Текст книги "Троцкий"

Автор книги: Джоэль Кармайкл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 23 страниц)

Глава восьмая
АППАРАТ

По завершении гражданской войны Троцкий прочно расположился в своих кремлевских апартаментах. Его шофера, механики, пулеметчики и секретари разбрелись кто куда; его военный поезд был сдан в музей.

Слегка тоскуя по славному прошлому, он после небольшой передышки снова окунулся в работу.

Он был теперь, без сомнения, самой выдающейся личностью в стране, второй после Ленина фигурой на государственной сцене. Более того, для широкой публики фигурой куда более яркой. Фактически вплоть до середины двадцатых годов его слава казалась вне конкуренции. Самая многоцветная звезда на партийном небосклоне, он имел множество интересов и вне политики. Плодовитый писатель, постоянный оратор на массовых митингах, он казался подлинным воплощением большевистской власти.

Но именно политика вскоре его погубила.

Выбравшись из-под обломков гражданской войны, большевики оказались перед сложнейшей проблемой.

Совершить переворот было легко; и гражданская война, несмотря на чудовищные потери, тоже не составляла принципиальных трудностей – общественные формы и идеи, которые защищали большевики, были общеприемлемы, даже общенациональны, поскольку большевики изображали себя защитниками интересов громадного большинства населения и пока что не провели никаких непопулярных преобразований.

Но что им надлежало делать сейчас?

В конечном счете они захватили власть под прикрытием лозунга «Хлеб, мир, земля», который не имел ничего общего с их дальними планами как социалистов; они все еще рассчитывали на победоносное пролетарское восстание на промышленном Западе. Какое-то время они еще находились в плену тех иллюзий, которые побудили их захватить власть, они верили, что их переворот – всего лишь первый этап мировой революции. Эту мечту можно было лелеять в течение нескольких первых лет; первая мировая война породила столько рабочих волнений, что порой надежды большевиков казались близкими к осуществлению. Начиная с ноября 1918 года, значительная часть центральной Европы была охвачена брожением, особенно сильным в Германии, в этой главной надежде марксистских мечтателей.

Но после одного-двух неудачных восстаний, революция на Западе выдохлась. Большевики оказались во враждебном кольце. Возникновение случайных и недолговечных социалистических режимов не привело к краху капитализма; большевики оставались в одиночестве. Какое-то время они еще цеплялись за надежду. Но иллюзии быстро рассеивались; основание Третьего Интернационала совпало, чуть ли не издевательски, с моментом, когда иллюзий уже не оставалось. К лету 1919 года большевистская эйфория сошла на нет: миниреволюции в Мюнхене и Будапеште тихо скончались при полном равнодушии пролетариев Берлина и Вены.

В тот момент, когда перспективы казались самыми мрачными, воображение Троцкого снова взыграло: он внезапно призвал к «переориентации на Азию», а именно – на Индию! 5 августа 1919 года он предложил Центральному Комитету создать «индустриальную базу на Урале (чтобы избежать зависимости от Донбасса), революционную академию за Уралом, военный и политический штаб в Азии, который руководил бы революционной борьбой…»

Эти фантастические предложения лишний раз демонстрировали способность Троцкого заглядывать в будущее, широту его политического кругозора. Реакцию Политбюро описать куда труднее. Впрочем, кое-какие попытки «перенести революцию за границы на штыках Красной армии» были действительно сделаны; но если не считать Грузии, все они оказались безрезультатными. Правда, была еще польская авантюра, порожденная главным образом беспечностью.

Перед Троцким международная изоляция России ставила болезненные теоретические проблемы. Социалистическая партия управляла страной, неподготовленной к социализму.

Почему же революция произошла в таком неподходящем месте?

В своей «Истории» Троцкий позже сформулировал, что «капитализм был прорван в самом слабом его звене».

Эта простенькая фраза, откровенно пренебрегавшая элементарным марксистским положением, что революция вспыхнет как раз в наиболее промышленно развитой стране, была очевиднейшим образом рассчитана на приспособление теории к свершившемуся факту: захвату власти большевиками, которые объявили себя представителями российского пролетариата.

С учетом идеи Революции с большой буквы, якобы стремительно назревающей за рубежом, Троцкий вынужден был прибегнуть к еще одной подгонке теории под факты: «История, – сказал он, – начала разматывать свой клубок с другого конца».

Это означало всего лишь, что классический марксизм не давал ответов на важнейшие вопросы, его самые фундаментальные прогнозы были опровергнуты реальными событиями.

С первых дней пребывания у власти Троцкий ощущал железную хватку противоречия, в котором оказались большевики, куда острее, вероятно, чем все его коллеги по партии, – хотя бы в силу своей приверженности к всеобъемлющим, логическим решениям. Попав в логический капкан, созданный необходимостью делать нечто такое, чего нельзя было делать, он заметался в поисках административных решений. Речь шла о принудительном труде.

Всей душой он был за военный коммунизм – по крайней мере, как за исходный пункт для построения управляемой экономики. Он вложил всю свою изобретательность в разработку целой системы контроля: еще будучи военным комиссаром, в середине декабря 1919 года, он предложил ввести принудительную милитаризацию труда, что в то время казалось вполне приемлемым продолжением принятого властью способа решения ее проблем и вполне соответствовало сиюминутной мифологии военного коммунизма. Но, несмотря на то, что Ленин счел эту идею первоклассной (поскольку военный комиссариат, и без того уже управлявший огромными массами людей, без труда мог расширить свою систему и на гражданское население), всеобщее возмущение помешало планам большевистского руководства.

На большой конференции профсоюзов 12 января 1920 года Троцкий защищал свое предложение, ссылаясь на железную логику: раз уж военный коммунизм, то и принудительный труд. Но его логика только усиливала раздражение делегатов. В результате не гражданское население было привлечено к воинским обязанностям, а солдаты были привлечены к обязанностям трудовым. Целые армии, направленные в промышленность и на землю, работали, подчиняясь военной дисциплине; регулярно публиковались сводки об успехах на «продовольственном фронте», «угольном фронте» и так далее (этот обычай, пышно расцветший в советском обиходе, был придуман Троцким во времена военного коммунизма); Троцкий употребил все свои риторические таланты и всю свою страсть на придание блеска тому, что в действительности было гнетущим, невыносимым временным средством; он обращался к своим слушателям так, будто они были всей душой преданы делу большевиков.

Когда Троцкий осознал, что военный коммунизм был пустой фразой, не имеющей никакого отношения к действительности, он ударился в другую крайность и внезапно «открыл» для себя рынок. В феврале 1920 года, вернувшись из поездки по Уралу, где он воочию убедился в полной некомпетентности режима, он предложил заменить военный коммунизм открытым рынком, хотя бы частично: это поощрило бы крестьян производить добавочное количество продуктов и обычным образом зарабатывать на их продаже.

В тот момент это предложение было преждевременным. Когда оно было отвергнуто, Троцкий снова обратился к идеям военного коммунизма, поставив себе задачей сделать его эффективным, несмотря ни на что.

Во время поездки на Урал он был переброшен на другую должность, как оказалось впоследствии, – последнюю его важную должность вообще. Ленин предложил ему возглавить управление транспортом; на этом посту он объединил все свои идеи касательно военизированного труда в некое подобие единого генерального плана, закладывавшего основы своеобразного социализма. Предложенные им меры, все без исключения – драконовские, сводились к прогрессивной системе оплаты труда, социалистическому «соревнованию», жестоким наказаниям (вплоть до концлагерей) за прогулы, в общем – к внедрению в советских условиях американской «псевдонауки» об эффективном производстве.

Его отношение к профсоюзам было прямым логическим продолжением его представлений о революции и роли рабочих в ней. Поскольку революция была совершена рабочими и поскольку советское государство было делом их собственных рук, теперь они якобы действительно работали на себя, а не на прежних капиталистов эксплуататоров.

На девятом съезде партии ригористические призывы Троцкого к интенсификации производства и к ужесточению контроля были одобрены огромным большинством вопреки энергичному меньшинству, которое изобличало их авторитарность.

Защищая свои драконовские меры, которые в конечном счете вели, как уже было видно на практике, к систематическому откровенному использованию принудительного труда, Троцкий едва не дошел до того, что стал отстаивать принудительный труд, как некий принцип. Опираясь на марксистское толкование истории – один этап неизбежно ведет к другому, более высокому, – он попытался доказать, что на любом историческом этапе принудительный труд играл «прогрессивную» роль: «Верно ли, будто принудительный труд всегда непродуктивен? Это самый гнусный, вульгарный либеральный предрассудок…»

Со всей свойственной ему энергией Троцкий атаковал хаос, царивший на железнодорожных путях. Услыхав от начальника путей сообщения, что только чудо может спасти транспорт России, Троцкий приступил к совершению этого чуда.

Он продемонстрировал выдающиеся организаторские способности. Он ввел военно-полевые суды; он неистовствовал перед рабочими в ремонтных мастерских; он поставил на колеса и обновил подвижной состав. Он подошел ко всей этой операции на военный манер, смещая упрямых профсоюзных лидеров и силой вынуждая к подчинению рядовых работников; мелочи, подобные голосованию, он игнорировал, считая их недопустимой роскошью. Он настолько преуспел, что опередил все сроки, установленные для возрождения транспорта, его превозносили за то, что он возвратил к жизни «кровеносную систему экономического организма».

К концу польской кампании тот экстремизм, к которому привела его «железная» марксистская логика, перешел все границы. Он намеревался применить к рабочим других профсоюзов те методы, которые он применял на транспорте. На этот раз, однако, он зарвался; его открыто одернули и запретили выступать по вопросам взаимоотношений между государством и профсоюзами.

Несмотря на то, что ему заткнули рот в печати, Троцкий отстаивал свои взгляды с характерным для него упорством: выступая против предложения предоставить избранным представителям рабочих право решающего голоса, с чем он особенно был не согласен, он подчеркивал необходимость разумной бюрократической системы, без которой государственная машина не может работать. Разумеется, он был убежден, что со временем массы тоже поймут его правоту, но в том критическом положении, в котором находился режим, массы – уже хотя бы в силу своей отсталости – не могли, по его мнению, поспеть за событиями и демократическим путем их оценить.

В этом вопросе о бюрократии Троцкий тоже, так сказать, «забежал вперед»: централизация государственного контроля в гигантских масштабах тогда еще никем не рассматривалась всерьез. Решая социально-экономические проблемы абстрактно, Троцкий стрелял вхолостую: точно так же он раньше времени выскочил со своим предложением о свободном рынке, когда партийные руководители еще не хотели признать бесперспективность военного коммунизма. Поэтому и на сей раз Центральный Комитет отверг его предложение.

Его начинала переполнять глубокая, хотя и не находившая выражения, обида на Политбюро; в тесном кругу он жаловался, что, назначая его, ему рекомендовали руководствоваться исключительно соображениями эффективности и не обращать внимания на всякие «демократические» побрякушки, а теперь ЦК ведет себя по отношению к нему подчеркнуто нелояльно. Его принуждают молчать, между тем как ЦК делает перед общественностью вид, будто защищает демократические методы в противовес ему, Троцкому.

Отчаянное положение, в котором страна оказалась после гражданской войны, было бесконечным источником разочарований даже для тех, кто симпатизировал большевикам. Многие слои населения, независимо от своего отношения к Октябрю, были недовольны различными сторонами жизни при новой власти. Рабочие, среди которых многие надеялись на улучшения после Октября, находились, говоря словами Троцкого, в состоянии «опасного недовольства».

Дискуссия по профсоюзному вопросу, прошедшая в 1920-21 годах, снова привлекла внимание к извечной загадке марксизма: кого представляют руководители?

Партия никогда не представляла рабочий класс в прямом, количественном смысле. Скорее она представляла Идею пролетариата, точнее – утверждала, что выступает от его имени. Однако с момента установления «диктатуры пролетариата» пропасть между двумя трактовками представительства стала угрожающе расширяться. По мере того как реальные пролетарии все меньше соответствовали абстрактной схеме «диктатуры пролетариата», большевики все чаще оказывались перед классической проблемой любого меньшинства, «представляющего» некое большинство: им приходилось принуждать рабочих подчиняться рабочему государству.

В ходе профсоюзной дискуссии Троцкий тоже безоговорочно признавал, что большевистское государство представляет Идею пролетариата; если реальные пролетарии требовали чего-либо, что противоречило этой Идее, конфликт разрешался крайне просто: следовало заставить людей подчиниться Идее. В 1920-21 годах эта концепция упростилась до утверждения, что государство, представляющее интересы рабочих, должно указывать им, что делать и сколько производить для государства. Короче, государство будет приказывать рабочим и попутно вовлекать профсоюзное руководство в управление национальной экономикой.

«Рабочая оппозиция» внутри партии придерживалась противоположного взгляда: сами профсоюзы должны управлять национальной экономикой.

Когда Троцкий на десятом съезде партии назвал нелогичным предложение о посредничестве профсоюзов между рабочими и рабочим государством, рабочая оппозиция в ответ обвинила государство в том, что оно является разновидностью нового эксплуататорского класса.

Рабочая оппозиция искренне верила в идеальное государство, к которому якобы должна была привести революция. Она настаивала на немедленном выполнении всех требований рабочих: полное равенство заработной платы, бесплатное предоставление бесчисленных социальных услуг (бесплатное питание, одежда, жилье, лекарства, проезд и образование).

Конфликт этих двух принципов, а точнее – двух подходов к одному и тому же принципу, достиг высшей точки на десятом съезде в марте 1921 года. Вот что говорит об этом Троцкий:

«Рабочая оппозиция выступила с опасными лозунгами, фетишизирующими демократические принципы. Она ставила право голоса рабочих выше прав партии, как будто партия не имеет права защищать свою диктатуру, даже если эта диктатура иногда приходит в противоречие с сиюминутными стремлениями рабочей демократии. Нам необходимо сознание исконно принадлежащего партии революционного исторического права отстаивать свою диктатуру вопреки временным колебаниям элементарных инстинктов масс, вопреки временным колебаниям даже в рабочей среде».

Здесь словечко «даже» выразительно завершает концепцию обожествления партии, как инструмента исторических преобразований любой ценой.

Высказавшись столь откровенно, хотя и в высшей степени иносказательно, Троцкий тем самым открыто признал наличие раскола между партией и народом и даже подводил под этот раскол принципиальную базу. Грубо говоря, он весьма неосторожно выболтал истину. Между этими крайними полюсами – Троцким и рабочей оппозицией – располагалась основная масса, руководимая Лениным, которая стремилась перебросить мост над зияющей пропастью, отделявшей реальную ситуацию от идеалистических лозунгов власти. Ленин полагал, что ввиду принципиальной неустойчивости ситуации, которая, по его мнению, непрерывно менялась, – было бы глупо так однозначно все конкретизировать. Было совершенно очевидно, что партия обязана подавлять сопротивление, откуда бы оно ни исходило, но зачем превращать это в вопрос теории?

На десятом съезде точка зрения Троцкого, открыто провозглашавшая монолитную, ничем не замаскированную диктатуру, была отвергнута в пользу более мягкой – или, может быть, более лицемерной – ленинской формулировки.

Во время десятого съезда внезапно вспыхнул мятеж на военно-морской базе в Кронштадте, которая в дни революции была одной из самых надежных опор Троцкого. Бурные митинги моряков потребовали изменить политику в отношении крестьянства и, что было вовсе неприемлемо для большевиков, – в отношении прав рабочих; кроме того, они потребовали свободных выборов в Советы.

Большевики реагировали без промедления: они объявили кронштадтских моряков контрреволюционерами, действующими по указке белого генерала. Поскольку значительная часть страны еще была охвачена брожением, мятеж представлял собой очевидную угрозу. В то время в Поволжье, где крестьяне умирали с голоду, шли мятежи под лозунгом новой революции. Тухачевский во главе 27 стрелковых дивизий был послан на подавление этих мятежей.

Троцкий бросился в Кронштадт; 5 марта он предъявил мятежникам ультиматум: «Только те, кто сдастся безоговорочно, могут рассчитывать на милосердие республики Советов. Одновременно… я отдаю приказ подавить мятеж силой оружия… Это последнее предупреждение».

Сражение было более кровопролитным, чем все бывшие доселе жестокие сражения гражданской войны. Большевики, понеся большие потери, пришли в ярость: 17 марта, когда они, наконец, ворвались в крепость, вскарабкавшись на ее стены после изнурительного ночного перехода по льду Финского залива, они вырезали всех ее защитников.

Через несколько недель Троцкий принимал парад победы; теперь он мог позволить себе назвать зверски уничтоженных моряков «товарищами» и сочувственно отозваться о чистоте их мотивов.

Именно Кронштадт – эта комбинация кровавой бойни и официальной лжи – узаконил тоталитаризм еще до того, как само это слово вошло в обиход.

Кронштадтская бойня была ярким примером того противоречия, которое встало перед Троцким со времени Октябрьского переворота, точнее – с момента окончания гражданской войны, когда он, прикрываясь именем революции, мог еще позволить себе действовать без колебаний. К этому противоречию его привела необходимость действовать вопреки глубокому внутреннему убеждению, что в такой стране, как Россия, социализм попросту невозможен. Возлагая надежды на неминуемость следующей (и более успешной фазы) революции в какой-нибудь промышленно развитой стране, он должен был тем временем решать практические проблемы, стоявшие перед большевистской партией в России.

Когда десятый съезд в самый момент подавления кронштадтского мятежа отменил, наконец, военный коммунизм, Ленин вдруг взял на вооружение разработанную Троцким более года назад идею о возвращении к свободному рынку, названную новой экономической политикой (нэп). Экономика страны была либерализована именно тем путем, который предлагал Троцкий, но без всякой ссылки на него.

Противоречия большевистской программы вообще нельзя было разрешить до возникновения идеальных условий государства изобилия. Троцкий предвосхитил и создание тоталитарного государства, и переход к смешанной экономике. И то, и другое – в отчаянном стремлении приспособить идеологию к существующей реальности. В эти первые послевоенные годы, когда будущее большевиков, а с ними и всей России висело на волоске, он мужественно пытался найти выход из возникшего тупика. Когда казалось, что выход состоит в усилении принуждения, он ухватился за мысль о безжалостной дисциплине труда. Затем он бросился в другую крайность. В то время как Ленин и другие большевики все еще носились с инфантильными иллюзиями военного коммунизма, здравый смысл Троцкого, направляемый его способностью к далеким и резким обобщениям, привел его к наброску протонэпа.

Большевики, все еще прятавшиеся за иллюзорным авторитетом советской власти, до сих пор не преследовали своих товарищей-социалистов (за исключением особых случаев). Теперь, с восстановлением нормальной экономики, можно было ожидать, что их противники попытаются усилить свое сопротивление. Действительно, Кронштадтский мятеж встретил сочувствие все еще существовавших оппозиционных групп. Возрожденная буржуазия, которая вполне могла возникнуть при нэпе, плюс интеллигенция и бесчисленные массы крестьянства, конечно же, могли, объединившись, радикально изменить соотношение сил в стране не в пользу большевиков. Возможность появления той или иной антибольшевистской силы кошмаром нависала над большевиками.

Вот почему либерализация экономики привела к усилению политического деспотизма, заложенного в самой идее монопольной власти большевиков.

Троцкий полагал, что запрещение оппозиционных партий будет снято в тот момент, когда советская власть станет более устойчивой.

На самом деле деспотизм не только не уменьшился, а напротив – проник в саму большевистскую партию, большевики опасались, что любое несогласие с их политической монополией неизбежно станет прелюдией к контрреволюции. Этим самым большевики признавали, что им противостоит большинство населения, а поскольку они отождествляли себя с революцией, то всякое выступление против них, объявлялось выступлением против революции.

Такая формула неизбежно предполагала подавление любой оппозиции. Страх, открыто обнаруженный большевиками сразу же по окончании гражданской войны, привел сначала к подавлению фракций, потом к изгнанию их из партии и наконец к их физическому уничтожению. Коль скоро партия не могла терпеть оппозиции вовне, как могла она позволить себе разделиться на фракции внутри?

На десятом съезде по инициативе Ленина был предпринят первый шаг по пути подавления всех и всяких форм фракционности. Внесенная Лениным резолюция запрещала не сами высказывания, а организационную деятельность: разрешалась открытая, но не принимающая организованных форм дискуссия. Диссидентов даже призывали открыто выражать свои взгляды в большевистской печати. Но главное было сказано совершенно недвусмысленно: никаких организованных форм несогласия, поскольку они являются неизбежной прелюдией к политической организации как таковой.

Резолюция Ленина содержала секретный параграф, который давал Центральному Комитету право исключения любого, кто нарушит этот запрет. Троцкий от всей души поддержал резолюцию. Хотя она была непосредственно направлена только против руководства рабочей оппозиции, потенциальное ее значение, разумеется, далеко выходило за эти рамки.

Ленинская резолюция, поддержанная Троцким, вскоре ударила по самому Троцкому, – хотя бы потому, что он все еще был в сущности новичком в партии. Уже в 1922 году совершенно безвестный большевик (Микоян) мог позволить себе назвать Троцкого «человеком государства, но не партии», – и это не вызвало никакого протеста.

Едва лишь большевистские ветераны почувствовали себя в безопасности в удобных правительственных креслах, они тотчас начали мастерить себе славное прошлое на потребу публике. Никому не известные люди внезапно оказывались вождями миллионных масс. Этим массам, разумеется, приходилось внятно втолковывать, кто есть кто; естественно, что авторы этой пышно расцветшей псевдобиографической литературы, любовно придумывавшие себе славное прошлое, то и дело напоминали читателю, что Троцкий, собственно, в партии новичок. Когда речь заходила о прошлом партии, рассказ героя обрывался обычно в преддверии 1917 года, принесшего Троцкому его славу. Между тем до этого года жизнь Троцкого прошла не только вне рядов большевистской партии, но, более того, – в союзе с меньшевиками, которые теперь изображались, как самые заклятые враги большевиков.

Исключительно ядовитые споры между Лениным и Троцким в дооктябрьские годы характеризовали яростность любой марксистской полемики. Яростность эта была столь обычной для марксистов, что в сущности превратилась в особенность стиля; однако, что еще важнее, она выражала собой обычное для марксистов стремление, впервые продемонстрированное некогда самим Марксом, уничтожить своих оппонентов. Не составляло никакого труда выбрать все те уничтожающие эпитеты, которыми Троцкий и Ленин обменивались на протяжении многих лет. Все эти личные счеты давно были сведены на нет победой партии – той самой победой, которая положила начало созданию новых легендарных биографий. Но, поскольку эта победа положила начало также и немедленному расколу в правящей верхушке, минувшая очевидная враждебность и взаимные оскорбления двух нынешних вождей легко могли теперь быть преподнесены в свете, невыгодном для Троцкого. Это произошло сразу же после того, как его главная заслуга – гражданская война – отошла в прошлое.

В этих условиях все личные качества Троцкого, даже его действительные достоинства оборачивались против него. Его ораторский блеск, его талантливое и плодовитое перо, его полемическая неистощимость, его умозаключения, его неиссякаемая готовность выступать по любому вопросу, многие из которых были не по зубам даже ведущим партийным интеллектуалам – все это, естественно, выделяло его из той серой массы, в которую превратилось большевистское руководство буквально за несколько лет пребывания у власти. Все это в сочетании с его энергией, административным усердием, пунктуальностью, самоотверженностью руководителя, требовательностью к подчиненным – а он требовал от них качеств, ему, человеку исключительной силы, естественно присущих, – приводили к тому, что его непосредственные сотрудники и подчиненные чувствовали себя рядом с ним, мягко говоря, не вполне уютно.

Эта психологическая изоляция Троцкого вскоре приобрела специфическую политическую форму: в недрах партии происходило нечто столь элементарное, неизбежное, столь абсолютно очевидное, что неспособность большевистских лидеров заметить это порой кажется просто загадочной.

В начале апреля 1922 года Сталин был назначен генеральным секретарем партии; считалось, что генеральный секретарь – это простой исполнитель решений, принимаемых наверху. Предполагалось, что на посту генерального секретаря Сталин будет бороться с любой внутрипартийной оппозицией, как о том договорились на десятом съезде.

На самом же деле этот пост означал нечто неизмеримо более важное – распределение должностей, иными словами – контроль над личным составом партии, который целиком зависел от решений генерального секретаря.

Сосредоточение всех назначений в руках генерального секретаря само по себе усиливало централизацию, и без того присущую большевистской партии; какой-нибудь партийный чиновник в отдаленном районе считал очевидным, что своим назначением он обязан непосредственно решению Центра, то есть Сталину. В результате образовалась густая сеть местных и областных партийных секретарей, нити которой сходились в руках генерального секретаря в Москве. Это было, конечно, всего лишь логическим продолжением шедшего подспудно процесса, поскольку московский аппарат и без того руководил всем. Сеть партийных секретарей по всей стране была миниатюрным отражением повсеместной гегемонии партийного аппарата. В теории Политбюро должно было избираться съездом партии, но этот теоретический принцип всегда был не более чем фикцией. Со сталинских времен Политбюро все больше опиралось на партийных секретарей. Ведь формально только они могли назначать делегатов съезда.

Этот процесс, несмотря на его фундаментальную важность, никогда до конца не осознавался большевистской верхушкой, а в то время, вероятно, и самим Сталиным!

В том же апреле 1922 года, когда Сталин был назначен генеральным секретарем, Ленин сделал попытку назначить Троцкого заместителем председателя Совнаркома – видимо, в качестве противовеса; Троцкий отказался, вероятно, уязвленный тем, что ему предлагают быть всего лишь одним из многочисленных заместителей. Он заявил, что Ленин хочет сделать его просто номинальной фигурой, и это действительно так и было; всего лишь через несколько месяцев пребывания на посту генерального секретаря Сталин уже контролировал весь правительственный аппарат, то есть фактически захватил власть. Впрочем, этот решающий факт до поры до времени никем не осознавался. Во всяком случае Сталину все еще недоставало коренного атрибута власти – признания.

Отказ Троцкого от должности заместителя председателя Совнаркома означал практически, что он сам себя отстранил от всякой реальной деятельности; он избрал себе роль присяжного недовольного. Когда, например, летом того же года Ленин снова предложил назначить Троцкого своим заместителем, чтобы тог занялся борьбой с бюрократическими злоупотреблениями властью, Троцкий ограничился тривиальным возражением: причина злоупотреблений коренится-де в самой структуре партии. Ограничившись этим, он лишил себя возможности что-нибудь предпринять. Поскольку Ленин не мог справиться с этим сложным вопросом в одиночку, он принял психологически неизбежное решение – положиться на административные таланты Сталина!

Нечто похожее произошло и в истории с национальным вопросом, по которому Сталин, как грузин, считался в партии специалистом. В 1921 году Троцкий был против захвата Грузии, хотя потом оправдывал этот акт. Но в начале 1922 года Сталин, который был наркомом национальностей, запретил меньшевистскую партию в Грузии (в России она давно была запрещена). На сей раз Троцкий выступил в защиту грузинских меньшевиков – на том основании, что они «представляют» широкие слои населения, хотя было совершенно непонятно, почему Грузия, раз уж она все равно насильственно включена в советскую федерацию, должна быть исключением из правила.

Стоит присмотреться к поведению Троцкого по окончании гражданской войны, как становится очевидным, что, начав со страстной пропаганды большевистской дисциплины и авторитаризма как главного средства защиты революции, он незаметно. в течение одного года перешел к пропаганде абстрактных идеалов партии. Уже в конце 1922 года он превратился в защитника тех принципов, которые для партийного аппарата, находившегося в процессе превращения в организацию, стоящую над всякими принципами, имели лишь чисто маскировочный интерес. По мере того как партия под давлением реальности все более отходила от своих утопических мечтаний, Троцкий становился борцом за партийные идеалы против партии как таковой.