Текст книги "Любовь, страсть, ненависть"
Автор книги: Джоан Коллинз
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 32 страниц)
Глава 6
Лондон, 1943 год
– О, черт возьми, больше не надо, – пробормотала сама себе Фиби. Она еле доползла до постели, чувствуя себя совсем разбитой после еще одной долгой ночи, проведенной в театре «Уиндмилл», чей знаменитый девиз гласил: «Мы никогда не закроемся».
– Не надо второго воздушного налета. Неужели это никогда не кончится?
В полусне она натянула на себя теплое платье и пушистые домашние тапочки, сделанные из овечьей шкуры. Взяв термос с горячим чаем и сумку с самым необходимым, которая всегда была наготове, Фиби спустилась на семь пролетов вниз, в неудобное, переполненное людьми бомбоубежище. Вместе с другими жильцами ее подъезда она напрасно пыталась задремать, в то время как звук разрывающихся бомб гулким эхом отдавался в темном трясущемся помещении. Громко кричали грудные младенцы, всхлипывали от ужаса дети постарше. Как только прозвучал сигнал отбоя тревоги, измучившиеся люди похватали весь свой небогатый скарб и шатающейся походкой разошлись по своим квартирам… до следующей ночи.
Фиби испустила усталый вздох облегчения, позволив себе расслабиться, и, бросившись на кровать, заснула сном младенца. Она пережила еще одну ночь налетов люфтваффе, еще одну ночь землетрясения и оглушительного шума, во время которой непрерывно стреляли зенитки и немецкие бомбы превращали город в ад.
Утром по Би-би-си она услышала, как Алвач Лайделл официальным тоном сообщал о том ущербе, который был причинен городу. Более семидесяти зданий были частично или полностью разрушены, пятьдесят два человека убиты и в два раза больше ранены. У него был слишком мрачный голос, когда он перечислял потери, и Фиби выключила приемник. Она не могла больше слышать эти трагические новости.
Терпеливо отстояв в очереди в местном магазине за чашечкой крепкого чая и липкой сдобной булочкой, внутри которой была пара изюминок, она решила пойти по улице Грейт Портленд в направлении Вест-Энда. Улицы были усеяны шрапнелью и осколками, но, к счастью, ни одно из зданий, мимо которых она шла, не рухнуло. Больше всего от бомбежки пострадал район возле реки, откуда, как она могла видеть, поднимались высокие клубы серого дыма.
Материальное положение Фиби было очень хорошим, она ухитрялась процветать даже в израненном войной Лондоне. В свои двадцать три года она обладала отличной фигурой, персикового цвета кожей и ярко-рыжими волосами, доставшимися ей от предков – крепких и сильных крестьян и крестьянок с севера Англии, не боявшихся ни тяжелой работы, ни лишений. Основа британской расы, они все были живучими, и она тоже собиралась пережить войну и даже извлечь из нее выгоду. Она и не думала унывать. У нее была работа в театре «Уиндмилл»: развлекать ребят – парней в голубом, в хаки, в зеленом и даже в белом. Все они были в отпусках, и их усталые желтые глаза говорили о страшном опыте войны, который выдавал их хриплый смех. Сегодня давали семь представлений. И так было каждый день. Они меняли костюмы не меньше сорока девяти раз – по семь раз за каждое представление, и некоторые девушки порой даже обнажали для солдат свою грудь, а те смотрели на них во все глаза.
Кубинские каблучки Фиби стучали по улице Регент, изящно обходя дворников, которые убирали «немецкий мусор». Несмотря на ночные налеты, на площади Пиккадилли, как всегда, было оживленно. Статую Эроса, бога любви, из центра Пиккадилли перенесли в безопасное место. Военные всех национальностей из союзных армий кружили в водовороте цветов и волнения, а десятки молодых женщин толпились на тротуарах, непринужденно болтая с ними. На площади Пиккадилли царила карнавальная атмосфера, лица людей светились безграничной радостью, как будто война не могла повлиять на них.
Не важно, что у многих военнослужащих отпуск заканчивался завтра и скоро они уже будут воевать в Северной Африке, Бирме или Салернском заливе. В Лондоне все время было весело, особенно в его западной части, а тем более в театре «Уиндмилл». Фиби прошла мимо дома со львами на углу, где выстроились две очереди, терпеливо ожидая открытия заведения, и поспешила к Шафтсбери-авеню.
Войдя через служебный вход, она остановилась, увидев одного из самых красивых молодых людей, которых ей когда-либо приходилось встречать. Он оживленно разговаривал с швейцаром театра. Густые темно-каштановые волосы лежали непокорными волнами; изогнутые, черные как смоль брови; привлекательное, несколько мрачное лицо со скулами и носом, которые казались точной живой копией Антония, любимого юноши императора Адриана. Не прекращая разговора со стариком, он бросил на нее короткий взгляд синих, цвета моря глаз и равнодушно отвернулся.
Незнакомец был одет в такую же, как у принца Уэльского, серую тройку и голубую рубашку с экстравагантным галстуком. Светло-серая фетровая шляпа была щегольски надвинута на глаза, и когда он наклонился к швейцару, то был просто очарователен.
– Но послушай, старина, ты только скажи боссу, что у меня многолетний опыт работы в варьете. Манчестерский ипподром, ливерпульский театр Бэйети, брайтонский Алхамбра. Я был «гвоздем программы» в каждом из них, и, – он заговорщически зашептал, – у меня великолепный репертуар всякой пошлятины Пьера Блэкпула, я обкатал его в соответствующих заведениях, повсюду. – Он протянул безучастному швейцару отпечатанную на машинке рекомендацию, к которой была приклеена его улыбающаяся фотография размером восемь на десять.
– Кстати, как тебя зовут, старина?
– Фред, – без улыбки ответил швейцар.
– А меня Джулиан Брукс. Джули Брукс меня зовут, роль моя – веселый шут. – Он одарил Фреда неотразимой улыбкой, обнажив ряд прекрасных ровных зубов, расположенных под идеально подстриженными усиками а ла Рональд Колман.
– А почему ты не в армии? – спросил Фред, подозрительно глядя на фотографию, которой размахивал перед ним молодой человек.
– Плоскостопие. Не очень почетно, но, как видишь… Когда их взгляды на какое-то мгновение вновь встретились, Фиби почувствовала возбуждение.
– Вот почему я хочу хотя бы чуть-чуть помочь нашим парням, старина. У меня есть комедийные номера, которые заставят их надрываться от хохота. Они вернутся туда, на войну с фрицами, улыбаясь до ушей, а наложившие в штаны гансы будут драпать, как зайцы. – Он чарующе улыбнулся, но толку не было. Его очарование разбилось о каменное спокойствие швейцара.
– Не-а, извини, приятель. – Фред равнодушно вернул ему фотографию. – Мы никого не нанимаем, так директор приказал. Даже если бы брали, я не тот, кто этим занимается. Так что вали отсюда и предложи себя кому-нибудь другому. – Он взял «Дэйли миррор» и погрузился в комиксы Джейн, оставив Джулиана совершенно подавленным.
Фиби прошла вперед. Нельзя позволить ему уйти: симпатичный, молодой, явно не собирается оказаться в далеких краях, чтобы стать «пушечным мясом», как глупо поступили некоторые из ее бывших любовников.
– Привет, я Фиби Брайер, – мягко сказала она, подавая ему руку с хорошо сделанным маникюром. – Я здесь работаю. Могу ли я вам чем-нибудь помочь?
– Конечно, только вы и сможете. – Джулиан смотрел на рыжие локоны, словно сошедшие с картин Тициана, на свежий цвет лица, живые глаза и аппетитные формы. «Какая привлекательная молодая женщина, – подумал он, – действительно, восхитительная, пальчики оближешь. К тому же дает понять, что она не против. Класс».
– Думаю, что именно вы и сможете мне помочь, мисс Брайер. – Он сказал это своим поставленным в Королевской Академии драматических искусств голосом, таким же мягким, как шелк, и очень соблазнительным. – Не окажете ли вы мне честь, позволив угостить вас чашечкой вкусного чая и сдобной булочкой в маленьком кафе на Шафтсбсри-авеню? – Он окинул ее взглядом, в котором было заметно желание, и Фиби почувствовала, как у нее на щеках вспыхнул румянец.
– Может быть, после следующего представления, – сказала она возбужденно.
«Не спеши, Фиби, – предостерег ее внутренний голос. – Слишком быстро после Джеми, тпру, притормози, дорогая, не спеши». Она одарила Джулиана мягкой, но вызывающей улыбкой.
– Хорошо, в полдень, но только на полчаса… к сожалению. Так что вам лучше прийти вовремя.
– Прекрасно, я буду там минута в минуту. О'кей? – Он снова улыбнулся, и она заметила ямочку на его подбородке.
– Хорошо, – сказала Фиби и по-девичьи залилась краской. – Я не опоздаю.
Фред опустил газету и, многозначительно посмотрев на часы, сказал:
– Послушай, милая, занавес поднимается через пятнадцать минут, а, судя по твоему виду, все это время тебе потребуется, чтобы нанести грим. – Он свирепо посмотрел на Джулиана и фыркнул. – Топай-ка отсюда, мальчуган, дай маленькой леди заняться работой. – И он снова уткнулся в свою газету.
– Значит, в полдень? – Джулиан подмигнул Фиби и, щегольским жестом надвинув на лоб шляпу, оставил ее один на один с щекочущим ноздри ароматом «Брайлкрима» и с зарождающимся чувством в сердце.
Глава 7
Джулиан Брукс был отчислен из начальной школы, расположенной на южном побережье Англии, когда ему было всего восемь лет. Для своего возраста он был очень маленького роста и, как ребенок, стеснялся и нервничал в окружении других детей.
Тихо плача, он стоял в толчее и суете вокзала Виктория, крепко прижимая к себе любимого медвежонка, а его мать, честная симпатичная женщина, сдержанно поцеловав его в щечку, простилась с ним на целых три осенних месяца.
В вагоне поезда, вместе с пятью другими сопящими восьмилетними мальчиками, которые пытались скрыть свое горе, печальный Джулиан невидящим взором смотрел на унылый сельский пейзаж Суссекса, а поезд постепенно набирал скорость.
Все женщины, за исключением его строгой матери, оставались для Джулиана загадкой. Его отец был убит в 1917 году в Аррасе, за два месяца до рождения Джулиана, и все бремя заботы о нем с самого рождения взяли на себя его мать и няня. Он не общался со взрослыми мужчинами и был напуган самой мыслью о том, что ему придется жить вместе с сотней других ребят. Ему хотелось остаться с мамой и любящей няней; он боялся ходить в школу-интернат.
Однако школа оказалась намного лучше, чем он ожидал. Он обнаружил, что может противостоять насмешкам мальчишек над своей слабостью, подшучивая над своим маленьким ростом и опережая их шутки. Вскоре он стал довольно успешно подражать Чарли Чаплину, B.C. Филдсу, Бастеру Китону, Гарольду Ллойду, каждую ночь развлекая всю спальню пародиями па кого-нибудь из знаменитых «звезд» и заставляя одноклассников смеяться так громко, что смотрительница вынуждена была стучать в дверь, грозя им свирепыми карами.
Когда ему исполнилось тринадцать лет, его отослали в Итон, где у Джулиана как-то помимо его воли проявилось влечение к Уилсону Майнору, который жил в соседней комнате. Из-за его поразительно красивого лица старшеклассники вскоре прозвали Джулиана «Милашка Брукс», и эта кличка прилипла к нему на всю жизнь. Он стал пользоваться большой популярностью, как «мальчик на побегушках» и, бегая по поручениям, приносил из деревенских магазинов кувшины или банки с медом, относил записки старшеклассников ребятам из других школ. Некоторые из этих семнадцати-восемнадцатилетних парней не скрывали, что хотели бы, чтобы милашка Брукс обслуживал только их, но Джулиан всегда отшучивался и не реагировал на их приставания. Он пользовался успехом в комнатах старших мальчиков, где по ночам удачно разыгрывал сценки из фильмов и спектаклей мюзик-холлов, услаждая их слух непристойными шуточками из своего богатого репертуара.
Однажды жарким июльским днем Симон Грей, высокий восемнадцатилетний старшеклассник из школы Джулиана, безуспешно пристававший к Джулиану в течение некоторого времени, послал его с запиской к своему тогдашнему «возлюбленному».
До дома мальчика было более двух миль изнурительного бега по страшной жаре. По пути туда Джулиан присел отдохнуть в тени большого вяза и стал обмахиваться конвертом, который от жары вскоре расклеился. Говорят, любопытство до добра не доводит. Напротив. Джулиан открыл конверт и с ужасом прочитал: «Дорогуша! Не правда ли, милашка Брукс превосходен! И я регулярно имею его вот уже шесть месяцев! Наверно, встретившись в следующий вторник, мы сможем вместе поиметь его. Вечно твой, Симон».
Сердце Джулиана чуть не выпрыгнуло из груди, и он почувствовал, как краска заливает его лицо и шею. Он был ужасно потрясен тем, что о нем могут говорить, как о проститутке или куске мяса. Вместе с Уилсоном Майнором они пренебрежительно называли тех, кто «занимался» этим друг с другом, «педиками». Но то, что его могут принимать за одного из «них», приводило его в ярость.
В противоположность Уилсону, который был светловолос и голубоглаз и имел очень нежную кожу, у Джулиана были темные волосы, невероятно чувственный взгляд, и вообще он выглядел чрезвычайно привлекательно. Как и большинство мальчиков из частных английских школ, они проводили друг с другом сексуальные эксперименты. О странных, невыразимых касаниях или взаимных мастурбациях, которыми они занимались после того, как было выпито немало пива или вина, никогда не говорилось при свете дня. Но педик? Он? Джулиан – милашка Брукс – да никогда в жизни! Он лучше умрет, чем позволит другим так думать о нем.
Когда через двадцать минут любовник Симона прочитал записку, Джулиан заметил, как его взгляд, полный скрытого интереса, прошелся по его лицу. Облизав губы, старшеклассник с похотью осмотрел его с ног до головы, и лицо Джулиана сделалось пунцовым. Старшеклассник медленно подошел к столу и написал короткий ответ своему любовнику. Естественно, по пути домой Джулиан прочитал его: «Он, конечно, превосходен, дорогой, но лучше я буду иметь тебя. В следующий вторник, как всегда, вечно твой!»
Джулиан стал беспокоиться о своих отношениях с лучшим другом. Хоть эти отношения и были не совсем платоническими, они никогда не говорили друг другу о своей взаимной привязанности или любви. Это были «мужские отношения», но после сегодняшнего происшествия дружба с этим человеком должна быть прекращена, иначе о нем будут думать, как о педике. Он не перенесет этого, не говоря уже о той, что его мать может умереть от стыда, узнав об этом.
С этого момента Джулиан буквально помешался на спорте в школе и стал еще больше паясничать. И хотя он очень тепло относился к Уилсону, но понимал, что эти чувства были не совсем нормальными. Поэтому он резко разорвал их отношения, что стало для Уилсона громом среди ясного неба. Теперь Джулиан договаривался проводить каждые выходные с теми мальчиками, у которых, по его сведениям, были сестры или молоденькие кузины; и к четырнадцати годам он уже прочно встал на волшебный путь удовольствий, познав секс со «слабым» полом. Благодаря тому, что за год – между четырнадцатью и пятнадцатью – он неожиданно вырос на несколько дюймов, ему было нетрудно уговорить даже самых целомудренных девиц разрешить ему, по крайней мере, один осторожный поцелуй. А после этого под воздействием его сексуальной привлекательности и очарования ему обычно было легко убедить их пойти еще дальше.
В двадцать лет Джулиан выделялся среди других не только тем, что был самым красивым юношей в Королевской Академии драматических искусств, но и тем, что являлся самым лучшим актером и, несомненно, самым любимым студентом и мужчиной, который пользовался огромным успехом у женщин.
Попав в театр-студию в двадцать один год, он постепенно соблазнил всех женщин, которые там работали, независимо от того, какими они были, старыми или молодыми, симпатичными или уродливыми.
Джулиан любил секс. Ему нравилось тешить свое самолюбие, и он просто обожал видеть, как его мужественность покоряет слабый пол. О женщинах он знал все, что только можно было знать. Соблазнить их было очень просто. Его внешность была настолько привлекательна, что достаточно было какой-нибудь чепуховой болтовни, чтобы курочка распустила свои перышки еще раньше, чем поняла, что же все-таки случилось. В постели Джулиану не было равных. Он взлетал со своими возлюбленными на Луну, а затем опускался в бушующем море такой неистовой страсти, какой ни одна из них раньше не испытывала. Он был одновременно истинным Дон Жуаном, бесподобным романтиком Ромео и одетым в вельветовые брюки Казановой. Для женщин он был просто неотразим и мог бесконечно долго поддерживать в них огонь страсти, заставляя их принадлежать ему навеки.
Фиби без особых проблем смогла организовать прослушивание Джулиана (ведь все-таки ее дядя был одним из главных владельцев «Вивьен Ван Дамма»; именно так, несмотря на свой маленький опыт в роли певицы и танцовщицы, она и попала на эту работу). Театру «Уиндмилл» нужны были остроумные молодые комики, у которых был бы хорошо подвешен язык и шутки были по-настоящему смешные. Военные, которые любили смотреть, как танцуют, прихорашиваются и позируют длинноногие и полногрудые девочки театра «Уиндмилл», хотели еще услышать и грязные, довольно непристойные шуточки, которые бы рассказал им кто-нибудь моложе их родителей.
Выступления Джулиана были очень смешными. Его репертуар варьировался от забавного, сдержанного и даже слишком тонкого юмора до настолько отвратительных и непристойных шуточек, что некоторые из молодых солдат были от них просто в шоке.
В постели Джулиан и Фиби времени даром не теряли. В театре Фиби считалась легкомысленной особой. К двадцати трем годам у нее было больше десятка любовных связей, и поэтому, занимаясь любовью, она вела себя в постели раскованно и непринужденно. Мужчины – это игрушки, которые должны доставлять ей удовольствие, и Фиби часто и в больших количествах испытывала его в общении с ними.
Что касается Джулиана, то он вскоре начал чувствовать себя как у Христа за пазухой. Хотя он и был профессиональным актером, после мейдстоунской труппы у него не было ни одной постоянной театральной роли. Но Джулиан, впрочем, как и Фиби, был убежден, что, в конце концов, взойдет и его звезда. А пока он был счастлив, работая днем постоянным комедийным актером в театре «Уиндмилл», а ночь проводя с Фиби в ее теплой постели и не разрушая ее иллюзий о «большой» любви. Он знал, что в это хотят верить все девушки, хотя сам он ни в кого не влюблялся больше чем на неделю. Он успешно прошел через все перипетии любовных отношений в КАДИ и театральной труппе, но, несмотря на то, что Джулиан неплохо чувствовал себя, живя с Фиби, он продолжал по-прежнему сознательно соблазнять почти всех девушек из уиндмиллской труппы. Он ничего не мог поделать со своим сексуальным аппетитом, поддаваясь манящему очарованию слабого пола.
Всем казалось, что Фиби и Джулиан идеальная пара. У них было похожее чувство юмора и огромное честолюбие. Когда Фиби начинала подозревать, что Джулиан переспал с кем-то из ее подруг или коллег в театре, она не устраивала сцен ревности и не скандалила, как его предыдущие подружки. Она вела себя совсем по-другому, делая вид, что ничего не замечает. Такой ценный совет дала ей мать. Их любовь была для обоих источником радости, и, несмотря на войну, они были бесконечно счастливы своей жизнью.
Да, это была хорошая пара, они вполне подходили друг другу. Так считали все. Все шло к тому, что Джулиан должен был на ней жениться.
Глава 8
Гидра, Греция,1944 год
Он был злым, ужасно злым, но сам Николас не мог припомнить, был ли он когда-нибудь другим. Его тело было невероятно худым, кожа оливкового цвета туго обтягивала скулы, живот запал, и ребра проглядывали сквозь ветхую рубашку.
Он стоял на выжженной траве холма, венчающего остров Гидра, а одетый в черное монах заунывно читал молитвы. Море было похоже на темно-голубое зеркало, вдалеке, там, где была Греция, в легкой дымке виднелись Пелопоннесские горы. Тело последней из его младших сестер наконец-то обрело покой в скорбной могиле. Мать тяжело опиралась на него, ее маленькая фигурка была одета в траур, а глаза покраснели от бесконечных слез.
Но Николас Станополис не заплачет. В свои шестнадцать лет он уже был главой семьи. Прошло чуть менее года с тех пор, как его отец вместе с восемью другими греческими рыбаками, обвиненными в оказании помощи партизанам в горах, был жестоко убит. Николас никогда не забудет тот ужасный день.
Внизу, в порту, где лениво покачивалось несколько лодок, легонько натягивая удерживающие их веревки, он видел, как в центре площади с остервенением избивали несколько человек, нанося им удары прикладами винтовок и превращая их лица в кровавое месиво. Всех жителей Гидры заставили смотреть на эту расправу, а потом еще и на расстрел. Но ужаснее всего было то, что зверствующие итальянские солдаты и многие другие их приспешники, казалось, получают животное удовлетворение, наблюдая, как умирают эти несчастные. Между собой солдаты шутили и смеялись, пока их жертвы корчились в агонии.
Сбившись в неровный круг, жители Гидры наблюдали за происходящим. Здесь было около трех сотен женщин в черных платках, причем молодые почти не отличались от старых – настолько истощенными и слабыми стали они от недостатка пищи и жестокого обращения оккупировавших остров солдат. Несколько малышей носились вокруг, и даже кошмар войны не мог помешать их игре. Десятки взрослых застыли на месте от ужаса, а кучка беззубых стариков, покачивая морщинистыми головами, наблюдала за казнью со спокойствием, которое было результатом их долгой жизни и бесполезности сопротивления.
Николас обнял мать, пытаясь поддержать и утешить ее. Она оперлась на него, подавленная горем. Ей было всего тридцать четыре года, а выглядела она на все шестьдесят, состарившись от страха и мук, видя, как страдают и умирают ее дети; К груди она прижимала своего самого маленького ребенка, девочку, которая весила не более двенадцати фунтов, хотя ей было уже около года. Молока из сморщенных грудей Мелины было явно недостаточно, чтобы она долго продержалась.
Достать пищу в деревне было тяжело. Ни коз, ни свиней, ни даже ослов – ничего не было, и сельские жители существовали только за счет того, что им удавалось выловить в море.
В течение года в муках и страданиях умерли последний брат и последняя сестра Николаса, а вместе с ними и треть детей острова.
Жители Гидры были простым, но гордым народом, привыкшим упорно работать, и остров в течение нескольких сотен лет щедро благодарил их за это. Они были настолько решительны и физически выносливы, что Гидра оказалась единственным греческим островом, никогда ранее не бывшим под вражеской оккупацией. Сто лет назад даже турки оказались не в состоянии покорить его.
Немцы разворовали все запасы продовольствия, чтобы прокормить свой африканский корпус. Они забрали весь уже собранный хлеб, перерезали всех овец и коз и причинили огромный вред оливковым рощам и фруктовым садам. Нацисты воевали и не испытывали никакого сострадания к голодающим женщинам и детям.
Когда в 1941 году немцы покинули остров, в гарнизоне Гидры появились итальянцы. Этот малонаселенный остров имел всего одиннадцать миль в длину и считался такой глухоманью, что сюда ссылали отбросы итальянской армии. Мужланы с Сицилии и из Неаполя, до войны не умевшие даже читать, теперь издавали приказы, руководили островом и, пользуясь своей абсолютной властью, терроризировали население острова гораздо больше, чем это делали немцы.
Бенито Муссолини был для них «бог и царь». Неважно, что он был закомплексован из-за своего маленького роста и требовал, чтобы на официальных фотографиях его снимали только снизу; все идиоты в итальянской армии слепо боготворили своего дуче.
Воспоминания Николаса об ужасной смерти его отца были прерваны резким криком матери. Маленький гробик с телом малышки опустили в могилу, и она упала на землю, не в силах вынести этого горя. Четки выскользнули из ее ослабевших рук, когда священник низким голосом предложил ей взять лопату, чтобы бросить первый ком сухой земли на крошечный деревянный ящик.
Плача от сострадания, три женщины помогли причитающей Мелине подняться на ноги. Голос священника зазвучал вновь, несмотря на рыдания женщин. Он уже настолько привык к горю, что перестал реагировать на страдания своих голодных односельчан. Священник не смог бы сосчитать всех детей, которых ему пришлось похоронить за последние два года. Бедная жена Станополиса потеряла уже четверых, да еще и мужа. Но у нее, по крайней мере, остался еще один мальчик, шестнадцати лет, хоть и очень худой, но высокий и не лишенный энергии молодости. Все-таки у Мелины было на кого положиться; поймав на себе полный пренебрежения взгляд, священник инстинктивно почувствовал, что этот мальчик выживет. Он поспешил закончить привычный обряд и увидел, как его паства устало поплелась прочь.
Почти вдвое согнувшись от горя, Мелина в сопровождении трех женщин и Николаса медленно направлялась под защиту холодных каменных стен своего маленького домика, расположенного на вершине холма. Маленькая группка присутствовавших на похоронах стала подниматься по крутой, вымощенной булыжником дороге одной из узких извилистых улиц. Они вошли в темноту закрытого ставнями дома Станополиса. Женщины суетились вокруг Мелины, а Николас пошел к себе в комнату. Глаза щипало от жгучих слез, которые он тщетно пытался скрыть от своей матери.
Открывая растрескавшиеся голубые ставни навстречу красоте оливковых и миндальных деревьев, росших у него под окном, Николас думал о мести. Мстить итальянцам, мстить немцам. Но больше всего мстить начальнику итальянского гарнизона, этой жирной свинье, которая правит сейчас на Гидре, забыв о справедливости и милосердии; местные жители прозвали его «боров».
Николас в нервном возбуждении перебирал полупрозрачные желтые четки матери, которые он подобрал возле могилы, принес назад и держал теперь в своих руках. Он наклонился и взглянул на вершину холма, туда, где были расположены все знаменитые особняки восемнадцатого века, построенные богатыми судовладельцами. «Боров» выбрал для своей официальной резиденции самый красивый и богатый.
Именно он был причиной многочисленных последних казней, он был причиной смерти его отца, его братьев и сестер. Николас думал о нем, как о грязном, развратном, продажном подонке, как о маленькой копии Муссолини. Когда он гордо расхаживал, выставляя напоказ свою нелепую опереточную форму, изобилующую золотыми галунами и ворованными сверкающими медалями, все жители тихонько смеялись над ним и его приземистой толстой фигурой. На его изысканной, построенной в неоклассическом стиле вилле, в саду, среди буйно растущих виноградных лоз, оливковых деревьев и сосен было собрано все то, что он украл из десятка самых богатых особняков острова Гидра и из легендарных храмов на соседних островах Спетсай и Игина. Редчайшие картины, гобелены, скульптуры и мебель восемнадцатого века, которые можно было встретить еще разве что в Версале, заполнили виллу, и «боров» гордо заявлял, что эти экземпляры – лучшие во всей Греции. Некоторые из наиболее удачливых поселян работали у него садовниками, поварами и слугами.
Электра Макополис была одной из них. Она была одного возраста с Николасом, и, сколько он себя помнил, она жила рядом с его семьей. Иногда ей удавалось вынести из «крепости» начальника гарнизона булку, немного фруктов или остатки мяса. От ее семьи никого не осталось, поэтому она всегда делилась украденным со Станополисами. Немцы отправили ее отца в рабочий лагерь в Германии, а мать вскоре умерла от голода. Молодой итальянский офицер, не совсем лишившийся сострадания, услышал об ужасном положении несчастной девушки и нашел ей место во «дворце», где она выбивалась из сил, полируя мрамор, чистя мебель и моя полы. Электра подробно рассказывала Николасу все, что знала о «дворце» и о тех зверствах, которые чинил «боров».
Раздался легкий стук в дверь, и на пороге появилась Электра.
– Николас, – прошептала она, – я принесла тебе кусочек пирожного и горячий кофе.
Кофе! Как же ей удалось его раздобыть? Николасу не хотелось спрашивать. Она украла его с виллы «борова», прекрасно понимая, что если ее поймают, то серьезно накажут. Он одним глотком выпил горькую жидкость и с жадностью проглотил кусочек медового пирожного.
Они выглянули в окно, и Электра провела рукой по взъерошенным волосам Николаса. Он попытался улыбнуться. Он любил ее, а она любила его. Все было очень просто. Их семьи давно уже знали, что однажды они породнятся благодаря браку Николаса и Электры. И теперь это неизбежно должно было произойти.
– Прошлой ночью он показывал кино, – прошептала Электра. – Некоторые прокрались в операторскую, чтобы посмотреть. О, Николас! – Ее прелестное лицо пылало от возбуждения. – Это было так прекрасно – ты даже представить себе не можешь, какой это был замечательный фильм. Американский, конечно, там была такая маленькая прелестная девочка с локонами, она танцевала и пела. Такая крошка – лет шести или семи, – но такая смышленая и милая. Жаль, что ты не видел этого. Тебе бы фильм обязательно понравился, Николас, я знаю, как ты любишь кино.
Николас страстно любил кино. Перед войной он ходил в кинотеатр под открытым небом смотреть на своих кумиров. Он был зачарован магией великолепных режиссеров Альфреда Хичкока и Джона Форда, он изучал их метод, время от времени возвращаясь к их работам.
Но теперь для жителей деревни фильмов не существовало. Теперь их можно было увидеть только наверху, во дворце: «борову» каким-то образом удавалось доставать последние новинки Голливуда.
Электра посмотрела на Николаса. Его взгляд был прикован к цитадели начальника гарнизона. Казалось, она пылает в огне: заходящее солнце окрасило мрамор ее стен в цвет крови; и ненавистный всем итальянский флаг спокойно развевался под легким ветерком.
Они оба думали об отвратительном изверге, обосновавшемся в этом доме. Садист, который регулярно посылал на казнь ни чем не повинных людей, который ради удовольствия подвергал их пыткам и все время копил награбленное добро.
– Он, наверное, занят сейчас тем, что отъедает свою уродливую рожу. – Голос Николаса был полон ненависти. – Жрет мясо, пьет вино и размышляет, какое кино будет смотреть сегодня вечером. Кровожадное чудовище. Его нельзя оставлять в живых.
– Николас, угадай, кто сделал этот фильм? – Электра попыталась сменить тему. Николаса невозможно было остановить, когда он начинал говорить о «борове». Казалось, его преследует какая-то навязчивая идея, связанная с этим человеком.
– Это мой американский дядя, помнишь его? Который поехал туда еще давно, до нашего рождения, и который теперь так преуспел. – Ее лицо сияло от гордости. Раньше мать Электры часто говорила ей о своем старшем брате, дерзком молодом человеке, который всегда отличался честолюбием и хотел покинуть Грецию, чтобы добиться успеха за океаном. И он, в конце концов, победил.
