Текст книги "Троцкий"

Автор книги: Джоэль Кармайкл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 23 страниц)

Троцкий был ошеломлен: хотя он давно уже считал Коминтерн живым трупом, он еще верил в жизнеспособность отдельных компартий. Теперь он вынужден был заявить: «Организация, которую не разбудил даже громовой удар фашизма, умерла и больше не воскреснет».

У него буквально опускались руки: все попытки оживить коммунистическое движение изнутри казались безнадежными. Приходилось думать о разрыве с Третьим Интернационалом.

Он оттягивал решение, как только мог. В июне 1933 года он почувствовал, что окончательно загнан в угол; он начал сколачивать новый – Четвертый – Интернационал.

Несмотря на все свои яростные нападки на сталинскую бюрократию, Троцкий по-прежнему считал ее «злокачественным наростом на теле рабочего класса, а не новым правящим классом». Главной причиной его раздражения был тот факт, что провалы только укрепляли культ Сталина, хотя бы потому, что его аппарат террора успешней всех удач маскировал эти чудовищные провалы. Поражение в Германии, где могущественную страну возглавил фанатичный враг Советского Союза, еще более укрепило положение Сталина – теперь в нем нуждались отчаянней, чем прежде. В результате победы Гитлера число сторонников Сталина, пусть и не всегда поклонников его культа, возросло. Либералы всегда были податливы к советской пропаганде, а со времени гитлеровского триумфа Советский Союз стал единственной надеждой многих тысяч доброжелателей, число которых только увеличилось, когда Сталин, в качестве запоздалого ответа гитлеризму, выдвинул идею Народного фронта (означавшую отказ от прежней тактики бойкота социал-демократии).

Троцкий пожинал то, что вынужден был сеять и сеял с искренним энтузиазмом с момента своего присоединения к большевикам. Признав Ленина, признав партию «единственным инструментом истории», он сам себя загнал в безвыходную ловушку. Теперь он оказался в положении, в котором ему суждено было оставаться до конца дней: его сметали в сторону могущественные силы, с которыми не шли в сравнение ни его личное влияние, ни его способности к анализу событий.

Советский режим развивался не так, как он предсказывал; организованное рабочее движение оставалось равнодушным к его идеям. И вдобавок культ «гениального» Сталина расцветал пышным цветом. Отчаяние толкнуло Троцкого на создание нового Интернационала. Но и теперь он не думал, что разрозненные группы его сторонников смогут сами стать этим Интернационалом. Он все еще не решался провозгласить совершенно независимую организацию – его сторонники были слишком немногочисленны и маловлиятельны. Короче, внутри старого движения Троцкий был изолирован, а вне его – не имел опоры.

Другим важным предметом его размышлений в этот период была Испания. В апреле 1931 года испанская монархия уступила место назревшей республиканской форме правления; это сопровождалось социальными волнениями (сходными, по мнению Троцкого, с русскими событиями 17-го года) и – уже под конец жизни Троцкого – установлением, диктатуры Франко. С точки зрения Коминтерна испанские события следовало считать противоположностью немецких – здесь происходил явный сдвиг влево. Тем не менее Коминтерн, одержимый тогда манией борьбы с социал-демократией, подошел к обеим ситуациям одинаково. Точно так же, как немецкие коммунисты не придали значения конфликту между нацистами и Веймарской республикой, коммунисты в Испании игнорировали столкновение между республикой и монархией. Поэтому не был даже поставлен вопрос об использовании компартией этого столкновения: партия не проявила ни малейших амбиций. Коминтерн считал Испанию слишком отсталой страной, чтобы можно было говорить о диктатуре пролетариата. Такие разговоры напоминали теорию перманентной революции Троцкого, которая теперь была объявлена величайшей ересью. Между тем Троцкий предсказывал, что разъединяющие испанское рабочее движение разногласия его руководителей могут привести к победе фашистов; он изо всех сил призывал к единству. Как и в Германии, его пророчества оправдались, – но это было его единственным горьким утешением.

Осенью 1932 года исполнилось три с половиной года этой безумно напряженной жизни в изгнании. До сих пор Троцкий ни разу не покидал Турцию, да и в Стамбуле побывал только раз или два – посетил Айя-Софию и навестил зубного врача.

С приближением годовщины Октября он попытался разжать капкан – отправиться в Копенгаген, чтобы выступить перед студенческой социал-демократической аудиторией. У него и раньше было несколько приглашений, но ему не выдавали визу; на этот раз, однако, датское социал-демократическое правительство расщедрилось. Троцкий надеялся, что сумеет воспользоваться этим, чтобы не возвращаться в Турцию.

Увы, это оказалось лишь короткой передышкой.

В середине ноября он выехал в Европу, выдавая себя за «господина Седова, без определенного подданства». Разумеется, о его поездке сразу же раструбили; вся европейская пресса строила догадки о намерениях «пленного льва»; «Правда» раздраженно назвала его «сбежавшим львом».

В Афинах ему не разрешили сойти на берег; Помпеи он посетил под охраной полиции; в Марселе его не спустили с корабля – пришлось нанять моторку, высадиться за пределами порта и проехать через Францию без остановки (впрочем, в Париже ему разрешили выйти – на один час!). Корреспонденты, которые пытались его перехватить, настигли его только в Дюнкерке, где он садился на корабль, идущий в Данию.

В Дании он был помехой для всех – особенно, конечно, для его социал-демократических хозяев. Ему было приказано высадиться вне Копенгагена и проехать в город как можно незаметней – «с черного хода», как выразилась ведущая датская газета «Политикэн». Коммунисты подняли яростный и глумливый вой; датские монархисты объявили его «убийцей царской семьи» (русская царица была отпрыском датской королевской фамилии); с другой стороны, советский посол в Дании выразил неудовольствие своего правительства.

Недельное пребывание в Копенгагене не ознаменовалось никакими особыми событиями. Троцкий дал несколько интервью и сделал радиопередачу для Соединенных Штатов. Было много разговоров в тесному кругу, который вскоре значительно расширился после приезда 25 сторонников из Германии, Франции и Италии. Это была фактически импровизированная международная конференция.

Эту неделю в Копенгагене Троцкий напоминал Лаокоона, опутанного бюрократическими змеями. Когда на восьмой день срок его визы истек, он попытался вывернуться; отчаянно надеясь на случай, который даст ему возможность остаться, увидеть Седова, помочь Зинаиде вывезти сына и т. д., он стал твердить, что не готов к отъезду. Датчане, однако, были настроены решительно: они вывезли его в порт на машине, чтобы он, не дай Бог, не остался на датской земле с просроченной визой. На сей раз в порту не было никого – ни провожающих, ни улюлюкающих.

Корабль покинул Данию 2 декабря; антверпенский порт, через который проходил маршрут, был заполнен полицейскими – Троцкого допросили на борту корабля; он удивился – ведь они были транзитными пассажирами; последовала ссора, ему угрожали арестом. На берег сойти не разрешили.

6 декабря они прибыли в Цюрих; здесь они получили крохотную передышку. Седов, наконец, добился визы; он встречал их на Северном вокзале, за цепью полицейских. Когда Троцкий услышал, что ему придется задержаться на 9 дней в Марселе, он обрадовался – целых 9 дней во Франции. Радость была преждевременной – по прибытии в Марсель он был немедленно препровожден на судно, отплывавшее той же ночью.

Уже на борту выяснилось, что судно не оборудовано для перевозки пассажиров; а плавание должно было занять целых две недели. Была глубокая ночь; тем не менее Троцкий и Наталья немедленно покинули корабль. Их попробовали вернуть силой (впрочем – без рукоприкладства), но тщетно. Всю ночь маленькая семья провела в порту; даже погода им не благоприятствовала.

Троцкий направил телеграммы во все концы – Эррио, Блюму, даже лидеру французских коммунистов Торезу. Не дождавшись ответа, он обратился в Рим с просьбой о транзитной визе; фашистское правительство немедленно ответило согласием. Под утро их вывезли из отеля, проштамповали их итальянские визы и торопливо посадили их в первый же поезд, идущий в Италию. Седов оставался; они пробыли вместе всего один день и попрощались, разделенные цепью полицейских.

Поезд пересек итальянскую границу; Троцкий и Наталья «сидели одни в темном купе и не могли сдержать слез».

Через несколько дней они уже снова были в своей клетке на Принкипо.

Теперь Троцкий чувствовал свою беспомощность еще острее, чем прежде. Все его «организационные попытки» в Европе оказались тщетными; главное его издание – крохотный ежемесячный бюллетень «Перманентная революция» – не пользовалось никаким влиянием. Хотя его статьи, брошюры и прочее были переведены на многие языки, и его популярность, как журналиста, непрерывно росла, все это не имело никакого политического значения. «Бюллетень оппозиции» пришлось перевести из Парижа в Берлин; Троцкий предложил организовать там «Международный секретариат»; туда, естественно, пришлось направить Седова.

Седов был самым деятельным помощником Троцкого. Способный, образованный и независимый в суждениях, он был полностью предан делу отца. Но и он ощущал тяжкое бремя отцовской славы; эту ситуацию вдобавок обостряли чисто эмоциональные конфликты. Эмоциональный элемент присутствовал и в решении послать его в Берлин. В Париже Седов сошелся с Джоан Молинье, женой одного из главных французских сторонников Троцкого, к которому тот относился с особой симпатией. Джоан бросила мужа и перешла жить к Седову; это создавало добавочное психологическое осложнение и без того безнадежно запутанной политической ситуации. Отъезд Седова с Джоан несколько разрядил атмосферу.

Троцкий никогда не уделял большого внимания своим детям; подобно тому, как «жизнь разъединила» его с Александрой, она разъединила его и с дочерьми. Прошло уже почти 30 лет с тех пор, как он оставил Александру с двумя маленькими детьми в далекой сибирской ссылке. Вплоть до 17-го года он видел дочерей всего несколько раз и то очень недолго. Они его обожали. Только болезнь помешала Зинаиде приехать к отцу в Алма-Ата. В начале 1931 г., после нескольких месяцев борьбы, советские власти разрешили ей присоединиться к отцу.

Теперь, на Принкипо, ее болезнь снова обострилась. Возбужденная долгожданной встречей с отцом, Зинаида тотчас с головой ушла в его политические дела. Вначале она казалась всего лишь чрезмерно нервной и напряженной. Наталья была к ней подчеркнуто добра: она быстро разглядела болезнь и пыталась показать Зинаиду психиатру.

Нервная неустойчивость Зинаиды, обостренная напряженной деятельностью, стала вскоре проявляться все более открыто; она находилась в крайнем возбуждении, непрерывно рассуждала о дочери, оставленной в Москве, о муже, сосланном в Сибирь, жаловалась на жару; к тому же она нуждалась в операции. У нее начались истерические припадки, в которых находили выход эмоции, накопленные, несомненно, за годы разлуки с отцом. Девочкой она пережила тяжелый шок, когда после побега отца обнаружила в постели его чучело. Она писала, что всю жизнь была привязана к отцу и страдала даже не столько от вынужденной разлуки, сколько от его неспособности выразить свои чувства.

Троцкий старался избежать сцен, все больше замыкаясь в себе и в работе. Это обостряло в Зинаиде ощущение ненужности; ее попытки доказать свою преданность участием в политических делах отца тоже оказались безрезультатными. Возник замкнутый круг: ее психическая неустойчивость не позволяла доверять ей политические дела, а отсутствие доверия она воспринимала, как очередное доказательство своей ненужности.

Жизнь Седова тоже разладилась. Ноша, которую он на себя взвалил, была ему не под силу. К тому же у него была своя трагедия: его жена и дочь остались в России; жена писала ему отчаянные письма, в которых жаловалась на свое ужасное положение и угрожала самоубийством. Он не был счастлив с Джоан. В сущности, его личная жизнь была невыносимой, и к этому добавлялась еще чудовищная работа, которую он вел для отца. Ему приходилось поддерживать связь с многочисленными троцкистскими группами во всем мире, выпускать «Бюллетень», следить за публикациями в Германии всего написанного отцом и быть его литературным агентом. Вдобавок он часами метался по Берлину в надежде встретить приезжих из России, у которых можно было бы получить информацию и с которыми можно было бы передать послание туда. Одновременно ему приходилось еще посещать лекции в институте, где он довольно увлеченно изучал физику и математику, к которым у него обнаружилось некоторое призвание. И сверх всего – огромная переписка с родителями.

Развязка жизненной драмы Зинаиды оказалась, как и можно было предвидеть, трагической. Она отравилась газом; дверь своей квартиры она забаррикадировала так надежно, что спасти ее не было никакой возможности; в сухой предсмертной записке упоминалось «приближение ужасной болезни».

Александра потеряла теперь и вторую дочь; горе ее было безмерно. В одном из последних писем к ней Зинаида винила в своей болезни разрыв матери с Троцким; Александра, видимо, в приступе горькой женской муки, напомнила Троцкому об этом; она писала: «Во всем виноват твой характер, твоя неспособность проявить свои чувства даже тогда, когда ты хочешь это сделать».

Троцкий был потрясен. Они с Натальей заперлись в своей комнате. Несколько дней он не появлялся на люди, когда он вышел, волосы его были почти совсем седые.

Глава двенадцатая
АГОНИЯ

Как только нацисты пришли к власти, Седов был вынужден скрыться и затем бежать во Францию.

К середине июля 1933 г. Троцкого наконец впустили во Францию, правда, виза, которую он получил, была с ограничениями: ему разрешалось жить на юге Франции при условии, что он будет сохранять инкогнито, находиться под наблюдением полиции и никогда не будет приезжать в Париж.

Он отплыл в Марсель на пароходе вместе с Натальей, Яном ван Хейнуртом, еще двумя секретарями и своим американским последователем Максом Шахтманом. Репортерам было сказано, что Троцкие нуждаются в медицинском наблюдении. Тем не менее мировая печать высказала свои обычные предположения по поводу истинных причин его отъезда.

Стараясь избежать журналистов, они добрались до Касси, расположенного недалеко от Марселя; здесь французский офицер службы безопасности вручил Троцкому документ об отмене полицейского приказа 1916 г. Троцкий развеселился: «Давно я не получал никакого официального документа с таким удовольствием».

Он все время жил в напряжении, вызванном множеством посетителей – вход к нему был свободный. За первые два месяца с небольшим он принял на вилле около пятидесяти визитеров: своих сторонников, а также известных деятелей европейского левого движения. Среди них были будущие знаменитости, такие, как Поль Анри Спаак и Андре Мальро.

Большую часть времени Троцкий был занят подготовкой конференции, которая должна была состояться в конце августа в Париже. Там он намеревался основать новый Интернационал. Хотя сам он не мог присутствовать на этой конференции, тем не менее, готовясь к ней, разрабатывая резолюции и тезисы, он был активнее, чем когда-либо.

В создании нового Интернационала были заинтересованы различные небольшие группы, однако они мало что делали, чтобы эту идею осуществить. Троцкому не удавалось убедить тех, кто должен был присутствовать в августе на парижской конференции, что им следует провозгласить создание Четвертого Интернационала. Даже те, кто был с ним принципиально согласен, предпочитали пока ограничиться созданием подготовительной комиссии. Троцкий старался сохранять хорошую мину при плохой игре, заявляя, что конференция, какой бы слабой она ни оказалась вначале, может сыграть такую же роль, как знаменитая Циммервальдская конференция, на которой большевики порвали со Вторым Интернационалом.

Среди близких он, однако, не скрывал, что удручен более, чем когда-либо. Наталья уехала в Париж, чтобы посетить врачей; его письма к ней, очень личные, чрезвычайно мрачны; тяжелое настроение становилось еще хуже из-за общего состояния здоровья, которое все больше и больше давало себя знать: он чувствовал, что слабеет. В одном из писем Наталье он рассказывает, что проснулся среди ночи и звал ее «как покинутый ребенок… Разве Гете не говорит, что старость настигает неожиданно и застает нас детьми?»

Наталья старалась его утешить: «Ты так грустен… Ты никогда не был таким… Я буквально вижу, какой ты бледный, усталый, печальный – это страшно угнетает меня».

Вскоре дела пошли на поправку, и к концу октября 1933 г. он уже снова впрягся в работу.

Они жили возле Барбизона, в часе езды от Парижа. Дом Троцкого был расположен в укромном месте, в уединенном маленьком парке и охранялся сторожами и собаками. Посыльные сновали в Париж и обратно к его последователям; зимой он несколько раз в сопровождении охраны тайком навестил столицу.

Он работал в это время главным образом над «Жизнью Ленина»; занимался ранними годами его жизни, обстановкой в его семье, изучал 1870–1880 годы, т. е. период жизни России, как раз предшествующий его рождению. Все это составило ту единственную часть книги, которую он закончил.

Его образование изобиловало пробелами, и сейчас ему пришлось одолеть огромный философский материал. Ленин во всем исходил непосредственно из Маркса, а Маркс все-таки был философом.

Организационные перспективы были устойчиво мрачными. Число его сторонников – не говоря уже о последователях! – оставалось жалким: во Франции (а Франция была единственно возможным центром) общее число его сторонников, объединенных в различные группки, насчитывало не больше сотни. Тираж официального органа «Верите» составлял менее 3000.

Что же касается революционного духа его сторонников, то с этим дело обстояло еще более удручающе; спустя два года (в 1936 году) Троцкий писал одному из своих приверженцев: «Я бывал в их домах и почувствовал запах их мелкобуржуазной жизни – мое чутье меня не обмануло».

Вскоре у Троцкого испортились отношения с самыми выдающимися его последователями: Альфред Розмер, человек преданный ему, тем не менее не виделся с ним в течение тех двух лет, которые Троцкий провел во Франции, Молинье Троцкий считал «политически безответственным», другого своего сторонника, Пьера Навиля – «надменным» и «лишенным революционного духа».

Надежды Троцкого организовать своих последователей в новый Интернационал постепенно рушились: учитывая неустойчивость французской политической жизни, его маленькому замкнутому кружку более чем когда-либо необходимо было укорениться в каком-либо массовом движении.

Поскольку коммунистическая партия была настроена против Троцкого, единственными возможными союзниками казались французские социалисты. Троцкий рекомендовал своим кружкам присоединиться к ним; но, разумеется, не для обращения в «реформистскую» веру, а для того, чтобы нести «в массы» революционную программу.

Так как французская социалистическая партия была организована как свободная конфедерация, такое присоединение было вполне осуществимо. Живая интеллектуальная атмосфера внутри социалистической партии была совершенно свободна от конформизма, характерного для партий, входящих в Коминтерн; поэтому вполне можно было предположить, что сторонники Троцкого смогут даже найти у социалистов какую-то поддержку своей идее Четвертого Интернационала.

Его рекомендация 30-х годов присоединиться к социалистам обсуждалась среди маленьких групп, еще остававшихся верными идее Четвертого Интернационала даже 30 лет спустя (на их жаргоне это присоединение называлось энтризмом).

Конечно, это было отступление, хотя и непризнанное, к более старой тактике агитации изнутри, которой Троцкий так не хотел поддаваться. Первоначальный план создания нового Интернационала, который мог бы привлечь авангард пролетариата, был молчаливо оставлен: остаткам кружков, которые группировались, в сущности, только вокруг имени Троцкого и его работ, теперь рекомендовалось вернуться в массовые организации и использовать их как отправной пункт для дальнейшей работы.

Это оказалось ничуть не более успешным, чем попытка основать новый Интернационал.

Не прошло и полугода с тех пор, как Троцкий поселился в лесу Фонтенбло, как его инкогнито случайно было раскрыто. Один из посыльных, немецкий беженец, нарушил дорожные правила и был задержан местной полицией; от него полиция узнала о Троцком.

Фашисты и консерваторы, с одной стороны, и коммунисты, с другой, подняли страшный шум по поводу пребывания Троцкого во Франции – для тех и других он был архипреступник; разумеется, по прямо противоположным причинам. Вдобавок нацисты распространили слух, что он прибыл во Францию для организации восстания.

Возмущение было так велико, что правительство вынуждено было выдворить Троцкого немедленно; правда, некоторое время распоряжение о высылке оставалось только на бумаге, поскольку возникла проблема: какая страна примет Троцкого?

Ему пришлось удирать самым унизительным образом. В середине апреля, через несколько дней после того, как его инкогнито было раскрыто, ему было приказано немедленно выехать из Барбизона. Боясь, и не без основания, нападения фашистов или коммунистов, он сбрил свою знаменитую эспаньолку, замаскировался как только мог и украдкой уехал в Париж; там сын устроил его на каком-то студенческом чердаке. Это решало проблему лишь на короткое время; через несколько дней он вместе с братом Молинье и своим главным секретарем ван Хейнуртом уехал на юг.

Следующие четырнадцать месяцев Троцкий скитался, как цыган; лишь иногда он задерживался в какой-нибудь отдаленной альпийской деревне. Он не мог останавливаться в одном месте более, чем на несколько дней. Однако скрываться и в самом деле было невозможно – местная пресса рассматривала его появление, как большую сенсацию.

Разумеется, Троцкий теперь работал меньше. О продолжении работы над «Жизнью Ленина» не могло быть и речи: вместо этого он писал памфлет о французской политике. К французской политике он, как и многие поколения русских интеллигентов, всегда питал определенную слабость.

Этот памфлет («Где ты, Франция?») был, к сожалению, построен по точному подобию его анализа политической ситуации в Германии; поскольку обстановка во Франции была совершенно иной, этот памфлет, несмотря на характерный для Троцкого блеск, с точки зрения анализа ситуации был неудачен. Взгляд Троцкого на Народный фронт, который с 1935 г. до гитлеровско-сталинского пакта в 1939 г. определял политику левых, был глубоко пессимистическим. «Реформистские иллюзии» Народного фронта, разоружив авангард рабочего класса, вымостят дорогу фашизму – таков был основной отправной пункт Троцкого, и он оказался несостоятельным: Франция ни тогда, ни потом не приняла фашизм.

До конца 1932 г. Троцкий еще поддерживал случайные контакты со своими сторонниками в Советском Союзе. Из тюрем, лагерей и других мест заключения на странных обрывках бумаги он получал послания, тайно переправленные ему самыми хитроумными способами, – тут были и выражения разногласий, и личные записки; эта корреспонденция, сохранившаяся в архиве Троцкого, свидетельствует о мучительных страданиях и – одновременно – об оптимизме. Но еще прежде, чем Троцкий оказался на Западе, эта связь полностью прервалась.

Таким образом, к 1933 г., когда он приехал во Францию, никаких связей с Советским Союзом уже не существовало; в феврале 1934 г., когда Троцкий еще жил недалеко от Фонтенбло, это его абсолютное одиночество получило символическое воплощение в капитуляции в СССР Христо Раковского, одного из самых стойких его сторонников, с которым он был ближе, чем с кем-либо из своих помощников.

Раковский долго и стойко противостоял все возрастающему давлению сталинской машины; почти в каждом номере «Бюллетеня» Троцкий уделял ему место.

В «Дневнике» Троцкий отметил это событие:

«Раковский действительно был моей последней связью со старым поколением революционеров… Сейчас не осталось никого. Теперь еще очень долго я не смогу ни обменяться идеями, ни обсудить спорные вопросы с кем-то еще. Я вынужден вести диалог с газетами или через газеты с событиями и мнениями.

Но я думаю, что та работа, которой я занят сегодня, несмотря на ее фрагментарность и неполноту, это самая важная работа, которую я делал в жизни – более важная, чем 1917 г., более важная, чем период гражданской войны или любая другая.

Я не могу считать, что моя работа была когда-либо совершенно незаменимой, даже в период с 1917 по 1921 год. Но нынешнее мое дело не может сделать никто, я «незаменим» – в полном смысле этого слова. В этом заявлении нет ни малейшего высокомерия. Крах двух Интернационалов породил проблему, которую не в состоянии разрешить ни один из лидеров этих Интернационалов. Превратности моей личной судьбы поставили меня лицом к лицу с этой проблемой и дали мне необходимый опыт, чтобы разобраться в ней. Сейчас нет никого, кроме меня, кто бы мог исполнить эту миссию – вооружить новое поколение революционным методом независимо от участия в этой работе лидеров Второго и Третьего Интернационалов. Но я совершенно согласен с Лениным (а точнее с Тургеневым), что нет более тяжелого порока, чем быть старше пятидесяти пяти. Чтобы обеспечить преемственность, мне нужно, по крайней мере, еще пять лет непрерывной работы».

Хотя Троцкий еще прожил более пяти лет, необходимых, как он говорил, чтобы обеспечить преемственность, эта его работа не была завершена. Его жизни предстояло радикально измениться.

В 1933—34 годах казалось, что в Кремле по отношению к оппозиционерам установилось примирительное настроение. Партия пыталась замести следы массового убийства крестьян во время коллективизации.

Но это примирение оказалось иллюзорным: у Сталина были совсем другие планы.

1 декабря 1934 было объявлено, что убит глава ленинградской партийной организации и член Политбюро Сергей Киров. Убийство Кирова ознаменовало начало нового периода в советской истории: оно открыло также заключительный период жизни Троцкого.

В течение нескольких недель после убийства в советской прессе было опубликовано множество противоречащих друг другу сообщений о произошедшем.

По одной версии, убийца – бывший коммунист, некий Николаев, – был нанят белогвардейцами-террористами через иностранного консула, действовавшего в качестве посредника и получившего деньги от Троцкого. Было объявлено, что 104 белогвардейца расстреляны. Затем сообщили, что Николаев действовал по заданию Зиновьева и Каменева – в этой версии о казни белогвардейцев совсем не упоминалось. После этого пресса сообщила, что Николаев и еще 14 человек – все молодые коммунисты – расстреляны; Зиновьев и Каменев были снова – в третий раз – исключены из партии и посажены в тюрьму. Сообщалось, что они находятся там в ожидании суда. И наконец появилась версия, в центре которой был Троцкий, причем сообщалось, что именно этот факт был законспирирован самым тщательным образом: Троцкий был приписан к «блоку» Зиновьева и Каменева и объявлен главным заговорщиком.

Последнее публичное заявление касалось нескольких высоких руководителей ленинградского отделения НКВД. Их обвинили «в небрежном исполнении служебного долга» и приговорили к тюремному заключению сроком от двух до трех лет.

Троцкий был ошеломлен. Он сразу понял, что шум вокруг убийства Кирова означает гораздо больше, чем само убийство. Он полагал, что убийство используется как предлог для какого-то далеко идущего сталинского плана. Но ему никогда не приходило в голову, что Сталин сам задумал и осуществил это убийство; сведения об этом еще много лет не просачивались наружу, даже и после убийства самого Троцкого.

Когда Каменев и Зиновьев получили очень мягкие приговоры – пять и десять лет тюрьмы соответственно, Троцкий думал, что теперь НКВД попытается получить от них фальшивые показания против него; ведь Каменева и Зиновьева заставили принять на себя «идейную» ответственность за убийство на том «основании», что, дескать, длительная критика Сталина с их стороны могла свести Николаева с ума и толкнуть его на убийство!

Убийство Кирова немедленно отразилось на семье Троцкого. Два его зятя, сосланные еще в 1928 г., были арестованы снова и приговорены к более длительным срокам. Александра, его первая жена (к этому времени ей было за шестьдесят) была выслана из Ленинграда и сослана в отдаленную область. Она воспитывала трех внуков, которых теперь отдали тетке.

События отразились и на младшем сыне Троцкого. Никакой прямой связи у него с Сергеем не было: начиная с 1929 г. Сергей писал только матери, причем его письма не касались политики; через неделю после убийства Кирова Сергей написал о своей «мрачной» ситуации, затем он замолчал. Вдова старого друга пыталась навести справки – ей было приказано немедленно покинуть страну.

Судьба Сергея оставалась для Троцкого источником непрекращающейся муки и несомненно заставляла его испытывать чувство вины: ведь это его политическая жизнь приносила горе ни в чем не повинным близким.

«Каждое воспоминание о Сереже отзывается острой болью. Но Наталья не вспоминает его, глубокая печаль всегда с ней. «Он верил нам… – сказала она мне однажды (ее голос все еще эхом отзывается в моем сердце)… Он думал, что если мы его оставили там, то это так и должно быть». А вышло, что мы просто принесли его в жертву. Вот и все».

Никогда раньше жизнь Троцкого не складывалась так неудачно. Хотя он еще испытывал прилив сил, но после убийства Кирова и всего, что за ним последовало, его жизнь пошла под откос, и он уже никогда не смог снова подняться.

Дневниковые записи этих дней раскрывают необычайную глубину его чувств к Наталье. Возможно, это было время, когда все его интересы сосредоточились на личной жизни.

«Сегодня во время прогулки мы поднялись на вершину холма. Наталья устала и неожиданно села на сухие листья, она была очень бледна… Даже сейчас она еще прекрасно и без устали ходит… Походка у нее совершенно молодая, как и вся ее фигура. Но… сердце ее все же время от времени дает себя знать… Она внезапно присела – явно не могла идти дальше – и жалко улыбнулась. Какой прилив сострадания я почувствовал к ней!»

Хотя судьба Натальи была полностью связана с Троцким, она сама никогда не была политической фигурой. Все же для спасения своего младшего сына она развернула своего рода агитационную кампанию. Она написала открытое письмо в защиту Сергея. Она писала, что не только НКВД, но и сам Сталин, «чей сын часто бывал в гостях у ее сына», знает, как далек был Сергей от политики. Ее письмо лишено политической окраски, это чисто человеческий документ.