Текст книги "Артур Конан Дойл"

Автор книги: Джон Диксон Карр

Соавторы: Хескет Пирсон
сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 28 страниц)

ГЛАВА XIV
НА ОЩУПЬ:
ВСЕ СОМНЕНИЯ МИРА

Через весь Андершо, соскальзывая с крутизны и выныривая на подъемах, носились, жужжа, миниатюрные вагончики монорельсовой дороги.

Это был монорельс, приводимый в движение электричеством и уравновешиваемый посредством гироскопа. В то время многие верили, что это транспорт будущего; в одном романе Г. Уэллса Англия предстает опоясанной сетью монорельсовых дорог. Конан Дойл, заинтересовавшись этим проектом – как он умел загораться самыми разнообразными, будоражащими воображение авантюрами от ваятельной машины до затерянных сокровищ, – соорудил модель монорельса, вагончики которого были достаточно большими, чтобы вместить маленьких пассажиров.

И те с восторженным гиканьем носились по саду.

Правда, к лету 1906 года Мэри была уже не ребенок и держалась не без достоинства. Четырнадцатилетний Кингсли, теперь обучающийся в Итоне, вырос длинноногим атлетом, как отец.

«Нельзя ли побыстрей, папа? Нельзя ли прибавить скорости?»

«Нельзя. Ты хочешь разбиться?» – запрещал отец, который сам за эти три года – с 1903 по 1906 – несколько раз едва-едва не свернул себе шею.

В конюшне стояли уже два автомобиля – один из них в двадцать л.с. – и еще мотоцикл. Когда он как-то заикнулся, что хотел бы избавиться от лошадей и экипажей, матушке это очень не понравилось. Ей было жаль родовых реликвий, старинной упряжи с фамильными гербами и тому подобного. Но против автомобиля как такового у нее возражений не было. Более того, известно, что, когда старый «Вулзли» столкнулся с двумя телегами, полными репы, матушка как раз восседала на заднем, отделенном от водительского, сиденьи автомобиля.

Лошади понесли, телеги перевернулись, забросав старую леди репой. Сын, выскочив из машины, увидел матушку нисколько не обеспокоенной. Она продолжала работать спицами – неприступная, не снисходящая до вульгарной перебранки, – пока ее сын и фермеры обменивались мнениями друг о друге, да так громко, что это можно было услышать в соседних графствах.

Автомобильные невзгоды валились на него вовсе не из-за неумелого вождения, хотя кое-кто и поговаривал, что всю жизнь он хватался за рычаг переключения скоростей так же, как, скажем, Сандоу-силач выполнял свой борцовский захват. По крайней мере, если вспомнить случай, происшедший зимой 1904 года, похоже, что он брал уроки у этого самого силача.

Они с Иннесом, который навсегда теперь вернулся в Англию и состоял в Штабном колледже, катались на старом «Вулзли». И по сей день никто, даже газетчики, так и не знает толком, что же на самом деле произошло, но только известно, что машина, уже въезжая в Андершо, зацепила столб ворот, а затем покатилась по дороге к дому, выплевывая гравий из-под жестких резиновых шин. Потом она вдруг накренилась, свернула в сторону и стала взбираться по крутому откосу дороги и тут – перевернулась.

Мэри из дома услышала сотрясающий землю удар. Она подбежала к окну в столовой в тот момент, когда перевернутая машина лежала вверх своими красными колесами и одно из них еще вращалось. Иннес вылетел из машины невредимым. Но его брат, сидевший за рулем, оказался под машиной, хотя и в стороне от рулевой колонки. Когда автомобиль опрокинулся, вся сила удара пришлась на руль, который поначалу удерживал на себе вес машины. Это спасло Конан Дойлу жизнь. Но затем руль надломился, и теперь вес машины лег на его спину и плечи.

Силой мускулатуры он удерживал тяжесть более чем в тонну, пока вопли Холдена не созвали достаточно людей, чтобы приподнять машину. Всклокоченный, но невредимый, встал он, покачиваясь, на ноги и сдвинул на лоб автомобильные очки. «Все в порядке?» – «Да, да, все в порядке!» – проговорил он в ответ Иннесу, прикидывая в уме, сколько времени потребовалось бы, чтобы сломался позвоночник.

Приблизительно в это же время купил он мотоцикл. А три месяца спустя объяснял настырному молодому репортеру из журнала «Мотоцикл», что считает эту машину чрезвычайно простой, несмотря на ничем не объяснимые наклонности (и тут тоже!) переворачиваться на откосах и проделывать сальто-мортале.

«Я не могу покинуть Андершо, – приводил репортер свои слова в интервью, опубликованном 27 февраля 1905 года, – не задав вопроса о моем старинном друге Шерлоке Холмсе.

– М-да! – пробормотал хозяин Андершо.

– Можем ли мы надеяться, – не унимался лирически настроенный репортер, – увидеть, как знаменитый сыщик и преданный Уотсон преследуют преступника, оседлав мотоциклы новейших моделей?

– Нет! – уже теряя самообладание, ответил Конан Дойл. – Во времена Холмса никто даже вообразить себе не мог мотоцикла. К тому же, – заметил он, немного поостыв, – Холмс сейчас углубился в частную жизнь».

«Возвращение Шерлока Холмса» после публикации в «Стрэнде» с октября 1903 года по декабрь 1904-го появилось недавно отдельным изданием у Ньюнеса. Теперь уже Холмс не мог умереть снова, он мог лишь уйти от дел, он был обречен жить вечно. Конан Дойл, написав все 13 рассказов этого цикла в один присест, больше года не вспоминал о знаменитом сыщике. Он погрузился в исследования, необходимые для литературной работы, которая была ему гораздо более по сердцу. Да еще на некоторое время он по уши увяз в политике – национальной и международной.

В августе 1905 года Северная эскадра французского военного флота – с вице-адмиралом Кайаром на флагманском корабле «Массена» – встала на рейде Спитхеда. Это был более чем обычный визит дружбы и рукопожатий. Дипломатически он подчеркивал союз с Англией.

Ибо в беспокойной Европе баланс сил стал меняться. Германия брала за горло Францию в марокканском споре; и, если Франция смиренно не уступит, Германия угрожала войной. Это привело вскоре Великобританию – так же, как и Россию – на сторону Франции. И перед Германией будто захлопнулся железный занавес – она оказалась в союзе только с Австрией.

Немцы неуклонно наращивали свой военный флот. Кайзер в речи, произнесенной в Ревеле, скромно назвал себя Адмиралом Атлантики. Англия ничего не ответила, но в Портсмуте строился первый корабль класса дредноутов с десятью двенадцатидюймовыми пушками на борту.

Дипломаты уже предчувствовали бурю. Это могло кончиться и ничем – сколько уже было разных кризисов. Но, когда в августе 1905 года французский флот посетил Англию, ему был оказан торжественный прием. Офицеров эскадры длинной процессией автомобилей повезли осматривать Лондон. И на вопрос, с кем бы они хотели встретиться, они не задумываясь в один голос заявили: «С Его Величеством королем! И с сэром Джоном Фишером, великим английским адмиралом!» Конечно, но, может быть, они хотят повидать кого-нибудь еще? И, вместо ожидаемых Бальфура или Чемберлена, последовало столь же решительное и единодушное «Сэра Конан Дойла!»

«И правда, – писал корреспондент „Дейли кроникл“, путешествовавший вместе с ними, – они, похоже, считают сэра Артура единственным неофициальным англичанином». Ему и был послан неофициальный запрос о том, сможет ли он принять французов у себя, когда они будут возвращаться в Портсмут? О Господи, ну конечно! Ведь он считает союз-антанту с Францией долгожданным идеалом.

Хозяин задумал начать прием уже при подъезде гостей к Андершо. Четыре духовых оркестра приветствовали их по мере приближения. По обе стороны дороги стояли по стойке смирно британские ветераны при всех регалиях. Красивейшие девушки округи кидали им букетики цветов. Французские офицеры, в своих длиннополых синих кителях и белых фуражках, вставали с сидений во весь рост и кричали: «Magnifique!» [28]28
  Великолепно! (фр.).


[Закрыть], словно типичные французы в английских пьесах.

Они были искренне тронуты. Они ожидали лишь холодной официальности, если не скрытой враждебности. А тут, у ворот Андершо, где над вершинами деревьев растянулся плакат «Bienvenue» [29]29
  Добро пожаловать (фр.).


[Закрыть], стоял дородный мужчина с усами наполеоновских времен, одетый по-домашнему, в крошечной соломенной шляпе. Над теннисными кортами был раскинут большой тент, украшенный флагами. И между очарованными гостями замелькали женщины в белоснежных одеяниях с пышными рукавами и белыми зонтиками, и надо всем этим царил их радушный хозяин. Они все более и более убеждались, что он был как раз тем самым одним-единственным неофициальным англичанином.

«Во время всего визита, – писала „Кроникл“ после ухода эскадры, – французы пристально следили за всяким проявлением симпатий к немцам. Они видят в „антанте“ залог мира для Франции. Они увидели в нас людей, беззаботно относящихся к германской угрозе».

Да, это было очень близко к истине; кое-кто мог бы, пожалуй, сказать, что англичане вели себя уж чересчур весело и беззаботно, ведь, побывав в Берлине, можно было явственно услышать треск пулеметов на закрытых стрельбищах. Но в самой Англии царил политический хаос, отвлекавший от заморских проблем. Что же касается Конан Дойла, то разве несколько лет назад не зарекся он вмешиваться в политику?

«Если бы вы выставляли свою кандидатуру в парламент, – спросил его репортер, – то от какой партии?»

«Такая партия еще не придумана», – ответил он.

И только под влиянием старинного друга и руководителя Джозефа Чемберлена решился он нарушить этот обет. Чемберлен, уже переступивший за шестой десяток, все еще воинственно поблескивая своим моноклем, развернул кампанию – и невольно расколол собственную партию – в пользу протекционистской политики. Вкратце его взгляды можно выразить так:

«Дайте колониям предпочтение в торговых отношениях с нами!

Установите тариф на импорт из зарубежных стран; пусть свободная беспошлинная торговля производится с колониями: это в будущем окупится сторицей. Лелейте колонии, сплачивайтесь с колониями; мыслите имперски, в противном случае и сама Империя не устоит!»

Такую же позицию занимал и Конан Дойл, который вновь выставил свою кандидатуру в парламент в той бурной кампании, закончившейся достопамятными всеобщими выборами 1906 года. И снова это было в Шотландии, в Приграничных городах Ховик, Селкирк и Галашилс. И снова он потерпел поражение. Правительство, юнионисты, консерваторы – все уступили в этих выборах либералам.

«Мой друг, что за странные у Вас вкусы! – печалился Уильям Гиллетт. – К чему вся эта активность? Не лучше ли, как я, – ни о чем не заботиться?»

Но Конан Дойл так не мог. И зная, как он идеализировал женщин, легко понять, что он не мог не реагировать на все растущее движение суфражисток.

«Собирается ли кандидат даровать всеобщее право выборов женщинам?» – «Нет, не Собираюсь. (Возгласы: О-о!)». «Не объяснит ли кандидат, почему? (Крики.)»– «Извольте. Когда мужчина возвращается домой после целого дня работы, я не думаю, что он мечтает встретить у своего очага политика в юбке. (Крики, свист, общий шум.)»

«Общий шум» сопровождает большинство отчетов прессы о его выступлениях. Он не мог убедить своих избирателей, чьи дела страдали от иностранной конкуренции, в том, что налог на иностранные товары окупится. Но капитан Иннес Дойл, приехавший в Ховик в последние два дня кампании и не слышавший публичных выступлений своего брата со времен американского турне 1894 года, – капитан Иннес Дойл был потрясен. «В Америке, – писал он Лотти, – старина Артур был очень даже неплох, но сейчас – Бог свидетель!» Он был под таким впечатлением, что не мог удержаться, и в ночь на 17 января в их комнате в отеле он заговорил об этом с братом.

– Знаешь, Артур! А что, если твое настоящее призвание не литература, а политика?

Брат, писавший письмо, не поднимая головы, ответил:

– Ни то, ни другое. Религия.

–  Религия?

Тут Конан Дойл резко вскочил на ноги и уставился на брата с таким очевидным недоумением, что оба расхохотались.

С чего вдруг – сам поражался он – сказал он такую нелепость? Он не собирался говорить ничего подобного, даже в шутку. Слова сами слетели с языка. Какова бы ни была его карьера, за одно он мог поручиться: она могла быть связана с чем угодно, только не с религией.

В религии, при всем его интересе к спиритизму, он по-прежнему натыкался на глухую стену. Как и в Саутси, Конан Дойл увлекался спиритизмом потому, что он вмещал всевозможные вероисповедания. Спиритизм не расточал проклятий направо и налево, не внушал человеку, что душа его загублена из-за того или иного прегрешения против доктрины. Религиозная нетерпимость, которую он с детства возненавидел инстинктивно, теперь была столь же ненавистна его разуму. Но одного интереса недостаточно, увлеченность не доказательство.

И, как он сообщал друзьям в 1901 году, к их немалому удивлению, он верил, что в исследованиях Крукса, Майерза и Лоджа и в работах Альфреда Рассела Уоллеса, которые он читал в Саутси, много справедливого. Это все были люди науки, и пользовались они научными методами. И если их аргументы нельзя принимать на веру лишь благодаря их выдающимся именам, то факт остается фактом: они провели глубокие исследования, тогда как их оппоненты не сделали в сравнений с ними ничего.

«Лорд Амберли, – отметил он в своей записной книжке, – разуверился в спиритизме после пяти сеансов. Тиндал – уже после первого. Хаксли заявил, что этот вопрос его не интересует. Можно спорить, если угодно, но зачем же закрывать глаза!»

Книга Фредерика Майерза «Человеческая личность и ее дальнейшая жизнь после телесной смерти», опубликованная после смерти самого автора в 1901 году, произвела на него сильнейшее впечатление. Как Майерз и Лодж, он попробовал сам ставить эксперименты. Он устраивал сеансы столовращения, вступал в контакт с медиумами. И в результате…

Итак! Бесспорно, существует некий феномен. В этом он убежден. Существуют «силы», или называйте это как угодно, выходящие за пределы нормального; и силы эти существуют, какие бы усилия во избежание трюка и обмана вы не предприняли. Но где подтверждение тому, что вести приходят именно оттуда, с той стороны гробового свода?

Они могут иметь вовсе не бесплотное происхождение. Они могут иметь вполне научное, пусть и сверхъестественное, объяснение, которое мир пока еще не способен понять. К тому же (и это его более всего удручало) при самом пристальном анализе феномен этот оказывается до смешного малым, ничтожным. Вертящийся стол, летающий бубен – можно ли предположить, что спиритические силы заняты этими детскими забавами? И если их проявление не несет духовного предназначения, то тогда какой в них смысл?

Не имея ответа на эти вопросы, он не мог делать дальнейших выводов. Но в тот январский вечер 1906 года, когда Иннес вдруг заговорил о его призвании, он достиг в своих размышлениях именно этой точки.

«Ни то, ни другое. Религия».

Откуда такая нелепость? Видимо, решил он, – от усталости. Наутро, под градом и дождем, они с Иннесом пошли посмотреть, как голосующие стекаются к избирательным участкам. Радикалы вновь одержали верх в Приграничных городах. Собственное поражение (всего 3133 голоса против его 2444) скорее удручило, чем удивило его. Но он уже с нетерпением ждал лета, когда в июльском номере «Стрэнда» должны были появиться первые части его нового романа «Сэр Найджел».

Для него «Сэр Найджел» означал больше, чем просто «новый роман». Это была та самая книга, та самая мечта, та самая надежда развеять абсурдное представление о нем как о создателе Шерлока Холмса в первую голову и занять подобающее ему место среди истинных писателей. «Сэр Найджел» – книга-спутник «Белого отряда» – вернула его к копьям и рыцарским знаменам.

Уже в начале 1904 года приступил он к изучению исторического фонда, исписывая мелким, четким почерком пухлые записные книжки. Летом 1905 года он начал писать. Стремительно закончив роман к концу 1905 года – как раз накануне поездки на выборы в Приграничные города, когда Эдинбургский университет присвоил ему звание доктора права, – он написал матушке:

«„Сэр Найджел“, Dei gratia [30]30
  Слава богу (лат.).


[Закрыть], закончен! 132 тыс. слов. Это моя абсолютная вершина!» И можно легко представить его состояние, когда он в волнении поздно вечером опускал в ящик открытку.

Роман, появившийся отдельной книжкой в декабре 1906 года, был чем-то вроде продолжения, обращенного вспять, – хронологически действие в нем происходит раньше, чем действие в «Белом отряде». Мы видим Найджела Лоринга еще мальчиком, он из древнего рода, но нищ, как Лазарь; он горит желанием совершить великие подвиги, но не имеет даже доспехов; он преисполнен гордого упрямства и живет в доме (без земель, которые у него украдены) вдвоем с бабушкой, величественной старой, дамой Эрментруд.

Понятно, почему книга была так близка автору, понятно, почему юный Найджел Лоринг обучался геральдике, впитывал в себя рыцарский дух, преисполнился веры и надежды, сидя у очага и внимая наставлениям Эрментруд. Ведь Найджел Лоринг – это он сам, а госпожа Эрментруд – его матушка.

Нам, уже достаточно знакомым с матушкой, это может показаться смешным: мы видели ее крутой нрав, чтобы не сказать раздражительность, – ее ирландские черты. Но убрать все ирландское – и на нас взглянет суровая старая дама, соединяющая в себе практичность с идеализмом, с благоговейным трепетом относящаяся к генеалогии и вполне серьезно писавшая сыну: «Рука Конана тверда, а копье – метко», – в точности так могла бы сказать госпожа Эрментруд.

Подвиги Найджела Лоринга, который отправляется искать славы и, чтобы заслужить руку своей дамы, дает обет совершить три великих подвига, пронизаны все той же тонкой нитью романтических символов. Прошло семнадцать лет с тех пор, как Конан Дойл описал времена Эдуарда Третьего. Теперь, с возросшим мастерством и неослабевшим духом, описывал он морской бой в Ла-Манше, осаду замка Батчер, атаку в битве при Пуатье – сцены, ничуть не теряющие от сравнения с «Белым отрядом».

И все же, когда «Сэр Найджел» увидел свет, автор испытал горькое разочарование.

Здесь, однако, нам следует разобраться в причинах его разочарования. Многих комментаторов сбило с толку утверждение, сделанное автором много лет спустя в его «Автобиографии»: «Он („Сэр Найджел“) не был по-настоящему замечен ни критикой, ни читателями». На этом построены разнообразные детски наивные теории, как, например, теория о том, что вкусы читающей публики изменились и исторические романы оказались не нужны.

Беда этих умозаключений в том, что они не верны по сути. В одной из его папок, с наклейкой «Отзывы о сэре Найджеле», можно найти шестьдесят пять вырезок из хвалебной прессы. А данные о продаже тиража книги говорят, что она была бестселлером рождественского сезона.

«Весь вчерашний вечер, – писал Редьярд Киплинг из Бариша в Суссексе, – читал запоем сэра Найджела. Я прочел его от корки до корки и все же не утолил жажды». Объяснение недоразумения, вызванного позднейшим замечанием Конан Дойла, не в том, что он сказал, а в том, что он под этим имел в виду.

Он мечтал и надеялся, что эта книга вместе с «Белым отрядом» будет считаться его шедевром, по которому следует судить об авторе. Он страстно ждал появления подобных отзывов: «Эта книга – ожившая история; она воспроизводит средневековье во всем его готическом великолепии». И некоторые журналы, как, скажем, «Спектейтор» или «Атенеум», именно так о книге и говорили. Но в большинстве случаев ей оказывался прием тот же, что некогда «Белому отряду»: «Что за грандиозный клубок приключений!» И хотя его ворчание и брюзжание могут показаться неблагодарностью, но, увы, все это он уже когда-то слышал.

А критика «Сэра Найджела» была направлена как раз на то, чего он стремился достичь. Он слишком заботится, говорили одни, об исторической достоверности. Он упивается цветом, атмосферой и историческим фоном. Иногда он сам врывается в разгар сражения, чтобы объяснить, чего ради это сражение ведется.

Однако прелесть исторической прозы именно в раскраске, атмосфере и фоне. Удалите эти детали из «Генри Эсмонда» или «Собора Парижской богоматери» – и вы умертвите самый дух, их создавший. Истинная же причина критики кроется в ином. «Белый отряд», в свое время воспринятый лишь как увлекательное чтение, сейчас, наверное, мог бы быть признан величайшим историческим романом. Но это уже этап пройденный, и автору нельзя переписать книгу еще раз, даже если это получится много лучше, чем в первый. Слава, которую снискала, пусть и не по существу, первая книга, несла в себе гибель его новому творению прежде, чем он за него взялся.

Впрочем, появление романа было еще впереди, а пока, весной, увлекся он серией статей в форме непринужденных бесед о книгах, озаглавленной «Через магическую дверь», для журнала «Касселз мэгэзин», всколыхнувшей в памяти давно минувшие дни жизни в Саутси, с их подвижничеством, потрепанными книжками на видавших виды полках. Жарким летом 1906 года ворвалась в его жизнь трагедия.

Туи умирала.

И хотя это было неотвратимо, и прошло уже 13 лет с тех самых пор, как д-р Дальтон дал ей всего лишь несколько месяцев жизни, конец так долго оттягивался, что реальность – ее полное осознание – явилась шоком. Луиза Конан Дойл, самая жизнерадостная и непритязательная из всех, кого Артуру приходилось в жизни встречать, выглядела чуть более изнуренной – и только. Муж ее заподозрил неладное как-то ночью в июне, когда Туи впала в беспамятство. Специалисты из Лондона приехали на следующее утро.

Модель монорельса затихла. Затихло стрельбище. У Иннеса Дойла, находившегося в Штабном колледже в Бедфорде, хранилась связка писем, которые писал ему брат в течение всего месяца, когда Туи становилось то лучше, то хуже. Это краткие сообщения в одну, от силы две строчки. Сначала они были обнадеживающими: «Туи держится хорошо», «Туи лучше», «Лучше; встает к чаю; надеюсь на лучшее».

Но вот, 30 июня:

«Счет идет на дни, – писал он, – или недели, но конец теперь неотвратим. Она не ощущает телесной боли и беспокойства, относясь ко всему с обычным своим тихим и смиренным равнодушием. Сознание ее затуманено, но по временам наступают просветления и она способна с интересом следить за письмами о свадьбе Клэр, которые я ей читаю».

Смерть уже стояла у порога. В тот же день было еще две открытки. Одна утром: «Все так же». Другая вечером: «Ничего хорошего – слабеет». Миссис Хокинз, жившая неподалеку, сидела у ее постели. Супруг Туи был тут же и держал в своих ладонях ее хрупкую руку. 5 июля в газетах появилось краткое сообщение.

«Леди Конан Дойл, жена сэра Артура Конан Дойла, писателя, скончалась вчера в три часа ночи в Андершо, Хайндхед. Покойная, которой было 49 лет от роду, уже несколько лет серьезно болела. Она была младшей дочерью мистера Дж. Хокинза и вышла замуж в 1885 году».

Это был самый черный день в жизни ее супруга. Хотя его чувство нельзя было назвать любовью, но он питал к ней такую нежность, какую никогда не испытывал ни к кому другому. Что бы ни происходило с ним в тот год, он неизбежно возвращался мыслями к давно минувшим дням.

Он вспоминал то суровое, полунищенское существование в Саутси и Туи, веселую и преданную Туи, сумевшую сохранить веселость и преданность все эти долгие тринадцать лет болезни. В связке писем, хранившихся у Иннеса, есть одно, последнее послание. Оно в траурной кайме, написано после похорон, и к нему вряд ли можно что-нибудь добавить.

«Спасибо тебе, старина, за участие, что так меня поддержало. Я сейчас иду к ней с цветами».

Туи была похоронена в Хайндхеде. Над ее могилой воздвигнут мраморный крест. О его душевном состоянии в это время можно судить по тому, что с ним происходило в последующие месяцы. Он, никогда не страдавший ничем, кроме зубной боли или легкого несварения, – серьезно занемог. «Никаких симптомов болезни нет, только слабость». Чарльз Гиббз, консультировавший его еще с южноафриканских времен, был тут бессилен. Это был нервный срыв. Вернулась бессонница, еще более жестокая, чем прежде. «Я старался, – писал он матушке, – никогда не доставлять Туи ни минуты горечи, отдавать ей все свое внимание, окружать ее заботой. Удалось ли мне это? Думаю, да. Я очень на это надеюсь, Бог свидетель».

Каждый человек на этом свете в скорбную минуту спрашивает себя: «Сделал ли я все, что мог? Был ли я достаточно хорош?» Он, стремившийся к идеалу почти недостижимому, мучился тем же вопросом. Но тени рассеиваются, на то они и тени. И все же осень успела сменить лето, а зима – осень, прежде чем он сбросил с себя болезнь и утомление, ее сопровождавшее.

И тогда, как раз под Рождество, он воспрянул духом.

Его корреспонденцией, которая составляла в среднем по 60 писем в день и с которой по большей части он справлялся сам, во время болезни занимался его секретарь. Но если Альфред Вуд находил среди писем что-нибудь достойное внимания Конан Дойла, он отбирал это и оставлял на рабочем столе.

Как-то раз Конан Дойл выудил среди кучи писем конверт, содержавший газетные вырезки об одном уголовном деле трехлетней давности. Поначалу он стал их лениво перелистывать. Дело вырисовывалось загадочное, волнующее, запутанное ложными следственными выводами, будто его собственные детективные рассказы. Но не это было важно для него. Письмо с мольбой о помощи было послано человеком, замешанным в деле.

Если утверждения этого человека правда, а ему показалось, они звучали правдоподобно, тогда, безусловно, дело требует дополнительного расследования. Расследования кропотливого, чтобы исправить чудовищную судебную несправедливость.

В следующей главе мы собираемся раскрыть подробности тех давних событий, ибо Артур Конан Дойл не на бумаге, а на деле взялся за решение детективной загадки.