Текст книги "Наблюдения, или Любые приказы госпожи"

Автор книги: Джейн Харрис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 27 страниц)

На самом деле я не ожидала от нее никаких достижений и потому пришла в крайнее возбуждение, когда она, опустившись на стул в сороковой раз, после секундного колебания вдруг проворно вскочила на ноги в сорок первый – неслыханное дело! От волнения я затаила дыхание и, кажется, вовсе не дышала, покуда не досчитала до пятидесяти пяти – на счете пятьдесят пять она остановилась и попросила позволения вернуться к своей работе. Я чуть в обморок не упала! На мой вопрос, почему она превзошла свой обычный результат, Бесси просто пожала плечами и сказала, что сама толком не знает, просто хотела доставить мне «вдовольствие». Вот уж поистине вдовольствие!

Принимая во внимание столь поразительное достижение, я положила оставить девушку при себе. Надо же дать бедняжке возможность встать на путь истинный! В противном случае она опять окажется в руках какого-нибудь угнетателя или распутника. Вдобавок здравый смысл говорит: если уволить Бесси сейчас, когда она уже научилась управляться с домашней работой, получится, что я зря потратила на нее уйму времени и сил.

Вне всяких сомнений, она очень ловко умеет скрывать обстоятельства своего прошлого. Среди всего прочего я проверяла и эту ее способность, задавая различные «невинные» вопросы о ее хозяйственных обязанностях у мистера Леви, и она ни разу даже глазом не моргнула. Вообще у нее настоящий талант уводить разговор от темы, заставляя собеседника забывать, о чем он спрашивал. Конечно, в настоящий момент расставание с ней не пошло бы во благо моим исследованиям, но это второстепенное соображение. Главное сейчас – предоставить девушке возможность начать все сызнова и помочь ей извлечь наибольшую пользу из добропорядочной жизни в у служении. Она никогда не сравняется с моей дорогой Норой, но на ее приме ре я докажу, что приличную служанку можно воспитать даже из низкородной проститутки (и я, соответственно, изменила название этого раздела). Теперь я бесповоротно решила оставить Бесси в доме, и мне очень интересно, что же из нее выйдет в конечном счете.

Последнее заявление наверняка возбудило ужас и негодование в читателе, который ожидал, что я непременно уволю девушку, узнав о ее постыдном прошлом, и я готова коротко поразмыслить, оправданы ли такие чувства в данном случае. Нет, я не вижу ни малейших причин для возмущения. Хозяйке дозволительно закрывать глаза на прошлое служанки, покуда она (хозяйка) сохраняет бдительность и не пытается использовать ситуацию в своих интересах.

Пауза

Всю минувшую неделю я тревожилась, уж не слишком ли сильно Бесси привязалась ко мне, и теперь с сожалением должна сказать, что мои опасения оказались небеспочвенными. Это стало совершенно очевидным в последние несколько дней. Вчера, когда мы разбирались в шкафу к приезду моего мужа, девушка вдруг выпалила нечто выходящее за всякие рамки приличия: дескать, она меня любит и готова для меня на все, даже отдать свою жизнь ради моего счастья. Излишне говорить, что я тотчас же прервала наше маленькое свидание и с тех пор стараюсь избегать ее общества.

Сегодня мне явилась необходимость отправить Бесси в деревню с поручением. Пока я объясняла, что именно надобно купить, я вдруг заметила, что она вся подалась вперед и натурально обнюхивает мою шею. Вряд ли мне померещилось. В полной оторопи я отпрянула прочь, пробормотала что-то невнятное и убежала к себе наверх, торопясь убраться подальше от нее. Через пару минут я сообразила, что в спешке забыла сообщить ей о скором приезде мужа. (Я собиралась сказать насчет возвращения Джеймса, когда она будет уже в дверях. Тогда бы мне не пришлось вдаваться в объяснения и смотреть, как у нее вытягивается физиономия, что непременно произошло бы при известии, что наша маленькая идиллия закончилась.)

Читателям простительно думать, что я поступала ошибочно, слишком уж стараясь завоевать симпатии Бесси. Однако сама я держусь иного мнения. Ласковое обращение с юной девицей вполне допустимо. Хозяйка не виновата, если служанка привязывается к ней чересчур сильно. Бесси следовало бы получше владеть собой.

Я пришла к заключению, что теперь мне нужно от нее отдалиться. Это не составит труда: отныне я просто стану по возможности избегать ее и всеми способами постараюсь держать с ней дистанцию. Но здесь требуется соблюдать осторожность, чтобы она не почувствовала себя отвергнутой. Бесси может изрядно осложнить мне жизнь, если обидится.

На этом записи в книге заканчивались. Дальше шли чистые страницы, ждущие заполнения.

Должна признать, я до последнего слабо надеялась (вопреки всякой очевидности), что Арабелла все сочиняет. Что в действительности никакой Норы не существовало и что на самом деле миссус не думает про меня всех тех гадостей, какие понаписала там. Или что она писала не обо мне, а о другой девушке по имени Бесси.

Конечно, в глубине души я знала правду. Для меня стало жестоким ударом, что Арабелла выяснила кое-какие обстоятельства моего прошлого, которые скажем так, я предпочла бы от нее скрыть. Но больнее всего было понимать, какого она теперь мнения обо мне. О черт, у меня нет слов описать страшное отчаяние, охватившее меня, могу лишь сказать, что мое сердце было разбито вдребезги. Для миссус я была просто вещью – вещью, с которой можно поэкспериментировать, поиграть и по капризу выбросить, когда в ней отпадет надобность.

Будь она неладна!

Я закрыла книгу и положила в стол, на прежнее место. Потом заперла ящик и сунула ключ обратно в карман ее платья. А после поднялась в отведенную мне комнатушку, свернулась там клубочком на тюфяке и закрылась с головой одеялом. Я хотела умереть. Мне было тошно до самых печенок. Конечно, такие вещи проходят со временем, но ведь я в сущности была еще ребенком, беззащитным и ранимым, и даже под тыщей паршивых одеял я не сумела бы спрятаться от своего позора и унижения.

8
Депрессия

Верно ведь, что всякий раз после сильного потрясения ваш организм ослабевает и заболевает? Так случилось со мной тогда в «Замке Хайверс». Ночью у меня дико скрутило живот, начался жар, и следующие несколько дней я пластом провалялась в постели, не в силах даже поднять голову, пока не приспичивало сблевануть в тазик. Это доставило миссус страшное неудобство. Не то, что я блевала, а то, что лежала больная, особливо теперь, когда муж вернулся, но тут уж было ни черта не поделать, я не смогла бы работать даже при желании. Честное слово, я так обильно потела, что у меня аж волосы закудрявились. В лихорадочном жару меня мучили ужасные кошмары. В одном мне прибредилось, будто я ведьма с крохотными кривыми пальчиками. И когда я открыла глаза, все еще не очнувшись от сновидения, я в ярости сбросила на пол простыню, ведь она белая, а раз я теперь ведьма, значит мне положено любить только черное. В другом кошмаре у меня на бедре вскочил огромный чиряк, а когда я стала выдавливать, из него потекла вонючая белесая жижа, и она текла, текла и текла, потому что все мое тело было заполнено густым гноем. В третьем кошмаре я прокралась в комнату миссус и нашла там записи, из которых становилось ясно, что она мне вовсе не друг, нисколечко меня не любит и видит во мне лишь подопытное существо. Вдобавок она разнюхала мое прошлое, а в довершение ко всему я узнала, что мне никогда не сравняться с расчудесной Норой, хоть я в лепешку расшибись – ой нет, извиняюсь, я напутала, это был вовсе не сон, а самая натуральная действительность.

В первое утро миссус поднялась ко мне узнать, почему я еще не сошла вниз и не взялась за работу. Я сознавала, что она стоит в дверях и спрашивает в чем дело, но не могла заставить себя ответить или хотя бы посмотреть на нее, я просто отвернула лицо к стене и лежала так, трясясь всем телом. Потом у моей постели смутно маячили другие люди, словно видения сна. Среди них доярка Джесси, присланная миссус (Джесси ясно дала понять, что по собственной воле она для меня и пальцем не пошевелила бы). Она принесла мне воды попить и мокрое полотенце на лоб, каковые милосердные поступки произвели бы больше впечатления, когда б не перекошенная от негодования физиономия благодетельницы. Я опять заснула и спустя несколько времени проснулась от шума, открыла глаза и бог ты мой увидала крючконосого мужчину, заглядывающего под кровать. Потом мужчина взял меня за запястье и долго не отпускал, я ничего не имела против, но мне показалось, что он куда-то опаздывает, поскольку он не сводил глаз с жилетных часов, а спустя минуту он и впрямь ушел, так ни разу и не взглянув мне в лицо и не промолвив ни словечка. Я заснула, надеясь, что это не какой-нибудь маньяк, случайно забредший на огонек. (На самом деле, как я узнала позже, ко мне приходил доктор Макгрегор-Робертсон, вызванный миссус.)

В последующие дни Арабелла сама не раз наведывалась в мою комнату, приносила бульон, выстригала мне колтуны из волос, налепляла мокрые салфетки на лоб, но я бы наверно задохнулась от рыданий, если бы заговорила с ней. Я держала пасть захлопнутой, а глаза закрытыми, я даже видеть ее не хотела. Изредка я слышала голос миссус, разговаривавшей с кем-то во дворе, с Гектором или с одной из Кислых Сестриц. А поздно вечером до меня доносился скрип ступенек, когда она и муж поднимались по лестнице, каждый в свою спальню. Всякий раз, стоило мне вспомнить, чего она понаписала в своей треклятой книге, у меня сжималось от боли сердце, кружилась голова и спирало дыхание.

К вечеру третьего дня мне маленько полегчало (а скорее просто примерещилось в бреду, будто полегчало). Я вдруг решила покинуть «Замок Хайверс», наплевать на причитающееся мне жалованье и просто уйти, нате вам, корячьтесь тут без меня. Я даже начала собирать свое шмотье, но вдруг услышала шаги на лестнице. Подумав, что это ОНА, я запихала узелок с вещами в буфет и нырнула обратно в кровать. Но это оказалась всего лишь Джесси с чашкой бульона, пребывавшая не в самом благостном настроении, поскольку хозяйка велела ей вынести за мной горшок. (Ничего существенного в нем не было, но она ясное дело разыграла целый спектакль, пока выставляла горшок за дверь, держа в вытянутых на всю длину руках и воротя нос в сторону.) Потом она повернулась ко мне, подбоченившись.

– Ейное величество хочут знать, надо ль тебе еще чего.

– Где она? – спросила я. – Чем сейчас занимается?

Джесси уставилась на меня ледяным взглядом и говорит с царственным презрением:

– Сидит в тазу с вареньем, задрав юбки.

Конечно в «Замке Хайверс» творилось много всего странного, но я ни на секунду не поверила, что миссус и впрямь сидит в тазу с вареньем, просто Джесси таким манером давала мне понять, что она нисколько не уважает ни миссус, ни меня и не собирается отвечать на мои глупые вопросы.

Когда Джесси удалилась, я вдруг поняла, что у меня нет сил собирать вещи дальше, и дрожа забралась под одеяла.

В моем воображении снова и снова рисовалось, как миссус садится в таз с вареньем. Только мне представлялось, что она делает это не нарочно (как подразумевала Джесси), а случайно и вусмерть извозюкивает свое платье – такое красивое белое – липким красным вареньем, а за всем происходящим, к великому унижению миссус, наблюдает сборище местных шишек. Стыдно признаться, но это видение доставило мне удовольствие.

Не стану притворяться, будто я совсем не думала о прошлом, пока лежала больная. С первого своего дня в «Замке Хайверс» я старалась забыть прежнюю жизнь. Но когда я прочитала все, что миссус понаписала про меня, воспоминания так и нахлынули, и я тосковала по былым дням с мистером Леви. Я не горю желанием рассказать о них, но полагаю, сейчас самое время это сделать, иначе многое из последующего останется непонятным.

Итак, начнем.

О господи, ну давай же.

Мой мистер Леви был человек скромный, и я точно знаю, он не хотел бы, чтоб я через слово вставляла «мистер Леви то» да «мистер Леви сё» в документе, предназначенном для сторонних глаз, но если сейчас он смотрит вниз с небес и видит эту страницу, я надеюсь, он останется втайне доволен. Что я могу сказать про месяцы, проведенные с ним в доме на Краун-Гарденс в Хиндленде? Для меня то было отрадное время, и хочется верить, для бедного мистера Леви тоже. Я говорю «бедный мистер Леви», потому что (уверена, он не против, если я скажу) он был старый и страшно мучался кишечной непроходимостью, я почти каждый день терла и мяла ему живот, покуда рука не начинала отваливаться, и это помогало мистеру Леви ходить по большой нужде. Но я нисколько не тяготилась такой своей обязанностью, а наоборот была счастлива услужить мистеру Леви. Я вообще была счастлива как никогда прежде! Краун-Гарденс богатая улица, и мы жили в пятиэтажном доме. У меня была собственная комната с белым мраморным камином, где каждый день горел огонь, я мылась в горячей воде и могла без спросу брать из продуктовой кладовой все что угодно – кексы, курятину, вино, пироги, имбирные пряники и вообще все на свете, я отродясь не видала кладовой с такой уймой съестных припасов. Мистер Леви даже подарил мне часы, чтоб узнавать время. Он был человек замкнутый, уставший от общества и не любил выставлять свою жизнь напоказ. При всем своем богатстве он не переносил, когда в доме полно слуг, и с течением лет от всех избавился, оставил только одного мальчишку по имени Джим, который к моменту моего появления служил у него несколько месяцев.

Джим был парнишка примерно моего возраста, с темно-рыжими волосами и настороженными глазами под белесыми бровями, и я быстро поняла, что он не позволит мне особо соваться в хозяйственные дела. Честно говоря, мистер Леви имел слабое зрение, и потому его требования к порядку и чистоте в доме не отличались большой строгостью. Джим знал свою выгоду. На Краун-Гарденс он жил припеваючи и испугался, как бы хозяин не уволил и его тоже, чтобы взамен поставить меня. Но со временем, когда стало ясно, что без Джима не обойтись и увольнение ему не грозит, мы с ним даже подружились. Как я однажды сказала малому (мы с ним по обыкновению играли в «камушки» у стены на заднем дворе, пока мистер Леви спал после обеда), у каждого своя цель в жизни. Я делаю для мистера Леви вещи, которые не может сделать Джим, Джим нас обслуживает, а мистер Леви платит за все. Вот и вся недолга.

Мой мистер Леви немного походил на миссус в том смысле, что в нем была просветительская жилка. Он хотел, чтобы я знала грамоте, и каждый божий день занимался со мной. Сначала он научил меня алфавиту, используя первые буквы всех известных ему неприличных слов, я даже узнала от него несколько новых, каких прежде и не слыхала. (Мне кажется, иные из них он просто выдумал, но сам он утверждал, что это настоящие ругательства на разных других языках.) Дальше мы стали складывать буквы в слова, а потом меня уже было не остановить, мистер Леви говорил что я все на лету схватываю. Скоро мы перешли к длинным трудным словам вроде «криводушие», «ридикюль» и «сентенциозный» (если подумать, я понятия не имею, что означает последнее слово, но почти уверена, что пишу его правильно).

По окончании урока мы обычно шли в кабинет мистера Леви и разглядывали окаменелости, у него была огромная старая коллекция, а по вечерам сидели у камина и пели песни, и порой, когда мы пели какую-нибудь особливо грустную песню, на глаза мистера Леви навертывались слезы. Не знаю, по-моему, он был страшно одинок. У него не было ни жены, ни детей и никакой родни, насколько мне ведомо. Одна только я, единственный сердечный ДРУГ.

– Ах, Кисонька… – часто повторял он.

Да, я забыла упомянуть, что мистер Леви ласкательно называл меня Кисонькой, и еще он любил, чтобы в момент сладострастного удовольствия я его шлепала и обзывала старым похотливым козлом. «Ах ты старый похотливый козел, какие гадости ты вытворяешь, – должна была говорить я, – но твоя Кисонька все равно тебя обожает». Не подумайте, в этом не было никакого вреда, я ведь не сильно его шлепала.

(Извиняюсь, что я все так прямо в лоб. Просто я решила поскорее покончить с этой темой.)

На чем я остановилась?

– Ах, Кисонька, – часто повторял мистер Леви, – что-то с нами станется?

А потом брал с меня обещание не выходить из дома без крайней надобности, чтоб соседские сплетники не трепали языками. Да мне и не хотелось нисколько. За восемь месяцев я выходила из дома считаные разы, причем всегда предусмотрительно через заднюю дверь. И я даже близко не приближалась к Гэллоугейт, где жила раньше, а самое дальнее куда я ездила это на Уэст-Джордж-стрит, к модистке мисс Дойгз, там мне пошили новое платье за счет мистера Леви (атласное, с голубыми бантиками и кружавчиками). Никаких других визитов я не делала и гостей не принимала. Находясь вне дома, я всегда смотрела в оба, но ни разу не видела никого из знакомых.

Но увы. Все хорошее когда-нибудь кончается.

Я стараюсь придумать, как бы так поделикатнее выразиться, но пожалуй все-таки лучше сказать прямо. Мой мистер Леви помер на горшке – верно слишком сильно тужился, вот сердце и не выдержало. Бедняга, упокой господь его душу, сумел выдавить из себя один-единственный твердый катышек размером с орех. Это было первое, что я увидела утром, когда нашла мистера Леви на полу в его комнате. Крохотный темный катышек на дне горшка. Я стучалась к нему целую вечность, а в ответ ни звука, ну я и зашла. Бедный старик лежал на турецком ковре в чем мать родила, весь скрюченный, костлявым задом ко мне.

– Мистер Леви, сэр, – позвала я, но он не откликнулся.

Я обошла кругом него. Глаза у мистера Леви были открыты и лицо хранило слегка удивленное выражение, словно он сию минуту вспомнил что-то. Не что-то важное вроде «ГОСПОДИ ИСУСЕ! Я ЖЕ ЗАБЫЛ ЖЕНИТЬСЯ И РОДИТЬ ДЕТЕЙ!», а какой-то пустяк наподобие «А, так вот где я оставил свой табак». Кто знает, какая мысль пришла к нему в последний момент перед смертью. Надеюсь, приятная.

Я приложила ладонь ко рту мистера Леви, чтобы проверить дышит ли он, но он не дышал. Потом я дотронулась до его щеки костяшками двух пальцев. Он еще не остыл. Я приподняла старика с пола в надежде, что вдруг он оживет, но все без толку. Тогда я приставила свою босую ступню к его ступне, сравнивая размер. Потом подняла его руку и рассмотрела подмышку. Волосы там даже еще не поседели. Увидь вы одну только подмышку, вы могли бы принять мистера Леви за вполне еще молодого человека. Я легла и уткнулась в нее лицом. Там пахло мылом и чуть-чуть уксусом. Не знаю, сколько времени я так пролежала. Я не плакала, но наверно я впала в Транс, поскольку предчувствовала, что моя счастливая жизнь на Краун-Гарденс в Хиндленде закончилась. Потом я встала и накрыла мистера Леви простыней – не хотела, чтоб его нашли голым.

Напоследок, прежде чем послать за доктором, я позаботилась о последнем отправлении мистера Леви. Я нашла в ящике стола бархатный мешочек, подошла к горшку, двумя пальцами достала оттуда какашку и положила в мешочек. Мешочек я убрала в карман, а горшок задвинула ногой под кровать.

Не знаю, зачем я это сделала, просто не хотела, чтобы кто-нибудь пялился на последнее отправление мистера Леви, потому что это было его личное дело, которое никого больше не касалось.

Потом я вышла из комнаты и крикнула Джиму, чтобы сходил за доктором.

По глупому своему простодушию я надеялась, что смогу остаться жить в доме, но оказалось, кой-какая родня у мистера Леви все-таки имелась – брат Сэмюэл, проживавший на Кэнлдриггз, тот самый, что написал про меня миссус. Брат Сэмюэл не нуждался в сердечном друге. У него была жена, дети и собственные слуги. Они с мистером Леви уже много лет не разговаривали, но именно он за отсутствием завещания унаследовал все состояние мистера Леви. Брат явился на Краун-Гарденс на другой день после похорон, на самом рассвете, и долго-долго разговаривал с соседями и соседскими слугами. Джим клялся и божился, что я домоправительница, но как только выяснилось, что я вовсе не домоправительница (мистер Леви оказался прав, соседи и впрямь сплетничали), нас с Джимом выставили на улицу, без жалованья и письменных рекомендаций. Бедному Джиму пришлось возвращаться к матери в Гован, и когда мы с ним распрощались на Байерс-роуд, я взяла свой узелок (окаянный братец даже не поверил, что нарядный сундучок, купленный для меня мистером Леви, принадлежит мне), пошла в Уэст-Энд-парк, села там на скамейку и уставилась в пустоту. Все мое имущество состояло из кой-какой одежки, часов, двух шиллингов, шести «пармских фиалок» и катышка человеческого кала в бархатном мешочке. Но я никогда ни в чем не винила мистера Леви и сейчас не виню. Он же не знал, что помрет и оставит меня без пенни в кармане.

Спустя время я осознала, что мне некуда податься, кроме как обратно на Галлоугейт. Я вышла из парка и потащилась пешком по Дамбартон-роуд и Аргайл-стрит. Никогда еще паршивые несколько миль не давались мне с таким трудом. Я еле волочила ноги и добралась до Глазго-Кросс только к середине утра. Была среда, рыночный день, и там стояло натуральное столпотворение. Именно на Глазго-Кросс мистер Леви и нашел меня восемь месяцев назад.

Видите ли, начал он, как любой другой, то бишь как платный клиент. Перед нашим первым разом он усадил меня и сказал, мол, он еврей – и не имею ли я чего против? Я ответила, да хоть индус или эскимос, мне без разницы, покуда он платит за услуги. Потом сказала, мол, а я ирландка – и не имеет ли он чего против? На что он рассмеялся. С тех пор мистер Леви завел обыкновение пару раз в неделю прогуливаться до моего «участка», и мы с ним шли в номера и делали что положено. После этого самого дела он любил, чтоб я сидела у него на коленках и крутила для него сигареты, иногда он кормил меня шоколадным драже, а один раз даже принес ананас – я никогда раньше не пробовала ананаса, и мне ужасно понравилось. Ну да, у мистера Леви были свои слабости – но у кого их нет? В общем и целом он был хорошим человеком, с добрым сердцем.

Однажды вечером, через несколько недель нашего знакомства, мистер Леви сказал мне, что ему нужна домоправительница. Но не просто домоправительница, пояснил он, а сердечный друг для утешения в старости. И он выбрал для этой работы меня!

Признаться, к тому времени жизнь мне уже осточертела (это в тринадцать-то лет, вот ужас). Попробуйте-ка ложиться с каждым мужиком, пускай он грязней грязного или пьяней пьяного, и зарабатывать жалкие гроши да еще отдавать львиную долю заработка. Недолго думая я сказала мистеру Леви, что мне страшно хотелось бы стать его сердечным другом.

Но конечно, решать было не мне.

– Я поговорю с твоей сестрой, – сказал мистер Леви и отправился в кабак, где она постоянно торчала, в мерзкий гадюшник, известный под названием «У Добби».

Ну, домой Бриджет вернулась злая как собака.

– Да будь ты неладна, паршивка! – заорала она с порога. – И что мне прикажешь делать, покуда ты пролеживаешь бока в хоромах какого-то старого пердуна? Попробуй только уйди – и я тебя РАСПНУ к чертовой матери!

Я, мягко выражаясь, расстроилась и всю ночь прошмыгала носом. Но в конечном счете она меня отпустила, поскольку мой мистер Леви на другой день опять пришел и уломал ее. Он сразу дал Бриджет целый кошелек монет и сказал, что его стряпчий будет каждую неделю выплачивать ей некую сумму (не знаю, сколько именно, но уж наверняка гораздо больше моего обычного недельного заработка).

После его ухода Бриджет долго сидела у окна, поглаживая кошелек. На губах у нее блуждала смутная улыбка, остекленелые глаза смотрели в пустоту. Думаю, она пыталась подсчитать, сколько пинт голландского джина она теперь сможет купить.

Плохая из нее сестра, подумаете вы – и будете правы. Но это еще не самое худшее. Видите ли, на самом деле Бриджет была мне не сестрой. Никакой не сестрой. На самом деле она была моей матерью.

Раз уж пошел такой разговор, наверно сейчас мне стоит немного рассказать о ранних годах своей жизни. Личность моего отца поныне остается загадкой. По словам матери и немногих людей, знавших ее еще в Ирландии, он был моряком-шотландцем, известным как Дылда Макпартленд – разумеется, Дылда не настоящее имя, настоящее было Дэн, но он предпочитал зваться Дылдой.

Мать говорила, свет еще не видывал такой любящей пары, как Бриджет О'Тул и Дылда Макпартленд, прямо «греза юной любви» да и только. Дылда был красавец каких поискать и отменный танцор в придачу, особливо охочий до джиги, и он ни на кого не смотрел, кроме своей ненаглядной, и ревновал к каждому столбу. Бриджет часто с гордостью вспоминала, как однажды Дылда здорово перебрал в дешевом кабаке и посреди джиги на него накатила тошнота, но он не побежал травить на улицу, поскольку не хотел, чтобы она, Бриджет, кружилась в танце с СОПЕРНИКАМИ, а потому поступил очень умно: наблевал себе в рукав, застегнул обшлаг и продолжал отжигать джигу, только теперь небрежно отведя в сторону одну руку.

Послушать Бриджет, так папаша мой любил всего две вещи на свете. Первое – плясать, а второе – гвоздить ее к стене своим мощным штырем, на каковой орган, по выражению матери, пришлось бы впору лошадиное седло. Странное дело, но едва лишь наш славный Дылда узнал, что «любовь всей его жизни» забрюхатела, он резво уплясал прочь из города вместе со своим штырем, и больше обоих никто не видел и не слышал, впрочем папашкин штырь вряд ли издавал какие звуки. Ну разве только ржал по-лошадиному.

Что же до моей мамаши Бриджет, из-за своего пристрастия к голландскому джину и частых сотрясений головы она стала слаба памятью и о моем рождении всякий раз говорила разное: что я родилась во вторник или может в четверг в апреле, а скорее даже в мае, среди ночи или прямо перед вечерним чаем, в сорок седьмом году, сорок восьмом или сорок девятом, а происходило дело не то в Дандолке, не то в Дрозде, а возможно и в совершенно другом городе. «Да как, по-твоему, я могла все упомнить! – вопила она, когда я спрашивала об обстоятельствах своего рождения. – Мне было БОЛЬНО! Я же РОЖАЛА!!! Название начиналось на „дэ“! „Дэ“ что-то там такое! Может, Донахади?»

Но всегда и везде она была ТВЕРДО УВЕРЕНА в одном: что я вылезла из нее в разгар какой-то потасовки. Когда я была совсем еще крохой, она в пьяной меланхолии частенько уставлялась на меня мокрыми глазами и горестно восклицала: «Подумать только! Ты ведь родилась в натуральной куче-мале!» – каковые слова повергали меня тогда в изрядное недоумение.

Еще Бриджет точно помнила, что во время беременности она шибко пристрастилась к курению трубки. Всякий раз, когда я спрашивала про свое рождение, она перво-наперво пускалась дудеть про свое курение: дескать, только последняя затяжка с самого последнего крохотного уголька в трубке доставляла ей хоть какое-то удовольствие и Господи Исусе сколько же табака она выкуривала с остервенелой решимостью лишь бы добраться до заветного последнего уголька. «Просто удивительно, – часто повторяла Бриджет, – что в конечном счете я родила ребенка, а не паршивый кусок сажи».

Самое первое мое воспоминание – солнечный свет, красивые пятнистые полосы солнечного света на пыльных половицах в чужом доме, куда меня привела мама, дело происходило еще в Ирландии. В доме жил джентльмен с соломенными усами и голубыми глазами, похожими на осколки неба. Мама велела мне сидеть смирно и играть с деревянной бельевой прищепкой, а сама ушла с ним в другую комнату, и они закрыли дверь. Скоро мне стало скучно, я допила подонки из бокала незнакомого господина (в мамином ничего не осталось), потом подошла к двери и приложила ухо к щели. Похоже они там танцевали, во всяком случае я слышала шумное пыхтение и скрип половиц, который прекратился, когда мужчина страшно захрипел, точно ему перерезали горло. А чуть погодя из комнаты торопливо вышла мама, пересчитывая монеты, и быстро вывела меня вон из дома. «Она убила дядю и забрала его кошелек!» – думала я, покуда на следующий день мы не повстречали того самого господина, целого и невредимого! Он шел по улице под руку с красивой дамой. Я ужасно обрадовалась, что он живой и моя мама не убийца (хотя я не сомневалась, что она способна на убийство, ведь она постоянно грозилась убить меня).

Я помахала ладошкой и вежливо поздоровалась с ним, поскольку вчера он был добрый, пощекотал меня под подбородком и подарил прищепку, но он лишь нахмурился и быстро повел свою даму прочь через площадь. А мама чуть не оторвала мне руку, пока тащила за собой по переулку. Бог ты мой она страшно на меня разозлилась, судя по тому, как у нее сверкали глаза и раздувались ноздри. Когда она на вас злилась, вы никогда не знали, чего именно от нее ожидать, но точно знали, что вам здорово влетит. На сей раз мама яростно шипела сквозь зубы: «НИКОГДА-БОЛЬШЕ-ТАК-НЕ-ДЕЛАЙ! – сопровождая каждое слово крепким подзатыльником или шлепком по попе. – Иначе я ТЕБЯ ПРИДУШУ!»

С того дня я никогда на людях не здоровалась со знакомыми мужчинами, если только они не приветствовали меня первыми, причем не здоровалась даже если мужчина часто к нам захаживал и даже если в последний раз я видела, как моя мама, ну скажем, сидела у него на коленках и кормила титькой, словно большого младенца, прошу прощения, но я просто привожу пример, каким образом мой детский ум истолковывал странные, непонятные сцены, которые я наблюдала с малых лет.

Мать всегда говорила, что служит в лавке, торгующей зонтиками. Сперва я не сомневалась, что так оно и есть, но став постарше, вдруг озадачилась, почему зонтичная лавка работает только по ночам, а не днем, как все прочие лавки. В ответ на мой вопрос мать сказала, мол, не будь дурочкой, она не продает зонтики, вовсе нет, она ночами напролет мастерит их, чтобы к утру отдать на продажу. Мастерит, ну надо же. Я еще не скоро поняла, по какой части она мастерица на самом деле.

Когда мне было восемь или девять лет (или десять, она не знала точно), мы перебрались в Дублин и поселились по соседству с пирожной лавкой, в комнате на верхнем этаже, куда вела темная узкая лестница. Просыпаясь поутру, я обычно заставала дома мать, уже вернувшуюся с «работы», и какого-нибудь мужика, дрыхнущего на кровати в нише или прямо на полу посреди комнаты, словно он свалился прямо с потолка ночью. Каждое утро я обнаруживала у нас мужиков самого разного вида, размера и сорта, иногда сразу двое или трое лежали рядком на полу и храпели. Запах перегара сшибал с ног, а когда мать вставала, она смотрела на всех них волком, словно ненавидела, и держалась страшно грубо, покуда они не платили за ночлег и не уходили. Потом она с больной головой заваливалась обратно в постель.

Совсем иное дело, конечно, если у нас ночевал какой-нибудь молодой красавчик, к которому Бриджет питала нежное чувство, таких она бог ты мой хватала за фалды и пыталась затащить обратно под одеяло, стоило им хотя бы покоситься на дверь. У нее постоянно был то один, то другой полюбовник, из-за которого она совсем дурела, а лучше всего мне запомнился малый по имени Джо Димпси, пройдоха каких земля не носила. По слухам, Джо Димпси происходил из хорошей семьи, имел богатых родственников в Чортландии и одно время даже учился в Королевском колледже, покуда не продал все свои учебники, чтобы заплатить долг. Дальше дела у Джо пошли неважно, и ко времени знакомства с моей матерью он перебивался случайной работой на ипподроме, но скоро оставил это занятие, чтобы лежать полуодетым у нашего камина и поигрывать мускулами, листая бюллетень скачек до раннего утра, когда моя мать возвращалась из «зонтичной лавки» с деньгами или очередной бутылкой.