Текст книги "Зарубежный детектив (1989)"

Автор книги: Джеймс Хедли Чейз

Соавторы: Гуннар Столесен,Анна Бауэрова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 44 страниц)

– Ну, что, пошли? – спросил я.

Она устало посмотрела на меня. И по ее глазам я понял, что она сдалась.

– Можем выпить по стакану пива, если тебе позарез необходимо терзать меня, – сказала она. И заметалась, словно выбирая направление.

– Куда бы вы хотели пойти? – поинтересовался я. Она пожала плечами и решительно зашагала.

Я поспешил за ней. Казалось, она знала, куда шла.

24

Выбранное ею заведение, похоже, пережило в недавнем прошлом ремонт и было модернизировано, но как‑то уж очень безвкусно. Впрочем, и то, что находилось здесь раньше, вряд ли заслуживало похвалы. Теперь же это стало местом встреч людей, мягко говоря, не очень молодых. Средний возраст посетителей явно превышал полсотни, а за столиками можно было наблюдать широкий спектр настроений от бурного, взбодренного алкоголем веселья до глубочайшей меланхолии. Отдельные мужские особи демонстрировали собравшимся танцевальные стили, давно вышедшие из моды. Танцевать в одиночку доставляло им ни с чем не сравнимое удовольствие. Самовлюбленные полуулыбки на устах королей танцплощадок выдавали их незамутненную веру в собственную неотразимость. Красноречивые движения рук в области стратегических припухлостей их дам должны были свидетельствовать, об их многоопытности и светских привычках. Но весь этот лоск улетучится мгновенно, как в первый день осенней распродажи улетучиваются сбережения, в тот самый миг, когда какой‑нибудь даме хитростью удастся заманить льва к себе – в спальню. На дансинге в ресторане они еще мнят себя донжуанами, но, ложась спать, надевают ночную сорочку и колпак. Да здравствуют вечные сумасбродства юности. А чем ближе финиш, тем меньше желаний.

Лица за столиками вокруг были выцветшими, в той или иной степени, и блестели в этот миг от возбуждения. За напряженными улыбками и запудренным отчаяньем угадывалось ощущение близкого конца. Стесненность в средствах мужчины маскировали показной щеголеватостью, что им не очень‑то удавалось – то галстук сбивался набок, то платок торчал из нагрудного кармана, как ослиные уши. У женщин были свои способы камуфляжа – пышные сборки на груди или такие глубокие вырезы, что хоть на чикагские скотобойни отправляй товар. Звуковым оформлением этой сцены служила бессмысленная вариация на тему «Это было на Капри», исполненная дуэтом, но такая безрадостная по ритму и так механически аранжированная, что все это походило на молитвенный дом в канун страстной пятницы где‑нибудь в провинции.

Но когда, пройдя через весь зал, мы наконец нашли свободный столик у окна, я вдруг с грустью понял, что опять Мы с Элисе не очень‑то отличаемся от окружающей публики. Вот на дискотеке мы произвели бы фурор, примерно как два динозавра, случайно оказавшихся на кошачьей выставке. А здесь мы были среди своих.

Верхнюю одежду мы оставили в гардеробе. Облегающий свитер подчеркивал роскошные формы моей спутницы, но мягкий широкий пояс, в меру затянутый, сглаживал общее впечатление. Похоже на шарики мороженого, чуть подтаявшего.

Официантка в розовом пиджачке приняла наш скромный заказ – бутерброд с котлетой и пиво каждому.

Полумрак в помещениях нужен для того, чтобы люди расслабились и почувствовали себя спокойнее. На Элисе Блом полумрак оказал обратное действие. Слегка припухшее лицо мне показалось одутловатым, и без того недобрый взгляд зажегся непримиримым раздражением. Я обратился к ней с самым невинным вопросом:

– Вы часто здесь бываете?:

– Тебе‑то что задело? – огрызнулась она.

– Никакого дела.

– Вот именно.

Я вздохнул и отвернулся. Рядом с нашим столиком очередной король дансингов с блестящей лысинкой чувственно застыл над своей партнершей в неподражаемом па, заимствованном, вероятно, у Рудольфа Валентино[22], и зачарованно впился ей в глаза, словно в надежде увидеть там свое отражение. Поверженная ниц дама, казалось, потеряла всякую надежду вернуться в вертикальное положение, а то, что с трудом скрывало ее декольте; должно было вот–вот вырваться наружу стремительной лавиной. Я закрыл глаза от греха подальше, но в этот момент очень кстати подоспела официантка с нашим пивом, и танцующая пара была вынуждена подняться и уступить ей дорогу.

Элисе Блом сделала глоток и с раздражением отставила бокал. На верхней ее губе повис клочок пены.

Я сунул палец за воротник рубашки и медленно провел им вокруг шеи. Вернуться к прерванному разговору я отважился не сразу.

– Когда вы работали на «Павлине»… сколько человек было в администрации?

Она холодно взглянула на меня.

– А зачем тебе это?

– Чтобы представить ситуацию.

– Какую?

– Производственную.

Она задумалась. И нехотя начала:

– Ну, был директор, Хагбарт Хеллебюст лично.

– Так, а еще кто?

– Коммерческий отдел. Сотрудников там было много, но большей частью все в разъездах. Начальника звали Ульсен, но этот тоже на месте не сидел.

– Ясно.

Похоже, лед тронулся.

– Еще была фру Бугге, главный бухгалтер. Она сидела в отдельном кабинете.

– Так.

– Ну и мы.

– Это кто?

– Ну общий отдел.

– Вы были секретарем Хеллебюста?

– Представьте себе, нет. Я была делопроизводителем и выполняла поручения как коммерческого директора, так и фру Бугге. А секретарем Хеллебюста была фрекен Педерсен, ее даже называли очень личным секретарем. – В этом месте она неожиданно просияла: – А фрекен Педерсен умерла несколько лет спустя, – и продолжала с торжествующей миной, – после пожара. Взяла все свои сбережения и переселилась в Испанию, но там на нее напала какая‑то странная болезнь из тех, что встречаются только на юге, едва успела добраться домой, и здесь в Бергене скоропостижно скончалась. Я навещала ее в больнице, – она замолчала, словно испугалась, что так много выложила и так быстро.

Официантка принесла наш заказ. Кусок хлеба, на котором возлежала котлета, промок от жира и разваливался при первом же прикосновении, но мясо оказалось съедобным, а листья салата – даже свежими.

Проглотив первый кусок, я спросил:

– Кажется, у вас был еще один служащий?

Она злобно уставилась на меня:

– Кто это?

– Разве у вас не было курьера? Его звали… – я сделал вид, что пытаюсь вспомнить его имя, – Харальд Ульвен?

Ее глаза насмешливо сверкнули:

– Ах, этот. Совсем забыла. – Она опустила взгляд и продолжала есть молча.

Поверх ее плеча я увидел, что оркестр поднимается на перерыв. Короли танцплощадок устремились в туалет. Точно эпидемия на них напала.

Я покончил с едой и отодвинул тарелку.

– Постарайтесь вспомнить… Последние дни перед пожаром. Ведь бригадир Хольгер Карлсен приходил к вам в управление и сообщал об обнаруженной им утечке газа в производственном помещении?

Не поднимая глаз, она все резала и резала бутерброд на крошечные кусочки, словно нарочно затягивая с ответом. Но ответа я так и не дождался, она только упрямо покачала головой.

Я склонился над столом и попытался поймать ее взгляд.

– Вы говорите – нет?

Она выпрямилась. Кончиком языка провела по деснам, собирая крошки, и, глядя мне прямо в глаза, сказала:

– Я слышала этот вопрос уже раз сто. Но всегда отвечала одно и то же. Нет. Никаких жалоб по поводу утечки в управление не поступало, не сообщал ничего и Хольгер Карлсен.

Я жестом попытался ее урезонить.

– С тех пор прошло почти тридцать лет. Никому не придет в голову возбуждать дело, если ты… Если ты только скажешь правду.

Какое‑то мгновение она колебалась, не зная, как отреагировать на мое предложение. Она вдруг стала похожа на бегуна, который пробежал длинную дистанцию, но на финише понял, что проиграл. Она резко отодвинула стул и встала.

– Я всегда говорила только правду. И я не позволю, чтобы меня допрашивал некий… – Она презрительно смерила меня взглядом, чтобы подчеркнуть мое полное ничтожество.

Я тоже встал и почувствовал, что закипаю. Сидящие поблизости начали обращать на нас внимание, один из сердцеедов за соседним столиком прибавил звук на своем слуховом аппарате, и лицо его приняло напряженно–сосредоточенное выражение. Тихим, не допускающим возражений голосом, я сказал:

– А ну‑ка сядь. Мы еще не кончили. Тебе все‑таки придется рассказать мне о Харальде Ульвене. Или ты предпочитаешь, чтобы эту историю услышали наши соседи? Поздоровайся с Петтером Смартом, вон он сидит с рацией за ухом.

Она побелела и тяжело осела. Это был жестокий удар, уважающие себя мужчины не бьют женщин, тем более ниже пояса. Но эта была исключительно неразговорчива, к тому же я слишком хорошо помнил, как Ялмар Нюмарк лежал мертвый в своей темной квартире, на полу валялась подушка, а картонка со старыми газетными вырезками бесследно исчезла.

Я тоже сел и покрутил пальцем в сторону подслушивающего агента за соседним столиком, якобы приказывая тому убавить громкость.

Теперь, когда я одержал небольшую, но явную победу, я наклонился к ней и сказал:

– Но ведь ты жила с Харальдом Ульвеном до самой его смерти. Или ты забыла?

– Нет, – прошептала она. Ее нижняя губа вздрогнула, она полезла в сумочку за носовым платком. Быстро вытащила платок и легонько коснулась им губ, словно желая скрыть свою слабость. Было темно, как в заброшенных катакомбах. Она осунулась, щеки ввалились.

Я спросил:

– Сколько лет вы прожили вместе? Пятнадцать? Шестнадцать?

– С пятьдесят девятого.

– И до самого конца?

Она кивнула.

– Расскажи мне, как это случилось.

Глаза ее расширились. Заговорила толчками, словно спотыкаясь на каждом слове.

– Я… не… никак. Лучше обратитесь в полицию. Я не хочу вспоминать. И я ничего не знаю. Он просто ушел. И не вернулся. Полиция. Рассказала мне. Они сами пришли ко мне. И рассказали, что произошло.

– А ты ни о чем не догадывалась? И он ни разу не проговорился?

Она только покачала головой.

– А как вы жили? На какие средства?

– Жили… как люди живут. Я работала. Он время от времени подрабатывал, курьером. В общем, он нашел свое место.

– Свое место – в обществе, которое он ненавидел и презирал?

– Это не совсем…

– После войны он остался верен своим политическим убеждениям?

В ее глазах опять вспыхнул огонь.

– Вы все сборище проклятых идиотов, вы все… И если человек однажды совершил ошибку, вы это забыть не можете. Вы даже мертвым не прощаете! Так и вьетесь вокруг, жалкие, тщедушные карлики, и все пережевываете одни и те же надоевшие вопросы. За совершенное преступление он отбыл наказание – задолго до того, как мы с ним познакомились. Этого недостаточно? Разве он не искупил свою вину? Вы всех готовы облить грязью!

– Извините. Но у людей моего поколения самые ранние воспоминания детства – мне было тогда два года – связаны с бомбежками Бергена. Все наше детство прошло в бомбоубежищах, долгие дни и ночи.

– Я это помню. Но ведь это были английские бомбы, Веум.

– Эту войну вели нацисты. И Харальд Ульвен был одним из них, до конца. Он сражался против своих соотечественников.

– Ну, что на это ответить? – Она как‑то съежилась и заговорила совсем тихо. – За это он понес после войны суровое наказание. И кто знает, может быть, именно тогда я полюбила его еще больше.

Такому заявлению трудно что‑либо противопоставить. Я предпочел промолчать. Оркестранты вернулись на свои места. Меня больно кольнуло, когда я услышал, что они исполняют «As Time Goes By[23]» как заурядную танцевальную – музыку. Вокруг нас танцевали – с ума сойти – наши соотечественники, кружились пары, нежно прильнув друг к другу. В годы войны большинство из них были молодыми. Кому‑то из них наверняка пришлось повоевать. Теперь уж не угадаешь, сорок лет спустя, кто и на чьей стороне сражался. Хищники порой становятся ручными. Но в паноптикуме встречаются и те и другие.

Когда я опять заговорил, мой голос звучал совсем тихо.

– Надо думать, что о Харальде Ульвене вам известно все. И нет нужды перечислить те его преступления которые так и остались, безнаказанными, несмотря на достаточное количество улик. Нам известны его делишки и военного времени, и более поздние. Они все классифицировались как несчастные случаи. Но ведь это были убийства!

Вот тут‑то у нее глаза на лоб полезли.

– Как вы смеете? О каких несчастных случаях вы говорите? Какие убийства имеете в виду?

– Вы разве не знаете, как это делалось? Случайно гибли люди. Во время войны это регулярно и планомерно совершалось одним и тем же человеком. Убийца бесчисленных жертв до сих пор не найден. Его прозвали Призрак – за эту его способность убивать незаметно, исподтишка,

– И вы хотите сказать, что этот человек… вы… подозреваете Харальда? – Она в ужасе посмотрела на меня.

– Да. Неужели он тебе ничего не рассказывал?

Она стиснула зубы. Но удержать поток слов она была не в состоянии. Слова вырывались, сдавленные и почти неслышные.

– Нет, он на такое не способен. Послушайте, я знала Харальда лучше, чем кто‑либо, и я уверена, он был просто не в состоянии… – Элисе неожиданно расплакалась. Личико сморщилось и покраснело, она вскочила и с такой силой швырнула сумочку на стол, что опрокинула бокалы, пиво потекло по скатерти, а сидящие за соседними столиками замерли. Один из музыкантов совершенно сбился с такта, а к нам уже спешила пара официантов.

– Никогда больше не пытайтесь со мной заговорить, Веум, – Элисе Блом прошипела мне прямо в лицо. – И если вы хоть раз приблизитесь ко мне, я обращусь в полицию, так и знайте. И вам не поздоровится.

Подбежавших официантов она смерила взглядом, полным презрения:

– Весьма сожалею. Мне пора идти. Заплатит господин.

И, не повернув в мою сторону головы, она развернулась на каблуках и двинулась в гардероб. Официанты бросились наводить порядок, ко мне же решительно направился администратор с уже выписанным счетом. Пока я расплачивался, моей дамы и след простыл. С соседних столиков на меня бросали любопытствующие взгляды, и все те же два официанта проводили меня до самой двери, на этот раз, чтобы убедиться, что я действительно покидаю их славное заведение.

На мостовой у ресторана не было ни души. Элисе Блом ушла, и даже ни одной машины не было видно, только мелкий дождичек сочился из дырявого неба. Единственное, что мне оставалось, это вернуться домой.

25

Погода в Бергене капризна. С временами года полная неразбериха: неожиданно, как пинг–понговский шарик из рукава небесного фокусника, в марте вдруг удивит снегопад, а в мае могут ударить заморозки, зато в январе бывают прекрасные солнечные дни и пятнадцать градусов тепла. Как будто боги погоды затеяли гигантский футбол и солнце–мяч то и дело уходит за боковую линию.

В том году солнце вернулось к нам опять на рубеже между августом и сентябрем, и теплая погода стояла вот уже две недели. Но поднималось солнце все ниже и ниже, и хотя ртутный столбик изо всех держаться на уровне, это уже никого не могло обмануть.

На последние дни августа был намечен первый в истории города бергенский марафон. Мы договорились, что последнюю субботу и воскресенье каждого месяца Томас будет проводить со мной. В ту субботу он возник на пороге моей квартиры в несусветную рань, в джинсовой курточке и яркой майке с картинкой, с выгоревшими за лето волосами. Я открыл дверь, но какое‑то время мы стояли и смотрели друг на друга, не в силах сделать ни одного шага. Он явно стеснялся меня, но, когда я наклонился и поцеловал его, он не отстранился. За лето он заметно вырос, и теперь зубы уже не казались такими огромными на его все еще детской мордашке.

Непросто сохранить контакт с ребенком, если так редко с ним видишься, но на этот раз у него накопилось много новостей, и он радостно ими делился. Поскольку я собирался принять участие в марафоне, то предложил отвезти его домой пораньше в воскресенье, но он сказал, что хочет побыть со мной, чем несколько меня озадачил.

– Придется долго ждать, – предупредил я. – Четыре, а то и пять часов.

– Тогда я возьму с собой книжку.

Книгу он взял. Я не спросил, какую. Вкусы и пристрастия моего сына могли отрицательно повлиять на результат моего забега.

В воскресенье утром испарились последние Облака, не сходившие с неба все лето, и, когда мы прибыли на стадион Фана, солнце уже распалилось не на шутку. День в долине Хаугландсдален обещал быть теплым.

На беговой дорожке самые серьезные спортсмены уже начали разминку. Мазали вазелином определенные точки, наиболее важные в стратегическом отношении, и проверяли в десятый раз, хорошо ли завязаны кроссовки. Атмосферу перед марафоном невозможно – описать. Неискушенному человеку может показаться, что по всей стране закрылись на выходной отделения «Скорой помощи» для того, чтобы прислать сюда своих пациентов. Мышечные и ревматические боли в коленях, ступнях и суставах, острые боли в животе, неврозы – все эти болезни пышным цветом распустились в районе старта, глубокий и искренний пессимизм охватил марафонцев. Не менее половины участников сомневались, что сумеют одолеть даже первый километр.

На внутренней дорожке я увидел Эву Енсен в джинсах и зеленой футболке. Мы поздоровались, и я спросил, не собирается ли она тоже принять участие. В ответ она заразительно рассмеялась и покачала головой.

– Но моральную поддержку я всегда готова оказать, – заверила она и окинула взглядом участок размеченной трассы.

Рыжее искусственное покрытие выглядело очень заманчиво в лучах утреннего солнца, и тысячи с трудом сдерживаемых кроссовок отбивали ритмы тамтамов вокруг зеленого озерца посреди стадиона. Я проследил за направлением ее взгляда и обнаружил Вегарда Вадхейма в желтой майке полиции и черных брюках, его темно–синяя кепочка была натянута плотно, по самые угли. Непревзойденный стайер, он показал, на что способен, уже во время разминки, вряд ли кому удастся обойти его и на этот раз.

– Ты не посмотришь за моим пареньком? – обратился я к Эве Енсен и похлопал Томаса по плечу.

Она улыбнулась.

– Разумеется. Пусть садится в машину, мы проедем за нами всю трассу.

– Отлично.

К нам подошел Вегард Вадхейм.

– А ты, Веум, тоже решил покрасоваться?

– Попытка не пытка, – уклончиво ответил я и, чтобы успокоиться, сделал несколько, наклонов.

Выпрямившись, я спросил:

– Как идет расследование?

– А никак не идет, – огрызнулся он.

– Это как же понять?

– Пришли к единодушному мнению, что между событиями тех лет и… этим последним фактом нет никакой связи. Если появится что‑то новое, тогда… – он пожал плечами. – А если нет… – Лицо его приняло скорбное выражение. Даже седина стала заметнее. Кожа натянулась на его остром подбородке, и весь он показался мне худым и костистым. Он явно нервничал, наверное, в ожидании старта.

Ждать оставалось недолго. Томас и Эва Енсен подбадривали меня взглядами, а я постарался приладиться к Вадхейму в надежде, что это мне поможет. Впрочем, так оно и случилось на первых пятистах метрах. Затем постепенно, метр за метром, с каждой секундой, я начал от него отставать. На подступах к церкви Фана я еще видел его спину. Потом мы встретились с ним в долине Хаугландсдален, я все еще шел туда, а он уже возвращался.

В течение первых трех с половиной часов километр я пробегал за пять минут. И так, довольно сносно, я продержался тридцать километров, но потом, видимо, дорога пошла в гору. На тридцать шестом километре я хорошо понял разницу между марафоном и всеми другими видами бега. Последние шесть километров трасса пошла такая крутая, что пришлось перейти на шаг, во всяком случае, в самых тяжелых местах. Недалеко от финиша я почувствовал обращенный ко мне беспокойный взгляд Томаса и еще сестринский – Эвы Енсен. Она как будто прикидывала, когда же я все‑таки свалюсь. Но я прошел всю дистанцию до конца, и если уж быть точным, то за 3 часа 50 минут и 10 секунд.

Совсем неплохо, если учесть, что мне уже тридцать девять а я никогда раньше не участвовал в марафоне. Вегард Вадхейм победил в своей подгруппе, показав время 2.55.16, и, когда я добрался до финиша, он уже выходил из душа. Эва Енсен предложила подвезти нас до города, но ведь я и сам был на машине. Через час я уже был в состоянии сесть за руль. Эва и Вегард уехали вместе, и я долго смотрел им вслед. Томас спросил, как я себя чувствую, но ответить ему я смог не сразу.

26

Последнее утро августа было окрашено в мягкие тона и окаймлено солнышком. Женщины отправились на работу в легких блузках, хотя мужчины не выпускали из рук зонтики, испытывая недоверие к объявленному прогнозу погоды. Над островом Аск не было видно ни облачка, а гладь Городского фиорда так и хотелось сравнить со сверкающим зеркалом. Воздух был тих и неподвижен, словно природа замерла на перепутье между летом и осенью. Как ни в чем не бывало, я отправился в контору. После вчерашнего марафона ноги побаливали, но совсем не так сильно, как я опасался. Сказались довольно напряженные летние тренировки, и умеренный темп был, видимо, мне по силам.

За окном моей конторы простирался город – с ясными, очерченными солнцем контурами. Очарованный утренней свежестью художник не поскупился на краски. Рыночную площадь заполонили торговцы фруктами, чего здесь только не было: золотистые апельсины, красные блестящие яблоки, зеленые груши, такие красивые, как будто выросли в райских садах. На рыбных прилавках сияла распластанная белая плоть, а торговцы, спрятав в карманы брюк свои огромные кулаки, провожали женщин вожделенными взглядами. Прямо под моими окнами разместились торговцы овощами. Пик сезона предстал во всей красе. Горы румяных луковиц, самодовольные и налитые соком кочаны, свежая зелень – запоздалая радость лета. Торговля шла бойко и прибыльно.

А у меня наверху стояла тишина. В понедельник утром у частных детективов не бывает посетителей. Клиенты, как правило, ждут вторника.

Из моего окна виден весь Берген. Центр отдан торговле, здесь расположен рынок в окружении магазинов, а дальше видна пристань, на которой строится сверхсовременный отель. Ближе к горам между улицей Верхней и районом Сандвикен, теснятся старые дома, где живут рабочие: покосившиеся деревянные курятники, то здесь, то там торчат высокие печные трубы. Вдоль Фьелльвейен разместились массивные, неподвластные времени особняки образца времен первой мировой войны, когда‑то принадлежавшие богатым семьям, а ныне населяемые их обнищавшими наследниками и пенсионерами. К югу, в районе Ульрикен, поселились нувориши пятидесятых. Их дома белеют ослепительными фасадами, кое–где за деревьями даже скрываются собственные теннисные корты, и молодежь, вся в белом, предается воскресному моциону для избранных. Зато, поднявшись чуть выше, все без исключения члены нашего общества имеют право наслаждаться английским парком, где узкие тропинки, покрытые опавшей хвоей, вьются среди деревьев. Можно бродить по тропинкам и чувствовать, как покой наполняет душу, и любоваться неожиданно открывающимися видами – и так всю ночь напролет, теплую, светлую летнюю ночь, держась за руки с любимой девушкой, если таковая у вас имеется.

Но какой разительный контраст со всеми этими прелестными картинами являло собой сборище бездомных бродяг, которые уже с утра на торговом причале пускают по кругу бутылку пива. Именно с ними мне и предстояло встретиться. Отсюда вилась ниточка к 71–му году, а может быть, даже к 53–му.

Бродяги в Бергене обитают колониями, и большинство из них очень привязано к тем местам, где они живут как бы одной семьей.

Известным их пристанищем был Торговый причал, а в холодные дни – площадка за церковью Распятия. Если с утра зарядил дождь, их можно наверняка встретить под навесом склада № 12, крайнего на пирсе. К середине дня они переберутся в район Маркен или на улицу Короля Оскара. Ночуют они, как правило, в миссионерском приюте на Голландской улице, но иногда оказываются в вытрезвителе.

Красивых людей среди них не встретишь, и никакой романтики в их жизни нет. На лицах следы многочисленных попоек, неустроенности, передряг, из которых в общем‑то и состоит их жизнь. Полиция их не трогает, поскольку правонарушения они совершают только в своей среде – то поссорятся из‑за спиртного, то подерутся из‑за невозвращенного вовремя долга. Мужчины здесь никогда не бреются, женщины не стесняются своих гнилых зубов. Похоже, они не причесываются годами, а одежда такая ветхая, как будто носят ее всю жизнь. Впрочем, тела их тоже давно износились и обветшали. Однажды летним утром, когда с портфельчиком в руке и в туго завязанном галстуке, вы нехотя плететесь к себе в контору, быть может, вас и кольнет как‑то зависть при виде этих людей, беззаботно пускающих по кругу бутылку пива – одну на всех. Не надо им завидовать. Взгляните на них морозным ноябрьским утром, когда они просыпаются после ночи, проведенной на берегу под перевернутой лодкой, и согреваются последней каплей самогона, чудом уцелевшей на дне бутылки. Или загляните к ним после пасхи, когда все емкости оскудевают даже у спекулянтов, и как их бьет лихорадка без привычной капельной дозы. Посмотрите им в глаза, когда они клянчат у вас крону «на чашку кофе». Ни гордости, ни свободолюбия в этом взгляде, только страх, тоска и унижение. Отбросы общества, по–другому не назовешь. А рядом – прекрасные виллы на Городском шоссе, но их разделяет пропасть. Это два разных мира, и они никогда между собой не соприкасаются.

Все эти спившиеся обитатели Торгового причала были когда‑то моряками, грузчиками, посыльными и ремесленниками. У кого‑то сдали нервы, кто‑то пристрастился к выпивке, вот и сбились они с пути. Токсикоманы среди них встречаются, но наркоманов все же единицы. Наркоманы, как правило, люди помоложе, и у них свои места обитания – площадь Уле Бюлля, дальние уголки Нюгордс–парка и вокруг озера. Эти люди не рискуют появляться днем, их жизнь протекает под покровом ночи. Пьянчужки же с причала непременно оживают к открытию магазинов и стараются не прибегать к услугам посредников…

Я пересек рынок и вразвалочку направился к расположившейся на причале компании. Заметив меня, они облизали еще влажные губы. Капельки пива блестели на бородах и щетинах. Кто‑то из них мне кивнул. В этой среде я был человеком известным.

Компания состояла из шести джентльменов и одной дамы. Четверо мужчин были не моложе пятидесяти, а пятый хоть и не старше тридцати, но с такой же всклокоченной бородой, отросшими, давно не мытыми волосами, расчесанными на прямой пробор, и с лицом человека, давно утратившего иллюзии. Возраст дамы определить было невозможно – не моложе двадцати, но и не старше шестидесяти, что тоже характерно для этой среды. Говорят, что на выпивку эти женщины зарабатывают проституцией, но я в это не очень‑то верю – нормальный мужчина может пойти с такими только в кромешной темноте. Эта дама была мощного сложения, но с удивительно худым лицом. Бледная, как смерть, с беззубым, ввалившимся ртом и с глазками, плавающими, как две рыбки кверху брюхом в отравленном озерце. Русоволосая, в уродливом мужском пальто, в толстом Шерстяном свитере и замызганных джинсах какого‑то невероятного размера. На ногах красовались зеленые рыбацкие сапоги.

Одного из мужчин, бог его знает почему, звали Обод. В коричневой фетровой шляпе, не первой молодости, он походил на Адольфа Гитлера, изможденного малярией и отправленного на пенсию где‑то в южноамериканских джунглях. В последнее время Обод заметно поседел, а на шее появился жуткий красноватый шрам. Когда‑то он плавал на судне машинистом, но теперь вряд ли сумел бы просто спуститься по лестнице в машинное отделение.

Сложенной десяткой я поводил перед носом Обода, чем мгновенно вызвал у окружающих неподдельный интерес.

– Послушай, приятель, мне бы перекинуться парой слов с парнем по имени Головешка. Как мне его отыскать?

Он долго смотрел на мою десятку.

– Головешку, говоришь, – пробормотал он. И окинул взглядом всех присутствующих.

Кто‑то сказал:

– Они с Профессором не разлей вода. За Песчаной бухтой живут. Попробуй поискать возле школы старшин.

Двое других согласно кивнули. Самый молодой из них, с прямым пробором, не отводил от десятки жадных глаз. С другой стороны окаменелого леса я почувствовал женский взгляд, но взгляд мертвый, как асфальт.

Обод, как будто и не, слыша этих слов, торжественно произнес:

– Я бы посоветовал поискать у школы унтер–офицеров. Ты помнишь Профессора?

Я кивнул.

– Они, можно сказать, не разлей вода.

Я сунул десятку ему в нагрудный карман и поблагодарил. Его опухшее лицо расплылось в нечто, похожее на улыбку, после чего он выудил десятку и упрятал ее понадежнее в правый карман брюк, прикрывая ладонью от завистливых глаз.

– Хотелось бы разыскать также Ольгу, – продолжал я. – Ту самую, что жила с Юханом Верзилой, помнишь его?

Обод задумался.

– А, Юхан, да… Кто же его не помнит? Про него тогда газеты писали, про Юхана…

Компания грустно закивала. Юхана Верзилу помнили все.

– А она жива еще?

– Ольга? Да… Тоже бывает за Песчаной бухтой. Но на одном месте она не сидит. Все бродит где‑то. Не исключаю, что Головешка тебе мог бы помочь ее отыскать. Вообще‑то у нее и жилье есть. Уж как она убивалась, когда с Юханом это случилось. По сей день не в себе.

Мне показалось, что настало время сделать следующий шаг:

– А что известно вам о той истории с Юханом? – спросил я и обвел взглядом компанию. – Что вам известно?

Лица разом замкнулись, вокруг меня словно расселись маленькие обезьянки в известных позах – «не вижу, не слышу, не говорю».

– Газеты же писали, – ответил за всех Обод. – Юхан получил по заслугам.

Я растерялся.

– Ну, да, получил по заслугам… Что ты имеешь в виду?

– А что тут непонятного? – удивился он. – Ведь он исчез. Сгинул.

– Это известно, но каким образом?

Обод отвернулся и уставился вдаль – там, на горизонте виднелась бухта.

– В море похоронено много тайн, Веум. Это мне точно известно.

Мне надоело ходить вокруг да около.

– Что именно тебе известно?

Он тяжело покачал головой.

– У каждого свое на уме. Но если у нас кто‑то исчезает, значит, ищи на дне морском. А как иначе? Мы живем у моря. Стоит на шаг оступиться, особенно впотьмах, уже барахтаешься. А если перебрал, то много не надо, чтобы пойти ко дну. Такая жизнь, Веум. Се ля ви.

– Ну а другие что‑нибудь могут сказать?

Они дружно покачали головами. Я полез еще за одной десяткой.

Наверное, какие‑то воспоминания десятка пробудила. К тому же для них деньги пахли пивом. И кто‑то проговорил заикаясь:

– Я слышал, рассказывали… Что Юхан сражался в Сопротивлении во время войны. И еще, это уже Ольга говорила, К ним кто‑то приходил, незадолго до того, как Юхан исчез, какой‑то руководитель группы, что ли… Они попросили Ольгу выйти, им надо было поговорить. Ольга решила, они что‑то затеяли, но потом Юхан пропал, и все на этом кончилось.

Я разглядывал его крупное иссиня–красное лицо. Желтоватые волосы, светло–карие глаза, нос, как неправильной формы картофелина. И я сказал с напускным равнодушием:

– А этот руководитель группы… Как его звали? Вы случайно не слышали?