Текст книги "Большие каникулы Мэгги Дарлинг"

Автор книги: Джеймс Кунстлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 19 страниц)

Но, несмотря на то что новость, услышанная им от Мэгги, слегка подбодрила его еще почти неощутимым намеком на появившуюся для него лично возможность, Хэмиш этим светлым зимним утром почувствовал жалость к Кеннету Дарлингу. По его мнению, Кеннет разрушил замечательные отношения с самой желанной женщиной Америки.

– Мужчины – это бабуины, – серьезно заявил Хэмиш, пока Мэгги копалась в сумочке в поисках салфетки. – Мы воображаем, что жизнь измеряется моральными параметрами, и начинаем стонать, когда кто-нибудь сомневается в нашей мнимой честности, но вот появляется первая попавшаяся кошечка, и мы начинаем резвиться вслед за нашими наполненными кровью органами. Извини за двусмысленную метафору. – Этим утром Хэмиш говорил почти как Орсон Уэллс^[9] в средний период своего творчества. – Когда речь заходит о женщинах, то у меня здесь всего лишь одно правило, – добавил он, – нельзя позволять маленькой головке думать за большую голову.

Мэгги грустно усмехнулась сквозь слезы.

– Ты такой лгун, – сказала она. – Почему даже еще до того, как ты покинул Клариссу, ты поочередно встречался с… – Мэгги назвала имя молодой писательницы, первый роман которой наделал так много шума, – и… – она нараспев произнесла имя сексуально ненасытной, немного чокнутой киноартистки, выступавшей тогда в Нью-Йорке в каком-то из бродвейских спектаклей. – А также… – она напомнила имя симпатичной, но грубой на язык артистки так называемого перформанса, впоследствии написавшей под опекой Хэмиша воспоминания о нью-йоркской художественной сцене 1990-х годов.

– Я не вспоминал об этой кокетке уже вечность, – отпарировал Хэмиш, театрально мигая. Казалось, что он воспринял это перечисление как признание его мужских достоинств. – О боже! Ну кошмар!

– О чем ты?

– По сути, обо всей этой ужасающей кавалькаде. Как ты можешь помнить всех этих шлюшек в то время, как я едва помню то, что ел на завтрак?

– Но ты никогда не завтракаешь.

– Наверное, стоит начать. Может быть, память улучшится. Если бы Кларисса умела готовить, как ты, то все могло бы пойти по… ну, хорошо. Ведь могут же быть между нами небольшие секреты, да, Мэгги?

– Я тебе благодарна за то, что ты всегда на месте, когда мне нужна твоя помощь.

– Я сделаю все, чтобы ты чувствовала себя хорошо.

– Пригласи меня пообедать в «Four Seasons».

– Договорились.

Они вышли и прошли пешком пять кварталов по Мэдисон-авеню. Серое небо с бархатными облаками придавало оживленной улице интимность комнатки с низким потолком. Мэгги замерила, что многие прохожие таращили на нее глаза, безусловно узнавая ее по фотографиям на обложках книг и видеокассетам. Одна юная особа, абсолютно незнакомая Мэгги, в пальто из верблюжьей шерсти, с жемчугом в ушах и копной блестящих рыжих волос, фактически взяла ее за руку, сказав при этом:

– Привет, Мэгги. Мне так нравится ваша утка в бальзамическом уксусе. Я теперь всегда готовлю ее для гостей как основное блюдо.

Мэгги была немного удивлена вниманием, которое она привлекала к себе, но еще больше ее поразило то, насколько это поднимало ей настроение. Мысль о том, что слава приносит положительные эмоции, всегда казалась ей немного неприличной. Но непосредственная доброжелательность этой незнакомки, хотя бы всего на время, скрасила ее жизнь. Хэмиш, шедший рядом с ней, сиял так, будто он вел на поводке самую выдающуюся победительницу собачьей выставки.

2

Происшествие в гриль-зале

В ресторане они сели за столик на возвышении в гриль-зале. Здесь в каждом углу были знакомые лица, улыбающиеся или хмуро смотрящие: два бывших члена правительства (госсекретарь и министр торговли), киноактер, известный своей неувядаемой внешностью и небольшим ростом, его влиятельный агент, президент общенациональной телевизионной компании, плейбой, унаследовавший итальянскую автомобильную империю, премьер-министр Дании, заместитель мэра и такое количество исполнительных директоров компаний, что хватило бы на целый номер журнала «Форчун», не говоря уж о еще нескольких представителях книжного бизнеса одного ранга с Хэмишем, встречавшихся здесь со своими популярными авторами. Элегантная геометрия зала и уютный свет действовали на Мэгги как успокоительное средство. Она заказала себе креветки-гриль на кукурузных хлебцах в имбирно-кориандровом соусе и салат из мелко нарезанных (как для жульена) корнеплодов, а Хэмиш – большую порцию рагу из оленины с полентой, приправленной травами.

– Мне хочется рассказать про свою последнюю книгу, – сказала Мэгги, когда официант принес им напитки: ей – бледно-желтую мадеру, а ему неразбавленное односолодовое шотландское виски.

– Ты меня просто удивляешь. В подобных обстоятельствах – такое усердие, – сказал Хэмиш.

– Ты знаешь, на мне большое хозяйство, а Кеннет напустит своих гнусных адвокатов, которые станут дергать за каждую ниточку в суде высшей инстанции, чтобы подольше потянуть даже с временным договором о разделе имущества. Кроме того, мне нужно доказать, что я могу обойтись в жизни без него и его грязных барышей. Отсюда следующий пункт: Джойс намерена просить весьма значительный аванс.

– Хочу сказать, что парни, считающие деньги в «Трайс энд Уанкер», понимают, что ты значишь для фирмы сейчас и что будешь значить в будущем, – ответил Хэмиш, моргнув. – Какова идея книги?

Мэгги разгладила льняную салфетку.

– Домоводство.

Хэмиш откинулся на спинку стула, задумчиво посмотрел на люстру вдали, затем перевел взгляд на Мэгги, глотнул виски и спросил:

– Домоводство?

– Совершенно верно.

– То есть о том, как делать уборку в доме?

– Делать уборку, клеить обои, ремонтировать, да.

Хэмиш поерзал на месте, несколько раз посмотрел на потолок и произнес:

– Великолепно. – Перед его глазами мгновенно пробежала череда фотографий: Мэгги на носочках с метелкой из перьев для смахивания пыли, Мэгги прикладывает кусок обоев к стене. Мэгги в дезабилье, на четвереньках, трет сосновые паркетины проволочной щеткой, глубокая расселина между ее большими веснушчатыми грудями открыта объективу камеры… Он допил все, что оставалось в стакане, одним глотком и шумно втянул воздух сквозь зубы.

– Кларисса совсем ничего не понимала в домашнем хозяйстве, – заметил он. – Не могла заправить постель даже под угрозой смерти. Не могла отличить пылесос от фена для волос.

Мэгги всегда хотелось узнать, почему их никогда не приглашали домой к Хэмишам во времена Клариссы. Конечно, они ужинали вместе вчетвером, но всегда в ресторанах.

– Хупер, мой сын, нашел себе девушку, которая совсем не умеет накрыть на стол. И это удивительно. Я думаю, что многие современные женщины абсолютно не владеют даже основами. Даже те из них, которые что-то соображают…

– Мадам, – обратился к ней официант, принесший бутылку шампанского «Перие-Жуэ», два высоких узких бокала и ведерко со льдом. – От джентльмена, сидящего за вашей спиной. – Мэгги повернулась на сто восемьдесят градусов и увидела Фредерика Свонна, сидящего за столом менее чем в десяти метрах от них. Худое честное улыбающееся лицо певца было окружено нимбом золотых ренессансных волос. Он сидел с Эрлом Вайсом, главой «Одеон Рекорде», венгерским режиссером Францем Теслой («Последний поезд в Грац», «Эта хрупкая планета») и двумя молодыми женщинами, судя по поведению, актрисами.

Когда Мэгги встретилась с ним взглядом, Свонн сделал небольшой жест, будто писал что-то в воздухе.

– Гм. Мадам? – сказал официант, вручая ей сложенную записку:

Моя дорогая мисс Дарлинг!

Никогда я еще так хорошо не встречал Рождество, как на праздничном балу в Вашем прекрасном загородном доме. Вы – богиня. Последующие несколько месяцев я буду записываться здесь в Нью-Йорке. Не могли бы мы встретиться вдвоем, чтобы я смог полюбоваться Вами, в свободное для Вас время? Я остановился в «Роялтоне» под именем сэра Хамфри Дэйви.

Ваш покорный слуга

Свонн

Прочтя записку, Мэгги заметно побледнела, затем ощутимо покраснела, снова повернулась на своем месте, улыбнулась Свонну и беззвучно губами произнесла:

– Спасибо.

В ответ Свонн улыбнулся по-мальчишечьи.

– В чем дело? – поинтересовался Хэмиш.

– Ему понравилось у меня в сочельник.

– Дай посмотреть записку.

– Нет, – хихикнула Мэгги, убирая записку в жакет.

– Это любовная записка, да?

– Вовсе и нет. Это выражение благодарности.

– Не секретничай, Мэгги, – сказал Хэмиш. Хотя он весьма шутливо погрозил ей пальцем, было очевидно, что он не был рад происшедшему.

– Возвращаясь к домоводству…

– Не дури с этим молодым человеком. Ты ему в матери годишься.

– До чего же приятно слышать то, что ты говоришь.

– Мне не хочется, чтобы тебя обидели.

– Ты ревнуешь!

– Еще бы не ревновать, – сказал Хэмиш, доливая себе шампанского. – У него больше волос, чем у меня. И этот сукин сын будет все еще прыгать вокруг и через тридцать лет, когда из моих костей уже прорастут ромашки. Какого черта!

У входа в ресторан рядом с местом метрдотеля возник какой-то шум, раздались голоса, которые никак не вязались с этой спокойной обстановкой. Гул разговоров за столами утих. Разбилось стекло. Все головы повернулись в сторону четырех человек, ворвавшихся в помещение в лыжных масках, с пистолетами-пулеметами в руках. Четверо начали располагаться по всему большому залу через равные интервалы. Они двигались с военной точностью. Когда все встали по местам, тот, кто был в середине, поднял оружие над головой.

– Эй! Пожалуйста, все – внимание, – сказал он.

Как только он произнес это, у всех посетителей ресторана, конечно же, вырвалось удивленное восклицание.

– Всем молчать! Конечно, это – ограбление. Слушайте внимательно. Мужчины, сложите, пожалуйста, свои бумажники и часы на стол. Если ваши часы – пластиковые «касио», то можете оставить это дерьмо себе. Дамы, положите сумочки и драгоценности на стол. Других инструкций не будет. Делайте, как вам сказано, и никто не пострадает.

Трое грабителей вынули нейлоновые мешки из своих защитного цвета спортивных костюмов и пошли от одного стола к другому, собирая добычу. Мэгги осторожно вынула из ушей серьги из горного хрусталя, хотя они стоили менее пятидесяти долларов. Сейчас вряд ли кто отважится носить настоящие драгоценности на улицах Нью-Йорка. Она возилась в своей сумочке, когда один из грабителей подошел к их столу.

– Отдайте это, леди, – сказал он, сгребая бумажник и «ролекс» Хэмиша в мешок. – Отдайте всю сумку.

– Я хочу взять ключи от машины. Они вам не нужны.

– Кто сказал?

– Послушайте, машина стоит далеко, на Сорок третьей улице.

– А что за тачка?

– «Форд-фиеста» тысяча девятьсот девяносто девятого года, – солгала она.

– А почему такая симпатичная леди водит такое барахло?

– Спросите у мужа.

– Ах, вот что, – он повернулся к Хэмишу. – Ну, ты – барахольщик…

– Эй, – закричал главарь из центра зала. – Заткнитесь там.

Грабитель взял сумочку и серьги и ушел, оставив Мэгги ключи. Вскоре вся банда собралась в центре.

– «Шайка делового обеда» благодарит всех вас за сотрудничество, – сказал главарь. – Оставайтесь на своих местах, и никто не пострадает. Удачного дня. – Он выпалил в потолок с десяток выстрелов в качестве знаков препинания, и четверка удалилась, пока внимание всех было приковано к потолку, с которого летели обломки. Вся операция заняла менее полутора минут. Когда посетители поняли, что грабители и в самом деле удалились, комната наполнилась возбужденными голосами. Многие нервно смеялись. Для Мэгги, в ушах которой все еще стоял грохот выстрелов, все это звучало странно неестественно, будто снова начался бал.

– Ты что, хотела нас угробить? – спросил Хэмиш.

– Хэл, мне во чтобы то ни стало нужно быть в аэропорту Кеннеди в три тридцать, чтобы встретить близкую подругу, у которой серьезные личные неприятности.

– Мэгги, с вооруженными грабителями не спорят.

– Хорошо. В следующий раз я не произнесу и слова.

– В следующий раз. Если этот следующий раз будет – я уезжаю в Швейцарию.

В этот момент официант принес им еду, извинившись от имени руководства за ужасные неудобства, вызванные ограблением, и объявив, что обед будет за счет ресторана. После этого прибыла полиция. Посетителей попросили оставаться на своих местах до того момента, пока полицейский не опросит каждого. В это время Мэгги занялась своими креветками с кукурузными хлебцами, а Хэмиш, все еще не остыв, едва дотронулся до того, что было в его тарелке.

– Я куплю себе пистолет, – мрачно заявил он.

– Понятно. Попытаться что-то доказать им – глупость, а выхватить пистолет перед четырьмя бандитами, вооруженными автоматами, – это умно.

Хэмиш пристально смотрел на Мэгги, словно он сторожил вход в какой-то темный бункер, где хранились все признаки мужественности.

– Можно попробовать твою оленину? – спросила Мэгги и занялась изысканиями в его тарелке, не дожидаясь ответа на свой вопрос. – Х-м-мм. Замечательно! Здесь неплохо готовят.

Они отправились назад в офис Хэмиша спустя какие-то пятнадцать минут. По дороге его настроение улучшилось, и, придя в офис, он принялся рассказывать подробности наглого ограбления каждому редактору и разносчице кофе на третьем этаже. Пока он был занят рассказами, Мэгги позвонила и сообщила, что ее кредитные карты украдены. Наконец она заставила Хэмиша выдать ей сто долларов из кассы на мелкие расходы, для того чтобы заплатить за парковку в аэропорту и за проезд по мосту по дороге домой.

3

Самая задушевная встреча

Линди Хэйган показалась на выходе. Она выглядела бледной, но красивой. На ней были черные шелковые брюки от Стефано Джулиани, заткнутые в кроваво-красные ковбойские сапоги от Лучезе, и черный кашемировый свитер с капюшоном от Дитера Хунсбахера. В одной руке она держала сумку из полированной кожи. Возможно, такую же сумку таскал за собой Эрнест Хемингуэй во время гражданской войны в Испании. На другой руке висела черная шерстяная дорожная накидка. Ее личико сердечком озабоченно нахмурилось, когда она осматривала большой и оживленный зал прибытия, пока не услышала крик Мэгги:

– Эй, Линди! Я – здесь.

А затем подруги начали визжать и подпрыгивать так, что другие пассажиры стали оборачиваться в их сторону.

Привычка визжать при встрече шла еще от Смит-колледжа. Так приветствовали друг друга только Мэгги и Линди, когда они встречались после Рождества или летних каникул. (Был даже короткий период инфантилизма осенью на втором курсе, когда они визжали при каждой встрече на квадратном дворе колледжа.) С того времени, как люди стали узнавать ее в публичных местах, Мэгги старалась не привлекать к себе внимания. Но Линди своим видом заставила Мэгги немедленно вернуться в те замечательные студенческие дни, когда все в мире было новым, а две подружки были никому неизвестными красотками с прекрасным будущим впереди.

Когда визг и прыжки закончились, Мэгги обняла Линди и, почувствовав ребра под кашемировым свитером, воскликнула:

– Дорогая, ты – настоящий скелет!

Линди, по всей видимости, восприняла это как комплимент, поскольку большую часть своей жизни провела на диетических «американских горках»: худея, набирая вес и снова худея.

Линди пошла вперед к багажной ленте.

– Буду уповать рядом с тобой на Бога, – сказала она, чуть заметно показывая свойственную только ей кривую улыбочку. – Ты закормишь меня штруделями и паштетом из гусиной печени и бог его не знает еще какими хазерай^[10]. Через неделю я буду толстая, как трейлер.

– Не беспокойся. У нас дома тренажеров столько, что можем фитнес-клуб открыть.

– Здесь у вас на востоке продают продукты «Foodstuff»? – спросила Линди. – Они делают просто замечательные продукты, лишенные питательных свойств. Майонез, крекеры, творог, какую-то замороженную гадость, которая по вкусу напоминает мороженое. Я думаю, они привесили несколько дополнительных атомов углерода к молекулам, чтобы они стали больше и не поглощались бы тканью желудка.

– А что происходит с этим в твоем организме?

– Это просто пролетает, как Лексингтон-авеню-экспресс. Больше никто в Лос-Анджелесе не питается настоящей пищей. А вот и мои вещи!

В машине, годовалой «тойоте-лендкрузер» с салоном-люкс, Мэгги быстро начала рассказывать о невероятном ограблении, случившемся в «Four Seasons», а Линди слушала, затаив дыхание. Скоростная дорога имени Роберта Ван Вайка мчалась через самые отчаянные районы Куинса: Озон-парк, Джамейка, Ричмонд-хилл – где вывески на стенах магазинов, объявлявшие об их товарах и услугах, были написаны с использованием более десятка различных алфавитов. Почти на каждом углу здесь можно было увидеть мужчин с согбенными плечами, собравшихся вокруг двухсотлитровых стальных бочек и гревших руки над горящим в них мусором. Сама скоростная дорога, особенно ее центральная полоса, обсаженная тисом и можжевельником, была захламлена огромным количеством пластикового мусора, выброшенного из окон автомобилей. Эти образы нищеты и запустения мелькали странным контрастом величественной «Музыке на воде» Генделя, звучавшей из замечательной стереосистемы «тойоты».

– Как прекрасно вернуться в реальный мир, – тихо сказала Линди.

Сразу после поворота с Ван Вайка на скоростную дорогу Уайтстоун они увидели, как два человека в рубахах с капюшонами сбросили бетонный блок с эстакады в полукилометре впереди. Блок свалился на крышу «олдсмобиля», затем отскочил от корпуса машины на дорогу. «Олдсмобиль» дико вилял несколько сот метров, прежде чем водитель справился с управлением. Мэгги отвернула, чтобы не удариться о бетонный блок, который упал на ее полосу, и чуть было не влетела в белый джип, обгонявший ее справа. Водитель джипа просигналил. Они почувствовали вибрацию от рэпа, летящего из его динамиков. Мэгги вырулила назад на левую полосу. Линди повернулась на своем месте, чтобы увидеть тех двоих в капюшонах, убегавших с эстакады.

Издавая от страха звуки, похожие на писк песчанки, Мэгги старалась, как могла, вести машину, а Линди впала в оцепенение, не веря в происходящее. Несколько секунд спустя они уже мчались вверх по наклонной дороге на мост Уайтстоун. Линди открыла окно, высунула голову и пронзительно завизжала. Мэгги открыла окно со своей стороны и сделала то же самое. Им хватило только взгляда друг на друга, чтобы определить это как вариант их забавы с визгом. Они провизжали все время, пока ехали по мосту. Под ними внизу был сонная, серая и холодная гладь пролива Лонг-Айленд-Саунд. На обратном конце моста Мэгги попросила работника, собиравшего плату за проезд, позвонить в полицию и сказать им о парнях на эстакаде, но он только ответил им что-то непонятное на каком-то иностранном языке и сердито махнул рукой, показывая, чтобы они проезжали. Линди залезла в свою кожаную сумку и достала бутылку «Столичной», из которой было уже изрядно отпито. Она отхлебнула и передала бутылку Мэгги, которая взяла ее все еще дрожавшими руками и с благодарностью сделала приличный глоток.

– Мне кажется, что теперь людей убивают просто от скуки, – сказала Линди, после того клаустрофобные улицы Бронкса с доходными домами-развалинами уступили более открытому пространству Уэстчестера с широкими аллеями. – Мы легко могли разбиться.

– В Нью-Йорке каждый день случаются самые невероятные вещи, – сказала Мэгги. – Младенцев оставляют умирать в спортивных сумках. Бездомных людей поджигают просто ради шутки. Школьниц убивают шальные пули. Любовниц разрубают на части их бывшие любовники. Количество всех этих жертв просто пугает. Хотя забавно, – она задумалась, – все это остается просто газетной историей до тех пор, пока не коснется самой тебя.

– В этой за траханной стране мы терпим нестерпимое, – сказала Линди. – Что происходит с нами, Мэгги? Что происходит с Америкой?

– Я не знаю, – с вздохом сказала Мэгги. – Будущее – это то, что сейчас происходит, я думаю.

– Если это – будущее, то лучше умереть.

– О, дорогая, не говори так. Того, из-за чего стоит жить, так много, несмотря на всех плохих людей и ужасные вещи, творящиеся в мире.

4

Наконец-то дома

Тишина объяла их сразу же после того, как они пересекли границу с Коннектикутом, оставив позади рваные края израненного мегаполиса. Крупные пушистые хлопья снега начали отскакивать рикошетом с ветрового стекла. Мэгги повернула на Меррит-Паркуэй у выезда на Уилтон и поехала дальше на север в направлении Рамфорда, переезжая с узкой дороги на еще более узкую. По пути попадались большие старые дома, которые можно было разглядеть за деревьями, их огни светились вдалеке в наступающих сумерках. Дома, укутанные мягким снежным покровом, были похожи на детей в теплых кроватках под одеялом.

– Я чувствую, что вернулась домой, в то место, которое я мысленно себе представляла, по которому тосковала, – тихим голосом сказала Линди, хотя сельская местность в Коннектикуте сильно отличалась от шумного пригорода Грэйт-Нек на Лонг-Айленде, где она выросла. – Вот о чем я мечтала, лежа одна в постели, все те ночи, после того как съехал Бадди. Мир без Лос-Анджелеса. Мир настоящего снега, настоящих старых домов, тыквенного супа и осенних листьев, детей, катающихся на коньках по льду пруда, семей с собаками и долгими прогулками по деревенским дорогам в свитерах и теплых шарфах. – Она глотнула водки из бутылки, а затем протянула ее Мэгги, которая ощущала легкое опьянение еще после первого глотка. – Я думаю, что все перемелется и вернется к основным ценностям, – продолжила Линди наигранным тоном. – В Лос-Анджелесе никому ничто не дорого и все можно. Я хочу выгрести все это из глубин моей души и снова стать чистой.

– Сердце мое, боюсь, что мне нужно тебе кое-что сказать, – начала Мэгги очень осторожно, словно вынимала взрыватель из бомбы. – Это ничего не меняет в наших отношениях и никак не повлияет на твое присутствие здесь, но это крайне огорчительно.

– Ох, Мэгги, я такая противная эгоцентричная свинья, – сказала Линди. По ее худым щекам текли слезы, оставляя черные следы от размытой туши. – Мне так стыдно за себя. Пожалуйста, прости. Я веду себя, как будто в этом мире проблемы только у меня. Какая я мерзкая. Я не хочу больше жить.

– Линди! Как случилось, что твое «я» так надорвано?

– Мне кажется, такое происходит, когда твой муж отворачивается от тебя, становясь гомосексуалистом. Должно быть, я стала ему омерзительной.

– Ты – не омерзительная. Ты – хорошая, милая, умная, талантливая, ты – замечательная.

– Ты говоришь про ту Линди, которую когда-то знала.

– Линди, ты никогда не выглядела такой красивой. Может быть, у тебя сейчас трудный период и ты стараешься понять, что для тебя важно. Но я не могу стоять здесь и слушать, как ты изводишь себя.

– Я была ему женой, так? А теперь он ненавидит женщин. Чувствуешь связь?

– Я уверена, что здесь нет никакой связи. Нельзя заразиться гомосексуальностью, как гриппом. Бедный Бадди, возможно, тайно мучился и смущался с того момента, когда у него еще в школе на носу вскочил первый прыщик.

– Пожалуйста, сделай мне одолжение, прекрати жалеть этого ублюдка. Может быть, из-за него мне придется умереть на пятьдесят лет раньше срока. Моя бабушка дожила до девяноста восьми лет, понимаешь? Я генетически запрограммирована на долгий путь. А теперь… вот это! Эта проклятая болезнь! – сказав это, Линди уже не просто заплакала, она зарыдала.

– Ой, миленькая моя, ой, бедненькая моя Линди, мы ничего еще не знаем…

– Ну, снова началось! Ты начинаешь говорить мне что-то (сопение) важное о своей жизни, и сразу же (сопение) уделяешь внимание снова мне и моим идиотским проблемам. Я – безнадежная эгоистка.

– У тебя есть психотерапевт в Лос-Анджелесе?

– Мэгги, если бы в Лос-Анджелесе хотя бы у одного человека не было психоаналитика, то его демонстрировали бы как диковинку. Лос-Анджелес – это бесконечный поток психотерапии.

– Может быть, тебе сходить к кому-то здесь?

– Лени… ой, доктор Горшак, мой психоаналитик, дал мне целый список имен тех, кто практикует там, где ты живешь. Кстати, кто твой психотерапевт? Может, и он в списке.

– Я вот уже несколько лет никого из них не посещала.

– А почему?

– Не знаю. Я не чувствовала себя несчастной. Я достаточно хорошо справлялась с жизнью, хотя порой была далека от счастья. Дом здорово отвлекал. А сад был еще более занимательным проектом. Конечно, бизнес по доставке готовых блюд отнял немало энергии. А потом пошли книги и видео. У меня и в самом деле не было времени для терапии.

– А я уже долгие годы хожу к Горшаку трижды в неделю.

– Ну и ты считаешь, что он тебе помог?

– О, абсолютно. Чрезвычайно. Хотя бы в том, что я не толстею с тысяча девятьсот девяносто второго года. Я стала гораздо уверенней в себе. То есть тебе это, наверно, не заметно из-за того, что я в таком плохом состоянии сейчас. Да и мысль о том, что ты можешь умереть ужасной безвременной смертью, не способствует правильной ментальной гигиене, понимаешь? Меня это действительно отбрасывает назад.

Они проехали старомодный и изящный центр Уэст-Рамфорда с универсальным магазином, гостиницей «У старой почты», унитаристской церковью, почтой, винным магазином, пиццерией, магазином для садоводов и французским ресторанчиком. (Этот ресторанчик – гадкое место. Им владеет один подлый люксембуржец, однажды пойманный на том, что добывал для своей кухни форель в ручье Блоджетбрук, травя ее хлорной известью.)

– Этот городок такой милый! – воскликнула Линди. – Такой наш!

Мэгги свернула на извилистую дорогу Кеттл-хилл-роуд – за то, чтобы эту дорогу не мостили, они агрессивно и успешно боролись в течение пятнадцати лет, – а затем въехала в знакомые ворота с кирпичными стойками, от которых длинная, покрытая гравием дорожка вела к ее дому.

– Останови машину! – сказала Линди.

– М-м?

– Я хочу полюбоваться видом.

Немного дневного света еще оставалось. Во всяком случае, его было достаточно, чтобы рассмотреть связанные розовые кусты, стоявшие, как часовые в белоснежных шапках, различные строения, решетки, декоративные и фруктовые деревья и другие диковины. Красивый старый дом, обшитый белыми досками, стоял укрытый высокими платанами, посаженными в тот же год, когда Корнуоллис капитулировал в Йорктауне^[11]. Сам дом был построен еще раньше, до Войны за независимость, хотя в ходе внутренней отделки, потребовавшей от Мэгги настоящего ума и характера, было убрано все до голых балок. Рождественские электрические свечи все еще горели в каждом окне, и венок из веток вечнозеленых деревьев диаметром в полтора метра висел на втором этаже в окне, выполненном в стиле Палладио.

– Эту картину, – нараспев заговорила Линди, – я смогу счастливо носить в своей памяти до могилы.

– Сердце мое, перестань быть такой мрачной.

– Это все же само совершенство. Здесь есть все, чего нет в Лос-Анджелесе. – Линди опять всплакнула, на этот раз не сильно, промокнув глаза салфеткой.

Мэгги поехала дальше но дорожке. «Сааб» Хупера стоял на овальной площадке для разворота. Мэгги объяснила, что сын приехал домой на каникулы.

– Он уже водит машину! – воскликнула Линди. Она помнила Хупера светлоголовым двенадцатилетним мальчиком, резвившимся на пляже в Малибу в одну из весен, когда Дарлинги прилетели к ним погостить. (На самом деле Мэгги приехала на прием, в котором в списке гостей были Майкл Кейн, Харрисон Форд и Джин Хэкман.)

– И трахает девушек, – добавила Мэгги угрюмо.

– Представляю, какой он красавчик, – заметила Линди, – если в нем есть хотя бы что-нибудь от его папаши. О боже! Вот она я! За все это время я даже не удосужилась спросить тебя о Кеннете. Как он? Какой конфуз. Мой эгоизм становится просто оскорбительным. Не знаю, простишь ли ты меня?

– Ну, на самом деле есть кое-какие новости касательно Кеннета.

Линди взяла Мэгги за плечо.

– С ним все в порядке, да? Я знакома с абсолютным гением в кардиологии…

– Нет, нет, нет, он – в полном порядке… физически. Дело в том, что я, гм-м, вышвырнула его из дома в сочельник. Кеннет здесь больше не живет.

5

Важный звонок

Линди зашла в дом, почти шатаясь от шока, отчаянья, психического расстройства, ненависти к самой себе, тревоги, голода, дорожной усталости и последствий выпитых ста пятидесяти граммов пятидесятиградусной «Столичной». Флоренс, одна из горничных, приготовила гостевую комнату, которую за строгий стиль интерьера назвали по имени мебельной компании «Шейкер», и Мэгги доставила Линди прямо туда и уложила немного вздремнуть. Важный звонок в Лос-Анджелес врачу Линди был заранее назначен на семь часов по восточному стандартному времени.

Хупер и Элисон кромсали пиццу, доставленную по заказу, в дальней комнате, которая называлась игровой, поскольку там стоял стол для пинг-понга. Хотя главной ее достопримечательностью была телевизионная проекционная система, которую Кеннет купил для того, чтобы смотреть Олимпиаду почти в натуральную величину, только сейчас с экрана раздавались громкие звуки канала Эм-ти-ви. Молодые люди из негритянского гетто в хлопчатобумажных рубахах с капюшонами импровизировали в рифму на тему необходимости убивать полицейских. В комнате воняло сигаретами. Алюминиевая форма для пирога, полная окурков, стояла на ковре рядом с коробкой пиццы.

– Привет, мам.

– Привет, Мэгги.

– Привет, банда, – вяло ответила Мэгги. – Приглушите немного звук, а? Наверху кое-кому нужно поспать.

– Что? Папа вернулся?

– Нет. Тетя Линди.

– Да? А что она здесь делает?

– Ой, не спрашивай.

А тем временем в кухне у Мэгги, в этом центре мироздания, на автоответчике телефона копились сообщения: от Нины – по поводу позднего завтрака в честь Дня президентов США, который «Гуд Тейст», компания Мэгги, должна была приготовить в субботу для дендрария в Хартфорде; от Гарольда Хэмиша – о том, что завтра в «Таймс» напишут с его слов об их обеденном приключении; от Деллы Монтэйн из программы «С добрым утром, Америка» – о съемке передачи с гостем февраля; от Хэтти Мойль и разных других обеспокоенных подруг, которые осторожно по секрету справлялись по поводу слухов о ее разрыве с Кеннетом; от ее служащих, поставщиков, оценщиков антиквариата, производителей кухонного оборудования, от тьмы агентов по различным услугам, от ищущих благотворительности, а также два внезапно оборванных звонка, которые, как подозревала Мэгги, были от Кеннета. От прослушивания всех этих сообщений у нее разболелась голова.

Без четверти семь она заварила свой любимый зеленый чай «порох» в шариках, поставила чайник и выпечку на поднос и понесла все это в комнату для рукоделия. Эта комната служила ей персональным убежищем, куда Мэгги удалялась в те вечера, когда Кеннет был невыносим, особенно во времена его пристрастия к кокаину. Здесь она зимними вечерами внимательно просматривала каталоги семян, планировала переустройства и доделки в садах, сочиняла рецепты на портативном компьютере, вела переписку с широкой сетью корреспондентов, включая представителей издательств и поклонников ее таланта из разных стран.