Текст книги "Любовные прикосновения"
Автор книги: Джоанна Кингсли (Кингслей)
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 37 страниц)
Лари молча сидела рядом с Джином на заднем сиденье автомобиля. Она чувствовала, что уже прониклась духом «Пражской Весны», что ее место здесь. И вот теперь у нее не было выбора, она вынуждена была оставить все это – свою страну, свою мать… и часть себя самой.
Когда они ехали к границе, по радиоприемнику в машине еще можно было слышать «Радио Праги». Непрерывный поток объявлений сообщал о том, что русские оккупировали город, разрезав его надвое танками, блокировали все мосты, окружили все правительственные здания, редакции газет и журналов, здание союза писателей и журналистов. Каким-то образом радиостанция продолжала работать, оставаясь рупором осажденного правительства. Были зачитаны призыв ко всеобщей забастовке протеста и обращение к коммунистическим партиям всего мира с требованием права на самоопределение. Последовали также сообщения о первых жертвах. Молодые чехи выступили против русских на Вацлавской площади. Они швыряли в танки бутылки с бензином и даже пытались остановить, ложась у них на пути. Кровавая бойня началась.
На рассвете радиопередачи все еще звучали в эфире. Джин предъявил свои документы русским солдатам, стоявшим на пограничном посту с чешской стороны. Те махнули им, разрешая проехать.
Когда они оказались на территории Австрии, Лари обернулась и посмотрела на пограничный шлагбаум, опустившийся за ними. Над горизонтом ее родины поднималось солнце. Сколько еще времени пройдет, прежде чем она вернется сюда? И вернется ли вообще? После того как свобода целой нации погибла у нее на глазах, ей было еще труднее поверить в то, что Кат могла выжить, или в то, что Милош Кирмен еще будет жив, чтобы ответить на ее вопросы, если ей все-таки удастся возвратиться в Чехословакию.
Лари вспомнила, что там остался еще гобелен, наследство, оставленное ей матерью. Она не может допустить, чтобы он был потерян!
А когда в памяти Лари всплыл образ прекрасной невесты в сопровождении белых единорогов – она почувствовала, как в ней начинает подниматься волна отчаяния. Для некоторых людей единороги, быть может, всего лишь миф, как и другие истины, за которые она так долго цеплялась.
Но только не для Лари. Она все еще верила в них – у нее не было выбора. И когда-нибудь она вернется обратно, чтобы отыскать их.
ГЛАВА 20
Провиденс, Род-Айленд, февраль 1972
Съежившись под ветром, таким резким и жгучим, словно лезвие ножа, Лари свернула с Тэйер-стрит на узкую дорожку, которая привела ее к заднему входу старого деревянного дома. Хотя внутри было почти так же холодно, как снаружи, она, взбежав по шатким ступенькам, сняла шерстяную шапочку и серо-зеленое, покрывшееся ледяной коркой пальто и бросила их на вешалку на стене, прежде чем открыть еще одну дверь в квартиру на втором этаже.
Но даже там она не нашла согревающего тепла. Перед ней предстало такое зрелище: две ее соседки по квартире, Джилл Ласкер и Хелен Каридис, укутанные в шарфы и парки, сидели за круглым дубовым столом в маленькой передней и ели суп из одной кастрюльки.
– Лучше бы ты не снимала пальто, малышка! Миссис Блэнтон опять экономит на отоплении, – сказала Хелен.
Эта была замечательная девушка с белой кожей, черными волосами и обсидиановыми глазами. Ее отец, грек по рождению, работал на судостроительных верфях в Коннектикуте. Она изучала архитектуру и получала стипендию.
– О нет! – простонала Лари. – Как она может! Готова поклясться, что на улице больше двадцати градусов мороза!
– Вот здорово! И всего-то? – сказала Джилл. – Мне кажется, что я могла бы пойти на улицу, чтобы согреться.
Лари даже не стала спрашивать девушек, обращались ли они к квартирной хозяйке, жившей на первом этаже, с просьбой хоть немного повысить температуру. К тому времени ее привычки были им уже хорошо известны. Несколько раз в месяц эта пожилая старая дева закутывалась в одеяла и снижала температуру во всем доме. Когда жильцы начинали жаловаться, миссис Блэнтон с сочувствующим видом сообщала им, что ее печь уже старая и плохо работает, а теплоизоляция дома плохая.
Однако жильцы миссис Блэнтон не подавали официальную жалобу на нее, потому что она запрашивала самую низкую арендную плату во всем городе за квартиры, которые из года в год сдавала студентам род-айлендской Школы дизайна.
– Поешь немного супу! – предложила Джилл, долговязая уроженка Нью-Йорка с длинными спутанными рыжеватыми волосами, изучавшая изобразительные искусства. – Это черные бобы из консервной банки, но я добавила пару глотков виски, чтобы мы могли согреться.
– Нет времени есть! – ответила Лари.
Как бы холодно ей ни было, она продолжала раздеваться, направляясь в свою спальню. Лари вернулась с совещания у декана по поводу пособий для студентов. По этому случаю она надела единственную парадную вещь – черный мохеровый костюм, который теперь надо было сменить на что-нибудь более подходящее для ночной работы.
– Эй, тут звонил какой-то парень и спрашивал тебя! – крикнула Хелен, когда Лари повесила костюм в шкаф.
Лари вытащила из ящика свитер с высоким воротом и откликнулась, натягивая его через голову:
– А как его зовут?
– Он не представился. И ничего не просил передать. Весь такой таинственный!
Лари не обратила на это внимания. Ей часто звонили незнакомые мужчины, которые видели ее где-нибудь на занятиях или на работе. Общество приличных молодых людей в Провиденсе включало в себя не только студентов Школы дизайна, но и Брауновского университета. Однако Лари редко соглашалась на свидание, а если и соглашалась, то потом жалела об этом. Ее соседки по квартире всегда советовали ей расслабиться и больше веселиться. Но когда она узнала о неразборчивости Кат (а Лари воспринимала поведение матери в последний месяц перед арестом именно так), из-за которой было поставлено под сомнение ее происхождение, это оказало на нее сдерживающее воздействие и заставило избегать серьезных увлечений мужчинами.
– Как прошла встреча? – крикнула Джилл.
– Самое большее, что они могут предложить – это еще пятьсот долларов.
Лари схватила джинсы, брошенные ею накануне в угол, влезла в них и натянула толстый свитер.
– Тебе ведь нужно больше, не правда ли? – озабоченно спросила Хелен, когда Лари помчалась обратно к входной двери.
– Не беспокойся! Может быть, сегодня вечером я получу щедрые чаевые, – бросила Лари, прежде чем выйти за дверь.
В действительности, чтобы набрать сумму, необходимую для оплаты учебы, ей нужно было бы получать сверхвысокие чаевые в течение нескольких месяцев, и не только в «Красном трамвае», кафе, в котором она обслуживала посетителей три вечера в неделю, но и в кофейне на Норт-Мэйн, где она готовила завтраки по выходным. До недавнего времени ее заработка на этих двух работах вместе с пособием для студентов, а также с теми деньгами, которые она получала от Аниты, было достаточно. Но, проведя в Ньюпорте Рождество, она поняла, что даже частичная оплата ее учебы стала для Аниты слишком тяжелым бременем. «Морской прилив» все больше ветшал, огромные комнаты пустели, по мере того как мебель отправляли торговцам антиквариатом. Кроме того, у Мэри, жены Майка, обострялся артрит, и Анита платила за ее лечение.
Все эти финансовые проблемы могли бы быстро разрешиться, если бы Анита продала дом. Но уже давно стало ясно, что он был частью ее самой, частью ее души и тела. Из-за глупой сентиментальности или из-за простого безумия Анита цеплялась за огромный особняк, чтобы умереть в нем, словно капитан, идущий на дно вместе со своим кораблем.
Всякий раз, принимая материальную поддержку Аниты, Лари испытывала угрызения совести – особенно после поездки в Чехословакию, где она сделала открытие, что между ними, возможно, нет кровного родства.
– Но это не имеет никакого значения! – настаивала Анита. – Дочь ли ты Джина или нет, моя дорогая девочка, я не могу любить тебя сильнее, чем уже люблю. Я никогда не буду жалеть о том, что растила тебя. И я хочу продолжать поддерживать тебя всеми доступными мне средствами.
Зная, как было бы обидно Аните, если бы такое проявление ее любви было отвергнуто, Лари приняла те несколько тысяч долларов для оплаты обучения, которые она давала ей в течение двух лет после окончания средней школы. Джин тоже захотел внести свой вклад, но тут Лари взбунтовалась. Он делал для нее слишком мало, когда она считала его своим отцом. Теперь же, когда оказалось, что Джин, возможно, не ее отец, она не хотела доставить ему удовольствие, позволив вести себя так, как если бы он им был.
Хотя она и отвергала Джина, однако не настаивала на необходимости получения достоверного доказательства их родства, которые мог бы дать анализ крови. Один или два раза об этой процедуре упоминали, но оставили все, как есть. Казалось, что Лари вместе с Джином и Анитой вступили в молчаливый заговор (причем каждый из них сделал это по своей причине), чтобы избежать нежелательных последствий, которые могли бы лишить их веры в то, во что им хотелось верить. Анита надеялась, что Лари действительно ее родственница. А Лари предпочитала чтобы ее отцом оказался Милош, который был первой и настоящей любовью Кат. На тот момент такое положение дел больше всего устраивало и Джина – по крайней мере, вопрос оставался неясным. Анализ крови был для них возможностью, которую не представляло труда реализовать в любой момент… но когда-нибудь впоследствии.
Лари шла морозным вечером по улице и обдумывала еще один аспект своего будущего. Если она не сможет найти дополнительного источника средств, то вынуждена будет прервать учебу. В этом не было бы ничего страшного, если бы получение образования не являлось частью плана осуществления ее заветной мечты. Мечта зародилась у Лари в тот момент, когда старый управляющий Кирменов развернул перед ней великолепный гобелен. Даже если поиски Кат ни к чему не приведут, даже если Лари не застанет в живых Милоша Кирмена, когда ей удастся снова попасть в Чехословакию, это уникальное творение мастеров, уцелевшее в бурные годы коммунистических преобразований, служило для нее свидетельством материнской любви и необыкновенной любви Милоша к Катарине Де Вари. С тех пор возрождение этого древнего искусства, которому служили многие поколения Кирменов, стало целью ее жизни.
Желание побольше узнать об истории и технике ткачества гобеленов, их производстве, привело Лари в род-айлендскую Школу дизайна.
Основанная в 1877 году, она стала одним из лучших художественных учебных заведений страны. Считалось, что ее программа не уступает программе колледжа. В школе был целый факультет, на котором изучали текстильное производство.
С трудом пробираясь по снегу и размышляя о финансовых трудностях, Лари по-новому оценила идею, которая привела ее в Школу дизайна. Когда реально может она рассчитывать вернуться в Чехословакию? За четыре года, прошедшие после Пражской Весны, режим стал еще более строгим, чем до Дубчека. Въезд и выезд из страны был ограничен и разрешался только дипломатам и бизнесменам, передвижение которых контролировала тайная полиция. Переписка и телефонные разговоры были также строго ограничены. Лари продолжала время от времени посылать письма, адресованные матери, а также отправила пару писем Милошу Кирмену, но, похоже, они так и не дошли до своих адресатов. С таким же успехом Лари могла бы просто бросить их в океан. Возможно, пришло время подумать о чем-нибудь более реальном, чем спасение героических людей и прекрасных традиций.
Наконец, она добралась до «Красного трамвая». Как приятно было укрыться от жестокого мороза в теплом кафе, наполненном ароматом горячего кофе!
По обыкновению, все столики были заняты студентами Брауновского университета и Школы дизайна. Как только Лари приступила к работе, она сразу же забыла о своих проблемах. Это было для нее приятным облегчением.
В середине своей пятичасовой смены она заметила, что угловую кабинку, которую только что освободила шумная компания будущих архитекторов, занял человек, несколько встревоживший ее своей внешностью. Он был закутан в залатанную армейскую парку. У него были лохматые каштановые волосы, а, на щеках – небритая щетина. Хотя освещение в кафе было приглушенным, он не снимал солнцезащитные очки, скрывавшие его глаза.
– Что желаете? – спросила она потом, оторвав взгляд от нового посетителя, достала из кармана влажную тряпку и наклонилась над столом, чтобы протереть его.
– Как насчет свидания?
Теперь Лари совсем не хотелось смотреть на него, и она продолжала описывать тряпкой широкие круги.
– Это что-то новое, – с утомленным видом произнесла она. Обычно сначала знакомятся.
– Я нетерпелив.
Она снова положила тряпку в карман, достала блокнот и карандаш и уставилась на чистую бумагу.
– Я тоже нетерпеливо жду ваших распоряжений.
– Принеси пива. Любое, какое есть.
Она умчалась выполнять заказ, прежде чем он успел что-нибудь добавить.
Вернувшись с пивом, Лари увидела, что посетитель снял очки, но длинные волосы, падавшие на его голубые глаза, мешали ей рассмотреть незнакомца. Она поставила на стол кружку и скользнула по нему взглядом. И тут у Лари мелькнула мысль, что его лицо ей кажется знакомым. Он неторопливо улыбнулся ей.
Она начала припоминать.
– Ник?! – пробормотала она голосом, полным недоверия.
– Собственной персоной.
– Боже мой, Ник! Ну почему же ты не сказал?..
Он застенчиво пожал плечами.
– Хотел проверить. Посмотреть, трудно ли тебе будет узнать меня.
Лари покачала головой. Ее снова охватило смущение, когда она села напротив него и потянулась через стол, чтобы взять его за руку.
– От тебя перестали приходить письма, а мое последнее письмо тебе мне вернули. Это было уже так давно! Я была уверена, что ты…
– Я знаю. Мне жаль, – ответил он сухо, словно желая пресечь дальнейшее обсуждение этого вопроса. Но Лари не удовлетворил такой ответ.
– Как ты мог так поступить? Просто взять и прекратить переписку, и не…
– Я ничего не мог поделать, Лари. Из-за некоторых обстоятельств… поддерживать связь стало невозможно.
В ответ она пристально посмотрела на него. Ник сильно изменился за прошедшие несколько лет. Когда они познакомились, он мало чем отличался от любого другого молодого человека в Ньюпорте. Когда война еще не оставила на нем своего следа, глаза Ника сверкали оптимизмом, и он казался еще не сформировавшимся юношей. «Обыватель», любимое выражение Лари из американского сленга, наиболее точно характеризовало его. Но теперь в Нике Орне не осталось ничего обывательского. Черты лица заострились, а наивное выражение глаз сменилось настороженным. Его окружала, как Лари уже заметила с первой минуты, атмосфера тревоги и опасности. Весь облик Ника говорил о том, что ему не раз приходилось в своей жизни рисковать. Но несмотря на все перемены, он стал гораздо привлекательнее, чем прежде.
Лари услышала, что сидевшая за соседним столиком компания начала нетерпеливо требовать свежей порции пива.
– Я могла бы бросить работу прямо сейчас, чтобы мы могли спокойно поговорить.
– Не надо! Я подожду, пока ты не закончишь.
Она встала из-за стола, но снова задержалась.
– Ты ведь не призрак, правда?
Ник улыбнулся.
– Я посижу здесь.
Несмотря на все заверения Ника, Лари время от времени бросала взгляд в сторону его кабинки, боясь, что он может выйти на улицу и снова исчезнуть. Не поддавалось объяснению то, каким образом ему удалось как бы выпасть из реального мира вплоть до настоящего момента.
Во время первого года его службы во Вьетнаме их переписка постепенно приобретала для него все большее значение. Балансируя между жизнью и смертью, Ник не стыдясь, смело писал ей обо всех страхах и желаниях, и в конце концов Лари поняла, что идет на больший риск, открывая ему свои мысли и чувства. Взаимная откровенность благоприятствовала возникновению духовной близости. Однажды Ник написал, что надеется вернуться из Вьетнама живым и «соединиться с ней в том же самом месте, где когда-то они расстались». Лари чистосердечно ответила, что на самом деле «соединять» нечего, потому что они всего-навсего друзья, и благодаря переписке их дружба окрепла. «Боюсь, ты рассчитываешь на большее, но у меня есть много важных дел, которые я должна завершить, прежде чем строить с кем-то планы или давать обещания».
Разумеется, она не могла признаться ему в этом, но ее представления о том типе мужчин, которые способны вызвать в ней романтический интерес, все еще находились под влиянием Чезаре Даниели. Но это не означало, что так будет продолжаться вечно. На протяжении последних летних сезонов в Ньюпорте Лари избегала его. Но однажды воскресным утром она сидела на пляже напротив «Морского прилива», и мимо нее, на некотором расстоянии от берега, пронесся блестящий быстроходный катер. У руля был Чезз, а вокруг него – три девушки в бикини. Он помахал ей рукой, а потом катер изменил направление, увеличил скорость и понесся через залив. На мгновение Лари почувствовала острое желание оказаться рядом с ним, но потом напомнила себе о высокомерии Чезза. И все же… думая о мужчине, которого когда-нибудь полюбит, она всегда представляла человека с гипнотическим очарованием Чезза Даниели… но без его недостатков. Человека, который сможет пробудить в ней тот же самый физический трепет, когда она будет смотреть на него.
Ник был совсем не таким. Он был порядочным, чувствительным парнем и вызывал у нее глубокое сочувствие, потому что его жизнь подвергалась риску. Однако после многих месяцев переписки Лари горела желанием повидаться с Ником и была ужасно разочарована, когда по возвращении из Праги узнала, что его первый отпуск в точности совпал со временем ее отсутствия.
Они по-прежнему обменивались письмами, и Ник все чаще изливал свой гнев против смерти и разрушений, которые видел вокруг. Он также вкладывал в конверты душераздирающие фотографии, которые продолжал снимать при каждой возможности. Несколько из них были напечатаны в американской прессе, и Ник, гордясь этим, позаботился о том, чтобы экземпляры этих изданий были посланы по ее адресу. Один снимок изображал хорошенькую вьетнамскую девочку, с обугленной куклой на руках, съежившуюся от страха под направленным на нее острием штыка американского солдата. Он был напечатан в дюжине газет, и за него ухватились активисты антивоенного движения. Они увеличили его и носили на плакатах во время маршей мира. Ник написал, что после этого ему был объявлен выговор. Командование не желало, чтобы соотечественники знали правду о войне. В последнем письме, которое получила Лари, Ник сообщал, что, проснувшись однажды утром в своей палатке, он обнаружил оба свои фотоаппарата «Никон» разбитыми вдребезги.
«Тут есть парни, которые не понимают, что я пытаюсь спасти их жизни, показывая то плохое, что продолжает твориться во Вьетнаме, – объяснял он. – Они думают, что я поддался влиянию врага. Но то, что я делаю, важно, поэтому я просто куплю новый фотоаппарат в следующий раз, когда буду в Сайгоне».
Первые два месяца после того, как его письма перестали приходить, Лари не приходило в голову, что с ним случилась беда. Ведь были и другие долгие перерывы. Но когда одно из ее писем вернулось обратно со штампом «невозможно передать по назначению», Лари встревожилась. Она попыталась связаться с отцом Ника, но Орна-старшего было трудно поймать, так как он постоянно курсировал между Нью-Йорком и Лос-Анджелесом. На записки, которые она оставляла для Берни в его фирме, ответа также не последовало. У нее появились опасения, а потом и уверенность в том, что Ник убит, а его родители предпочли избежать дополнительных страданий, которые принесли бы им ее соболезнования. Хотя Лари и ощущала эту потерю, она никогда не оплакивала Ника. Она была готова к этому с того самого вечера, когда познакомилась с ним.
И вот теперь он сидел здесь, потягивая пиво, снова скрыв глаза за темными очками, больше похожий на какого-нибудь таинственного солдата удачи, чем на того молодого человека, с которым у нее состоялась короткая встреча несколько лет назад в Ньюпорте.
По будним дням «Трамвай» работал до полночи, однако начался сильный снегопад, и количество посетителей сократилось. Поэтому управляющий объявил, что они закроются рано. Когда Лари отправилась за своим пальто, ее охватило чувство неловкости: она не знала, что ей делать с Ником. Чего он ожидал от нее после долгого отсутствия?
Когда она подошла к его кабинке, он был погружен в чтение книжки в мягком переплете – какой-то брошюры о войне.
– Я могу идти, – сказала она.
Ник засунул книгу в куртку, поднялся, не сказав ни слова, и они вышли в ночь, покрытую белой пеленой. Некоторое время они брели в молчании, подавленные пропастью, которая разделяла их и которую необходимо было преодолеть. Открыв когда-то в письмах друг другу душу, теперь им, похоже, было нечего сказать.
– Хочешь выпить кофе или еще чего-нибудь? – спросил он наконец.
– Давай просто погуляем!
Теперь Лари не возражала против холода. Ей нравилось идти под снегом, на фоне которого, как ей казалось, будет легче разглядеть новые истины.
– Так, значит, ты думала, что я погиб? – спросил он по прошествии еще одной минуты.
Казалось, его слова были предназначены для того, чтобы дать выход ее ярости.
– Черт побери, Ник, а что еще я могла подумать? Я даже не смогла узнать у твоих родителей…
Он перебил ее:
– Они защищали меня. Может быть, им не следовало этого делать… Но я не хотел, чтобы ты знала, как плохи мои дела.
– Как плохи? – эхом повторила она.
Очевидно, он запретил своим родителям общаться с ней. Она пристально всматривалась в его лицо. С обледеневшими хлопьями снега на щеках, с ободками из снежинок вокруг глаз он казался призраком. Словно избегая ее взгляда, Ник отвернулся и пошел дальше.
Лари поспешила вслед за ним.
– Что случилось, Ник?
Он сгорбился и сильнее натянул на себя куртку, будто защищаясь от ее вопроса.
– Ради Бога, зачем же ты пришел, если не можешь поговорить со мной?
Ник снова остановился и повернулся к ней лицом.
– Я здесь потому, что никого в целом свете не люблю так, как тебя, Лари.
Он мягко взял ее за руки и посмотрел на нее с такой нежностью и страстью, что ей не оставалось ничего другого, как подчиниться.
– Можешь ли ты представить себе, как много для меня значило, – произнес он хриплым от волнения голосом, – как много значит для любого мужчины там – когда есть кто-то, кто ждет тебя, к кому можно вернуться.
Было еще слишком рано начинать выяснять отношения. Она только выразила свое согласие кивком.
– Может быть, я внушил себе, что ты тоже неравнодушна ко мне. Мне так хотелось увидеть тебя… И как только я смог, я пришел сюда.
Спустя некоторое время Лари сказала:
– Если ты действительно любишь меня, как ты мог допустить, чтобы я подумала, что никогда больше не увижу тебя?
Ник глубоко вздохнул.
– Ты еще не замерзла? – спросил он. – Потому что рассказ будет долгим.
– Проводи меня домой! По дороге все и объяснишь.
Война, начал он, превзошла все их худшие ожидания. Многие американские солдаты находили утешение в той или иной форме иллюзий. Одни пытались размыть границы реальности с помощью наркотиков, другие жили только ради удовольствий, получаемых в публичных домах Сайгона, и пьянствовали, чтобы стереть в памяти то, что происходило между увольнительными.
– Но я никогда не увлекался ни наркотиками, ни девицами из баров, ни самообманом, – сказал Ник. – Я не хотел потерять связь с реальностью, и способ, который я нашел, чтобы держать правду в фокусе – в буквальном смысле этого слова заключался в том, что я фотографировал ее. Ты уже знаешь, что мое увлечение начало создавать мне в армии проблемы.
И Ник рассказал о том, о чем уже писал ей в последнем письме: он купил новый фотоаппарат, и снова начал снимать. Несколько дней спустя его включили в состав группы, которая должна была вести обычное патрулирование в джунглях. Отряд попал под огонь снайпера. Идя по его следам, они подошли ко входу в пещеру. Солдаты сделали несколько выстрелов, надеясь заставить снайпера сдаться, но ответного огня не последовало. Пещера, казалось, была пуста. Солдаты уже приготовились бросить гранаты в зияющую темноту, чтобы расчистить себе путь.
– Я стал спорить с ними. Я не знал, что было там, внутри. Может быть, склад боеприпасов для партизан или командный пост, где мы могли найти вражеские карты. Лейтенант, командовавший нашим патрулем, не хотел, чтобы мы шли в эту дыру, пока не убедится, что это безопасно.
В этот момент Ник умолк. Лари повернулась и посмотрела на него. По выражению его лица она поняла, что ей следует проявить терпение. Чтобы пережить это вновь, он должен сам задавать темп своего рассказа.
К тому времени они уже дошли до Тэйер-стрит, но вместо того, чтобы возвратиться домой, она повернула на Уотерман-стрит, которая круто поднималась в гору через Проспект-парк к тому месту, откуда открывался вид на город. Наконец Ник продолжил свой рассказ тихим голосом:
– Внутри пещеры мы обнаружили пятерых вьетнамцев. Наши выстрелы и крики их так напугали, что они боялись выйти из своего убежища. Среди них была девочка, лет тринадцати-четырнадцати с личиком ангела и длинными шелковистыми волосами. Остальные были мальчики. Один только начинал ходить, а старшему было около десяти лет. Вероятно, это была семья, и они ожидали, что кто-нибудь придет за ними, возможно, снайпер. Три мальчика и девочка лежали на земле в конце пещеры и казались спящими. В этом замкнутом пространстве контузии от взрыва гранаты оказалось достаточно, чтобы убить их.
У Лари перехватило дыхание, и глоток холодного воздуха, который она резко втянула в себя, действительно на секунду заморозил сердце у нее в груди. Она снова бросила взгляд на Ника, который пристально смотрел вперед, вглядываясь в ночь, и увидела в его глазах нестерпимую боль, которую ей захотелось остановить. Но его слова продолжали литься с такой отчаянной силой, что она поняла: для Ника будет лучше выговориться.
– Всех, кроме одного мальчика. Наверное, он хотел выглянуть наружу, и в него попало столько осколков, что они практически разорвали его маленькое тельце пополам. Не было никакой надежды спасти малыша, но он так мучился! Поэтому лейтенант… он… – в том месте Ник на мгновение смолк, – он взял ружье и сделал то, что обычно делают с животными, чтобы прекратить их страдания.
Лари не могла слушать это. «Не надо больше!» – хотелось ей крикнуть. Но если бы она прервала Ника, то никогда не узнала бы, как ему было плохо, и не смогла бы по-настоящему установить с ним контакт. Она не отрывала глаз от чистого, свежего снега и молчала.
Все солдаты в отряде были в ужасе от содеянного, сказал Ник. Чтобы полностью уничтожить следы преступления и выжечь его из памяти, они не просто сожгли мертвых, но и устроили из их тел погребальный костер.
Ник прошел через все это точно так же, как и другие члены патрульного отряда. Но он достал из своего ранца фотоаппарат и сделал несколько снимков: пылающий погребальный костер, лица людей, наблюдавших, как он горит. Все остальные были слишком ошеломлены, чтобы протестовать.
– Когда все было кончено, мы взяли себя в руки и тронулись в обратный путь через джунгли, – продолжал он. – А после этого что-то ударило меня, и я так никогда и не узнал, что это было.
Когда Ника доставили в полевой госпиталь, он был в таком плохом состоянии, что никто не надеялся на его выздоровление. По официальной версии, вьетнамские снайперы, все еще наводнявшие джунгли, выстрелили ему в спину, плечо и ногу, а кроме того, бросили гранату, которая вызвала у Ника такую тяжелую контузию, что он пролежал в коме одиннадцать недель.
– Но, разумеется, все это было в рапорте, поданном лейтенантом… А мне он не раз говорил, что терпеть не может мои фотографии.
И только когда Ник иронически усмехнулся и прибавил, что фотоаппарат, который был при нем тогда, так никогда и не был найден, до Лари дошло, что именно он хотел сказать ей.
Она повернулась и недоверчиво посмотрела на него.
– Неужели ты действительно думаешь?..
– Им не хотелось снова увидеть все это на фотографиях. Особенно самих себя. И они боялись их публикации.
Они приближались к вершине холма, и Лари увидела впереди широкую фигуру человека, который неподвижно стоял за тончайшим занавесом падающего снега. В голове у нее мелькнула дикая мысль, что кто-то, возможно, все еще преследует Ника, чтобы заставить его умолкнуть навсегда, и страх пронзил ее, словно молния. Но потом она поняла, что это всего лишь статуя основателя род-айлендской колонии Роджера Уильямса, отмечавшая самую высокую точку парка. И все же события, о которых рассказал Ник, потрясти ее.
– А что случилось с другими солдатами из того патруля?
– Не знаю. Если их не ранило, значит, они завершили свой обход и направились домой.
– И это все? Ты не стал выдвигать никаких обвинений?
– Честно говоря, Лари, у меня не было никаких доказательств, чтобы опровергнуть официальную версию. Может быть, поэтому я и оказался в госпитале, хотя никто представить себе не мог, что я выживу.
Весь ужас и жестокость происшедшего с новой силой нахлынули на Лари, и ей захотелось утешить его. Она прижалась к нему и обхватила его руками.
– Как это ужасно для тебя, Ник! Мне так жаль…
– Тебе? А о чем тебе жалеть?
– Что ты страдал… что я сердилась на тебя…
Но Лари не смогла сказать ему самого главного, что она не способна испытывать к нему такие чувства, которых он ждет от нее.
Его рука гладила ее волосы.
– Я поступил неправильно, не дав тебе знать об этом раньше. Но даже выйдя из комы, я еще долго, очень долго оставался развалиной – нечеткое зрение, частичная глухота. Я не хотел, чтобы ты жалела меня, чтобы это стало частью наших с тобой отношений. Я боялся встречаться с тобой, пока снова не буду в порядке. На это ушло много времени. Пару лет я выполнял случайные работы – только для того, чтобы укрепить здоровье, – и путешествовал, чтобы продолжать заниматься фотографией. И вот теперь я выздоровел – на сто процентов.
– Это же просто чудесно, Ник!
И она быстро поцеловала его.
– Я мечтал об этом!
Когда Ник снова наклонился к ее губам, Лари не смогла отказать ему. И нежное тепло, которое она ощутила одновременно с прохладными прикосновениями снежных хлопьев, опускающихся на ее щеки и брови, было более приятным, чем она ожидала.
– Это даже лучше, чем в мечтах! – тихо произнес он.
– Ник, я ужасно счастлива, что ты вернулся и полностью поправился. Но все это не так…
– Я знаю. Тяжело, когда на тебя сваливаются вот так неожиданно, словно гром среди ясного неба. Но я пришел не для того, чтобы предъявить какие-нибудь требования, Лари. У меня все в порядке, и я не нуждаюсь в любви или сочувствии, чтобы выздороветь. Мне нужно было только увидеть тебя. Если не воссоединиться там, где мы расстались, то хотя бы начать все заново.
