Текст книги "Зарубежный детектив (1989)"

Автор книги: Джеймс Хедли Чейз

Соавторы: Гуннар Столесен,Анна Бауэрова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 44 страниц)

36

Осторожно я приоткрыл дверь в кухню. Сердце билось так, что я задыхался. И там такой же бедлам. Сорванный со стены календарь брошен в раковину. На столе смятая фотография – ребенок играет с собакой. Транзистор с отлетевшей черной пластмассовой крышкой валяется на полу. Кухонный стул перевернут. Под скамейкой целлофановый пакет с мусором. Картофельные очистки и яичная скорлупа рассыпаны по всему полу. При этом сильно пахнет стиральным порошком, но откуда запах, понять невозможно.

Дверь в комнату полуоткрыта. Там тоже темно, но, насколько я могу разглядеть, беспорядок здесь поменьше. Правда, телевизор тоже опрокинут, штепсель болтается в воздухе. На полу черепки от разбитого цветочного горшка. Одна из занавесок оборвана и свисает до пола. Повсюду разбросаны книги. В одном из кресел, съежившись и закрыв лицо руками, сидит Сигрид Карлсен, застывшая, как изваяние. И лишь слабое подрагиванье плеч говорит о том, что она жива.

Застать человека, когда он переживает горе, оказывается, так же неловко, как в самый интимный момент любви. И не знаешь, что делать, как поступить.

Я поднял с пола радиоприемник, кухонную скамью решительно придвинул к стене, чтобы хотя бы шумом привлечь к себе внимание. Затем вернулся к двери, постоял там в нерешительности, поглядывая на женщину, на ее большие я беспомощные руки. Ее волосы отливали серебром. Одета она была в светло–серое платье с простым пояском из той же ткани.

– Фру Карлсен! – позвал я осторожно. – Это я, Веум.

Не отнимая рук от лица, она слегка выпрямила спину, и я понял, что она меня слышит. Я стоял и ждал.

Она постепенно разжимала пальцы, и сквозь ее длинные белые фаланги я увидел глаза, покрасневшие от слез. На щеках блеснули тоненькие влажные полоски. Ее очки куда‑то задевались. Я скользнул взглядом по полу, но ничего, кроме того, что я уже заметил, не обнаружил.

– Что случилось? Кто это сделал? – спросил я и показал на царивший разгром, как будто иначе она бы не поняла меня.

Она покачала головой, губы бесшумно прошептали:

– Никто.

– Никто? – переспросил я, пожалуй, слишком спокойно. Господин Никто был всего лишь проездом? – злорадствовал внутри незнакомый мне голос. Господин Никто только перевернул вверх дном всю квартиру и удалился? Гость из прошлого – беглец в будущее? Так кто же? – услышал я свой собственный голос.

Она посмотрела на меня, не в силах вымолвить ни слова. Отняла от лица руки. И я увидел такое лицо, что меня невольно бросило в дрожь. Она как будто голая сидела, настолько не могла ничего скрыть. И я вспомнил две незначительные детали, которые я заприметил, когда был у нее в прошлый раз. На комоде в прихожей была сбоку царапина. И на зеркале – трещина.

– Это ведь не в первый раз происходит? – спросил я осторожно.

Она молча покачала головой. В руке показался белый платочек, она вытерла им под глазами, щеки, губы.

– Это ваш знакомый? Мужчина?

Она испуганно посмотрела на меня и покраснела. Покачала головой и тоненько выдавила из себя:

– Нет.

У нее был измученный голос, не такой, как прежде.

И вдруг я все понял, даже раньше, чем задал вопрос:

– Ваша дочь?

У нее выступили слезы на глазах, губы задрожали. Опять появился платочек.

Она заплакала. Я походил по комнате, ступая тихо, как по мягкому мху. Подошел к окну и выглянул на улицу. Плоский, стертый булыжник. Осунувшиеся фасады домов.

Домишки такие маленькие, а людей в них так много – и мы почти ничего не знаем о них.

– А она… часто бывает такой?

– Бывает… находит на нее. Редко. Она лечилась, и на работе у нее все хорошо. Но время от времени ей необходимо разрядиться. Врачи говорят, что это шизофрения. Она принимает лекарства, но… – ее руки беспомощно взлетели и запорхали, так бабочки умирают перед похолоданием. – Иногда она возвращается с работы, и я по глазам вижу, что сейчас начнется. И начинается. Она сильнее меня, мне ее не удержать… Ломает все подряд, бьет, крушит, а потом уходит из дома. Возвращается вечером как ни в чем не бывало. Когда ей совсем плохо, так она сама идет… в клинику. Там ей дают более сильные средства, и она возвращается ко мне – вновь добрая, милая Анита… Девочка моя.

Взгляды наши встретились. Известно, что дети вырастают, но для родителей навсегда остаются маленькими, особенно, если в их жизни не все гладко.

– А врачи когда‑нибудь говорили, отчего это у нее происходит?

– Она рано потеряла отца, да еще при обстоятельствах, которые всем известны. Понимаете, чего ей только не пришлось наслышаться. И ведь это тянулось годами. Ну а сбросить накопившийся груз ей удавалось только одним способом, – слова ее звучали бесстрастно, она только констатировала факты. И все же в том, как она это сказала, я почувствовал сдержанную ярость. И я понял главное – Анита Карлсен, которой к моменту пожара исполнилось всего лишь четыре года, – еще одна жертва этой трагедии.

Сигрид Карлсен перестала плакать.

– Надо прибрать, – сказала она и поднялась.

– Я помогу вам, – поспешил я.

Она строго взглянула на меня.

– Я сама. – И, чтобы как‑то сгладить неловкость, добавила: – Когда Анита вернется, мне лучше здесь быть одной. Когда все проходит, она всегда чувствует себя виноватой.

– Я понимаю.

– Вам было что‑то нужно? – спросила она. – Вы зачем‑то пришли?

– Должно быть. Но я, честно говоря, забыл. Никак не могу прийти в себя. – Мне все еще казалось, что здесь меня ждала та же картина, что накануне у Ольги Серенсен. – Я только хотел сказать, фру Карлсен, что я по–прежнему занимаюсь этим делом и убежден, что ваш муж не виновен. И я не остановлюсь, пока не выясню все обстоятельства этого дела до конца. Передайте это Аните, когда сочтете возможным. Скажите, что я уверен – ее отец ни в чем не виноват.

Ее глаза смотрели печально.

– Кому это теперь нужно? Но все равно, спасибо.

– Я вернусь, когда буду располагать неоспоримыми доказательствами. – Мой голос звучал уверенно, и я отметил, что я сказал «когда», а не «если», и я был убежден, что так и будет. Если понадобится, я доберусь до преисподней и вытащу оттуда Харальда Ульвена. Во что бы то ни стало мне надо докопаться до истины. Ради Аниты и ее матери. Хотя становилось все яснее, что отправляться в столь далекое путешествие, возможно, и не понадобится.

Развязка приближалась медленно, но неотвратимо. Спустя много лет, но приближалась….

Начало смеркаться. Предметы теряли очертания. По ночам на охоту выходят волки: и те, что охотятся стаями, и те, что поодиночке.

37

В это время года темнеет быстро, и вот уже в садах вокруг вилл зажигают фонари. Мощные кроны деревьев залиты светом, но сырая земля, покрытая пожелтевшей травой, остается в темноте. После заката быстро холодает.

На этот раз я оставил машину подальше от знакомого мне дома брата Хагбарта Хелле и отправился туда пешком. Я держался как можно ближе к зеленой изгороди, чтобы из дома меня не заметили.

Эта изгородь, отделявшая сад от дороги, была плотной и колючей. Кованые ворота держались на двух массивных колоннах из натурального камня, врытых вплотную к кустарнику.

Присев на корточки, я внимательно изучил эти ворота, но никакого сигнального устройства не обнаружил. Впрочем, полной уверенности в этом у меня не было.

Миновав ворота, я пошел дальше вдоль изгороди. Соседняя вилла за низким деревянным заборчиком, с розовыми кустами на участке выглядела более приветливо. Владение же Хеллебюста со всех сторон было обнесено колючей зеленой изгородью. Оглядевшись по сторонам, я перешагнул через деревянный заборчик соседней виллы, а дальше пошел вдоль изгороди, пока не оказался у задней стенки гаража, расположенного на участке. За домом участок постепенно шел под уклон, спускаясь к пролегавшему здесь когда‑то железнодорожному полотну. В одном месте я увидел углубление – вероятно, русло пересохшего ручья. В этом месте под изгородью образовался небольшой лаз.

Опустившись на четвереньки, я пролез под изгородью.

Из дома, скрытого от меня фруктовыми деревьями и какой‑то садовой мебелью, доносились тихие звуки. Соблюдая осторожность, я направился к дому по широкой дуге. Ни одна сторожевая собака так и не известила хозяев о моем приближении. Я подошел к дому с торца. Из трех окон, выходящих на эту сторону, два не светились, зато третье излучало теплый, мерцающий свет, как из камина.

Дорогу мне преграждал цветник. После секундного колебания я понял, что в общем‑то меня мало волнует, помну я цветочки или нет. Только на камни я старался не наступать, чтобы не создавать лишнего шума.

На ступеньках террасы я немного постоял, стараясь не дышать. Я правильно все рассчитал. Бархатные гардины делали меня невидимым. Мое появление осталось незамеченным. Сквозь стекло доносились голоса, монотонные и приглушенные, слов не разобрать. Двойные термопановые стекла почти не пропускали звука – ни снаружи, ни изнутри.

Я подошел вплотную к оконной раме и осторожно протиснулся в свободное пространство между гардинами. Держался я так прямо, словно аршин проглотил, и старался не дышать, продвигаясь вперед буквально по сантиметру. Добравшись до края гардины, я смог сбоку заглянуть внутрь.

Живой мерцающий свет заливал комнату. Единственным источником электрического освещения была пара небольших бра. А па огромном обеденном столе возвышался канделябр с семью горящими свечами. Язычки пламени отражались и играли на высоких и узких спинках стульев. За столом никого не было.

Чтобы охватить взглядом оставшуюся часть комнаты, мне пришлось продвинуться чуть дальше и еще больше скосить глаза.

Та часть комнаты была освещена значительно ярче. Я увидел белую поверхность камина. Шероховатую, как выбеленные стены монастыря. Три кресла с высокими спинками и низкий диван, обитый бархатом цвета ржавчины. На низком столике – ведерко со льдом, бутылки искрящегося вина и дорогого коньяка. Вокруг столика сидели шестеро.

С одним из них я был знаком. Напряженно выпрямив спину, боком к камину восседал Каретой Вииг – мне был хорошо виден его классический профиль. Рядом с ним расположилась молодая женщина. В отблесках горящего камина любая показалась бы красавицей, и даже крупные очки и застывшая улыбка па нарисованных губах не слишком ее портили. Еще две женщины уединились в уголке и тихонько беседовали о чем‑то своем, не обращая на остальных никакого внимания. Одной из них, седовласой, было, видимо, под семьдесят. Другая – загорелая, с умело подкрашенными волосами, была значительно моложе.

Один из пожилых джентльменов был полным и рыхлым человеком с красноватым лицом и редкими, зачесанными назад волосами. В другом я узнал Хагбарта Хелле.

Профиль Хагбарта Холле четко вырисовывался па фоне белой стены. Но если бы не та расплывчатая фотография, которую мне когда‑то показал Уве Хаугланд, я бы его не узнал.

В этой худом, жилистом лице, в сверкающих глазах, в напряженной складке у губ и подбородка проглядывал злой и беспощадный хищник. Такие всегда настороже и первыми чувствуют приближающуюся опасность или возможную выгоду. Несмотря на свежий вид и загар, его возраст выдавали морщины. Он выглядел значительно старше, чем я предполагал. И наверное, только в этот момент я впервые осознал, что Хагбарт Хелле уже не молод. Ведь ему семьдесят три. Честолюбие и успех, безусловно, закалили его и помогали держаться в форме, но ушедшие годы ни за какие деньги не вернешь. Время ко всем безжалостно – и к богатым, и к бедным.

И тут я заметил еще одно живое, существо. Лежащий у камина черный доберман–пинчер; громадных размеров поднял голову и прислушался. Неужели услышал, как бьется мое сердце? Или чужой запах почуял?

И все же не эта жуткая собачья пасть удерживала меня на месте.

Хагбарта Хелле и меня разделяли лишь оконное стекло и раздвижная дверь. Но я вдруг понял, что моя попытка обречена. Стеклянная перегородка была скорее символом такой непреодолимой стены, как если бы она была из бетона.

Сидевшие здесь люди, в костюмах от лучших портных, привыкли к дорогим напиткам и бархатной обивке диванов из красного дерева. Они обедают при свечах в серебряных подсвечниках. Это им принадлежат океанские лайнеры, бороздящие моря от тропиков до Аляски. Это они владельцы крупных счетов в швейцарских банках, собственных вилл на Сейшельских островах и плантаций орхидей на побережье Карибского моря. Против этих людей я бессилен.

Люди второго сорта, такие, как Юхан Верзила, Головешка, Громила Ульсен, чего греха таить, могут стянуть бутылку–другую пива. Но когда их схватят за руку, то непременно посадят за решетку. А вот Хагбарт Хелле и ему подобные могут позволить себе уничтожить целые предприятия или совершить такую финансовую операцию, которую обычные люди назвали бы спекуляцией, если бы добрались до ее сути. Значительную долю своих доходов они вкладывают под чужими именами в вымышленные акционерные общества, разбросанные по всему миру. Отпущенные им всевышним годы они проводят в уютном уголке, у горящего камина, вдали от мирской суеты. Они располагают всей полнотой власти, которую только способны дать деньги, и для того, чтобы я действительно мог потревожить их, нужна самая малость – иное общественное устройство, иная общественная система.

У меня был один шанс – конкретные и неоспоримые доказательства. Но, увы, я этим но располагал. Была только версия, к тому же еще очень расплывчатая.

Я с тоской поглядывал на Хагбарта Хелле, а в голове у меня вертелось множество вопросов, которые я мог бы ему задать. И даже по его непосредственной реакции я понял бы многое. Я бросил бы ему в лицо обвинение, если бы успел, пока эта псина не перегрызла мне горло. Но в глубине души я понимал, что и этот мой поступок был бы бессмысленным. Уверенно маневрируя, Хагбарту Хелле не раз удавалось выплыть из мутной воды па океанские просторы. Он крепко держал в руках бразды правления различных организаций, деятельность которых затрагивала экономику не одной страны, и умело обходил конкурентов… Такого непросто вывести на чистую воду. Он прочно сидит в своем удобном кресле, попивая изысканные напитки, изображая подобие улыбки. Он достиг вершины. И теперь он в безопасности.

Врат на него не похож. Ингвар Хеллебюст был предпринимателем средней руки, он так и не вышел на мировой уровень и, кажется, но стремился к этому. С его данными он мог бы служить налоговым агентом, но случайно оказался владельцем трикотажной фабрики – небольшой, по, судя по его особняку, достаточно прибыльной. Разница между братьями была такая же, как между провинцией и метрополией, между молодежным клубом и мафией.

А может быть, все‑таки я испугался псины? Вытягивая мощную черную шею, она поглядывала по сторонам. Я видел ее сильные челюсти и острые зубы. По своей природе эта собака была охотником и убийцей. И этим осенним вечером мне бы не хотелось устраивать с ней соревнование но бегу.

Я постарался удалиться так же незаметно, как и вошел.

Я бросил прощальный взгляд на Хагбарта Хелле, затем тихо двинулся в обратном направлении, к уже известному мне лазу.

Ночь была, как темный мешок, в котором я оказался. Как жить дальше, я не имел понятия.

38

В ту ночь я не пошел домой.

По Фьесангервеен я ехал в сторону центра. Определить теперь, где находилась когда‑то фабрика «Павлин», было уже невозможно. Шрамы зарубцевались. Выросли новые дома.

Оставив машину на Башенной площади, я направился в контору пешком. На минутку задержался у кафе, которое так любил Ялмар Нюмарк. и прошел мимо.

Не зажигая в конторе света, я на ощупь пробрался к столу, выдвинул нижний ящик, где у меня хранилась непочатая бутылка, и налил себе стаканчик.

Я выпил немного – не больше обычного кухонного стакана, и пил долго. По вкусу напиток можно было, пожалуй, сравнить с лунным светом. Я смаковал его и наслаждался. Я пил за несбывшиеся надежды, за все утраченные иллюзии. Я пил за то, что никогда не вернется, за людей, которые когда‑то были рядом, а потом навеки исчезли во мраке. Я пил за только что возведенные надгробья, и за старые пожарища, и за свое постыдное отступление. Ваше здоровье, отважные герои. Я пью за вас!

Уже ночью я вышел из конторы и укрылся в спящем городе. Полночь уже миновала, улицами владели тени, смутные тени, да еще быстрые, украдкой брошенные взгляды. Спешить мне было некуда, и я все подмечал.

Вдоль высоких бетонных фасадов Страндгатен я вышел к парку. И еще раз прошел мимо того места, где было совершено убийство в январе семьдесят первого года. Но я не задержался там. Со стороны мыса навстречу мне двигался человек в коричневом пальто, с седой бородкой и эрдельтерьером на поводке. И больше ни души.

Чернело пустынное море. Ни лодочки, ни кораблика.

Гулять по городу в это время суток – все равно, что смотреть фильмы, снятые в разные периоды вашей жизни. От Северного мыса моего детства по Нестегате и по белой искривленной спине моста через Пуддефиорд в сторону Гюльденприс, где на заре моей юности я знал девушку, глаза которой были полны поэзии, а сердце такое было отзывчивое, что она плохо кончила – повесилась в туалете психиатрической клиники.

Пройдя Верхнюю улицу, я оказался в Сандвикен. Перед подвалом Громилы Ульсена немного постоял, но внутри было темно, тихо, и ни один дружеский глас не призвал меня. Я дошел до Флюгехавнен и здесь остановился. Вселенная опрокинулась вверх дном. В воде сверкали упавшие с неба звезды, над городом простиралось море из черного бархата. Каменная набережная отделяла небо от моря серовато–белым барьером, а я стоял на валуне, показавшемся над водой во время отлива.

Я глубоко вдохнул холодный воздух, пахнущий водорослями и отработанными маслами. Пока я бродил, прошло несколько часов, вокруг погасли фонари, все стихло.

Возвращаясь по Шегатен, я мог бы спокойно ехать по встречной полосе, но, окажись я здесь утром, мне бы не вырваться из автомобильного потока. Неприятное ощущение – как будто я вернулся в город, где не осталось ни одной живой души. На атомную войну не похоже, а на чуму вполне. Единственным живым был я. Город принадлежал мне, мне одному.

Я опять спустился к набережной и вновь оказался у моря. В этом городе море повсюду. Самой подходящей формой для описания этой ночи мне показалось японское трехстишие, короткое и ясное:

В сентябре —

ведь наступает осень —

волны кажутся черными.

Над причалом торчали кнехты, как будто любопытные нерпы высунули из воды морды и вслушивались в эти удивительные стихи, которые я сочинил. На борту грузового судна, пришвартовавшегося у Крепостного причала, облезла краска, обнажив ржавчину. Я невольно провел по лицу рукой – пора бы побриться.

Теперь и центр как будто вымер. Стояла полная тишина, которая бывает здесь только с пяти до шести утра. Даже самые припозднившиеся ночные гуляки добираются к этому времени домой, а те, кто начинает работать в семь, еще досматривают последний сон. Перед статуей Холберга маячит одинокое такси и манит огоньком на крыше всех желающих. Оказывается, в этом городе есть еще один живой человек. Он сидит на ступеньках перед мясным базаром в грязном сером пальто и прячет лицо в коленях.

Я бродил по городу, не чувствуя усталости, и думал о том, что не давало мне покоя: о ходивших во время войны слухах о Призраке, о пожаре на «Павлине», об убийстве Харальда Ульвена, и таинственном исчезновении Юхана Верзилы в семьдесят первом, и о событиях последних месяцев.

Берген изменился за эти годы. В пятьдесят третьем город был намного меньше. В долине Фюллингдален еще не бурили скважин, вдоль извилистой проселочной дороги еще зеленели поля. Самолеты летели на восток с аэродрома в Сандвикен, а до Нестуна ходила электричка. В центре города, на улице Всех святых, возвышался старый почтамт под красной черепицей, а прямо напротив – грязно–зеленое здание полицейского управления. В дни футбольных матчей прилегающие к стадиону районы еще не были забиты автомобилями, зато по окончании игры болельщики возвращались в центр сплошной стеной, а трамваи напоминали колоссальные пчелиные рои, так были облеплены народом. В ту пору мой отец работал трамвайным кондуктором. На Северном мысе еще оставались следы пожарищ, мне было одиннадцать, и забот я не знал. Ялмару Нюмарку уже исполнилось сорок два, и он был в расцвете сил. Конрад Фанебюст поднялся на вершину своей карьеры, во всяком случае политической. Сияла красотой и молодостью Элисе Блом, ей шел 22–й год, и она еще была полна надежд. Хольгеру Карлсену стукнуло 35, он был счастливым отцом четырехлетней дочери, и жена его еще была счастлива. А Хагбарту Хелле – деятельному энергичному человеку – миновало 45. Мы тогда были другими. Для кого‑то катастрофа разразилась уже в пятьдесят третьем, кого‑то она настигла через двадцать восемь лет. И даже невинный одиннадцатилетний мальчишка с Северного мыса странным образом оказался втянутым в эту историю.

На Нестегатен есть маленькое кафе. Из тех, что по утрам открывается одним из первых. Когда забрезжил рассвет, я нашел там пристанище в компании себе подобных одиноких волков и присел, чтобы собраться с силами за чашкой кофе, обжигающего и черного, как деготь.

Я увидел значительные лица. Мы сидели, согнувшись над чашками, безмолвные, как прошедшая ночь, молчаливые, как обступившее нас утро. Большинство отправлялось на работу, но были и такие, кому идти было некуда. Но, в эти полчаса, с семи до полвосьмого, в безвоздушном Пространстве между бессонной ночью и началом рабочего дня все были равны.

Но эти сладостные минуты прошли, и чашки опустели. На дне осталась лишь черная лужица кофейной гущи. Мы поднялись и обреченно направились к выходу.

В городе нарастал гул. День снова настигал нас.