на фонарь надвигающегося на него паровоза. 4 августа, когда оставались считанные часы до истечения срока ультиматума, он получил записку от лудильщика из Кроуборо.

«В Кроуборо считают, – торжественно сообщал м-р Голдсмит, – что нужно что-то делать». Конан Дойл не мог удержаться от смеха, однако м-р Голдсмит был абсолютно прав. Кроуборо – это одна из тысячи деревень, чьи совместные усилия могут иметь большое значение. Что если организовать корпус гражданских резервистов, людей не старых, способных держать винтовку, с тем чтобы освободить территориальные войска для активных действий в случае вторжения? В тот вечер, когда летние сумерки сменились темнотой ночи, он планировал первую в Англии кампанию добровольческого резерва.

В Лондоне в это же время собирались толпы людей, настроение было приподнятое, даже веселое. Рядом с Букингемским дворцом, на улице Мэлл, под высокими бледными фонарями было особенно многолюдно – пели «Боже, храни короля», когда в звуки гимна ворвался первый из одиннадцати ударов колокола Биг Бена.

Они были храбрыми. Еще большая храбрость потребовалась от них четверть столетия спустя. Но никогда уже они не были так молоды духом.