Текст книги "Артур Конан Дойл"

Автор книги: Джон Диксон Карр

Соавторы: Хескет Пирсон
сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 28 страниц)

«Старая кляча, – приписал он снизу, – долгую дорогу тянула тяжкий груз. Но ее холят и лелеют, и шесть месяцев в стойле да еще шесть месяцев в лугах поставят ее на ноги».

С наступлением лета он стал снова ежедневно работать в своем кабинете: он не бросал литературу, не забывал о переписке. Однажды, возвращаясь из кабинета в спальню, он тяжело упал в коридоре. Дворецкому, прибежавшему ему на помощь, он приглушенным голосом сказал:

– Ничего страшного! Отведи меня тихонько и никому ничего не говори!

Он не хотел волновать Джин.

Часто приходилось давать ему кислород. Один такой случай хорошо запомнился Денису. Он лежал наверху, в спальне за белыми дверями, и, повернув на подушке свою большую голову, стал искать глазами Дениса.

– Тебе, должно быть, очень скучно, мой мальчик, – сказал Конан Дойл, – пойди почитай.

Под занавес жизни он еще помчался в Лондон, вопреки заклинаниям Джин и докторов, чтобы переговорить с министром внутренних дел по поводу законов, преследующих медиумов. Но старая кляча слишком долго тянула свой груз, ее путь в этом мире подходил к концу.

7 июля 1930 года в два часа ночи Денис и Адриан с бешеной скоростью неслись в машине в Танбридж-Уэлс за кислородом. В ящике стола в кабинете Конан Дойла лежали гранки его последнего рассказа из времен регентства. Из своей спальни – окна, выходящие на север, были открыты – мог он еще увидеть восход солнца, предвещавшего ясный теплый день.

(Сама обстановка спальни весьма примечательна. По стенам были развешаны фотографии боксеров – Том Криб и Молино – и рисунки Уильяма Блейка. Над туалетным столиком висела фотография военного тральщика «Конан Дойл». Была еще деревянная плакетка с изображением Гиллетта в роли Шерлока Холмса. По углам – гири и боксерские перчатки и там же, в спальне, бережно уложенный в специальный чехол, стоял его славный бильярдный кий.)

В половине восьмого утра, совершенно обессиленный, он все же пожелал встать с постели и сесть в кресло. Ему помогли натянуть халат, и он устроился в большом плетеном кресле лицом к окну. Он говорил мало. Ему было трудно говорить.

Но он нашел в себе силы сказать:

– Нужно отлить для тебя медаль, – сказал он Джин, – с надписью: «Лучшей из всех сиделок».

Была почти половина девятого. Джин сидела слева, держа его руку в своей. Адриан – справа, держа его за другую руку. Денис стоял за спиной Адриана, а Лина Джин по другую сторону от матери.

За окном уже встало солнце, хотя лужайка еще была в тени. Ровно в половине девятого, они почувствовали, как рука его сжалась. Он чуть-чуть приподнялся и, не в силах говорить, посмотрел по очереди на каждого из них. Затем откинулся назад, и глаза его навеки сомкнулись для всего земного.

ЭПИЛОГ

Эта сцена напоминала скорее тихий прием гостей в саду, чем похоронную процессию. Его тело предали уиндлшемской земле недалеко от садового домика, которым он так часто пользовался для работы. На Джин Конан Дойл было летнее платье в цветочек. Поговаривали, что они не хотят, чтобы его оплакивали, и в толпе, что собралась в Уиндлшеме солнечным днем 11 июля 1930 года, и вправду почти не видно было слез.

Но им не хватало его. Всему миру не хватало его. Где бы ни заставала людей весть о его кончине – на родине или вдали от нее, – на них накатывалась огромная волна воспоминаний и образов. А когда стали приходить телеграммы и потребовался специальный состав, чтобы доставить цветы, – казалось, весь мир поминает его.

Итак, он был похоронен вблизи садового домика, и цветы, что прислали на его могилу, превратили все пространство вокруг в какой-то фантастический сад. На надгробной плите Джин просила вырезать лишь его имя, дату рождения и четыре слова: «STEEL TRUE, BLADE STRAIGHT» [36]36
  «Верен как сталь, прям как клинок» (англ.).


[Закрыть]. Надгробие было из английского дуба.

Что еще сказать?

Все остальное сберегается в памяти тех, кто помнит. Людей старшего поколения, не забывших, какое наслаждение доставляло им чтение его рассказов; людей старшего поколения, которые памятуют о том, как он вставал на защиту униженных и оскорбленных; или тех, кто еще постарше и кто уловил отголоски «Гусиных серых перьев» и хранит в памяти то, как всю свою жизнь служил он Англии.

Им и говорить о нем в полный голос – им, а не нам, кто только пробивается по проложенному им пути и силится его понять. Спиритизму отдал он свое сердце, свои мирские ценности и, наконец, жизнь. И, говоря ли в спиритическом смысле или только в смысле того земного его влияния, которое мы все испытываем, еще одно слово можно добавить: не нужно никаких эпитафий. Он не умер.

Хескет Пирсон
Конан Дойл. Его жизнь и творчество (главы из книги)
© Перевод А. Гаврилов

ГЛАВА 3
ДОКТОР БАДД

Закончив университет, Бадд исчез из Эдинбурга, и, так как он никогда не писал писем, Дойл на несколько месяцев потерял с ним всякую связь. Но в один весенний день из Бристоля пришла телеграмма: «Приезжай немедленно. Ты мне срочно нужен. Бадд». Дойл вспомнил, что отец Бадда был ведущим врачом Бристоля, и предположил, что его друг продолжает дело отца. В то время он работал в Бирмингеме, но сейчас же выехал в Бристоль в полной уверенности, что Бадд сможет предложить ему что-то интересное. Первым человеком, которого он увидел на платформе, был Бадд – в сдвинутой, как всегда, на затылок шляпе, расстегнутом пальто и – что уже было чем-то новым – с аккуратно застегнутым воротничком. Он встретил Дойла радостным воплем, вытащил его из вагона, схватил его матерчатую сумку и повел по улице, говоря о чем угодно, кроме того, чем была вызвана телеграмма. С футбола он перескочил на свое последнее изобретение и так возбудился, что отдал сумку Дойлу, чтобы свободно жестикулировать.

– Мой дорогой Дойл, почему люди отказались от доспехов, а? Знаешь? Я тебе скажу, почему. Они отказались от доспехов, потому что вес металла, необходимого для защиты стоящего человека, стал больше, чем этот человек мог выдержать. Но сейчас люди же не сражаются стоя. Пехота вся лежит на животе, и для ее защиты нужно очень мало металла. Да и сталь теперь уже не та, Дойл! Закаленная сталь! Бессемер! Бессемер! Очень хорошо. Сколько потребуется стали, чтобы защитить одного человека? Лист четырнадцать на двенадцать дюймов, наклоненный под таким углом, чтобы пуля от него рикошетила в сторону. Сбоку прорезь для винтовки. И все, приятель. Запатентованный Баддом переносной пуленепробиваемый щит. Вес? Около шестнадцати фунтов. Я все рассчитал. Каждая рота несет свои щиты на носилках, и перед боем щиты раздаются солдатам. Дай мне двадцать тысяч хороших стрелков – и я высажусь в Кале и дойду до Пекина. Ты только подумай о моральном эффекте! Одна сторона каждый раз стреляет и попадает, а другая всаживает свои пули в стальные пластины. Никакая, армия такого не потерпит. Страна, которая первой возьмет на вооружение эти щиты, всю остальную Европу просто выкинет за ворота. Они обязательно купят эту защиту – все. Давай прикинем. В состоянии боевой готовности находятся около восьми миллионов человек. Предположим, щиты есть только у половины. Я считаю только половину, потому что не хочу быть чрезмерным оптимистом. Это четыре миллиона. Я буду отчислять себе при оптовой продаже четыре шиллинга комиссионных за штуку. Сколько это получается, Дойл? Примерно три четверти миллиона фунтов стерлингов. Ну как, приятель? А, Дойл?

Эта речь, произнесенная с драматическими паузами, то шепотом, то криком, с жестикуляцией, похлопыванием спутника по плечу, взрывами хохота, подарила Дойлу идею, которую он позже развил в одном из своих сочинений.

Они подошли к большому дому, стоявшему на отдельном участке земли, и, когда дверь открыл лакей в красных плисовых бриджах, Дойл почувствовал, что его окружает богатство. У миссис Бадд был усталый вид, дом и мебель были впечатляюще древними, но обед был буйным и веселым, напомнив Дойлу прежние вечера над лавкой бакалейщика. За едой ни слова не было сказано о той «срочной необходимости», которая привела его в Бристоль. Пообедав, они перешли в маленькую гостиную, где мужчины закурили трубки, а миссис Бадд – сигарету, и некоторое время сидели молча. Вдруг Бадд вскочил на ноги, подбежал к двери и распахнул ее настежь. Убедившись, что никто не подслушивает, он закрыл дверь и снова сел в кресло. По природе своей он был ужасно подозрителен, его не покидала твердая убежденность, что все вокруг сговариваются против него и шпионят за ним. Но сейчас его страхи временно улеглись и он признался своему гостю: «Дойл, вот что я хотел сказать тебе. Я полностью, безнадежно и необратимо разорен».

Дойл, лениво откинувшийся со стулом назад, чуть не грохнулся на пол.

– Мне жаль разочаровывать тебя, дружище. Я вижу, ты ждал не этого.

– Ну, – пробормотал Дойл, – это действительно сюрприз, старина. Я подумал, что… учитывая…

– Учитывая дом, лакея и мебель? Так вот, они-то меня и сожрали заживо… обсосали косточки и даже соус вылизали. Мне конец, дружище, если только… если только какой-нибудь друг не подарит мне свою подпись на гербовой бумаге.

– Я не могу, Бадд. Это ужасно, когда приходится отказывать другу, но если бы у меня были деньги…

– Подожди, пока тебя попросят, – отрезал Бадд со злобным блеском в глазах. – К тому же, раз у тебя ничего нет и нет никакого будущего, какой прок от твоей подписи?

– Это-то я и хотел бы знать, – пробормотал Дойл, чувствуя себя все-таки несколько оскорбленным.

– Смотри сюда, приятель. Видишь эту кипу писем слева от стола?

– Да.

– Это предупреждения от кредиторов. А видишь эти документы справа? Это вызовы в суд графства. А это ты видишь? – он показал какой-то гроссбух, на первой странице которого было написано три-четыре фамилии. – Это пациенты. – Он захохотал так, что на лбу у него вздулись вены, сочувственно захихикала и его жена. Придя в себя, Бадд продолжал: – Вот так обстоят дела, Дойл. Ты, вероятно, слышал, да я сам тебе говорил, что у моего отца была лучшая практика в Бристоле. Насколько я могу судить, никаких способностей у него не было, но факт остается фактом – практика у него была. Он умер семь лет назад, и его клиентуру растащили все кому не лень. Тем не менее, когда я кончил университет, я подумал, что лучшее, что я могу сделать, – это приехать сюда и постараться его практику восстановить. Все-таки имя чего-то стоит, подумал я. Но за дело надо было браться по-настоящему. Иначе, Дойл, все это было бессмысленно. К нему приходили богатые люди, они должны были видеть приличный дом и лакея в ливрее. Разве можно было их затащить в дом с перекошенными окнами за сорок фунтов в год, с грязной служанкой у двери? Что же, по-твоему, я сделал? Я взял, дружище, старый дом отца, который не был никому сдан, – тот самый дом, что он содержал на пять тысяч в год. Начал я шикарно, вложив в мебель все до последнего цента. Но все оказалось бесполезно, приятель. Я больше не могу. У меня два несчастных случая и один эпилептик – двадцать два фунта, восемь шиллингов и шесть пенсов. Это все!

– И что ты будешь делать?

– Об этом я и хотел с тобой поговорить. Поэтому я и послал тебе телеграмму. Я всегда прислушивался к твоему мнению, приятель, и подумал, что сейчас как раз самое время выслушать твой совет.

Хотя эти слова Дойлу польстили, он подумал, что просить сейчас совета было вообще-то поздновато.

– Ты действительно считаешь, что здесь оставаться бесполезно?

– Пусть для тебя это будет уроком, Дойл. Тебе еще предстоит начинать свою практику. Послушай меня, уезжай туда, где тебя никто не знает. Незнакомому человеку люди поверят довольно быстро. Но если они помнят тебя мальчишкой в коротеньких штанишках, которого шлепали волосяной щеткой за то, что он воровал сливы, они не вверят свою жизнь в твои руки. Можно сколько угодно говорить про дружбу и семейные связи, но когда у человека болит живот, ему на все это глубоко наплевать. Я написал бы золотыми буквами в каждом медицинском классе, вырезал бы на воротах университета – если человеку нужны друзья, он должен идти к чужим людям. Здесь все кончено, Дойл, так что не надо советовать мне оставаться здесь.

Выяснив, что Бадд задолжал 700 фунтов стерлингов, что дом стоил ему 200 фунтов в год, что мебель он уже заложил и что все его сбережения составляли менее 10 фунтов, Дойл посоветовал ему собрать всех кредиторов и честно во всем признаться. «Они увидят сами, что ты молод и энергичен, что рано или поздно ты обязательно добьешься успеха. Если они сейчас загонят тебя в угол, они не получат ничего. Но если ты начнешь все заново в каком-нибудь другом месте и преуспеешь, ты им полностью вернешь все, что должен. Другого выхода я не вижу».

Судя по всему, Бадд полностью разделял эту точку зрения: «Я знал, что ты это скажешь, я и сам так думаю. Ну что ж, значит, решено, я очень благодарен тебе за совет, и больше сегодня об этом говорить не будем. Я выстрелил и промахнулся. В следующий раз я попаду точно в цель, и будет это весьма скоро».

Через минуту-две он уже пил виски и болтал без умолку, как будто в мире не существовало кредиторов и вызовов в суд. Два стакана произвели на него обычное действие, и, когда его жена их покинула, он перевел разговор на бокс и предложил немного побоксировать. Дойлу бы следовало поостеречься, но он никогда не мог отказаться от вызова и надел перчатки. Они отодвинули стол, переставили лампу на полку повыше и встали друг напротив друга. Дойл тут же понял свою ошибку. Злобный блеск в глазах Бадда лучше всяких слов говорил о том, что отказ Дойла поддержать его начинание с газетой был все еще свеж у него в памяти. Дойл хотел немного по-дружески размяться, но Бадд набросился на него, нанося сильные удары обеими руками, заставил его отступить, прижал к двери и, не давая ему двинуться, начал отчаянно его молотить. Дойлу как-то удалось увернуться от чудовищного удара правой, который сразу решил бы исход поединка, и вырваться.

– Послушай, – сказал он, – в этой игре боксом и не пахнет.

– Да, я сильно бью, правда? – самодовольно ответил Бадд.

– Если ты снова на меня так набросишься, мне придется драться по-настоящему. А я хотел просто слегка поразмяться.

Он едва успел произнести эти слова, как Бадд опять на него накинулся. Дойл отступил в сторону, но его противник мгновенно повернулся и снова бросился в атаку. Дойл потерял равновесие и пропустил удары в голову и корпус. Он споткнулся о скамеечку для ног и, не успев выпрямиться, получил еще один удар по уху, от которого у него зазвенело в голове.

– Скажешь, когда тебе надоест, – высокомерно произнес Бадд.

Дойлу уже надоело, и он решил отплатить своему противнику. На этот раз он был готов к бешеной атаке Бадда и встретил его ударом слева по носу, а потом нанес короткий прямой в челюсть и сбил его с ног.

– Свинья! – завизжал Бадд, его лицо исказилось маниакальной яростью. – Сними перчатки, будем драться по-настоящему!

– Ладно тебе, дурень, – примирительно сказал Дойл. – Чего это ты вздумал драться?

– Клянусь Богом, Дойл, – завопил Бадд, отшвырнув свои перчатки, – снимешь ты их или нет, я все равно тебе это так не оставлю!

– Выпей воды, – предложил Дойл.

– Ты боишься меня, – зарычал Бадд, – вот в чем дело.

Дойл снял перчатки, и в этот момент вошла миссис Бадд.

– Джордж! – вскричала она в ужасе, увидев, что нижняя половина его лица залита кровью из разбитого носа. – Что это значит, мистер Дойл?

И хотя в ее глазах пылала ненависть, Дойлу хотелось обнять ее и расцеловать.

– Мы решили чуть-чуть побоксировать, – сказал он. – Ваш муж жаловался, что совсем забросил тренировки.

– Все в порядке, дорогая, – произнес Бадд, надевая пиджак. – Не глупи. Слуги уже легли? Тогда принеси из кухни воды в тазу. Садись, Дойл, закуривай свою трубку. Я хочу поговорить с тобой.

У Бадда был замечательный талант актера-трансформатора; он сидел, болтал, как будто не произошло ничего такого, что могло омрачить их дружбу. Вечер закончился мирно.

На следующее утро, хотя их лица и хранили следы прошлого вечера, Бадд был в прекрасной форме. У него были сотни идей, как им разбогатеть, некоторые из них знакомы читателям Дойла по его рассказам. Самое главное, утверждал Бадд, – попасть в газеты. Очень просто! Дойл упадет в обморок на дороге возле его дома; соберется толпа; Дойла внесут внутрь, а лакей побежит в редакции газет, чтобы сообщить о происшедшем. Если толпа окажется столь бесчувственной, что отнесет его к врачу-конкуренту в дом напротив, придется попробовать что-нибудь другое. У Дойла может случиться припадок прямо на пороге дома Бадда; более того, у него может быть несколько припадков, каждый раз в новом гриме, и всякий раз это будет попадать в газеты. Когда припадки будут уже неинтересны читателям, Дойл может упасть замертво в каком-нибудь удобном месте, Бадд вернет его к жизни, и слава Бадда прогремит на всю Англию.

Пока Бадд излагал эти проекты для поправки своих дел, а Дойл покатывался от хохота, к врачу напротив потоком шли пациенты, и время от времени Бадд прерывался, чтобы предать анафеме и конкурента, и больных. Когда он замечал нового пациента на пороге дома напротив, он вскакивал с кресла и принимался бегать по комнате, ругаясь, проклиная и скрежеща зубами.

– Смотри! – вдруг вопил он. – Видишь этого человека, хромого? Он приходит каждое утро. Смещение полулунного хряща! Работы на три месяца. Он стоит тридцать пять шиллингов в неделю!

Несколько минут спустя он прерывал себя криком: «Вон! Чтоб меня вздернули, если это не та женщина с ревматическим артритом в кресле-коляске! Котиковая шубка снаружи и сплошная молочная кислота внутри! Тошно смотреть, как они толпятся у его двери! К тому же, что он за человек, если бы ты знал! Ты его не видел, тем лучше для тебя. Какого дьявола ты смеешься, Дойл?»

Дойл не мог разогнуться от смеха, когда уезжал из Бристоля.

Несколько месяцев спустя он был уже на пути к Западному побережью Африки. Вернувшись, он узнал, что Бадд собрал своих кредиторов, довел некоторых из них до слез своим подробным рассказом о борьбе с силами обстоятельств, добился их добровольного согласия на отсрочку платежей sine die [37]37
  На неопределенное время (лаг.).


[Закрыть], получил единогласный вотум Доверия и чуть было не уговорил их пустить шляпу по кругу, дабы собрать ему коллективное пожертвование для начала новой жизни.

По возвращении Дойл подумывал, не рискнуть ли ему начать собственную практику, и вдруг поздней весной 1882 года получил телеграмму от Бадда: «В июне прошлого года обосновался в Плимуте. Колоссальный успех. Мой пример должен революционизировать медицинскую практику. Быстро сколачиваю состояние. Сделал изобретение, которое стоит миллионы. Если наше адмиралтейство не купит, ведущей морской державой сделаю Бразилию. Приезжай первым поездом после получения этой телеграммы. Для тебя много работы». Дойл к тому времени вернулся в Бирмингем и не испытывал достаточного доверия к Бадду, чтобы согласиться на его предложение. Вместо этого он написал, что ему и в Бирмингеме очень хорошо и он не хочет бросать свою работу, если нет уверенности, что ему предлагают постоянное место. После десятидневного молчания Бадд снова телеграфировал: «Относительно твоего письма. Почему бы просто не назвать меня лгуном? Говорю тебе, в прошлом году я принял тридцать тысяч пациентов. Заработал более четырех тысяч фунтов. Все больные идут только ко мне. Не перейдут на другую сторону улицы, даже чтобы посмотреть на королеву Викторию. Отдаю тебе весь прием, всю хирургию и все акушерство. Зарабатывай, сколько хочешь. Гарантирую триста фунтов в первый же год». Дойл обсудил это предложение с врачом, у которого работал, и отправился в Плимут.

И снова Бадд ждал его на платформе и встретил его радостным воплем и хлопком по спине.

– Дружище, – немедленно начал он. – Мы обчистим этот город. Я тебе говорю, Дойл, здесь не останется ни одного врача, кроме нас. Они сейчас едва зарабатывают на масло, а когда мы начнем работать вместе, они будут грызть сухой хлеб. Слушай меня, старина! В этом городе сто двадцать тысяч жителей, которые криком кричат, просят совета, а здесь ни один врач не в состоянии отличить таблетку слабительного от почечного камня! Нам надо только успевать поворачиваться. Я стою и принимаю деньги до тех пор, пока не начинает болеть рука.

– Но каким образом? – изумленно спросил Дойл. – Что, в городе так мало врачей?

– Мало?! – завопил Бадд. – Черт побери, их здесь пруд пруди. В этом городе из окна нельзя выпасть, чтобы при этом не раздавить врача. Но все они… Впрочем, ты увидишь сам. В Бристоле ты к моему дому шел пешком. В Плимуте я не позволяю моим друзьям идти пешком к моему дому. А, каково?

В эту минуту разыгралась явно заранее отрепетированная комедия. Их ждал роскошный экипаж, в который были запряжены две прекрасные вороные лошади. Кучер подобострастно спросил Бадда, к какому дому их отвезти. Заметив с удовлетворением, что на Дойла все это произвело должное впечатление, Бадд сказал, что, так как обед должен уже быть почти готов, лучше поехать в «городскую резиденцию». В карете Дойл не мог скрыть изумления, и Бадд сообщил ему, что пока решил довольствоваться домом в городе, домом за городом и домом для занятий медицинской практикой.

– Комната для консультаций и приемная? – предположил Дойл.

– Ты слишком мелко мыслишь, – сказал Бадд. – Я никогда не встречал человека с таким убогим воображением. Я тебе писал о моей практике, слал телеграммы, а ты сидишь и спрашиваешь, две ли у меня комнаты. Мне скоро придется снимать рыночную площадь, и то мне там негде будет повернуться. Твое воображение в состоянии представить себе большой дом, где в каждой комнате ждут люди, набившиеся до отказа, и еще штабелями лежат в погребе? Так выглядит дом, где я работаю, в обычные дни. Люди приезжают из деревень за пятьдесят миль, они всю ночь едят хлеб с патокой на пороге, лишь бы быть первыми в очереди. Представитель комиссии здравоохранения подал официальную жалобу в связи с тем, что мои комнаты для ожидания переполнены. Люди ждут в конюшнях, они сидят на кормушках и под животами у лошадей. Я передам кое-кого из них тебе, дружище, и ты сам увидишь, что к чему.

Экипаж остановился на углу улицы у дома, похожего на просторную гостиницу. Позже Дойл узнал, что в прошлом это был главный клуб города, аренда которого оказалась слишком высокой для его членов. Внушительная лестница вела к двери, над которой вздымались пять или шесть этажей с бельведерами и флагштоком. Тридцать с лишним спален были не обставлены, но комнаты первого этажа и холл производили большое впечатление. Скромно объяснив, что это его «домик», Бадд повел Дойла наверх. «Понимаешь, – сказал он, вбив несколько гвоздей в дверь спальни Дойла, где стояла еще маленькая железная кровать и умывальник на раскладном ящике, – нет смысла покупать гарнитур за сорок фунтов только для того, чтобы потом выбросить его в окно, потому что некуда ставить гарнитур за сто фунтов. Нет смысла, правда, Дойл? Я обставлю этот дом так, как никто никогда не обставлял свой дом. Клянусь всеми святыми, люди за сто миль будут приезжать, лишь бы только взглянуть на него. Но делать это надо постепенно, комната за комнатой».

Миссис Бадд сердечно встретила гостя, они сели за стол и приступили к обеду, который полностью оправдал ожидания, навеянные мебелью, коврами и занавесками столовой. Бадд в экстазе от огромных сумм, которые он за все это выложил, таскал Дойла по комнате, пока стыл суп, показывая стулья, драпировки и т. д. Он даже остановил служанку, схватив ее за руку, чтобы спросить у Дойла, видел ли тот когда-либо служанку аккуратнее. Посередине обеда он выбежал из комнаты и вернулся с мешком, полным денег, которые он высыпал прямо на скатерть. «Наша дневная выручка», – объяснил он. Там было 33 фунта и восемь шиллингов. Когда Дойл заметил, что бристольским кредиторам будет приятно узнать, как хорошо у него идут дела, веселость Бадда испарилась, на лице появилось выражение дьявольской злобы, и его жена отослала служанку.

– Какую чушь ты несешь! – закричал он. – Ты что, полагаешь, я буду годами вкалывать, лишь бы разобраться с теми долгами?

– Я понял так, что ты обещал, – сказал Дойл. – Хотя, конечно, это не мое дело.

– Надеюсь, что не твое! Торговец может выиграть, а может и проиграть. Он заранее готов к тому, что некоторые долги ему не отдадут. Я заплатил бы им, если бы мог. Я не мог и решил все начать сначала. Ни один здравомыслящий человек и не подумал бы тратить все, что я заработал в Плимуте, на бристольских торговцев.

– А если они приедут к тебе сюда?

– Тогда и будем об этом думать. А пока я плачу живыми деньгами за все, что попадает в мой дом. В одной этой комнате вещей на четыреста фунтов.

Раздался стук в дверь, и вошел мальчик-посыльный.

– Прошу прощения, сэр, к вам пришел мистер Данкан.

– Передай привет мистеру Данкану и скажи, чтобы он убирался к черту!

– О Боже, Джордж! – воскликнула миссис Бадд.

– Скажи ему, что я обедаю, и, даже если бы все короли Европы ждали в прихожей, я не вышел бы за порог этой комнаты, чтобы принять их.

После минутного отсутствия мальчик появился снова.

– Простите, сэр, но он не уходит.

– Не уходит? Что значит «не уходит», негодяй? Что ты болтаешь?

– Он пришел получить по счету, сэр, – дрожащим голосом произнес мальчик.

– По счету? – вены на лбу у Бадда начали набухать. – Слушай внимательно. – Он положил на стол часы. – Сейчас без двух минут восемь. В восемь я выйду, и, если он еще будет здесь, я размажу его по улице. Скажи ему, что я разорву его на кусочки и разбросаю их по всему приходу. У него есть две минуты, чтобы спасти свою жизнь, и одна из них уже почти истекла.

Несколько секунд спустя они услышали, как хлопнула входная дверь, и Бадд шумно расхохотался. «Я его с ума сведу, – сказал он наконец, утирая слезы. – Он нервный, трусливый человек, когда я смотрю на него, он становится бледнее мела. Когда я прохожу мимо его магазина, я обычно захожу внутрь, стою и смотрю на него. Я никогда не говорю ни слова, просто смотрю. Его это парализует». Дойл узнал, что этот человек продавал Бадду зерно и два раза его обманул – поэтому Бадд так с ним обращался. Но позже Бадд сказал жене, чтобы утром она отослала торговцу 20 фунтов.

Когда обед закончился, они пошли в заднюю комнату, где Бадд проводил свои эксперименты. Там лежали пистолеты, патроны, винтовки, аккумуляторная батарея и большой магнит. Дойл спросил, для чего все это, и Бадд, повернувшись к жене, повторил вопрос. «Превосходство на море и непобедимость в океане», – послушно ответила она.

– Совершенно верно, – радостно воскликнул он. – Превосходство на море и непобедимость в океане. Вот оно – у тебя под носом. Знаешь, Дойл, я могу завтра Отправиться в Швейцарию и сказать там: «Послушайте, у вас нет выхода к морю, у вас нет ни одного морского порта, но найдите мне один корабль, поднимите над ним ваш флаг, и я подарю вам все океаны мира». Я вычищу моря так, что на них и спичечного коробка не останется. Или я могу организовать свою компанию и стать членом совета директоров после получения причитающихся мне денег за изобретение. У меня в руках – вся морская вода мира, вся до последней капли… Усмехайся, усмехайся! Когда пойдут дивиденды, будешь усмехаться по-другому. Сколько стоит этот магнит?

– Фунт.

– Миллион фунтов. И ни пенни меньше. Но для той страны, что его купит, это, можно считать, даром. Я его уступлю за такую цену, хотя, если поторговаться, можно получить в десять раз больше. Через неделю-две я отнесу его Первому Лорду Адмиралтейства, и если этот тип окажется достаточно вежливым и учтивым, я с ним начну деловые переговоры. Ведь не каждый день человек приходит к нему в кабинет с Атлантическим океаном в одной руке и с Тихим – в другой. А, Дойл?

Дойл крепился изо всех сил, но не выдержал, расхохотался и смеялся до слез. После яростной гримасы к нему присоединился и Бадд.

– Конечно, по-твоему, это все глупости, – кричал он, носясь по комнате и дико жестикулируя. – Могу честно сказать, мне это тоже казалось бы абсурдом, если бы это придумал кто-нибудь другой… Я покажу тебе. Какой же ты недоверчивый еврей, пытаешься делать заинтересованный вид, а сам втихую смеешься! Прежде всего, я открыл способ – о нем я тебе не скажу, – увеличить силу магнита в сто раз. Это понятно?

– Да.

– Очень хорошо. Я полагаю, ты знаешь, что современные снаряды делаются или целиком из стали, или у них стальная головка. Позволь продемонстрировать тебе маленький эксперимент.

Он нагнулся над аппаратом, и Дойл услышал, как он щелкнул рубильником.

– Это, – продолжал Бадд, подойдя к столу, на котором лежала коробка, – пистолет для стрельбы в тире. В будущем веке его будут показывать в музеях как оружие, с которого началась новая эра. Я заряжаю его патроном, в котором специально для нашего эксперимента – стальная пуля. Я стреляю в упор в кусочек красного сургуча на стене, который находится на четыре дюйма выше магнита. Я абсолютный снайпер. Я стреляю. Теперь ты подойдешь и удостоверишься, что пуля расплющилась о конец магнита, после чего ты извинишься передо мной за свою усмешку.

Дойл был вынужден признать, что это так.

– Знаешь, что я сделаю? – закричал Бадд. – Я готов положить этот магнит в шляпку моей жены, а ты выстрелишь шесть раз прямо ей в лицо. Такая проверка эксперимента тебя устроит? Ты не против, дорогая?

Хотя его жена, казалось, была не против, против был Дойл.

– Ты, конечно, понимаешь, что это лишь модель, – продолжал Бадд. – У моего корабля будущего на носу и на корме будет укреплено по магниту, который во столько же раз больше этого, во сколько раз снаряд больше маленькой пульки. Или, может быть, для моего аппарата будет изготовлен специальный плот. Мой корабль переходит в наступление. И что получается, Дойл? Каждый выпущенный в него снаряд прилипает к магниту. Под магнитом – емкость, куда падают снаряды, когда размыкается электрическая цепь. После боя их продают на аукционе металлолома, а деньги делят между членами экипажа. Ты только подумай! Уверяю тебя, ни один снаряд не может попасть в корабль, оснащенный моим аппаратом. И посмотри, как дешево! Броня не нужна. Ничего не нужно. С таким аппаратом любой корабль становится неуязвимым. Ты опять усмехаешься, но дай мне магнит и траулер с семифунтовой пушкой, и я справлюсь с любым военным кораблем.

– Здесь, должно быть, что-то не то, – сказал Дойл. – Если у тебя будет такой мощный магнит, твои собственные снаряды будут возвращаться к тебе бумерангом.

– Ни в коем случае! Это же совсем другое дело. Когда снаряд летит от тебя со всей своей начальной скоростью – это одно, и другое – когда он летит к тебе и ему надо только слегка отклониться от траектории, чтобы попасть на магнит. К тому же, выключая электричество, я могу снимать притяжение магнита, когда стреляю сам. Потом снова включаю – и тотчас же становлюсь неуязвимым.