Текст книги "Троцкий"

Автор книги: Джоэль Кармайкл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 23 страниц)

Если не считать межрайонцев, за Троцким не было никакой организации. У него была группа его бывших, так сказать, редакционных сотрудников – множество талантливых журналистов, писавших для разных газет, которые он в разные годы издавал: Луначарский, Рязанов, Иоффе и другие; часть из них стали впоследствии широко известными, но, хотя эту литературную братию, в которой такие люди, как, например, Рязанов, были еще и «мыслителями» или, по крайней мере, учеными, и можно было назвать сливками движения, лидерами их никак нельзя было назвать.

Троцкий, который не видел Ленина со времени их прохладной встречи в Циммервальде в 1915 году, впервые снова встретился с ним на собрании большевиков и межрайонцев десятого мая.

На этом собрании Троцкому пришлось признать, что любое объединение большевиков и меньшевиков больше не имеет смысла. Уже это само по себе подразумевало, естественно, что теперь он сам склоняется к большевикам.

Ленин предложил Троцкому и небольшой группе его последователей немедленно войти в большевистскую партию; он даже предложил им ведущие посты в партийных органах и в «Правде». Троцкому это показалось неудобным, и, поскольку прошлое не позволяло ему назвать себя большевиком, он предложил создать новую партию путем слияния соответствующих организаций большевиков и межрайонцев на общем съезде, который заодно провозгласил бы и новое название единой партии.

Но такое неравное «слияние» было явно нереальным. Идея объединения неравных сил Троцкого и большевиков была на время оставлена.

В организационном смысле Троцкий оказался теперь без определенного дела: предпринятая им без особого энтузиазма попытка найти для себя рупор в журнале Горького «Новая жизнь», который подобно самому Троцкому висел в неком вакууме между меньшевиками и большевиками, не привела ни к чему. Он попытался создать собственную газету «Вперед»; но удалось выпустить только шестнадцать номеров, да и то без всякой регулярности.

В общем, Троцкому оставалось реализовать свое влияние только с помощью своего уникального дара – речи! Изолированный на время от всяких организаций, но имея в своем распоряжении огромные массы людей, взбудораженных новыми идеями, пришедшими вслед за переворотом, Троцкий-оратор стал незаурядным фактором, формировавшим настроения Петрограда.

В течение нескольких месяцев весь город кипел от митингов: в сущности, почти в любой момент где-то, в каком-то месте обязательно шел митинг и бурлила ненасытная аудитория, жаждавшая ораторов. К концу мая Троцкий и Луначарский, тоже талантливый оратор и литератор, стали самыми популярными среди левого крыла сторонников Советов.

Конечно, в высшей степени безнадежно пытаться воспроизвести на бумаге воздействие устного слова. В случае Троцкого такая попытка кажется необходимой: ведь именно своему ораторскому дару он прежде всего обязан большей частью своей карьеры.

Вот что пишет Луначарский.

«Я считаю Троцкого едва ли не величайшим оратором нашего времени. В свое время я слышал почти всех величайших парламентских и народных глашатаев социализма и великое множество знаменитых ораторов буржуазного мира, и я затрудняюсь назвать кого-либо, кроме Жореса… кого бы я мог поставить рядом с Троцким.

Его впечатляющее появление, великолепные широкие жесты, мощная, ритмичная речь, громкий, звучащий без устали голос, замечательная связность мысли, литературное построение фразы, блеск образов, жалящая ирония, возвышенный пафос, совершенно исключительная логика его особенного стального сарказма – таковы качества ораторского дара Троцкого. Он умел говорить очень кратко – буквально несколько язвительных выпадов, но мог и произнести огромнейшую политическую речь… Я видел Троцкого, говорящего по 2,5–3 часа подряд перед совершенно безмолвной аудиторией; люди – все до единого – стояли завороженные этим грандиозным политическим трактатом. Все, что говорил Троцкий, в большинстве случаев было мне знакомо; в этом смысле, конечно, каждый агитатор вынужден снова и снова повторять многие из своих идей перед все новыми и новыми толпами, но Троцкий всякий раз преподносил ту же самую идею в новом одеянии…

Троцкий – это великий агитатор. Его статьи и книги представляют, так сказать, застывшую речь – он писатель в своих речах и оратор в своих книгах».

Вот как сам Троцкий описывает источники своего великого дара:

«Каждому подлинному оратору ведомы мгновения, когда нечто много более мощное, нежели его заурядное «я», говорит его голосом. Это и есть вдохновение. Оно возникает благодаря высочайшей творческой концентрации всех твоих сил. Подсознательное поднимается из самых глубин и подчиняет себе сознательную работу мысли, сплавляясь с ней в высшее целое».

Троцкий выступал почти регулярно перед огромными толпами народа в цирке «Модерн». Именно в присутствии этих чудовищных масс людей, среди которых лишь немногие были марксистами или профессиональными революционерами, талант Троцкого мог развернуться во всей полноте. Именно здесь могла полностью проявиться не интеллектуальная, а эмоциональная, артистическая и лирическая сторона его личности: он поддавался, как отмечал позднее, напору, вихрю эмоций, которые были в полном соответствии с бесформенными эмоциями стоявших перед ним темных масс, и это подсознательное сметало все его чисто рассудочные соображения о том, как начать, каким образом доказывать и где ставить политические акценты. Он облекал в звуковую плоть эмоции бесформенной толпы. Все это лишний раз подчеркивает разницу между оратором и участником дискуссий.

В цирке «Модерн» почти всегда была такая давка, что Троцкий не мог пройти к трибуне: его приходилось проносить на руках над собравшейся шумной толпой. Иногда он ловил взгляды двух своих дочерей, Зинаиды и Нины; юные девушки горящими глазами следили за своим знаменитым отцом.

Митинговый период русской революции был, по сути, наиболее благоприятным для Троцкого: всплеск идей, дискуссий, планов и проектов всякого рода был так интенсивен, что такой оратор, как Троцкий, умевший найти общий язык с самыми разными людьми и, по словам Суханова, замечательно «разогревавший» самые разные аудитории, был абсолютно в своей стихии. В ситуации, когда люди были поглощены общественной жизнью – массовыми митингами, коллективным проецированием эмоций, символами и т. д., завораживающие ораторы были, конечно, нарасхват.

На митинге Троцкий был на месте гораздо больше, чем сам Ленин: вот суждение Луначарского:

«Весной 1917 года, под влиянием огромного размаха агитационной работы и ее ослепительного успеха, многие люди близкие Троцкому даже склонны были видеть в нем подлинного вождя русской революции. Так, покойный М.С. Урицкий однажды сказал мне: «Вот произошла великая революция, и сейчас у меня появилось чувство, что, как ни способен Ленин, его личность начинает блекнуть рядом с гением Троцкого».

Это суждение оказалось неверным не потому, что Урицкий преувеличивал таланты и способности Троцкого, а потому, что в это время масштаб государственного гения Ленина был еще не ясен.

В самом деле, после первоначального громоподобного успеха в момент своего появления в России и вплоть до июльских дней Ленин до некоторой степени находился в тени: он редко выступал, мало писал; но, пока Троцкий витийствовал на массовых митингах в Петрограде, Ленин занимался текущей организационной работой в большевистском лагере».

Именно это «витийство» Троцкого на массовых митингах сделало его звездой на небосклоне того периода. Он воплощал собой народное обличье революции как таковое, а поскольку даже главных действующих лиц этой драмы неизбежно завораживала героика, с которой осуществлялась Идея, то и роль Троцкого соответственно раздувалась.

Во всяком случае, поскольку на данный момент Троцкому «ничего не оставалось», кроме того, чтобы объединиться с Лениным, он вынужден был сделать это достаточно быстро.

К июлю стало совершенно ясно, что не может быть и речи об изменении названия партии, которое позволило бы Троцкому изобразить вхождение в нее как «слияние»: теперь он должен был формально присоединиться к большевикам на их Шестом съезде.

Но формальное объединение или скорее поглощение Троцкого и его свиты большевиками пришлось отсрочить из-за уникальных Июльских дней – уникальных потому, что не так легко понять, что же они на самом деле означали, или точнее: насколько зрелой была решимость большевиков совершить переворот.

Июльские дни были следствием центрального противоречия существующего режима – поразительно упрямого отказа лидеров Совета осуществлять на практике те права, которыми они, чуть не вопреки желанию, обладали. По самой природе вещей происходящие события постоянно обостряли это противоречие. Для левого крыла Советов, представленного большевиками и Троцким с его крохотной свитой, стало обычным призывать руководство Совета, состоящее из меньшевиков и эсеров, взять власть, т. е. осуществить и провозгласить власть, которая уже была в их руках.

В течение тех трех недель, что шли заседания собравшегося в начале июня Первого всероссийского съезда Советов, выяснилось, что мощная поддержка, которую получили Советы в целом, распределяется следующим образом: умеренные социалисты (меньшевики и эсеры), которые составляли пять шестых всех делегатов, представляли собой широкие слои населения, включающие крестьян и большую часть солдат, в основном тоже крестьян, тогда как левое экстремистское крыло вербовало своих сторонников почти исключительно в рабочих предместьях больших городов.

Перед самым открытием съезда в Петрограде состоялись городские выборы, которые нанесли сокрушительный удар по партии кадетов, составлявшей правительственное большинство; в результате этих выборов половина мандатов досталась меньшевикам. Большевики истолковали эту победу меньшевиков как свидетельство поворота городских масс в целом влево и, следовательно, как обнадеживающее явление для них самих.

Далее Ленин уже сформулировал, что в своем развитии революция придет к прорыву границ буржуазной фазы и перейдет в фазу чисто социалистическую. В тот момент, когда Ленин высказал эту точку зрения, имевшую фундаментальное значение для его марксистских сторонников, он еще не решился заявить, что именно большевики должны взять власть. Будучи все еще небольшим меньшинством в Совете, более того, даже не претендуя на то, что они представляют широкие массы, большевики не могли обосновать подобные претензии в традиционных марксистских терминах.

Однако в июне, выступая перед собравшимися со всех концов страны делегатами Всероссийского съезда Советов, Ленин выдвинул новые задачи.

Когда один из ораторов попытался защитить идею союза между Советами и Временным правительством, предложив делегатам, если они могут, выступить и отважиться назвать такую партию, которая готова взять власть одна, Ленин выкрикнул с места: «Есть такая партия!»

Ленинское восклицание выглядело чрезвычайно комично, и большинство делегатов встретило его хохотом. Успехи, достигнутые большевиками в Петрограде, еще не были оценены по достоинству.

Но даже и тогда намерение Ленина, по-видимому, не сводилось к захвату власти: большевикам еще предстояло увеличить свое влияние внутри Советов. Следовательно большевистские лозунги все еще не были направлены против правительства как такового – это было не «Долой правительство!», а просто «Долой десять министров-капиталистов». Но такая формулировка означала – «Всю власть Советам!», что звучало весьма неприятно для руководителей Совета, которые сделали ставку на сохранение альянса с кадетами в буржуазном Временном правительстве – во имя буржуазной революции.

В основе их позиции лежала несомненно совершенно заурядная и обычная неуверенность – им не доставало самонадеянности, чтобы править! Троцкий во многом использовал это мелкобуржуазное нежелание принять на себя ответственность.

На 18 июня Совет назначил демонстрацию, которая должна была засвидетельствовать широкую поддержку Советам в целом. Эта демонстрация была назначена через неделю после того, как Исполнительный комитет Совета запретил большевикам провести их собственное шествие. Но и демонстрация Совета превратилась в шествие, которое, несмотря ни на что, проходило под большевистскими лозунгами – «Долой десять министров-капиталистов!», «Долой войну!», «Вся власть Советам!»

Большевистские лозунги были рассчитаны на то, чтобы отразить как можно более широкие, общие настроения потенциальных сторонников; выступление большевиков против войны пользовалось наибольшей популярностью.

Эти привлекающие своей прямолинейностью лозунги, естественно, разжигали среди рабочих и крестьян волнения, которые быстро разрастались.

В последнюю неделю июля возникла угроза забастовки на огромном Путиловском заводе при поддержке нескольких других фабрик и некоторых рабочих организаций. Бастующие выдвинули ряд экономических требований, включая требование контроля над производством, которое все более укоренялось в рабочем сознании по мере безостановочного роста стоимости жизни.

Кроме того, настроение солдат, которых ввиду все более очевидной бесплодности военных действий призывали на фронт, также менялось на глазах! 21 июня Первый пулеметный полк, уже давно настроенный очень «по-большевистски», отказался послать на фронт требуемое количество людей; солдаты угрожали, что если их попытаются заставить силой, то они без колебаний применят оружие и разгонят Временное правительство и организации, поддерживающие его (т. е. Советы).

Выступление Первого пулеметного полка явно свидетельствовало о враждебном отношении к самому Совету, об отходе от лозунга «Вся власть Советам!», столь популярного в мае и июне. Это, в сущности, указывало на открытое размежевание отношений: с одной стороны, из-за своего бесхребетного руководства Советы представляли собой организацию ненадежную, даже предательскую; с другой стороны, у них был авторитет, поскольку они выражали чувства масс вопреки своему руководству.

2 июля Первый пулеметный полк собрался на прощальный митинг по поводу отправки на фронт нескольких военных подразделений. На этом митинге одним из главных ораторов был Троцкий; он и другие ораторы без конца повторяли, что единственный путь вывести Россию из войны – передать всю власть Советам.

Несколько министров-кадетов подали в отставку. Начались демонстрации. Первый пулеметный полк назначил на следующий день шествие и призвал другие подразделения к активной поддержке и сотрудничеству. В тот же вечер Первый пулеметный вместе с некоторыми другими полками направился к штаб-квартирам большевиков: по дороге, однако, они повернули к Таврическому дворцу, где располагались центральные учреждения Совета.

Суханов так описывает напряжение, царившее в начале июля:

«Тем временем движение уже охватило весь город. Буре дали разразиться. На всех заводах и фабриках происходило одно и то же: появлялись делегации рабочих и солдат, обращались ко «всем остальным» и требовали, чтобы те выступили. Конечно, на демонстрацию выходило меньшинство, но работа останавливалась повсюду. С Финляндского вокзала перестали отходить поезда. В казармах происходили короткие массовые митинги, а затем к центру со всех сторон устремлялись большие отряды вооруженных солдат – некоторые из них двигались к Таврическому дворцу. Отдельные солдаты начали стрелять в воздух: ружья, казалось, стреляли сами.

С темнотой в городе появились грузовики и автомашины, заполненные гражданскими и военными, лица их были устрашающе свирепы, винтовки наизготовку. Откуда и зачем они появились, никто не знал.

Очень быстро город стал выглядеть, как в последние дни февраля…С тех пор прошло четыре месяца революции и свободы. Теперь гарнизон столицы и в еще большей степени ее пролетариат были гораздо организованнее. Но, по-видимому, движение не стало более сознательным, дисциплинированным и упорядоченным. Бушевали стихийные силы.

Один из восставших полков под командованием лейтенанта-большевика двигался по Невскому. Это была впечатляющая картина. Такой силы, казалось, было бы достаточно, чтобы удержать весь город – если только против нее не подымется другая такая же вооруженная сила. Передние ряды полка уже начали заворачивать на Литейный, как вдруг со стороны Знаменской площади послышалось несколько выстрелов. Командир колонны (он ехал на автомобиле) обернулся и увидел сверкающие пятки своих солдат, которые разбегались кто куда. Через несколько минут автомобиль уже стоял один-одинешенек посреди Невского проспекта в центре глумящейся толпы. Раненых не было. Аналогичные случаи происходили в это время и в других местах столицы.

Восставшая армия не знала, куда и зачем она должна идти. Ее не вело ничего, кроме настроения.

Короче говоря, 3 июля по городу шаталась армия – без дисциплины, возможно, без руководства, но все же армия. Армия эта была явно раздражена: не столько Временным правительством, сколько Советами, которые его поддерживали. Общее настроение выразил один из рабочих: размахивая кулаком в сторону министра социал-революционного правительства, он крикнул в бешенстве: «Сволочь! Бери власть, пока дают!»

На следующий день уличные демонстрации достигли своего апогея, когда большевики устроили то, что они называли «мирной вооруженной демонстрацией» в поддержку ныне уже классического лозунга «Вся власть Советам!»

«Мирная демонстрация» тотчас приобрела взрывчатую силу: 20000 вооруженных кронштадтских матросов присоединились к демонстрации четвертого июля; они направились прямо к штаб-квартирам большевиков.

Ленин выступил перед ними довольно осторожно. Он старался не брать на себя никаких обязательств, только советовал морякам проявлять «твердость и бдительность»: «в надлежащее время власть перейдет Советам».

Во всем этом трудно разобраться, поскольку большевики впоследствии стали начисто отрицать всякую свою ответственность за беспорядки, которые, по их утверждению, явились «спонтанным» взрывом негодования масс, хотя не подлежит сомнению, что вооруженные моряки были самой главной и самой опасной силой этих беспорядков, а их Кронштадтская крепость давно уже славилась, как самая яростная и воинственная боевая единица.

Во всяком случае 4 июля вокруг штаб-квартиры Советов в Таврическом дворце собралась огромная разъяренная толпа. Возглавляемая зачинщиками насилия, кронштадтскими моряками, эта толпа угрожала находившимся во дворце социалистам физической расправой; собравшиеся отказывались разойтись, пока социалисты не отрекутся от коалиции с Временным правительством.

Размеры толпы, ее возбуждение, угроза насилия – все это сильно взбудоражило столицу. По всему городу происходили столкновения и беспорядки. Большевики, прежде подстрекавшие толпу, теперь сами старались ее сдержать; но поскольку манифестации не имели цели, а призыв к восстанию был отменен, то для страстей толпы не было выхода. Лишь когда несколько отрядов с передовой вступили в столицу, эти страсти стали постепенно утихать.

Но на сей раз правые элементы столицы, притихшие было в первые дни беспорядков, в свою очередь были возбуждены пришедшими в этот момент сообщениями о провале последнего наступления на фронте. Эти сообщения пришли одновременно со сногсшибательной сенсацией: большевики оказались германскими агентами! Эта новость была опубликована в патриотической прессе в виде документов, показывающих, что Ленин получал субсидии от германского генерального штаба.

Речь шла ни больше ни меньше, как о государственной измене в военное время! Всем замешанным угрожала смертельная опасность.

Сообщение о германских субсидиях произвело сокрушительный эффект. Ведь и история с пломбированным вагоном, и ленинская антивоенная агитация были общеизвестны.

Насилие, поощряемое большевиками, неизбежно должно было вызвать такую же яростную реакцию. Провал наступления на фронте, страшный удар по армии, правым элементам и правительству в целом и одновременно нараставший, ныне многократно усиленный страх перед переворотом вызвали страшную волну ярости.

Были выписаны ордера на арест Ленина, Зиновьева и Каменева. Ленин вынужден был бежать и прятаться, два его товарища – тоже.

Связи Ленина с германским правительством были раскрыты в самое неподходящее время – после провала попытки мятежа. Ленин был разоблачен.

Правда, его пока еще поддерживал из чувства солидарности «демократический» Совет. Каковы бы ни были разногласия Ленина с другими руководителями Совета, никто из них не думал, что он в самом деле был немецким шпионом, хотя всем было так или иначе очевидно, что немцы должны были давать большевикам деньги. Поэтому, когда Сталина, который сам находился в крайне взвинченном состоянии, послали просить Церетели и Чхеидзе, чтобы те использовали свой авторитет руководителей Совета и убедили прессу не предавать гласности связи большевиков с немцами, эти два лидера, ярые противники Ленина, сочли вполне естественным эту просьбу исполнить. И действительно, разоблачение было опубликовано только потому, что одна из крайних правых газет отказалась участвовать в этом сговоре.

Как бы то ни было, но большевики входили в Совет, и их дискредитация повредила бы также и самому Совету; она сыграла бы на руку Временному правительству и особенно правым элементам. И, поскольку казалось, что юридически доказать связь большевиков с немцами очень трудно (передаточная система была весьма окольной и хорошо замаскированной), а главный грех большевиков состоял в той пропаганде, которую они вели открыто (способствуя развалу армии), многие социалисты-антибольшевики весьма скептически оценивали шансы на практические результаты полицейского расследования.

События показали, что их скептицизм был совершенно оправданным. Сами документы, опубликованные Временным правительством летом 1917 г., выглядели поразительно несолидными. (В них утверждалось, что связь между Лениным и германским генеральным штабом была установлена через некоего младшего офицера, которого выпустили из лагеря для военнопленных, снабдили деньгами и послали в Россию, чтобы подстрекать к беспорядкам!)

В сущности, документы были настолько нелепыми, что вполне можно предположить, что Ленин сам организовал их «утечку», чтобы заранее дискредитировать всякое настоящее разоблачение. Подлинные документы не всплыли вплоть до окончания второй мировой войны.

Суммы, переведенные немцами, были колоссальны. Эдуард Бернштейн, честность и проницательность которого никогда и никем не ставились под сомнение, позднее (в 1921 г.) сообщил, что они превышали пятьдесят миллионов золотых марок[2]2
  Эта сумма соответствует сегодня примерно шестистам шестидесяти шести миллионам долларов.


[Закрыть]. Эти деньги позволили большевикам содержать громадную ежедневную прессу по всей стране (что явно намного превосходило доходы от партийных взносов) и вести мощную пропаганду в широких массах.

Главный канал несомненно шел через Гельфанда. Он принял прусское подданство и был произведен то ли в агенты, то ли в союзники германского правительства. Предложения, которые он сделал зимой и весной 1915 года, принесли плоды; он получал большие суммы для передачи противникам войны в Россию, среди которых к весне 1917 года единственную серьезную силу составляли большевики.

Ситуация Ленина радикально изменилась именно в начале 1917 г. До сговора о запломбированном вагоне Ленин чувствовал себя «закупоренным в бутылке»; он говорил, что готов, если это необходимо, заключить союз с самим дьяволом, лишь бы добраться до Петрограда.

Изменение его ситуации наступило, судя по всему, внезапно. У него даже не хватило времени подготовить своих сторонников в Петрограде к такому резкому «теоретическому» повороту, который он впервые последовательно изложил по прибытии в Петроград в апреле 1917 г., о чем так ярко рассказал Суханов, отметивший также, насколько этот поворот ошеломил ближайшее окружение Ленина.

Наконец-то произошло слияние теории и практики! Марксистская теория, ловко преображенная Лениным в нечто аналогичное теории Троцкого, была реализована на практике благодаря германским субсидиям, направленным на подрыв Восточного фронта.

Это был поистине один из самых негласных союзов в истории. Ни та, ни другая сторона так и не признала его существование – ни тогда, ни позднее.

Для большевиков это был не только вопрос жизни и смерти – измена родине в военное время – это еще ставило крест и на их «революционной чести» – они брали деньги у империалистов! И брали их уже не для того, чтобы свергнуть царизм, а для того, чтобы подорвать демократию, возникшую после его свержения.

Хотя для германского штаба соображение чести не играло никакой роли – почему бы и не подорвать врага изнутри? – но поражение Германии и последующее установление большевистского режима с его невообразимыми возможностями подрывной работы во всем мире превратили то, что могло стать хитроумным стратегическим замыслом, в источник крайних затруднений. Именно это несомненно объясняет, почему их ведущие деятели проявляли такую сдержанность, едва речь заходила о фактах, зафиксированных в их собственном меморандуме.

В более широком плане следует заметить, что многие специалисты по русским делам, даже те, кто настроен враждебно к большевикам (и собственно к марксизму), весьма неохотно принимают идею сотрудничества Ленина с немцами. Их позиция в этом вопросе основывается в конечном счете на вере в ленинскую честность; они утверждают, что Ленин никогда не мог бы стать агентом германского правительства.

Такие рассуждения ставят весь вопрос о сотрудничестве с немцами с ног на голову: именно неколебимая бескомпромиссность Ленина и особенно его решимость во что бы то ни стало прекратить войну, чтобы тем самым способствовать революции, заставили германское правительство увидеть в нем не агента, а союзника, в котором оно нуждалось, чтобы подорвать Восточный фронт.

На самом деле представляется очевидным (как говорил Гельфанд в январе 1915 г. германскому послу и позднее, в марте, подробнее писал в своем знаменитом меморандуме), что свержение царского правительства и наступившая за этим в 1917 г. деморализация армий нового режима является целью общей как для германского правительства, так и для русских революционеров (или, по крайней мере, во втором периоде русской революции для большевиков). Общность цели вела к искреннему сближению тактик – почему было не стать союзниками?

Совершенно ясно, что это не имеет никакого отношения к ленинской честности или к тому, что он был слишком «революционным», чтобы принять такую помощь. Чрезмерное подчеркивание моральных или психологических аспектов, характерное для многих историков, представляется нам несостоятельным.

Конечно, остается вопрос о том, насколько честными были мотивы самого Ленина. Это связано совсем не с его взглядами на царизм, а с его отношением к Временному правительству и Советам – институтам, занявшим место царского правительства.

Немцы хотели подорвать Восточный фронт. На первом этапе это требовало ослабления русского правительства; затем, после краха царизма в феврале 17 года, это требовало выхода России из войны. Как в первом, так и во втором случае деморализация фронта оставалась первостепенной задачей.

Но коль скоро царизм уже пал, как можно было марксистски обосновать саботаж новой «революционной» власти?

Соответственно, из всех социалистов-революционеров большевики были единственными, кто продолжал борьбу с новым режимом, как со старым, рука об руку с германским правительством. Следовательно, их действия можно объяснить только, как стремление к победе… большевиков.

Если так подходить к вопросу, то вся эта игра, в которой каждая из сторон рассчитывала на поражение другой, с точки зрения Ленина была совершенно «достойной», как «достойным» было принять людендорфский запломбированный вагон.

Сегодня, задним числом, видно, что исторически важна вовсе не большевистская «революционная честь», а то, насколько законными были их стремления.

Немецкие субсидии были столь огромны, что они могли быть и в последнем итоге несомненно были основным фактором, обеспечившим победу большевиков.

Конъюнктура была шаткой, отношения – изменчивыми, перекрытие интересов – незначительным, возможности – ненадежными.

Следует напомнить, что немецкие деньги шли главным образом на сеть большевистской печати, в одну ночь созданной партией по всей России; эти газеты – сорок одна! – были заняты тем, что вколачивали в сознание масс совокупность весьма расплывчатых, то есть немарксистских, призывов – в основном к прекращению войны, – поддержанных темой «хлеба и земли».

Результатом этой газетной обработки было то, что массы, как целое, были приучены к чрезвычайно популярным лозунгам и, с другой стороны, как естественное следствие, они были приучены воспринимать большевиков, как вполне респектабельную группу, чуть ли не самую принципиальную из всех других вполне респектабельных партий во вполне респектабельном Совете.

А поскольку большевики действовали под прикрытием Советов, эффективность этой шумной газетной кампании трудно переоценить.

Опять же, с ленинской точки зрения весь переворот был не более, чем прелюдией мировой революции. Таким образом, Ленину вся структура операции, видимо, представлялась примерно так:

Под прикрытием агитации за «общие» цели, совершенно не связанные со специфическими марксистскими целями, большевики захватывают власть и удерживают ее до тех пор, пока мировая революция – в частности в виде мощного вооруженного восстания в Германии – не перевернет весь мир и попутно сметет временных покровителей большевиков – германское правительство. В результате этот тайный союз врагов, в котором каждая из сторон рассчитывала на уничтожение другой, сыграет не более чем эфемерную, чисто тактическую роль в развертывании грандиозного исторического процесса.

Отношение Троцкого к вопросу о немецких деньгах как в «Истории русской революции», так и в его «Моя жизнь» (не говоря уже о его публичных высказываниях по этому поводу в пылу борьбы) является особенно неискренним.

В «Истории», например, Троцкий цитирует Суханова, который, как и большая часть общественности, был обманут заверениями большевиков об их невиновности.

Суханов считал поведение Ленина просто невероятным:

«Кроме обвинения в организации восстания, на Ленина возвели еще и чудовищную клевету, которой поверили сотни тысяч, а может быть, и миллионы людей. Его обвинили в преступлении, постыдном и гнусном с любой точки зрения, будто бы он был подкуплен германским генеральным штабом… Такие обвинения невозможно было просто игнорировать… Но Ленин предпочел скрыться, не смыв с себя такого позора.