Текст книги "Второй медовый месяц"

Автор книги: Джоанна Троллоп

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 20 страниц)

Глава 13

– Один на последний ряд, пожалуйста, – попросила Рут. – Как можно ближе к краю.

Молодой кассир, явно удивленный тем, что Рут заняла место у окошка еще до открытия, сообщил, что в центре есть места получше за ту же цену.

– Знаю, – кивнула Рут. Сегодня она надела черную холщовую панаму и темные очки, посмотрев на себя в зеркало перед выходом из дома, уныло подумала, что похожа на японскую туристку. – Не сомневаюсь, что они гораздо лучше, но мне будет удобнее с краю.

Кассир вздохнул и протянул ей билет. За ним, на задней стене, висела афиша с увеличенной зернистой фотографией, на которой Эди и Ласло смотрели друг на друга, повернувшись в профиль к зрителям, а под ними был составлен коллаж из неясных лиц других актеров, занятых в спектакле. Рут отметила, что Черил Смит выглядит и держится так, что по сравнению с ней другие женщины сразу начинают казаться мужеподобными.

Она взяла билет:

– Благодарю…

Молодой кассир кивнул. В этом театре было не принято произносить избитые и банальные фразы вроде «приятного вам просмотра». За спиной Рут с улицы уже заходили другие будущие зрители, среди них вполне могли оказаться родные Эди, в том числе и Мэтью, и хотя Рут явилась сюда именно для того, чтобы хоть мельком увидеть его, она понятия не имела, выдержит ли эту встречу. Склонив голову так, чтобы волосы двумя крыльями упали на лицо из-под шляпы, она торопливо направилась к дверям зрительного зала.

Он был совершенно пуст. Правда, до начала спектакля оставалось еще полчаса, но эта пустота вызвала у Рут чувство беспомощности. Прокравшись вдоль стены, она нашла свое место в дальнем углу. Если Мэтью придет, то наверняка со своими близкими, и естественно, они займут места в центре, ближе к сцене, и Мэтью будет занят разговорами и премьерой матери, поэтому ему и в голову не придет оглядеть небольшой зал и заметить среди жителей Северного Лондона незадачливую подражательницу Йоко Оно, всем своим видом подающую знак: не замечайте меня! Но если он все-таки обернется и увидит ее, придется с ходу решать, как откликаться на его реакцию. Каково ей будет, если он не узнает ее? А если узнает, но предпочтет игнорировать? Или узнает, не станет игнорировать и скажет что-нибудь, но не то, что она жаждет услышать? Искать ответ на все три вопроса было, конечно, ужасно.

Бесполезно твердить себе, что напрасно она явилась сюда, думала Рут, склоняясь над программкой и невидящими глазами пробегая театральное резюме Эди. Вопрос не в том, надо было приходить или нет, а скорее, в желании – остром, доходящим до потребности. Рут не сомневалась, что, созерцая затылок Мэтью два часа подряд и зная, что они дышат одним и тем же воздухом, она восполнит запасы топлива в своих эмоциональных цистернах настолько, что продержится еще несколько дней, еще неделю. Увидев его, просто увидев издалека, она убедит себя, что, в сущности, не сделала ничего плохого, не она виновата в том, что он ушел, не ей недостает женственности или других качеств, обязательных для женщины.

«Мне казалось, – написала Лора из Лидса, – что Мэтью всегда одобрял твои карьерные стремления».

Рут не ответила. Она могла бы написать: «Одобрял. И до сих пор одобряет», но этим она спровоцировала бы вопрос «так в чем же дело?», на который не знала ответа. Найди она ответ, думала Рут, бегло просматривая список мелких телевизионных ролей Эди, сейчас она не пряталась бы в заднем ряду, а сидела бы среди родных Мэтью, спокойно и уверенно занимала место его подруги, одобренной всей семьей. Глаза защипало от наворачивающихся слез. Она сглотнула. Хватит жалеть себя, свирепо сказала она самой себе, хватит плакаться. Ты сама решила прийти сюда – значит, справишься и с последствиями. Какими бы они ни были.

– В семнадцатом веке, – объяснял Рассел Розе, – в театрах не было фойе. По-моему, они появились только во времена Гаррика. Зрители шли по улице, входили в узкие двери, пробирались по темным коридорам, и вдруг – раз! – оказывались в ярко освещенном зале. Представляешь?

Роза не слышала. Ее отвлекали дядя Макс, вырядившийся в двубортный блейзер с белыми джинсами, и мысли о Бене, который пообещал прийти и привести Наоми, но до сих пор не явился, значит, все-таки поддался тени сомнения, которая слышалась в его голосе.

– Я всегда любил этот театр, – добавил Рассел.

Он огляделся. Зал постепенно заполнялся; несколько известных театральных критиков сидели на своих обычных местах, с правого края, чтобы, едва опустится занавес, а то и раньше, кинуться домой, записывать впечатления. Рассел помахал рукой всем сразу.

– Вон там Натаниел. И Алистэр. Интересно, сколько спектаклей они вот так высидели?

– Если Бен не явится, я его придушу, – пообещала Роза.

– Бен?

– Да.

– А он должен был прийти?

– Папа! – возмутилась Роза. – Мама у нас общая.

Рассел вновь кому-то помахал.

– Как мило, что публика все-таки собралась. В конце концов, тащиться чуть ли не в Уотфорд…

– Это наверняка Наоми, – вдруг перебила Роза.

Рассел обернулся. Бен в своей плотно обтягивающей голову шапчонке и джинсовой куртке ввел из фойе в зал стройную девицу с волосами эффектного оттенка желтой примулы. Бретельки ее почти несуществующего платьица были усеяны стразами, ноги и плечи обнажены.

– Барби, – еле слышно выговорила Роза.

Рассел двинулся навстречу вошедшим.

Приветствуя Бена, он хлопнул его по плечу.

– Старик!

Бен заметно смутился.

– Это Наоми.

Рассел улыбнулся, снял руку с плеча сына и протянул ее Наоми.

– Приятно познакомиться.

Она переложила кукольную сумочку из одной руки в другую и ответила на рукопожатие Рассела.

– Привет, – сказана она. Микроулыбка Наоми приоткрывала редкие белые зубы. Ее кожа была безупречной.

– Замечательно, что вы пришли, – продолжал Рассел. – Но боюсь, пьеса не слишком веселая.

Бен хмыкнул.

– На Рождество мы ходим на мюзиклы, – сообщила Наоми. – Мама обожает Элейн Пейдж.

– Прекрасный голос, – кивнул Рассел. – Увы, сегодня пения не предвидится…

– Я его и не ждала, – с холодком ответила Наоми.

Роза подошла и остановилась рядом с отцом. Она нависала над Наоми, как валькирия.

– Это Роза, – безнадежным тоном представил ее Бен.

Наоми смерила ее взглядом.

– Рада познакомиться.

– Я тоже, – ответила Роза и повернулась к Бену. – Хорошо, что ты все-таки пришел.

Он пожал плечами:

– Мне позвонила мама.

– Мама? Это я тебе звонила.

Бен вздохнул и потер ладонью лоб, сдвигая шапчонку ниже бровей.

– Она звонила, чтобы спросить, не возражаю ли я, если ты займешь мою комнату.

Наоми не сводила с Розы карих глаз – на редкость проницательных, несмотря на размеры.

– Но ведь Бену комната теперь не нужна, правда? – сказала она.

– Вообще-то нет…

– Значит, можешь занимать. – Наоми, уверенная в своей власти собственницы, перевела взгляд на Бена. – Ты разрешаешь ей?

– Конечно, – кивнул Бен.

Роза жестом позвала их на места.

– До начала пять минут, – и покосилась на голые плечи Наоми: – Ты не замерзнешь?

Наоми скользнула взглядом по пиджаку Розы.

– Мне не холодно.

– Идемте, – вмешался Рассел, – пора садиться.

Бен обнял гладкие узкие плечики Наоми.

– Если что, отдам ей мой пиджак, – сказал он Розе.

Роза промолчала. Она смотрела им вслед: Рассел вел Наоми по проходу к местам, наклонялся к ней, занимал разговором, в то время как Бен плелся позади с озадаченным видом человека, попавшего в совершенно чуждую ему среду. Притворство, яростно твердила себе Роза, сплошное притворство, и все ради Наоми, напускная независимость, показная оторванность от корней, наигранная крутизна, в которой даже неискушенный глаз мигом распознает фальшивку. Она увидела, как Мэтью – в костюме, при галстуке – приподнялся со своего места, чтобы поздороваться с Наоми, как Макс вскочил и склонился над ее рукой с видом ведущего дневного телешоу, как все расселись по местам – сначала пары, потом Мэтью рядом Расселом, потом оставленное ей, Розе, свободное место, а с другой стороны от него – пустота, конец ряда. Скользнув вдоль ряда глазами, Роза остановила их на Вивьен.

«Спешить вовсе незачем, дорогая, – уверяла Вивьен, подкладывая в Розину тарелку самые крупные креветки из ризотто с дарами моря, – абсолютно незачем. Макс дождется твоего отъезда. – Она хихикнула и прибавила к креветкам мидию. – Уж потерпит как-нибудь».

Роза медленно зашагала к своему месту. Ей было нечего сказать, кроме краткого «да», когда Эди позвонила, сообщила, что знает про Вивьен и Макса, и, конечно, Роза может возвращаться домой когда захочет, хоть сию же минуту.

Но если ответить ей было нечего, это еще не значило, что свое «да» она произнесла хоть с толикой благодарности и облегчения. Благодарность за предложение ни на минуту не вытеснила то, что безнадежность и презрение к себе, которые ей удалось вытеснить из загроможденной вещами спальни в доме Вивьен, оказывается, не улетучились, а просто затаились, поджидая удобной минуты. Я хотела этого, думала Роза, глядя на родных. Хотела еще несколько месяцев назад. Меня так тянуло домой. А теперь, возвращаясь, я чувствую только, что опять споткнулась.

Она села рядом с отцом. Он смотрел вперед, на закрытый занавес, и, судя по выражению его лица, не думал ни о чем, кроме Эди.

Вивьен повторяла самой себе: если бы здесь был еще и Элиот – один или вместе с Ро, которую почему-то она никак не могла себе представить, – она, Вивьен, была бы абсолютно счастлива. Сидя в темнеющем зале театра с Максом по одну сторону – его девственно-белое колено легко касалось ее ноги – и Беном по другую, со всеми родными, в том числе подружкой Бена, словно созданной специально дли того, чтобы проверить, действительно ли Макс изменился, Вивьен чувствовала себя так, будто большая полнота счастья недостижима в принципе. В конце концов, актерскому таланту Эди она никогда не завидовала, никогда не мечтала очутиться на ее месте и жить, как она. Вивьен уверяла себя, что очень рада за Эди, которой досталась большая роль, да еще дом вновь наполнился людьми и мосты опять наведены, а она, Вивьен, сыграла в этом деле немаловажную роль: давала Розе приют, пока до Рассела не дошло, что отказать бедняжке второй раз невозможно. В сущности, все сложилось удачно, размышляла Вивьен, касаясь Макса не только коленом, но и плечом, каждый получил то, о чем мечтал, вот если бы еще Элиот был дома, а не в Австралии! Но и в этом есть свои плюсы: Макс не просто разделял ее чувства, но и предложил слетать к Элиоту на Рождество.

– К нашему сыну, – добавил Макс в тот день, говоря об Элиоте. – К нашему сыну.

Вивьен улыбнулась в темноте. Занавес дрогнул, его полотнища начали медленно расходиться, открывая просторную комнату, переходящую в зимний сад, и вид на унылый фьорд вдалеке за окном. В дверях зимнего сада стоял какой-то мастеровой – по-видимому, колченогий. Ему преграждала дорогу хорошенькая девушка в форме горничной, с большой садовой лейкой в руках.

– Господи! – довольно громко прошептал Макс. – Это что, Эди?

– Но вы же видите – здесь у него мать, – заявила Эди в роли фру Альвинг. – Он славный мальчик и по-прежнему привязан к матери.

Мэтью поерзал в кресле. Эди выглядела на редкость правдоподобно в черном платье с пышной юбкой, с волосами, убранными под белый кружевной чепчике черными лентами. Она казалась не просто другой, а отдалившейся от повседневности, ее голос звучал иначе, жесты были иными, она по-другому расставляла паузы между словами. Разумеется, Мэтью и раньше видел, как она играет, но только по телевизору, и всегда, насколько он мог вспомнить, узнавал в ней свою мать. Иногда он размышлял, какие чувства испытал бы, увидев, что на сцене она не похожа на себя настоящую, – разволновался бы или смутился? А теперь, сидя в темноте рядом с отцом и сестрой, он удивлялся собственной заинтересованности, которая усиливалась, когда на сцене оказывались вдвоем Ласло и мать.

Он чувствовал, как сосредоточился сидящий слева Рассел – легко, как бывает, когда увлечен своим занятием. Эта сосредоточенность, думал Мэтью, типична для его отца, обычно такого великодушного, такого логичного. В последние несколько недель Эди давала мужу немало поводов для раздражения, но сегодня Рассел сумел забыть о мелких обидах и целиком отдаться спектаклю, а Эди творила то, что не имело никакого отношения к семье, к тем почти неуловимым сдвигам баланса сил, способным за считанные часы вышвырнуть кого угодно из света в мрак. Порой достаточно одного слова, единственного неосторожного слова. Или – Мэтью слегка напрягся – долгого, рокового отсутствия слов, иллюзорного спокойствия, после которого остановиться уже невозможно, и продолжаешь соскальзывать туда, где уже не помогут никакие слова.

Он сдержал свою клятву не звонить и не писать Рут. Стал ходить в новый, недорогой тренажерный зал возле родительского дома, открыл сберегательный счет в своем банке. Но если его и радовали эти признаки выздоровления, в глубине души он понимал, что все они выглядят жалкими, убогими, как заплатки пластыря на еще кровоточащей ране. Однако приходилось держаться, даже наращивать усилия, потому что обратного пути не было, хотя он не мог и даже не пытался представить себе женщину, с которой ему просто нравилось бы находиться рядом, как нравилось с Рут. Просыпаясь по ночам и с тоской ощущая, как на него вновь наваливается страдание, он скучал по присутствию Рут больше, чем по всему, что у них было. Несколько лет он поддерживал дружеские отношения, которые сумел построить впервые и которым не уставал изумляться. С Рут можно было обсуждать что угодно, делиться мыслями, которые раньше ему и в голову не пришло бы формулировать вслух и которые теперь копились в нем, распирали его изнутри, несмотря на все попытки исцелиться, вообразив, что могла бы посоветовать Рут, как могла бы откликнуться на его слова.

Он изредка поглядывал в сторону, на отца. Тот был полностью поглощен происходящим на сцене, поставил локти на подлокотники, положил подбородок на свободно сцепленные ладони. Видимо, и он на протяжении десятилетий делился с его матерью тем, что больше не говорил никому – да и не нуждался в других собеседниках, ведь у него была Эди. Мэтью посмотрел на сцену. Неужели все мужчины такие? Значит, все они, предоставленные себе, маются от тоски и одиночества?

Внезапно на Эди дали яркий свет. Она выбросила вперед руку, указывая на распахнутую дверь.

– Слышите? – воскликнула она вдруг изменившимся голосом. – Освальд идет по лестнице. Теперь займемся им одним!

А затем на сцену с мечтательным видом шагнул Ласло в длинном светлом пальто, со шляпой в одной руке и трубкой в другой, и все взгляды обратились на него.

* * *

На узком балкончике глубиной всего в три ряда кресел, к которым веля невозможно крутые ступеньки, Кейт и Барни Фергюсон увидели, как в антракте вся семья Бойд встала с мест.

– Не могу шевельнуться, – призналась Кейт. – Я сюда едва добралась и теперь не встану, пока не кончится спектакль.

– Разве ты не хочешь выйти поздороваться с ними?

Кейт нерешительно взглянула на ступеньки.

– Лучше бы ты нашел Розу и попросил ее подняться ко мне.

Барни встал.

– Что это среди них за ферт?

– Розин дядя Макс, – объяснила Кейт. – Муж сестры Эди, Вивьен, – той, что в платье цвета фуксии. – И она добавила: – Мы с Розой всегда называли этот оттенок «менопаузным розовым».

Барни с улыбкой перевел на нее взгляд.

– Вредные девчонки, – мягко пожурил он.

– Да, это про нас.

Он посмотрел на крутую лестницу и пообещал:

– Сейчас одолею ее, найду Розу и приведу к тебе.

– Как думаешь, тебе не попадется по дороге мороженое?

Он снова улыбнулся.

– В этом театре – вряд ли.

– Да? – огорчилась Кейт. – Какая жалость.

Барни наклонился и поцеловал ее в лоб.

– Я стараюсь заранее выяснять, куда попаду. – И он начал подниматься по крутой лестнице в фойе, где в антрактах работал бар.

Рассел стоял у стойки перед целым рядом бокалов.

Барни коснулся его локтя:

– Добрый вечер, сэр.

Рассел обернулся. Он прямо-таки сиял.

– Вы, должно быть, последний молодой человек на этой планете, которому известно, что такое хорошие манеры. Она изумительна, правда?

– Великолепна, – согласился Барни.

– То есть я знал, конечно, – продолжал Рассел, перебирая купюры в бумажнике, – на что она способна, чувствовал в ней дар, но она умудрилась удивить даже меня. Я потрясен. И ею, и парнем.

– Неудивительно…

Рассел убрал бумажник и пожал руку Барни.

Почти заговорщицким тоном он заметил:

– Мэтт только что заходил в туалет и подслушал один разговор – насчет Гамлета и Гертруды, и, по его словам, эти роли обеспечены…

– Барни! – воскликнула подошедшая Роза.

Барни обернулся.

– Она удивительна! – воскликнул он.

Роза кивнула:

– Вот уж не ожидала…

– Невежественное дитя, – ласково упрекнул Рассел, повернулся к стойке и принялся собирать бокалы.

– А где Кейт? – спросила Роза.

– Ждет тебя наверху. На здешнем бельэтаже.

– Спасибо, что пришли, – сказал через плечо Рассел. – Все вы чудесные. И вечер чудесный. И все замечательно. Хотите вина?

Роза аккуратно забрала у отца один бокал и протянула его Барни.

– Пойду разыщу Кейт.

– Она обрадуется. Она застряла наверху.

Роза проскользнула мимо него и поспешила на балкон. Барни глотнул вина. По вкусу оно напоминало выпивку на студенческих вечеринках, вино из тех, что покупают в пластиковых бутылках, с завинчивающимися пробками и аляповатыми этикетками. Предложив Кейт бокал напитка категорией повыше, он сумел выделиться из толпы, заставить ее присмотреться и увидеть не только приятные манеры. И вот – пожалуйста: она его жена, у них ипотека, скоро будет ребенок, и родители давно изменили к нему отношение, не то что во времена школьных табелей с посредственными оценками. Барни украдкой улыбнулся своему бокалу. Только ощущение всей полноты счастья и поклонение очередному кумиру могло заставить его прийти на спектакль по пьесе Ибсена, а тем более увлечься им. Мать Розы… да, и вправду нечто.

Он поднял голову и окинул взглядом собравшихся. Брат Розы, Мэтью, – судя по покрою костюма, преуспевающий молодой профессионал, – беседовал с девушкой, которую отец Барни назвал бы «сексапилочкой». Барни пробрался к ним через толпу и открыто уставился на Наоми. Она казалась соблазнительным лакомством только что с витрины кондитерской.

Мэтью прервал разговор и представил его Наоми:

– Это Барни. Он женат на лучшей подруге моей сестры.

Наоми удостоила его таким взглядом, словно он был занимательной особью, но не более, чем прочие представители его вида.

– Очень приятно, – произнесла она.

– Аналогично…

– Наоми – подруга Бена, – пояснил Мэтью.

– Повезло Бену.

Наоми не улыбнулась. И уточнила:

– Если не ошибаюсь, твоя жена беременна?

– Как ты догадалась?

– Просто внимательно слушала, – ответила Наоми. – Я всегда так делаю, еще со школы.

– Значит, чаще, чем я…

Мэтью прокашлялся.

Барни перевел взгляд с Наоми на Мэтью и признался:

– Твоя мать играет потрясающе.

Мэтью кивнул.

Его глаза лихорадочно поблескивали. Присмотревшись, Барни заметил, что Мэтью выглядит осунувшимся и как-то враз постаревшим.

Улыбаясь, Барни продолжал:

– Честно говоря, я вряд ли пришел бы на премьеру, если бы не Кейт. Но теперь не жалею, что я здесь.

– Это блеск, – подхватила Наоми. – Просто блеск. Обязательно расскажу маме. Он умрет?

– Боже! – спохватился Барни. – Здесь что, к концу пьесы сцена будет завалена трупами, как у Шекспира?

– Не знаю, – ответил Мэтью. – Я никогда прежде не видел эту пьесу. И никогда… – Он осекся.

– Ты должен гордиться ею, – заверила Наоми. – Будь это моя мать, я бы лопнула от гордости.

Мэтью кивнул.

– А мне хотелось бы, чтобы ее увидели все…

– Все?

– Ну, все мои знакомые, – пояснил Мэтью, вращая остатки вина в бокале.

– А я бы взяла и притащила их сюда, – сказала Наоми. – Это я привела Бена.

Мэтью впился в нее взглядом:

– Правда?

– Ну конечно, – кивнула она. – Семья – это всегда семья, верно?

– Да, – согласился Мэтью.

Барни любовался плечами Наоми, на которых стразы лежали, словно ожерелья из звездочек. Затем он задумался о Кейт, сидящей наверху со сложенными на животе руками, потому что их больше некуда девать. Поразительно, какими разными могут быть женщины, насколько они способны измениться, как они умеют возбуждать… разные чувства. Он сглотнул.

Подняв руку, он коротко похлопал Мэтью по ближайшему плечу.

– Пойду я, пожалуй…

– Хорошо, – кивнул тот.

Барни повернулся к Наоми:

– Было очень приятно познакомиться.

Она кивнула:

– Всех благ твоей жене и малышу.

– Да, – поддержал Мэтью, – передавай привет Кейт. И спасибо, что пришли.

Барни поставил бокал на ближайший столик и направился к лестнице. Поодаль, глядя в сторону барной стойки, стояла смуглая девушка в черном, в шляпе и темных очках. Барни вспомнил: в отцовской коллекции виниловых пластинок шестидесятых годов, теперь уже антикварных, есть одна «сорокапятка», со снимком женщины на конверте – она страшно нравилась ему в четырнадцать лет, эта брюнетка-француженка во всем черном, с симметричной стрижкой и в черных очках. На конверте значилось ее имя – Жюльетт Греко, и отец Барни на последнем курсе автостопом смотался в Париж специально для того, чтобы послушать ее в какой-то подвальной забегаловке на Левом берегу. Про Жюльетт Греко Барни давным-давно не вспоминал, но у этой неподвижной девушки, неотрывно смотрящей через дверной проем в толпу, были такие же высокие скулы и то же обаяние загадочности.

– О чем задумались? – жизнерадостно бросил ей Барни, проходя мимо, и, не дожидаясь ответа, заспешил к Кейт.

– Я, пожалуй, посижу здесь еще немножко, – сказала Эди.

Рассел, наполняющий над раковиной ночной стакан воды, обернулся.

– Да?

– Я устала, но не настолько, чтобы заснуть. Мне пока не спится. Посижу пока здесь, порадуюсь.

Рассел закрыл кран.

– Хочешь, я побуду с тобой?

Она покачала головой.

– Точно?

– Точно, – кивнула Эди.

Он подошел к ней, сидящей спиной к плите, наклонился и вгляделся в лицо.

– У тебя все получилось прекрасно.

Она потупилась:

– Спасибо.

Он взял ее за подбородок.

– Посмотри на меня.

Эди приподняла голову на дюйм.

– Ты была несравненна, я даже высказать не могу, как горжусь тобой.

Она смотрела на него и молчала.

– Я очень сожалею о том, что злился из-за возвращения детей… и так далее.

– Забудь.

– Сегодня мне понравилось наблюдать за ними, – продолжал Рассел, отпустив подбородок Эди и выпрямившись. – И читать у них на лицах изумление и благоговение. Казалось, у них над головами вот-вот возникнут пузыри, как в комиксах, с вопросами: «Это что, мама? Моя мама?!»

Эди рассмеялась.

– Да нет, не такие они тугодумы.

– Просто привыкли воспринимать тебя исключительно как создательницу домашнего уюта. Привычный и знакомый сервис на дому.

– Не только они, – заметила Эди.

– Знаю. И сожалею об этом. Искренне сожалею…

Эди прикоснулась к его губам:

– Хватит.

Он кивнул, она убрала руку и пообещала:

– Ты иди, я буду через двадцать минут.

Он наклонился, чтобы поцеловать ее.

– Жду вас через двадцать минут, несравненная фру Альвинг.

Она улыбнулась и потянулась, прислонившись к плите.

– Ты себе представить не можешь, что я сейчас чувствую!

– Да, не могу, – согласился он. – Только догадываюсь, глядя на тебя. – И он вышел из кухни, напевая себе под нос. Эди слышала, как он легкими шагами взбегает по лестнице, как взбегал, когда они только поселились здесь, и каждый поход на второй этаж казался им приключением.

Она взглянула на часы, висящие на стене над кухонным столом. Двадцать минут второго. Арси свернулся клубком на ближайшем стуле, с поразительным профессионализмом притворяясь, что вовсе не ждет, когда она пойдет спать. Подхватив его на руки, Эди подошла к выводящей в сад двери и отперла ее. Арси насторожился, опасаясь, что ему придется провести ночь без всякого комфорта, в сыром саду.

– Не бойся. – Эди прижала его к себе. – Ты просто составишь мне компанию.

Воздух на улице был прохладным и свежим. Только по ночам, думала Эди, Лондон ненадолго возвращался в свое прошлое, вновь становится скоплением узких улочек и низких домов, которое тихо и незаметно пережило всех своих обитателей. Она медленно прошлась по сырой темной траве, прижимая Арси к плечу, полюбовалась белой вьющейся розой, название которой опять забыла. В темноте казалось, что ее цветы излучают призрачный свет, словно запасли энергию днем и теперь отдают ее. В дальнем конце сада, возле сарая Рассела, стояла простая деревянная скамья: когда-то они заказали ее по объявлению в воскресной газете, не подозревая, что Расселу целые выходные придется в муках собирать ее из деталей, разложив на траве придавленные камнями инструкции, ползая вокруг них на четвереньках, чертыхаясь и обнаруживая, что в наборе отверток не хватает самой необходимой. Эди присела на скамью и пристроила все еще настороженного Арси на коленях.

Перед ней возвышался дом – воплощение уюта и довольства. Его черный силуэт отчетливо выделялся на фоне красноватого столичного неба, в каждом окне горел свет, светящиеся желтые прямоугольники образовали целый ряд, там и сям в них мелькали тени: Мэтту себя, Ласло в комнате Розы, Роза в комнате Бена, Рассел в ванной. Глядя на дом, куда ей вскоре предстояло вернуться, и вспоминая, как Фредди Касс два часа назад на мгновение обнял ее и отчетливо произнес прямо в ухо: «Блестяще, Эди. Переезд в Уэст-Энд – уже решенное дело», она ощущала прилив такой надежды, удовольствия и энергии, что не могла назвать его иначе, как триумфом.