Текст книги "Второй медовый месяц"

Автор книги: Джоанна Троллоп

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 20 страниц)

Глава 14

– А что, если нам купить новый компьютер? – спросил Рассел.

Не отвлекаясь от экрана. Мейв отозвалась:

– К таким шуткам я равнодушна.

Рассел присел на край ее стола.

– Вы не заметили ничего странного в последнее время? – спросил он.

– Где?

– Во мне.

Она коротко взглянула на него:

– В вас?..

– Да.

– Ну, вы стали приходить раньше… – начала Мейв и задумалась, сняв руки с клавиатуры.

– Вот именно.

– Но я думала, это у вас от хандры, – продолжала она. – В доме опять полно народу, Эди готовит завтрак детям или вообще не готовит, потому что в последние дни спит урывками, вот вы и дуетесь.

Рассел негромко вздохнул:

– Дулся, но недолго. Теперь перестал. Потому что увидел, что молодежи это удается гораздо лучше.

Мейв напечатала пару слов.

– Розе?

Рассел не ответил.

– Но я не отказался от своих намерений взбодриться. Вдохнуть в бизнес новую энергию. Купить, наконец, новый компьютер.

– Меня взбодрить лучше не пытайтесь, – предостерегла Мейв. – Мне уже пятьдесят два.

– Пустяки.

– В таком возрасте ничему новому уже не научишься. Против любознательности вырабатывается иммунитет. Помню, когда-то я вычитала в «Кто есть кто», что кто-то из знаменитостей, кажется, Элспет Хаксли [3]3
  Английская писательница, проживала в Кении.


[Закрыть], назвала своим главным хобби покой и отдых. Вот и у меня так. А новый компьютер – это новая головная боль.

Рассел поднял голову.

– И пожалуй, стены пора перекрасить. – Он подумал и критически оглядел ковровое покрытие. – И полы сменить?

– Вот на этом и остановитесь, – посоветовала Мейв.

Рассел поднялся.

– Пожалуй.

– Слышу голос здравого смысла.

Рассел шагнул к двери своего кабинета.

– Мейв, даже если у вас не будет нового компьютера, а я так и не соберусь сделать ремонт, перемены необходимы. Я хочу, чтобы здесь бурлила жизнь.

– Почему?

– Потому что в противном случае, – объяснил Рассел, – мне будет казаться, что время повернуло вспять.

Мейв ничего не ответила. Рассел скрылся в кабинете и, что случалось нечасто, притворил за собой дверь. Мейв удивленно уставилась на нее. С закрытой дверью кабинета ее приемная вдруг стала тесной, уединенной, словно протекающий через нее поток энергии вдруг иссяк. Спустя пару минут Мейв услышала, как Рассел негромко разговаривает с кем-то по телефону, и хотя слов она не разбирала, чувствовалось, что он воодушевлен разговором, кого-то уговаривает, что-то предлагает. Потом он рассмеялся. Мейв посмотрела на экран компьютера, на половину письма с вопросом о том, почему «Лондонская энергетическая компания» вдруг отозвала выданное агентству разрешение на прямое дебетовое списание по счетам за электричество. Будет ли проще составлять такие письма на новом компьютере с плоским серебристым монитором? И если уж на то пошло, избавится ли Рассел от разочарований в личной жизни, если работа будет воодушевлять его, отнимать больше сил и времени? Мужчиной, который держится так стойко, можно лишь восхищаться, его попытки приспособиться к нежелательным обстоятельствам заслуживают всяческих похвал, но нельзя допустить, чтобы он обманывал самого себя – по крайней мере, Рассел, которого Мейв знала чуть ли не всю жизнь. Она снова посмотрела на закрытую дверь. Нет, она не сможет – и не станет – ждать, когда он убедит себя, что новый компьютер изменит в его жизни хоть что-нибудь.

Вивьен плюхнула на белую постель три увесистые книги с образчиками тканей. Продавщица в местном магазине товаров для интерьерного дизайна дала понять, что трудно что-либо советовать, не зная, как выглядит комната сейчас, но лично она остановила бы выбор на нейтральном и вместе с тем насыщенном цвете – например, табачном или антраците, которые обычно смягчают впечатление от белоснежных комнат, придают им менее… девический вид. С ее точки зрения, вполне хватило бы гладких льняных штор, и, возможно, волана для кровати, ну и, пожалуй, темного покрывала из альпака и прикроватного коврика с какой-нибудь чисто мужской отделкой, например, кожаной. Вивьен хотела было объяснить, что не желает видеть в спальне ни коричневый, ни серый и тем более «чисто мужскую отделку», но вспомнила, зачем явилась в магазин, и придержала язык.

– Да нет, вообще-то мне нравится, – сказал Макс, развалившись на груде ее белых подушек в наволочках ришелье. – Просто уюта не хватает. Я чувствую себя постояльцем.

Вивьен хихикнула. Она сидела за туалетным столиком, который смогла приобрести только после расставания с Максом, и наблюдала в зеркало, как он смотрит на нее, словно в кино.

– Ты и есть постоялец.

Макс сразу сник.

– Да? – уныло спросил он.

Вивьен задумалась. Она уже уговорила его перестать носить на шее толстую золотую цепь – на том основании, что она ничего подобного ему не дарила – и теперь считала, что на сегодня претензий и проявлений власти вполне достаточно.

Она улыбнулась Максу в зеркало.

– Да я просто шучу.

– Киска, комната отпадная, – оживился Макс. – Точно тебе говорю. Ты отлично ее обставила. Просто здесь я не в своей тарелке. – Он усмехнулся. – Грубоват, пожалуй.

Она медленно повернулась на табурете и положила нога на ногу.

– Менять кровать я не стану…

Он подмигнул.

– А я и не прошу.

Она кивнула в сторону окна:

– Разве что шторы…

Макс оглядел их – белые, из плотного муслина, подхваченные белыми шнурами. Эти шторы напомнили ему день конфирмации его сестры, когда он исхитрился – нет, добился разрешения – сунуть руку под юбку белого нарядного платья ее подружки Шейлы.

– Да, хорошо бы, киска, – кивнул он.

Вивьен поднялась. В черных атласных туфельках без задников, которые купил ей Макс, она по-прежнему чувствовала себя неуверенно и следила за каждым шагом.

– И какими же, по-твоему, должны быть шторы?

Макс снова посмотрел на белый муслин, подумал и выдал:

– Бархатные смотрелись бы неплохо.

– Бархатные!

– Да. А что такого?

– Ты безнадежно застрял в семидесятых, – заявила Вивьен.

– В то время я был молод.

– Помню.

– И в каком-то смысле, – продолжал Макс, переводя взгляд со штор на ноги Вивьен, – до сих пор не повзрослел. – Он усмехнулся и сел повыше. – К счастью для тебя.

И вот теперь, рассматривая квадратики льняной ткани, разложенные на кровати, Вивьен пыталась пробудить в себе теплое чувство уступчивости, из-за которого задумалась о переделке спальни. Макс не называл ее «нашей спальней», но поскольку в шкафах висела и лежала его одежда, а на полочке в ванной стоял лосьон после бритья, Вивьен понимала, что утратила право на единоличное владение. Временами, и довольно часто, это совместное владение воодушевляло ее, наполняло ликованием, которое длилось целыми днями, заставляя с жалостью посматривать на женщин, приходящих в книжный магазин за романами, чтобы скрасить одинокие вечера. Как хорошо, что она уже не в том положении, что ей незачем покупать только одно филе семги, полбутылки вина и маленькие, всего на четыре рулона, упаковки туалетной бумаги. Но в этом положении имелись свои минусы, несущественные, но бесспорные ограничения – к примеру, она лишилась права вешать на окна легкие занавески вместо простых темных, рядом с которыми, как объяснил ей Макс, пока они довольно рискованным образом принимали душ вдвоем, мужчина чувствует себя мужчиной, а не сказочной феей.

Вивьен отвернулась от образчиков ткани и прошла в комнату для гостей. Даже когда здесь жила Роза, комната оставалась владением Вивьен: несмотря на обилие вещей и беспорядок, Розе удавалось создавать впечатление, что здесь она долго не задержится, потому и в комнате ничего менять не станет. А Макс поспешил колонизировать спальню. Он съехал с большой квартиры в Барнсе – «я хочу только одного – быть с тобой, Виви», – и хотя всю мебель и прочее крупное имущество отправил на склад, тем не менее ухитрился завалить коттедж в Ричмонде невероятным количеством барахла. Почти вся комната для гостей была заставлена штабелями коробок и сумок, завалена одеждой на плечиках, горами ботинок и спортивного инвентаря. Некоторые из этих вещей были знакомы Вивьен, но большинство она видела впервые. Она принюхалась. Теперь в комнате пахло Максом, его лосьоном после бритья. На полу у самой двери валялись новая теннисная ракетка в глянцевом черном чехле и пара бежевых замшевых мокасин для вождения, с задниками в пупырышках. Ни то ни другое Вивьен раньше никогда не видела. По ее телу прошла дрожь предвкушения. Макс вернулся, это несомненно, и во многом он остался прежним. Но появились в нем и перемены, и почти новые черты. Вивьен присмотрелась к мокасинам. Кажется, итальянские. С радостно дрогнувшим сердцем ей подумалось, что у нее в доме как будто поселился не муж, а любовник.

Роза не сразу сообразила, что в доме, где живут пять человек, редко выпадает случай побыть одной. Представляя себе, как унизительно будет вернуться домой в постыдные двадцать шесть лет, со всем своим имуществом, втиснутым в мрачные черные мусорные мешки, она утешалась только одной мыслью: по крайней мере компания ей обеспечена. Больше не придется, как в ричмондском коттедже, валяться вечерами на диване, жевать что попало от скуки, смотреть на телевизору передачи, от которых уже на следующий день не остается ровным счетом никаких воспоминаний.

Но через шесть дней после возвращения ей пришлось проводить вечер вторника с Арси, сидящим возле вазы с фруктами, и уже хорошо знакомой жалостью к себе. Эди и Ласло были в театре, Рассел отправился на какой-то прием, Мэтью ужинал с кем-то из коллег. Розу тревожило не то, что все разбежались кто куда, а то, что никто и не заметил, что она остается одна. Разумеется, не следовало рассчитывать, что взрослые работающие люди поведут себя, как детишки школьного возраста, но Роза поняла, что в последнее время не способна рассуждать логически. Многое, да что там – все изменилось бы, догадайся Эди оставить ей хоть самую короткую записку, нацарапать два слова, сообщить, что в холодильнике ей оставлен ужин, предложить что-нибудь почитать или посмотреть. Роза не могла не замечать, что за завтраком Эди хлопочет главным образом вокруг парней. Неужели надо родиться мальчишкой, чтобы заслужить материнское внимание? Зачем лишний раз унижать девушку, которая и без того никак не может прижиться в большом мире? Роза сердито потянулась к вазе за яблоком, и Арси проводил ее руку недовольным взглядом.

Если что и сбивает ее с толку, решила она, так это вид кухни, которая ничуть не изменилась. Роза помнила, как стены были выкрашены в голубой цвет, как Эди злилась, наскоро подшивая полосатые занавески на машинке на кухонном столе и так торопилась повесить их, что низ так и остался неподрубленным. Кухонный шкаф стоял все на том же месте, словно врос в стену, стол и стулья Роза знала с тех пор, как помнила себя, неизменными остались желтая керамическая сахарница, разномастные чашки, испанский кувшин с деревянными ложками, не в меру усердный тостер, маленький ноже красной ручкой, предназначенный для овощей, но режущий все подряд, – все это было до боли знакомым, привычным и в то же время удивительно чужим, потому что жизнь в этом доме изменилась раз и навсегда. Роза покинула его пять лет назад, и за эти пять лет кухонный стол перестал быть семейным алтарем и превратился в обычный предмет мебели. Эта комната, этот дом, эта улица уже не были ее домом, они стали местом, где она выросла, и от этого осознания по спине пробегал холодок.

Со своим яблоком Роза поплелась через коридор в гостиную. В отличие от Вивьен Эди была снисходительна к смятым диванным подушкам, кипам старых газет и журналов. Гостиная выглядела так, словно несколько обитателей дома провели в ней весь день, а потом просто ушли, оставив за собой беспорядок. Роза застыла в дверях, жуя яблоко и размышляя, заметит ли кто-нибудь перемену, если она поправит диванные подушки или соберет разбросанные газеты. Если заметит, то наверняка начнет подтрунивать над ней, и она в итоге разозлится. Если никто и ничего не заметит, придется признать, что все ее старания были напрасны, и тогда приступа досады не избежать. С другой стороны, какое отношение она теперь имеет к этой гостиной? Если теперь этот дом принадлежит только ее родителям, выполнение каких домашних обязанностей будет расцениваться как помощь, а не попытка влезть не в свое дело? Тому, кто давно стал взрослым и теперь платит за комнату в родительском доме, трудно воспринимать «помощь маме» как в свои двенадцать лет. Они с Эди всегда останутся матерью и дочерью, но времена зависимости и коробок со школьными завтраками ушли в прошлое. Роза метко зашвырнула яблочный огрызок в плетеную корзину для бумаг, стоящую у камина, и наконец отделилась от дверного косяка. Порядок в гостиной Эди – ее дело, и взрослая дочь тут ни при чем.

Повернувшись, Роза зашагала вверх по лестнице. Она думала, что, заняв комнату Бена, испытает хотя бы крохотное чувство триумфа: в конце концов, ей отвели спальню любимчика, расположенную прямо напротив родительской, самую большую из всех детских, гораздо больше ее спальни и комнаты Мэтью на втором этаже. Но ее постигло разочарование. Несмотря на размеры, вид из комнаты Бена оказался хуже, чем сверху, да и уединиться здесь было сложнее. За стеной, в ванной, то и дело с грохотом распахивалась дверь, булькала вода, дверь в комнату порой приоткрывалась сама собой, вызывая у Розы ощущение, что за ней постоянно шпионят. Кроме того, комната была отделана в мрачных тонах, а штора, если неосторожно отдернуть ее, мигом соскальзывала с карниза. Три месяца назад Роза была бы шокирована, если бы призналась самой себе, что ей по душе тщательно продуманный женственный уют теткиной спальни, но теперь с грустью вспоминала о ней. Спальня Бена, даже заваленная ее собственными яркими и стильными вещами, оставалась спальней Бена. Домом она так и не стала, Роза чувствовала себя здесь чужой.

Она медленно добрела до площадки верхнего этажа. Дверь комнаты Мэтью была закрыта. Роза толкнула ее и заглянула внутрь. Комната выглядела как всегда – обезличенно и неопределенно. Костюмы Мэтью, висящие на перекладине, закрепленной на стенке шкафа, казались маскарадными. На спинку стула было небрежно брошено полотенце, у кровати валялся американский триллер. Роза закрыла дверь. Бедный Мэтью, бедняга Мэтт. Она прижалась лбом к двери. Комната пропахла стоицизмом того, кто переживает нечто мучительнее и неизбежное. Она походила скорее на келью, чем на комнату.

Дверь Ласло была наполовину приоткрыта. Роза шагнула через порог, прошлась по комнате, заметила новый коврик на полу, афишу «Привидений» на стене, «Конец игры» Сэмюэла Беккета на комоде, где она расставляла свою коллекцию фарфоровых башмачков. Ласло оказался аккуратным жильцом – по крайней мере с точки зрения Розы. Его спортивный костюм был свернут, обувь стояла ровным рядом, коврик у кровати лежал прямо. Роза подошла к афише, пришпиленной к стене, и присмотрелась. Странно видеть мать сфотографированной с тем, кто не считает ее матерью, не знает ее лично. Снимок Эди в роли фру Альвинг вызвал у Розы прилив собственнических чувств, желание во всеуслышание объявить всем, кто считал Эди просто талантливой актрисой: «Извините, но это моя мама!» К таким чувствам Роза не привыкла, не ожидала их и поразилась, а затем и восхитилась – как в ту минуту, когда на сцене появился Ласло, когда ему и Эди удалось убедить ее в действительности событий, которые не имели никакого отношения к ним обоим в реальной жизни. И теперь, глядя на два профиля на афише, висящей над постелью Ласло, зная, что достаточно привстать и податься вперед, и она коснется лицом их лиц, Роза поняла: ее сжигает стремление стать причастной ко всему, что объединяет этих двоих.

Повернувшись, она перевела взгляд на кровать, наклонилась и провела по ней ладонью. Его кровать. Ее кровать. Роза сбросила обувь, присела на край кровати. Она мягко спружинила, как бывало всегда; этого и ждала Роза. Она забралась на кровать с ногами и осторожно положила голову на подушку.

– В гостях у медведя, – произнесла Роза вслух и рассмеялась в пустой комнате.

Наоми сказала, что не хочет карри. Потом выяснилось, что и пицца ей не по вкусу, и макароны. И китайская кухня тоже. К тому времени как они вышли к зданию муниципалитета Уолтемстоу, Наоми отвернулась и замерла, глядя на фонтан, словно в экран телевизора.

– Ну а что тогда? – спросил Бен, сунув руки поглубже в карманы.

Наоми оторвала взгляд от фонтана и засмотрелась на дверь зала собраний.

– Я не голодна.

Бен вздохнул. Высеченная над дверью зала собраний надпись гласила: «Единство – жизнь, его отсутствие – смерть».

– Хочешь сказать, ты на меня злишься? – спросил он.

Наоми не шелохнулась.

– Само собой. Незачем было доводить мою маму.

Выждав минуту, Бен объяснил:

– Я ее не доводил. Я вообще ей ни слова не сказал. Это ты ее расстроила.

– Что же я, по-твоему, должна была молчать? – спросила Наоми.

Бен не ответил.

– Я должна была сказать ей, что ты предлагаешь нам вместе куда-нибудь переселиться. Разве не так?

– Но ты же еще не согласилась…

– Вот я и сказала ей, что я пока думаю. Пришлось. – Она метнула в Бена испепеляющий взгляд. – Я все ей объяснила.

Бен тяжко вздохнул:

– Все равно ты когда-нибудь уедешь от нее.

– С чего вдруг?

– Никто не живет с родителями всю жизнь. Так нельзя. Не принято у нормальных людей.

– Ты хочешь сказать, мы с мамой ненормальные? – повысила голос Наоми.

– Нет, конечно, но ты же когда-нибудь выйдешь замуж…

– Не за тебя.

– И захочешь иметь свое жилье. Все хотят, и я тоже. Вот я и предложил пожить вдвоем.

Наоми поднесла к лицу одну голую руку и тщательно осмотрела безукоризненную кожу.

– Я не брошу ее.

– Что, никогда?

– С тех пор как ушел отец, мы остались вдвоем – она и я. Мы прекрасно ладим.

– Знаю.

– И с тобой мы сумели ужиться. Вспомни, как много она для тебя сделала. Она приняла тебя как родного.

Бен смущенно отвел глаза.

– Помню.

– У нас не такая семья, как у тебя…

– У нас нет ни денег, ни шикарного дома…

– Да.

– Кроме меня, у мамы больше ничего нет, Бен.

Он сдвинул на затылок шапчонку и почесал голову.

– Так ты не хочешь жить со мной? – спросил он.

Она приподняла плечо.

– Не знаю.

– А я думал, я тебе нравлюсь, – многозначительно напомнил он.

– Нравишься.

– Так в чем проблема?

Наоми снова осмотрела собственную руку и впервые за все время разговора повернулась к Бену.

– Не со всеми, кто нравится, можно жить. Я никогда не жила ни с кем, кроме мамы. Откуда мне знать, как это – жить с тобой?

Бен открыл рот, чтобы ляпнуть: «Да забей! Попробуй, вдруг понравится», – но вовремя передумал.

Вместо этого он сказал:

– Ладно тебе, Наоми, ты же меня знаешь.

– Я знаю, какой ты у меня дома. Но не знаю, каким ты станешь, когда мы останемся вдвоем, без мамы.

Он раздраженно засмеялся:

– И не узнаешь, пока не попробуешь.

– Я же не сказала, что не стану пробовать.

– Но и не сказала, что согласна.

Наоми оглядела свою белую мини-юбку и острые носки белых туфель.

– Почему нельзя просто жить так, как раньше?

– Потому…

– Ну?

– Потому что мне там… тесно.

– Тесно?

Бен стащил шапчонку, скатал ее в трубку и хлопнул ею себя по груди.

– Мне надо пожить без родителей. Без своих и чужих. Наоми вздернула подбородок.

– Мама – моя лучшая подруга.

– Так это тебе она мама.

Лицо Наоми вдруг стало несчастным.

– Не представляю, как я буду без нее…

– А без меня – представляешь? – с расстановкой спросил Бен.

Она уставилась на него:

– Ты о чем?

– Я вот о чем: если ты не хочешь бросать мать, а я больше не могу жить с ней, кого из нас ты выберешь – меня или ее?

– Ну ты и сволочь, – сказала Наоми.

– Нет, я…

– Сволочь и эгоист. Такой же, как все мужчины…

Он шагнул вперед и обнял ее.

Она согнула руки, уперлась ладонями ему в грудь и попыталась оттолкнуть его.

– Пусти меня!

– Я не хотел, – сказал Бен.

– Отпусти!

– Я правда не хотел. Надо было промолчать. И не просить тебя выбирать…

Она перестала вырываться.

– Прости, – сказал Бен.

Наоми склонила светловолосую голову к нему на грудь.

– Прости, – повторил он. – Я же люблю тебя. Потому и хочу, чтобы мы остались вдвоем.

Наоми слабо всхлипывала, уткнувшись в его футболку.

– Это вовсе не значит, что мне не нравится твоя мама…

– Ага.

Бен повернул голову так, чтобы видеть ее профиль.

– Наверное, я просто ревную.

– Ага.

– Извини, что завел этот разговор.

Наоми вскинула голову. Бен уставился на ее губы.

Она прошептала:

– Я не представляю, что мне делать с мамой…

Он обнял ее крепче.

– Пока ничего.

– Она взбесится…

Бен поднял голову и осмотрелся. По Форест-роул, к повороту на Шернхолл-стрит, медленно пробирался фургон с бургерами.

– Есть хочешь? – спросил он, глядя вслед фургону.

Наоми вздохнула:

– Ужасно.

– Тогда по бургеру?

Она заерзала в его объятиях, принялась поправлять одежду. Он смотрел, как она смахивает воображаемые пылинки с его обтягивающей футболки.

– Нет, я бы лучше съела карри.

Аудитория попалась неподатливая. Едва выйдя на сцену, Эди поняла, что сегодня зрители не станут помогать ей – наоборот, будут держаться отчужденно, их придется обхаживать и упрашивать. К концу первого действия она пришла к выводу, что аудитория не просто неподатливая – отвратная: зрители смеялись совсем не там, где следовало, шаркали ногами, шептались, кашляли. Эди так и подмывало подойти к самой рампе и предложить всем недовольным лучше сходить на какой-нибудь незамысловатый мюзикл.

– Хорошо еще, – сказала она Ласло по пути домой, – зрители не понимают, насколько велика их власть. Сегодня я играла паршиво потому, что и зрители были дрянными.

Ласло не стал спорить. В ночном автобусе он обмяк на сиденье, глядя в крашеный металлический потолок.

– Устал?

Он кивнул.

– Вот видишь, что значит неподатливый зал. Из сил выбиваешься, жилы рвешь, и все напрасно.

Когда они добрались до дома, Ласло не ушел к себе сразу, а проследовал за ней в кухню и прислонился к шкафу.

На столе лежала записка от Рассела: «Выпил и лег».

С раздраженным возгласом Эди бросила записку в мусорное ведро и направилась к раковине наполнить чайник.

– Чаю?

– Вообще-то я бы чего-нибудь съел, – признался Ласло.

Выдержав паузу, Эди напомнила.

– Ты же знаешь, где у нас хлебница.

– Да, – кивнул Ласло. – Извините.

– Хлеб там, яйца в холодильнике, фрукты в вазе.

– Да, – повторил Ласло.

Она оглянулась на него.

– Так в чем дело?

– Я не умею включать плиту, – робко признался он.

– Ч-черт! – выдохнула Эди, в драматическом порыве сгорбившись над чайником.

– Простите…

Она обернулась.

– А яичницу готовить умеешь?

– Вроде как…

Минуту Эди вглядывалась в его лицо.

Потом со вздохом заключила:

– Ну что ж, если кто и виноват, так только я. – Она прошлась по кухне, обводя ее широким взмахом руки. – Никому и в голову не приходит навести порядок ни здесь, ни в гостиной – еще бы, ведь я всегда ждала, когда все разойдутся по углам и лягут спать, а потом…

– Послушайте, я просто съем хлеба с сыром, – прервал ее Ласло.

Эди протерла глаза.

– Вечер не из лучших, но напрасно я сорвалась на тебе.

– Да ничего…

– Просто дел стало больше, чем когда-либо, – объяснила она, оглядевшись. – И дел, и людей в доме. А меня – меньше.

Ласло направился к холодильнику.

– Хотите бутерброд?

– Нет уж, спасибо.

– Тогда я сделаю бутерброды и заберу их с собой в комнату, – решил Ласло.

Эди прислушалась к себе, ожидая, что сейчас по привычке предложит ему помощь. Но не дождалась. Она задумалась о Расселе в их спальне, о Мэтью, о Розе в спальне Бена, дверь которой была, как ни странно, распахнута. Но по какой-то причине все они только вызывали досаду.

Она покачала головой:

– Извини, Ласло. Сегодня я определенно встала не с той ноги.

Он раскладывал ломти белого хлеба на столе в одну длинную и ровную линию.

– Ничего, – отозвался он. – Зал был кошмарный.

Эди шагнула к нему и похлопала его по плечу.

– Пойду смотреть телевизор. Авось одна ерунда вытеснит другую.

– Ладно…

– Выключишь потом свет, ладно?

– Конечно.

– Извини, – повторила Эди. Ласло начал резать сыр. – Спокойной ночи.

– Спокойной ночи, – ответил он, не глядя на нее.

Ласло сложил бутерброды стопкой на тарелке, наполнил стакан молоком, выбрал в вазе банан и сунул его в карман. Затем смел крошки со стола, положил нож в раковину и огляделся. В кухне много чего валялось как попало, и если бы эти вещи принадлежали ему, он навел бы здесь порядок, но они принадлежали Эди и Расселу, поэтому из уважения к хозяевам следовало оставить все на своих местах. В понимании Ласло первое правило этикета для тех, кто живет в чужом доме, гласило: будь как можно более незаметным. Благодарность, выраженная попытками усовершенствовать быт, даже самыми ничтожными, легко может быть истолкована как критика.

Выключив свет на кухне, Ласло понес свою тарелку и стакан в коридор. Эди оставила дверь гостиной приоткрытой, оттуда доносилось кваканье телевизора. Арси сидел на лестнице, ожидая Эди. На проходящего мимо Ласло кот не обратил ни малейшего внимания. На площадке нижнего этажа было темновато. Дверь спальни Рассела и Эди была закрыта, Розина – распахнута, но внутри царила полная темнота. Ласло не смел даже взглянуть в сторону этой зияющей пустоты, хоть на секунду представить себе, как на расстоянии нескольких метров от него спит Роза, разметав по подушке рыжие волосы.

Как обычно, Мэтью предусмотрительно оставил включенным свет на верхней площадке. Приблизившись к подножию лестницы, Ласло поставил тарелку и стакан, снял ботинки и поставил их сбоку возле нижней ступеньки. Затем взял тарелку и стакан и бесшумно поднялся по лестнице в одних носках. Дверь Мэтью, как всегда, была закрыта, в отличие от двери самого Ласло. На пороге он наклонился, поставил стакан, чтобы высвободить одну руку и включить свет, и когда выпрямлялся, его внимание привлекло светлое пятно на постели. Оставив тарелку рядом со стаканом, он на цыпочках подошел поближе. Роза в джинсах и футболке, которая сбилась и обнажила несколько дюймов бледной кожи, лежала в его постели на спине и мирно спала.

Ласло шагнул к деревянному стулу в углу, на который вешал свое банное полотенце, взял его и осторожно укрыл Розу. Она не шелохнулась. Затем Ласло осторожно отступил туда, где оставил свой ужин, перенес его поближе к маленькому креслу у изголовья постели. Вернувшись к двери, он прикрыл ее так, чтобы с площадки в комнату проникала лишь узкая полоска света, сел в кресло рядом со спящей Розой и принялся за еду, стараясь не шуметь.