Текст книги "Троцкий"

Автор книги: Джоэль Кармайкл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 23 страниц)

Сталин, торопившийся ускорить разгром оппозиции, снова предложил исключить Троцкого и Зиновьева из ЦК. Заседание ЦК напоминало какой-то кошмар: со всех сторон неслась площадная брань, грязные ругательства, в Троцкого швыряли книги, чернильницы, стаканы. Сталин держался абсолютно спокойно; он холодно повторял все ставшие уже стандартными обвинения. Троцкий, невзирая на сыпавшиеся на него оскорбления (и даже предметы), тоже казался уверенным в себе. Его заключительное восклицание: «Вы можете нас выгнать – но вы не сможете помешать нам победить!» – было последним, что ему суждено было произнести в официальной партийной инстанции, и только членам ЦК суждено было услышать эту его речь под занавес.

Троцкий, Зиновьев и их сторонники были окончательно отрезаны от партии. Их платформа, под которой они деятельно собирали подписи, была запрещена как подрывной документ; ее успело подписать не более пяти-шести тысяч человек. И, поскольку террор уже начал ощущаться всерьез, имена многих – «подписантов» пришлось утаить.

На Троцкого опять навалились его обычные злосчастья: депрессия, головные боли, сонливость. Его нервное напряжение усугублялось тем потоком неслыханно яростных нападок, которые теперь изливала на него вся советская печать, добавлявшая к ним еще и телеграммы, якобы посланные со всех концов света. Наталья, которая по натуре была довольно аполитичной, переживала, конечно, вместе с ним.

Их двух сыновей Троцкого в его политической жизни участвовал только один – Седов. Для него отец был воплощением величия, и ему, в его двадцать один год, казалось естественным вступить на тот же путь, на который его отец когда-то вступил в том же возрасте, – путь революционного самопожертвования. Седов полностью разделял идеалы своего отца; он уже успел вступить в комсомол и даже пытался записаться в армию; родительскую квартиру в Кремле он покинул, чтобы поселиться в какой-то студенческой рабочей коммуне. С момента возникновения оппозиции он автоматически оказался в ее рядах. Он был свидетелем того, как комсомол, который до своего подчинения партийной машине чуть не боготворил Троцкого, теперь стал оплотом «антитроцкизма». Седов стал разъездным агитатором оппозиции и, пока это было еще возможно, выступал в партийных ячейках и колесил по провинции, собирая митинги в ее поддержку.

Младший сын Троцкого, девятнадцатилетний Сергей, держался вдалеке от политики. Он предпочитал более «простую жизнь – увлекался спортом, искусством; как-то даже на год или два сбежал из дому с какой-то цирковой труппой. К тому времени он уже жил с родителями, но по-прежнему избегал политики и занимался, как в юности сам Троцкий, науками и математикой. Однако в силу сыновней лояльности и он вскоре оказался запутанным в семейные дела.

Две дочери Троцкого от первого брака, Нина и Зинаида, попали в ту же ловушку, в которую угодил их отец; обе они были его страстными сторонницами. Его первая жена Александра, которой уже перевалило за пятьдесят, была тем центром, вокруг которого группировались немногочисленные сторонники Троцкого в Ленинграде; обе дочери, которым было за двадцать, активно действовали в Москве. Обе они с детства болели туберкулезом: у обеих было по два ребенка; у обеих мужья были уволены с работы и находились на пороге исключения из партии. Обе ветви клана Троцких попали под один и тот же пресс.

Оппозиция по-прежнему пыталась прошибить стену лбом. Ее лидеры, Троцкий и Зиновьев, призвали своих сторонников принять участие в праздновании десятой годовщины Октябрьского переворота и использовать его, чтобы продемонстрировать «массам» свои подлинные взгляды. Пусть лозунги, под которыми он пойдут, будут их лозунгами, но при этом будут выглядеть достаточно безобидными, чтобы Сталин не пришел в ярость. В итоге оппозиционеры вышли на демонстрацию под такими зашифрованными лозунгами, что только очень искушенный в политических распрях догматик мог бы уловить их двусмысленность. Они несли ничем не примечательные плакаты, вроде «Хранить большевистское единство!», «Предотвратить раскол партии!», которые мирно соседствовали с такими общими фразами, как «Долой оппортунизм!», или чуть более откровенным призывом «Выполнить ленинское завещание!»– что было несколько опасней, но нисколько не понятней, потому что, кроме узкого круга посвященных, никто и не знал, в чем состоит «ленинское завещание». Все эти призывы, в сущности, предназначены были для ветеранов партии, хотя видели их, разумеется, многотысячные толпы.

Все кончилось провалом: Сталин отдал милиции и аппаратчикам приказ подавить любую попытку самостоятельной демонстрации оппозиционеров. Он-то как раз принадлежал к тем немногим, которые прекрасно понимали, что означают все эти призывы. Поэтому малейшая попытка каких-либо действий со стороны демонстрантов немедленно наталкивалась на контрмеры политической полиции и большого числа партийных «орангутангов» – теперь их называли «активистами»: стоило им заметить человека, который нес портрет Троцкого или Зиновьева или выкрикивал какой-либо лозунг, расходившийся с официальным, его попросту выволакивали из толпы или избивали. В Москве эти попытки подавлялись еще более яростно, чем в Ленинграде; ни тут, ни там никто не оказал никакого сопротивления. Все плакаты оппозиционеров были разорваны в клочья, а им самим было приказано идти вместе со всеми, без всяких знамен и лозунгов и в полном молчании. Стоило в каком-нибудь окне появиться портрету Троцкого, как его тут же с завидной ловкостью стаскивали вниз, а с людьми, жившими в этой квартире, безжалостно расправлялись. Среди избитых оказалась и Наталья.

Троцкий и Каменев выехали на улицы Москвы; на площади Революции Троцкий попытался обратиться к колонне рабочих, направлявшихся к мавзолею Ленина; на него набросились милиционеры и партийные «орангутанги», раздались выстрелы, послышались крики: «Долой Троцкого, долой этого жида и предателя!»

Через семь дней Троцкий и Зиновьев были исключены из партии как контрреволюционеры. Другие лидеры оппозиции (Каменев, Раковский и еще кое-кто) были выброшены из ЦК. Сотни, если не больше, рядовых оппозиционеров, были изгнаны из рядов партии скопом, без разбора.

Превратившись в частное лицо, Троцкий счел благоразумным еще 7 ноября покинуть свою кремлевскую квартиру; это позволило ему избежать унизительного выселения, которое пришлось пережить другим лидерам оппозиции.

Приняв окончательное решение всех их выслать, Сталин постарался сделать это как можно более незаметно: посыпались назначения на «ответственную работу» в провинцию. 12 января 1928 года ОГПУ неожиданно уведомил Троцкого, что в течение ближайших четырех дней он будет выслан на китайскую границу.

Последние дни прошли в лихорадочной деятельности: совещания под занавес, встречи, инструкции, прощания – до самого дня отъезда. В назначенный день напряжение достигло предела. Выезжать предстояло в десять вечера – они ждали допоздна; наконец из ОГПУ. сообщили, что отъезд откладывается еще на двое суток. Были пущены слухи, что это сделано по просьбе самого Троцкого. В назначенный для отъезда вечер Раковский с друзьями, возбужденные до крайности, явились на вокзал, где уже собрались тысячные толпы. Над головами собравшихся поднимался огромный портрет Троцкого, звучали приветствия, люди окружили состав, лезли на подножки вагонов и звали Троцкого – прошел слух, что милиция тайком доставила его в вагон и не позволяет ему проститься со сторонниками. Несколько человек легли на рельсы, чтобы своими телами задержать поезд.

Тогда ОГПУ снова изменил свой план: они заявились на квартиру Троцкого до истечения обещанного двухдневного срока, семнадцатого января. Квартира не охранялась, и они застали там только Троцкого, Наталью, их сыновей, вдову Иоффе и еще одну женщину. Троцкий прибег к тактике, которую часто употреблял и раньше – насильственное сопротивление. Начались переговоры через закрытую дверь; потеряв терпение, сотрудник ОГПУ приказал ее взломать. Это был тот самый чекист, который во время гражданской войны служил личным телохранителем Троцкого; сейчас он совершенно потерял самообладание и кричал: «Товарищ Троцкий, застрелите меня, застрелите меня!» Троцкому пришлось его утешать и чуть ли не приказывать ему действовать согласно инструкции. Троцкий не был даже одет; солдатам пришлось самим снять с него домашние туфли и натянуть ему на ноги сапоги, а когда он отказался идти с ними – взять его на руки и понести вниз по лестнице под крики и вопли домашних и вдовы Иоффе, которых задержали в квартире. Им все же удалось вырваться – атлетически сложенный Сергей применил силу. Седов помчался по лестнице, колотя в каждую дверь с криком: «Они увозят товарища Троцкого!» Дом был заселен высокими партийными чинами; испуганные лица на миг появлялись в дверях и тут же исчезали.

На глазах у всех Троцкого, Наталью и обоих сыновей втолкнули в милицейскую машину, которая вместо Казанского направилась к совершенно другому – опять Ярославскому! – вокзалу. На этот раз – полностью безлюдному.

Троцкий опять отказался идти; агенты ОГПУ попросту вытащили его из машины и снова понесли на руках. Седов пытался обратиться к группе железнодорожников – людей, некогда известных своим революционным пылом: «Смотрите, товарищи! Они увозят товарища Троцкого!» Никто не проронил ни слова.

Наконец их посадили в поезд. В пятидесяти километрах от Москвы вагон прицепили к составу, следовавшему в центральную Азию. Сергею разрешили вернуться в Москву. Троцкий отправлялся в ссылку, сопровождаемый только Натальей, Седовым и небольшим нарядом ОГПУ. Арест был организован так ловко, что впервые в жизни Троцкий, несмотря на его предусмотрительность, оказался без ручки и бумаги. Ему не разрешили взять с собой даже смену белья и самые необходимые вещи, включая лекарства для Натальи, которую трясла лихорадка. Им оставалось только сидеть или лежать на грубых деревянных лавках в своем мрачном, тускло освещенном купе. Но, как вспоминает Наталья, Троцкий был «в хорошем, даже приподнятом настроении. Наконец-то все встало на свои места».

Он все еще был на советской земле, оставался заметным человеком и обращаться с ним приходилось дипломатично. Его поселили в Алма-Ата, где ему предстояло прожить почти год.

Какое-то время Троцкого не беспокоили. Ему наконец прислали все его книги и бумаги. Семье предоставили четырехкомнатную квартиру, разрешили охотиться, даже прислали из Москвы любимую собаку. На первый взгляд жизнь снова могла показаться идиллической. Наталья пишет:

«В июне и июле в маленьком соломенном шалаше в яблоневом саду кипела работа: безостановочно стрекотала пишущая машинка – вещь в этих местах неслыханная; Л.Д. диктовал критические замечания на программу Коминтерна… Наша почта была увесистой – по 10–15 писем в день и множество телеграмм». С апреля по октябрь 1928 года Троцкий отправил из Алма-Ата около 800 политических писем и 550 телеграмм; получил он за это же время 1000 писем и 700 телеграмм. Значительное время поглощала его собственная работа. В сущности, он снова превратился в профессионального литератора, снова стал человеком за письменным столом».

Зато семейные дела доставляли все больше и больше огорчений. Нина тяжело заболела, когда ее мужа арестовали и отправили в ссылку. 9 июня она умерла. Цензура задержала ее последние письма к отцу в течение десяти недель.

Старшая дочь Зинаида собиралась присоединиться к ним в Алма-Ата; ее муж тоже был сослан, а ее здоровье, и без того слабое, было подорвано уходом за Ниной. Она вынуждена была все откладывать и откладывать поездку, пока не стало поздно: Троцкий и Наталья узнали, что она слишком больна, чтобы ехать, и вдобавок ее болезнь оказалась из разряда тех, что называют «нервными». Сергей, однако, ухитрился приехать на каникулы и привез с собой жену и ребенка Седова; они пробыли в Алма-Ата несколько недель.

Осенью цензура, до сих пор довольно снисходительная, повела против Троцкого своего рода психологическую войну – к нему пропускали только огорчительные письма, от тех оппозиционеров, которые решили примириться с партией; его же письма вообще не вручались адресатам. Ходили слухи, что Сталин что-то замышляет. Но Троцкий пока еще не принимал всерьез возможность новой депортации – куда, в самом деле? За кремлевскими стенами варилась какая-то каша.

Расправившись во всеми прочими глашатаями идеи ускоренной индустриализации, Сталин получил теперь возможность объявить эту идею своей. Отбросив за ненадобностью союз с бухаринцами, с их проектами рыночной экономики, он от своего имени провозгласил все оригинальные мысли Троцкого о путях ускорения индустриализации. Этот внезапный переход к программе сокрушительных темпов был ознаменован лозунгами, выброшенными партийной пропагандой к одиннадцатой годовщине переворота: «Опасность справа!», «Ускорим индустриализацию!», «Ударим по кулаку!» Все эти лозунги, когда-то предложенные Троцким в полном административном вакууме, теперь были подкреплены весомой силой сложившегося аппарата и его главного орудия – ОГПУ.

В первый период этого массированного наступления новая программа Сталина была практически точной копией предложений Троцкого; сторонникам Троцкого буквально не к чему было придраться. К тому времени в стране оставалось еще несколько тысяч оппозиционеров, у которых Троцкий пользовался определенным авторитетом. Поскольку Сталин задумал грандиозную программу, частично основанную на известных всем высказываниях Троцкого, дальнейшее пребывание самого Троцкого в стране могло, понятно, привести к затруднениям. Когда же положение в партии стало напряженным, его присутствие стало попросту нетерпимым.

О том, чтобы его убить, тогда еще не могло быть и речи: это слишком резко противоречило бы репутации Сталина, как умеренного и благоразумного политика, да и затруднительно было бы объяснить такое убийство партийной верхушке и сохранившимся еще в партии идеалистам. Посадить его в тюрьму было не лучше – это означало те же затруднения, но без преимуществ совершившегося факта в виде покойника.

В середине декабря высокопоставленный чин ОГПУ вручил Троцкому ультиматум: раз и навсегда прекратить «свою контрреволюционную деятельность» под угрозой «полной изоляции от политической жизни» и «насильственной перемены места жительства». Троцкий ответил длинным – пять машинописных страниц – письмом, адресованным руководителям партии и Коминтерна; в течение месяца все оставалось как было; чин из ОГПУ слонялся по Алма-Ата в ожидании инструкции. Политбюро никак не могло решиться. С резкими возражениями против крайних мер выступили три его члена, особенно Бухарин, с которым во время решающего голосования случилась форменная истерика.

20 января 1929 года Сталину наконец удалось добиться большинства. Из ОГПУ Троцкому вручили уведомление о депортации «со всей территории СССР». Троцкий ответил: «Решение Политбюро, преступное по содержанию и незаконное по форме, было доведено до моего сведения 20 января 1929 года». Троцких посадили в поезд, шедший в центральную Россию; им сообщили, что местом ссылки назначен Стамбул.

В течение двенадцати дней поезд то шел вперед, то возвращался; затем его наконец сняли с главного пути и загнали на какой-то «крохотный вымерший полустанок», по словам Троцкого.

«Здесь он остановился между двумя полосками реденького леса. Шли дни… Лиса проложила вонючий след к самому составу. Раз в день паровоз с одним вагоном отправлялись на ближайшую станцию за едой и газетами. В нашем купе свирепствовал грипп. Мы перечитывали Франса и Ключевского… Мороз достигал пятидесяти трех градусов ниже нуля; кочегары работали непрерывно, чтоб не замерзнуть…»

Наконец поезд полным ходом двинулся на юг. Сергей и жена Седова вернулись в Москву; больше они никогда с депортированными не виделись.

Последний взгляд из окон вагона на Россию – поезд в темноте проходил через Одессу. В одесском порту уже стояли наготове войска; у причала Троцкого ждал пароход под знаменательным названием «Ильич».

Была непроглядная ночь и бушевала метель, когда «Ильич» покидал Одессу. Зима в том году была такая холодная, что Черное море, против всякого обыкновения, частично покрылось льдом; дорогу «Ильичу» прокладывал ледокол.

Глава одиннадцатая
ГЕРОЙ

Сталин действовал все так же двусмысленно: он направил сотрудникам посольства в Турции весьма неопределенные инструкции. Там понятия не имели о происходящем – ведь о высылке Троцкого ничего не сообщалось. Троцкого немедленно препроводили в посольство и оказали ему всяческие знаки внимания. Некоторые из сотрудников служили под началом Троцкого в гражданскую войну; тут даже офицеры ОГПУ относились к нему с уважением – спешили выполнить любую его просьбу и бегали по городу с поручениями. Обширный его архив был доставлен в полной сохранности.

Но долго так продолжаться не могло. Во второй половине февраля в «Нью-Йорк таймс», лондонской «Дейли экспресс» и некоторых других западных газетах появились статьи Троцкого, в которых он весьма агрессивно нападал на советское руководство и излагал свою версию фракционной борьбы, завершившейся его изгнанием. Теперь и советская печать могла обрушиться на него в открытую.

Ему предложили немедленно покинуть посольство, где сотрудники ОГПУ, видите ли, не могли поручиться за его дальнейшую безопасность! Сопровождаемые агентами, Троцкие начали поиск нового жилья. Через несколько дней они переехали на островок Принкипо в Мраморном море, в полутора часах езды от Стамбула.

Будучи уже год частным гражданином, он теперь обрел наконец полную свободу действий. Единственной его заботой было заработать на жизнь.

Но разве нельзя было вернуться к занятиям, которым он посвятил куда больше времени в своей жизни, чем относительно коротким вспышкам организационной активности – перевороту, гражданской войне, первым годам в правительстве?

Увы, это исключалось. Теперь он был невольным борцом за идею; более того, опыт государственной деятельности только укрепил в нем преданность этой идее. Он был прикован к мифу о себе самом.

Загнанный в эту героическую позу, вынужденный оставаться революционером-профессионалом, Троцкий оценивал свои перспективы с профессиональным же оптимизмом. Он верил, что революция, хотя и потерпевшая провал в России, еще развернется: неизбежность ее подъема в промышленно развитой Европе выступала как бы противовесом торжеству тирании Сталина. Он надеялся привлечь сторонников из числа западных коммунистов, еще не закосневших в конформизме, который к концу 20-х годов только начинал распространяться в Коминтерне. Среди левой и «прогрессивной» части политического спектра того времени Троцкий все еще был популярен. Его таланты, приумноженные славой полководца, поразили фантазию многих молодых европейцев; в том, что они стали коммунистами, было, несомненно, и его влияние. В буржуазном мире, в частности в небольших кружках интеллигенции, его имя тоже было окружено особым ореолом. Его универсализм, сила его логики, его уникальные дарования магнетически воздействовали на молодых интеллектуалов вроде французского писателя (и авантюриста) Андре Мальро или американского критика Эдмунда Вильсона. И, поскольку эти поклонники Троцкого были людьми пишущими, они способствовали его рекламе.

Принкипо – маленький островок; бурые скалы обрываются к темно-голубому морю. Дом, который купили Троцкие, был полуразрушенный и старый. Воодушевляемый Натальей, питавшей чисто эстетическое пристрастие к порядку, они принялись убирать, выскребать грязь и красить свои новые владения.

Им суждено было прожить здесь четыре с половиной года. К тоске по Европе прибавлялось раздражение: Троцкий чувствовал себя в изоляции.

О визе в Германию он впервые просил, еще находясь в России; но социал-демократическое правительство, находившееся тогда у власти в Германии, ему отказало.

То же самое произошло в Англии, хотя у него была там влиятельная поддержка в лице Бернарда Шоу, супругов Вебб, Ллойд-Джорджа, Герберта Сэмюэля, Герберта Уэллса, Кейнса и многих других. Любопытно, что отказала ему в визе правящая лейбористская, то есть опять социалистическая, партия, тогда как все, кто его поддерживал, относились к нелейбористскому кругу.

Несмотря на эти разочарования, он активно работал, и работа вскоре начала приносить свои плоды. Статьи его пользовались большой популярностью. Уже первые публикации, еще до переезда на Принкипо, принесли ему 10 тысяч долларов; позднее он получил еще 7 в виде аванса за американское издание «Моей жизни». «История русской революции» была опубликована в виде серии статей в «Сатердей ивнинг пост» и принесла в общей сложности 45 тысяч долларов, что в 1932 году составляло кругленькую сумму.

Нельзя, конечно, по этим цифрам судить о его финансовом положении: значительная часть доходов уходила на политическую деятельность, в частности на периодические издания: русскоязычный «Бюллетень оппозиции» и некоторые другие его затеи целиком «съели» деньги, заработанные им в Стамбуле.

Высылка обострила и семейную трагедию. Дети Нины (их отец был арестован) находились на воспитании у Александры. Жена и ребенок Седова остались в России. Жизнь всех четырех его детей и десятков соратников была разбита. Но это было только начало его испытаний.

Постепенно отдельные лица и мелкие группы во Франции, Италии, Германии, Испании, Голландии, даже в Китае, США и Мексике, привлеченные именем Троцкого, как символом, и разочаровавшиеся в примитивно-ортодоксальном марксизме, начали выражать свою солидарность с новым течением. Троцкий был в растерянности: как его окрестить? В конце концов он назвал свое движение большевистским ленинизмом; однако повсюду его сторонников называли просто троцкистами. Круг их был так узок, а сам Троцкий так среди них выделялся, что он, естественно, сразу же стал их пророком: в его авторитете было что-то от культа.

Создание новой организации, которая бы выражала это направление марксистской мысли, казалось, напрашивалось само собой. Изгнанному из правительства, из партии, из Третьего Интернационала, – что ему еще оставалось?

Но как не мог он вопреки всем бюрократическим извращениям не считать Советский Союз рабочим государством, точно так же он не мог нарушить свою верность Третьему Интернационалу. Неважно, что его оттуда изгнали, – сам он отказывался уйти.

Однако все его расчеты обнаруживали полную несостоятельность.

Уже к концу первого года изгнания фракционная победа, так легко одержанная Сталиным, привела к неслыханному восхвалению победителя. Поток славословий, хлынувший в декабре 1929 года по случаю пятидесятилетия Сталина, ознаменовал начало явления, которое необычайно быстро превратилось в один из самых причудливых культов в истории. Прославление Сталина далеко превзошло все, что говорилось о Марксе, Энгельсе и даже о Ленине. Самым скромным эпитетом к его имени считалось слово «гениальный»; с 1930 года этот эпитет стал настолько обязательным, что опустить его означало автоматически навлечь на себя подозрение в нелояльности. Правда, Сталин так и не был обожествлен и в этом отношении отстал от Христа, – но зато Будду и Магомета он оставил далеко позади!

Его культ, сложившийся в 30-е годы, означал конец всякого инакомыслия и стал прочным фундаментом советского общества. Для несогласных большевики создали такую изуверскую систему наказаний, по сравнению с которой царские тюрьмы могли показаться домами отдыха.

Поначалу Сталин присваивал высказанные Троцким идеи и предложения с некоторой осторожностью. Однако к концу 1929 года всякая маскировка была отброшена: лихорадочный энтузиазм сменил прежнюю умеренность. Контрольные цифры пятилетнего плана были пересмотрены в сторону максимального увеличения; частный сектор в сельском хозяйстве был окончательно приговорен к уничтожению. Лозунгом дня стала «немедленная и сплошная коллективизация».

На практике это сопровождалось невероятной жестокостью. Хорошо вооруженным отрядам чекистов безоружные крестьяне могли противопоставить лишь колья, вилы и косы. Начавшись с административных декретов, коллективизация быстро превратилась в войну с миллионами крестьян, в ходе которой за каких-нибудь несколько лет погибло свыше 10 миллионов человек, в том числе женщины и дети.

Сталин сам назвал эту цифру Черчиллю после второй мировой войны; и, хотя заговор молчания окружал всю эту операцию, пока она была в разгаре, достоверность этой цифры подтверждается всеми другими источниками.

Одновременно Сталин навязал городской части населения страны головокружительную индустриализацию, размах и темпы которой Троцкому и не снились. Его мрачные прогнозы, во что обойдется «первичное социалистическое накопление», бестактность которых некогда возбудила против Троцкого всю партию, теперь показались бы жалкими по сравнению с тем чудовищным маршем, который начал Сталин под рев бесчисленных фанфар.

Троцкий оказался в положении человека, которому – чтобы парировать нападки буржуазных критиков, – приходится превозносить до небес потенциальные возможности советской плановой системы, одновременно воюя с цифрами ее конкретных планов. В своей собственной «критике слева» ему приходилось избегать излишней резкости – поэтому он всячески подчеркивал мощный революционный энтузиазм масс, который, дескать, позволил Сталину вообще чего-либо достичь. Но реальные настроения рабочего класса в Европе были таковы, что эти революционные пророчества Троцкого обернулись векселем без покрытия.

Его одиночество в этой полемической борьбе на два фронта еще более усилилось с выходом на политическую арену гитлеризма, который окончательно раздавил европейское рабочее движение и ускорил начало второй мировой войны.

На выборах 14 сентября 1930 года Гитлер, которого после провала Мюнхенского путча многие списали со счетов как безвредного безумца, получил голоса шести с половиной миллионов немецких избирателей; его партия стала второй по величине в рейхстаге.

Советское руководство отнеслось к победе Гитлера с поразительным легкомыслием. Поскольку число голосов, поданных на тех же выборах за германскую коммунистическую партию, тоже увеличилось – с трех до четырех с половиной миллионов, – коммунисты предпочли объявить результаты выборов своей выдающейся победой и продолжать выработанный к тому времени Третьим Интернационалом курс на отказ от всякого сотрудничества с социал-демократией; социал-демократы, в свою очередь, упрямо отказывались принимать Гитлера всерьез.

Троцкий, который поначалу относился к Гитлеру, как и к любому иному проявлению иррационализма, с изрядной долей презрения, вскоре, однако, пришел к глубокому пониманию той опасности, которую представлял собой Гитлер как стратег, трибун и организатор. В отличие от жесткой сталинской диктатуры обстановка в Германии была весьма подвижной. Троцкий видел, как умело маневрирует Гитлер в этой обстановке, соревнуясь с различными соперниками в борьбе за влияние на массы. Заинтересованность и проницательность помогли Троцкому: задолго до других, тем более до советских аналитиков, он дал глубокий анализ немецкой политической ситуации.

Он, несомненно, сознавал, в чем состоит привлекательность Гитлера для широких масс. Его апокалиптические пророчества о новом обществе одинаково воспламеняли и молодежь, и старшее поколение, разочарованное гнетущим зрелищем парламентарной болтовни и всеобщей коррупции. Решающим фактором Троцкий считал тактику немецких коммунистов.

Троцкий твердил, что, не различая между буржуазной демократией и фашизмом, руководители рабочего класса совершают роковую ошибку; как «последовательный марксист», он тоже вынужден был заявить, что и то, и другое суть «формы власти капиталистов», но нельзя было отрицать, что различие между ними имеет решающее значение. Троцкий четко обрисовал картину уничтожения нацистами всех форм независимости рабочего класса – профсоюзов, партий, печати, всего. Именно поэтому, говорил он, рабочие обязаны бороться, защищая эти «островки пролетарской демократии» от наступления гитлеровцев.

Предостережения Троцкого были своевременны и убедительны.

Они никого не убедили.

И левые, и правые поносили его, как злобного маньяка. Коммунистическая печать в Германии и в СССР называла его паникером, авантюристом, пособником контрреволюции и тому подобное. Его пророчества – на сей раз оказавшиеся верными, – снискали ему одни лишь насмешки. Его призывы были обращены к глухим. Его собственная группа, крайне малочисленная, была беспомощной сектой. Огромные организации рабочего класса – социал-демократическая и коммунистическая партии с их 13-ю миллионами голосов, бесчисленными профсоюзами и газетами, подлинное «общество в обществе», попросту не реагировали на его предостережения.

Увы, последние обращения Троцкого, написанные через неделю после прихода Гитлера к власти, еще находились в типографии, когда Гитлер начал окончательную расправу с организациями немецкого рабочего класса.

Поражение крупнейшего рабочего движения в мире было настоящей катастрофой. Этот провал Коминтерна напомнил Троцкому неспособность Второго Интернационала остановить первую мировую войну – то, что привело к возникновению самого Коминтерна. Но было и различие в этих двух «предательствах», которое выставляло Коминтерн в еще худшем свете, чем Второй Интернационал. Поражение Коминтерна и немецкой компартии было явным следствием окостенения коммунистической верхушки в СССР и в Германии. Окостенение это было чем-то более страшным, чем измена марксизму, – оно внушало сомнения в справедливости самого марксизма. Идейное наследие немецкого рабочего класса испарилось буквально за одну ночь – с молчаливого согласия многочисленных, отлично подготовленных, хорошо вооруженных лидеров немецкой компартии и Коминтерна. Они не только не попытались бороться, но – что было с точки зрения Троцкого еще хуже, – даже не выразили возмущения.

Несомненно, Троцкий мог надеяться, что уж теперь к нему прислушаются. Его журналистские выступления могли повлиять хотя бы на образованную, независимо мыслящую элиту рабочего класса.

Увы, было наивным ожидать, что окостеневший Третий Интернационал признает свою ошибку. Система, которую вот уже несколько лет создавал Сталин, покоилась как раз на принципе его непогрешимости: почти божественные почести «гениальному Сталину» составляли фундамент ортодоксальной советской идеологии.

На первом же совещании Исполкома Коминтерна, состоявшемся после победы Гитлера, действия немецкой компартии были признаны достойными всяческой похвалы – словно победа Гитлера не имела ни малейшего значения; вопрос же о пересмотре политической линии не был даже упомянут. Более того, Исполком решительно запретил даже дискутировать по этому вопросу – и ни один из его членов не попытался возразить…