Текст книги "Идеальные незнакомцы (ЛП)"

Автор книги: Джей Ти Джессинжер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц)

По крайней мере, я буду улыбаться, когда буду разбиваться на миллион кусочков, когда упаду на землю.

Глава 12

Джеймс шепчет мне на уста сладкие слова, которых я не слышу, потому что плыву где-то в пространстве. Только когда он выскальзывает рукой между моих дрожащих бедер, я открываю глаза и снова оказываюсь в книжном магазине, в туманном облаке послесвечения.

Сквозь щель в полке передо мной я вижу белокурую кассиршу. Она смотрит прямо на меня. Наши взгляды задерживаются на мгновение, потом она отворачивается, чтобы помочь покупателю.

Я знаю, что она нас видела.

Мне все равно.

Джеймс поворачивает меня к себе и нежно целует, затем вытаскивает шелковый платок из своего пиджака и проводит им между моими ногами, нежно вытирая меня насухо. Затем он засовывает шелковый платок на место, поправляет подол моего платья и снова целует меня, сжимая мое лицо в своих ладонях.

Слегка волочась на ногах, я хватаю его за лацканы пиджака и произношу: – Это лучший книжный магазин, в котором я была за всю свою жизнь.

Он усмехается. – Это мой любимый. Я хожу сюда уже много лет, с тех пор как переехал в Париж.

Я прикусываю язык, чтобы не спросить: Откуда? Вместо этого я собираюсь с духом и дразню его. – Если ты скажешь мне, что приводишь всех своих подруг в русскую секцию, я буду вынуждена снять один из моих туфлей и воткнуть в тебя каблук.

Выражение его лица становится серьезным. Потирая большими пальцами мою линию подбородка и глядя мне в глаза, он бормочет: – Я никогда никого сюда не приводил, любимая. Никого, кроме тебя.

Любимая. Мое сердце делает эту сложную вещь, когда оно сжимается и тает одновременно. Затем я чувствую сильное давление на бедро и страдаю от угрызений совести.

– Что случилось? – резко спрашивает он.

Я моргаю, снова пораженная тем, как легко он видит меня насквозь. – Ты проходил курсы по чтению мыслей? У тебя это безумно хорошо получается.

Он на мгновение задумывается, прежде чем ответить. – У меня есть опыт в расшифровке выражения лиц людей.

Я могу сказать, что мы находимся в области чувствительных тем, но я не уверена, почему. Вполне логично, что художник, который создает такие детальные и полные эмоций портреты, очевидно, имеет большой опыт в чтении нюансов выражения лица, но он ведет себя так, будто это нечто большее.

Ты же сама настаивала на том, чтобы не задавать личных вопросов, гений. Продолжай в том же духе.

– Я просто подумала, что ты, гм, – я бросаю короткий взгляд на его эрекцию, зажатую между нами в штанах, – уже дважды позаботился обо мне, но я совсем не заботилась о тебе.

Его голубые глаза становятся теплыми. – Откладывать удовольствие – это то, что я хорошо умею.

Еще одно загадочное заявление, которое, я знаю, останется необъясненным.

Этот мужчина – сфинкс.

– Позволь мне показать тебе остальной магазин, – говорит он, протягивая руку и улыбаясь своей сфинксоподобной улыбкой.

Я обхватываю пальцами его бицепсы и позволяю ему вывести меня из ниши в другой извилистый проход к задней части магазина.

***

– Итак, известный книжный магазин, известная библиотека и бывшая резиденция одного из самых известных писателей мира. Ты устраиваешь мне грандиозную экскурсию.

– Грандиозную писательскую экскурсию, – поправляет Джеймс, улыбаясь мне. – Париж недаром называют литературной столицей мира.

Я изучаю его. Сидя напротив меня за столиком в ресторане на втором этаже Эйфелевой башни, он является олицетворением элегантности. Он также мощно магнетический, его грубая маскулинность подчеркивает изящные манеры и изысканный костюм. Женщина за соседним столиком не может оторвать от него глаз, несмотря на явное раздражение ее спутника-мужчины.

Она не одна такая. Я заметила еще нескольких женщин, чьи горячие взгляды направлены в сторону Джеймса.

Думаю, это неуважительно по отношению ко мне, что они ведут себя так нескромно, но я не могу их винить. Само его присутствие привлекает внимание. Его можно было бы свалить на пол, и все равно невозможно было бы отвести взгляд.

– Спасибо, что ты все это делаешь. – Я играю вилкой, мне льстит, сколько усилий ему, видимо, стоило спланировать и организовать это свидание. – Если бы не ты, я бы осталась на все лето в квартире Эстель.

Он не отвечает. Он просто смотрит, как я играю со столовыми приборами, его взгляд пронизывает меня насквозь, пока я не начинаю стесняться и складываю руки на коленях.

Наконец он говорит: – Я снова тебя волную.

– Ты волнуешь половину женщин в этом ресторане.

– Мне на них наплевать, – мгновенно приходит ответ, – Я забочусь о тебе.

Интенсивность его глаз волнует меня. Я должна отвести взгляд, чтобы не выставить себя дурой и не начать декламировать оды его красоте. Очень тихо говорю: – То же самое.

Я слышу его тихий вдох. Краем глаза вижу, как его рука, лежащая на подлокотнике стула, сжимается в кулак, а потом разгибается.

Почему от этого мой пульс удваивается, я не знаю.

Низким и сдержанным голосом он говорит: – Ты даже не представляешь, какая ты красивая, и как мне нравится знать, что этот румянец на твоих щеках – это благодаря мне.

Я протягиваю руку и касаюсь своего лица. Конечно, мои щеки пылают. – Ты выводишь меня из равновесия, – робко признаюсь я. – Обычно на меня ничто так не влияет.

Мой смех тоненький и нервный. – Или никто.

– Посмотри на меня.

Когда я это делаю, то вижу, что он смотрит на меня с неистовой сосредоточенностью, его голубые глаза ясные и яростные.

Он говорит: – На меня тоже.

Между моими ногами бьется маленькое сердце, пульсируя в такт с каждым горячим приливом крови в моих венах. Никогда раньше меня так сильно не влекло к мужчине. Пугает то, что это не только физическое влечение. Меня привлекает в нем все: от того, как меняются его глаза в зависимости от настроения и света, до очевидной глубины его интеллекта и чувствительности.

– Расскажи мне, – приказывает он, потому что, конечно, может читать меня, как открытую книгу.

Я шепчу: – Ты меня пугаешь.

Он наклоняется вперед, его голос настойчивый. – Ты боишься меня?

Я знаю, что он спрашивает, считаю ли я, что мне угрожает физическая опасность с его стороны, и это на мгновение останавливает меня. Предположение настолько безосновательное, что кажется нехарактерным. Обычно он так хорошо меня оценивает. – Нет, не так. Как...

Я делаю вдох для храбрости, опускаю взгляд на скатерть в поисках безопасного места, чтобы спрятаться от его пронзительного взгляда. – Будто если я не буду осторожной, то могу упасть в тебя и утонуть.

Через то, что кажется вечностью, Джеймс протягивает руку через стол и хватает меня за запястье. Опасаясь его реакции, и не слишком ли много я рассказала, я смотрю на него из-под ресниц.

От дикого голода на его лице у меня перехватывает дыхание.

– Не соблазняй меня, Оливия. Не делай это гипотетически. Потому что если бы я думал, что ты действительно собираешься дать мне хотя бы малейший шанс, учитывая то, что происходит между нами, я бы шел до последней чертовой мили. И поверь мне, это не то, чего ты хочешь.

Мои губы раздвинулись, но я не произнесла ни звука. Я слишком ошеломлена сочетанием его выражения лица и его слов, произнесенных опасным, лаконичным монотоном, резко контрастирующим со всем жаром и желанием на его лице.

– Добрый вечер, мсье и мадам! Bienvenue chez (прим. пер. с фр. – Добро пожаловать в...) Jules Verne.

Я подскакиваю, пораженная внезапным появлением официанта у нашего столика.

С закрытыми глазами и выразительным лицом, Джеймс отпускает мое запястье и откидывается на спинку стула, скрестив ноги. Он небрежно поправляет запонку, затем предлагает официанту незаинтересованную улыбку.

За одну секунду он превратился из кипящего чана с расплавленной лавой в холодный огурец.

Это невероятно нервирует. Не только потому, что это казалось таким легким, но и потому, что это казалось... отработанным. Профессиональным.

Как будто он выучил это в школе.

Официант что-то бормочет по-французски, как я предполагаю, рассказывая о меню или о самом ресторане, названном в честь известного французского писателя, поэта и драматурга Жюля Верна. Затем он обращается с вопросом к Джеймсу, который заказывает два бурбона и отпускает официанта.

Дрожащей рукой тянусь к стакану с водой. Глотаю прохладную жидкость, пытаясь выиграть немного времени, чтобы успокоиться. Когда я ставлю стакан обратно на стол, Джеймс говорит: – Я должен спросить, есть ли у тебя какие—то особенные места в Париже, которые бы ты хотела посетить. Я хорошо знаю город.

Его тон вежливый. Даже отстраненный. Я не знаю, это часть его резкой смены настроения, или он сжалился надо мной и снял меня с крючка. Думаю, если бы он попытался заставить меня прямо ответить на ту головокружительную речь, которую он только что произнес, я бы в панике вылетела из комнаты.

Я прочищаю горло и увлажняю губы. Несмотря на всю ту воду, которую я выпила, во рту пересохло. – Я не... я не думала об этом, честно говоря. Я думала, что сосредоточусь на попытках писать, а не... – Я замолкаю, представляя наше страстное свидание в книжном магазине. Тепло снова разливается по моим щекам. – …осмотре достопримечательностей.

– Осмотр достопримечательностей, – повторяет он хриплым голосом.

Не смотри на него. Ты сгоришь в огне. – Но я думаю, что теперь, когда у меня есть кто-то с опытом, кто покажет мне все вокруг, я должна воспользоваться этим.

– Да, я очень опытный. И я с большим удовольствием покажу тебе здесь все.

Это двусмысленная фраза, если я когда-либо слышала такую. Произнесенные тем же хриплым тоном, что и несколько минут назад, его слова несут в себе скрытый смысл, темное подводное течение чувственности, которое сжимает мой живот и заставляет меня тяжело глотать, преодолевая внезапный комок в горле.

Или мое воображение играет со мной злую шутку? Или он просто поддерживает разговор, а я слишком много читаю в невинных словах?

Черт возьми, как я ненавижу иметь мозг, который создает магические порталы из повседневных трещин в стене! Жизнь была бы намного проще, если бы я была бухгалтером.

– Это было бы замечательно, – осторожно говорю я, глядя куда угодно, только не на него.

Я слышу его тихое хихиканье и знаю, что я его развлекаю.

Потом откуда-то изнутри его пиджака раздается приглушенное электронное звяканье. Я оглядываюсь. Нахмурившись, он залазит в карман пиджака и вытаскивает оттуда мобильный телефон, маленький и черный, размером с кредитную карточку. Это самый тонкий телефон, который я когда-либо видела. Видимо, европейская модель, недоступная в Штатах.

Он бросает один взгляд на экран, и все его тело застывает.

– Все в порядке?

Его взгляд вспыхивает и встречается с моим. Он смотрит на меня какую-то долю мгновения, в его глазах появляется странная новая твердость, а потом он коротко говорит: – Извини, но я должен идти.

– Уйти? Куда? – Я оглядываюсь по ресторану, будто ища правдоподобного объяснения такому внезапному повороту событий, но Джеймс уже стоит.

Когда он не отвечает, я понимаю, что мы снова оказались в зоне деликатной темы.

Чувствуя страх, я позволяю ему помочь мне встать со стула. Затем он проводит меня через ресторан, положив руку мне на поясницу, быстро двигая взглядом влево и вправо, будто визуально прочесывая местность на наличие мин, пока мы направляемся к двери.

Когда мы спускаемся в лифте, а он стоит застывший и молчаливый рядом со мной, я теряю терпение от этой рутины плаща и кинжала. – Ты скажешь мне, почему ты вдруг так разозлился, или мне придется придумывать какую-то историю в голове, которая, вероятно, будет в тысячу раз хуже реальности?

– Я не злюсь, – огрызается он, и в его голосе звучит злость.

Я вздыхаю и закрываю глаза. – Ну что ж, тогда ладно.

Через несколько секунд лифт резко останавливается.

Я вскрикиваю от неожиданности, упираясь рукой в стену, чтобы удержать равновесие. Мои глаза открываются. Джеймс отворачивается от панели кнопок и нависает надо мной, в его взгляде горит огонь, когда он прижимает меня к стене лифта.

– Это с работы. Я не хочу идти, но должен.

Я смотрю на него с суженными глазами и сморщенным носом. – Работа? Срочная портретная съемка, да? Кто-то по прихоти решил в пятницу вечером, что ему очень нужно, чтобы ты запечатлел его лицо на бумаге перед сном?

– Нет, умник. Это не так.

Он большой, щетинистый и, очевидно, злой, но я не боюсь его и не отступаю. Я знаю, что это я установила весь этот формат никаких вопросов, но это было до того, как он начал вести себя так подозрительно.

– Нет? Ладно. Значит, твой агент написал тебе, что он только что потерял большую сделку? Ты должен прибежать в галерею и избить его или что?

Сквозь сжатые челюсти он говорит: – Нет.

Нос к носу, мы смотрим друг на друга. Тепло его тела обжигает меня через платье. Я так же разъярена, как и он, но, черт возьми, как же я хочу, чтобы он меня поцеловал.

Он опускает взгляд на мои губы. Жар между нами растет на несколько сотен градусов.

– Я отвезу тебя домой, – рычит он. – Я зайду позже. Может быть поздно. Не жди меня.

– Ха! Ты многое принимаешь как должное, Ромео! Не приходи позже, мне надо выспаться. Можешь попробовать позвонить мне завтра, но я не гарантирую, что отвечу, потому что я чувствую себя немного странно из-за всего этого сценария. Единственная причина, которая мне приходит в голову, почему тебя вдруг вызывают посреди ужина в пятницу вечером, а потом ты начинаешь вести себя как параноик, – это потому, что ты...

Я останавливаюсь, слова превращаются в пепел у меня во рту.

Я собиралась сказать в программе защиты свидетелей – что, как я понимаю, не имеет никакого смысла, но я была на волне, – но что-то гораздо худшее появилось в качестве варианта. Мне пришло на ум слово, еще более ужасное, чем беглец.

Это слово – женатый.

Я уставилась в него с ужасом.

Когда Эдмонд сказал мне на коктейльной вечеринке, что Джеймс – самый привлекательный холостяк в Париже, я восприняла это как то, что он одинок. Но учитывая откровенное отношение Эдмонда к моногамии, вполне возможно, что он считает всех мужчин пожизненными холостяками, независимо от того, какие юридические обязательства они взяли на себя.

Джеймс может иметь жену, которая где-то там себе существует.

Это же Франция, в конце концов. В Америке национальное развлечение – бейсбол, а здесь – иметь одну-две любовницы.

Джеймс тяжело вздыхает и закрывает глаза. – У тебя снова такой взгляд, будто ты думаешь, что я серийный убийца.

– Ладно, любовничек, я задам тебе вопрос. И ты должен сказать мне правду.

Он открывает глаза и смотрит на меня, выражение его лица настороженное.

– Обещаю, что это будет последний личный вопрос, который я когда-либо задам. Клянусь младенцем Иисусом и всеми святыми, и каждым ангелом и херувимом на небесах.

Его брови сводятся вместе. – Ты очень религиозна?

Я пренебрежительно машу рукой в воздухе. – Нет, я просто люблю преувеличивать. Это плохая привычка. Мой редактор всегда кричит на меня, чтобы я сбавила обороты. В любом случае, вот мой вопрос. И тебе лучше смотреть мне прямо в глаза, когда будешь отвечать. Хорошо?

Еще один тяжелый вздох. Я могла бы его отшлепать.

Я произношу каждое слово медленно и осторожно. – Ты женат?

Его глаза сверлят прямо в самую темную глубину моей души. – Нет, – говорит он, так же медленно и осторожно. – Я. Не. Женат.

Сложив руки на груди, я рассматриваю его лицо. Кажется, он говорит правду, но это тот самый парень, который изображал из себя достоверного доктора Джекила/мистера Хайда, когда официант впервые подошел к нашему столику.

Звучит сигнал тревоги. Джеймс хватает меня и целует. Сильно.

Когда я поворачиваю голову и разрываю поцелуй, он грубо приказывает: – Оставайся в квартире, пока я не вернусь.

Черт, он властный. Я кисло говорю: – Если ты думаешь, что ты мой босс, приятель, то у тебя должна быть другая вещь.

– Мысль.

Я посмотрела на него искоса. – Прости?

– Правильная фраза: У тебя должна быть другая мысль, а не другая вещь.

– Нет. Это не имеет смысла.

– Говорю тебе, так оно и есть.

– Кто здесь писатель? Я или ты? Это вещь.

Сигнал лифта звучит снова, но на этот раз он не останавливается, а просто продолжает греметь. Выглядя разочарованным, сексуальным и горячим, Джеймс бормочет клятву и возвращается к панели кнопок, тыкая пальцем в одну из них. Лифт снова дергается, и мы едем вниз.

Когда через мгновение дверь открывается, он берет меня за руку и выводит на улицу, где свистит такси.

– Никогда не пойму, почему мы просто не поедем на метро, – бормочу я себе под нос.

Джеймс открывает дверцу такси, быстро сажает меня на заднее сиденье и наклоняется, чтобы посмотреть на меня. – Потому что в такси ты в большей безопасности, вот почему.

Это заставляет меня моргнуть. – В большей безопасности от чего?

Он хлопает дверцей перед моим лицом.

Затем наклоняется в открытое переднее окно, чтобы дать водителю адрес, бросает ему горсть денег, разворачивается и уходит.

Когда такси отъезжает, я кручусь на своем сиденье и смотрю в заднее окно, наблюдая за фигурой Джеймса, шагающего в теплый парижский вечер, пока его не поглощает толпа и он не исчезает.

Глава 13

Первое, что я делаю, когда возвращаюсь в квартиру, – это направляюсь к компьютеру в библиотеке Эстель и включаю его.

В поисковой строке Google я набираю – You've got another thing coming.

Google услужливо выдает мне 798 000 000 результатов.

Первый – клип на одноименную песню хеви-метал – группы Judas Priest, который наполняет меня самодовольством. Если известная рок-группа записала ее как thing вместо think, то я, очевидно, права.

Мой короткий приступ самодовольства продолжается до тех пор, пока я не прокручиваю страницу дальше вниз и не нахожу статью в Merriam-Webster об использовании этой фразы. Перейдя по ссылке, я с ужасом узнаю, что до сих пор ведутся дебаты о правильности выбора слова. Очевидно, мнение – это более старый вариант, происходящий из британского английского языка XIX века, а вещь – более современный и более распространенный, но часто критикуемый языковыми пуристами как некорректное калькирование.

Другими словами, мы с Джеймсом оба правы... за исключением того, что он более прав, чем я.

Привет, вмятое эго, мой старый друг.

Поскольку мне нужна моральная поддержка, я достаю свой мобильный телефон из сумочки на столе и отправляю Эстель сообщение.

Вопрос для твоего высшего литературного мозга: Как ты думаешь, будет правильно: У тебя есть другая ВЕЩЬ или у тебя есть другая МЫСЛЬ?

Пока я жду ответа, я иду на кухню. Сбрасываю каблуки, открываю холодильник и некоторое время всматриваюсь в него, пока не осознаю, что не голодна. Я не ела с самого завтрака, но после оргазма в книжном магазине, внезапной пародии Джеймса на Гудини за ужином и воспоминаний о том, как сильно выпятилась моя губа, когда я сказала ему, что он ошибался насчет мыслей и вещей, мне действительно хочется выпить, чтобы успокоить нервы.

Я наливаю себе бурбон и только я собиралась пригубить его, как у меня зазвонил мобильный телефон. Эстель ответила.

ЭТО ЗНАЧИТ, ЧТО ТЫ СНОВА ПИШЕШЬ?

Не прошло и пяти секунд, как у меня звонит телефон. Я улыбаюсь и нажимаю кнопку Ответить. – Привет, Эстель.

– Куколка! – радостно восклицает она. – Скажи, что у тебя хорошие новости!

Я не могу удержаться, чтобы не подразнить ее. – Боже, никакого давления или чего-то подобного. Разве я не могу просто спросить твое мнение?

Она смеется. – Фух. Единственный раз, когда ты спрашивала моего мнения о чем-то, это когда я пригласила тебя на обед в Le Bernardin на твой тридцатый день рождения, и ты не могла выбрать между сашими и икрой.

– Это неправда! Я отчетливо помню, как спрашивала твое мнение о том, стоит ли мне выходить замуж за Криса.

Наступает долгая пауза, затем Эстель трезво говорит: – Нет, куколка, не спрашивала. Если бы это было так, ты бы уволила меня как своего агента.

– Что ты имеешь в виду? – удивленно спрашиваю я.

Опять долгая пауза, которая так не похожа на Эстель, что мне становится не по себе. Обычно у этой женщины нет никаких фильтров.

– Я имею в виду, что Кристофер не очень хороший парень. И он точно не был хорошим для тебя.

Это шокирует меня. Хотя мы с Крисом разведены, я чувствую, что защищаю его. Я расстроена и смущена тем, что она так о нем говорит.

– Эстель, о чем ты говоришь? У нас были разногласия, как у любой пары, но мы...

– Он бросил тебя, когда ты нуждалась в нем больше всего, – вмешивается она, ее голос становится жестким.

Я помню, как одиноко я чувствовала себя, сидя на той холодной скамье в церкви одна. Какой истощенной и одинокой.

Мой голос дрожит от эмоций, я говорю: – Каждый справляется с горем по-разному.

Голос Эстель смягчается. – Да, по-разному. Но отец, который не появляется на похоронах собственного ребенка...

Я обрываю: – Он не смог с этим справиться. В этом нет ничего необычного.

Психолог сказал...

– или на рождение его ребенка.

– Он не смог вовремя уйти с работы! Ты же знаешь, что она родилась раньше!

– который оставил жену в чужой стране во время медового месяца.

– Ради Бога, Эстель! Он же дипломат! Началась война! Он был нужен! Это я сказала, что он может уехать!

После моего гневного взрыва мы обе замолкаем. Эстель тяжело вздыхает. Потом она говорит: – Тебя устраивало все, что он делал. Все его молчание, все его отсутствия, все способы, которыми он не удовлетворял твои потребности... все было хорошо. Потому что ты любила его. Но он не заслуживал этого. Он не заслуживал тебя.

Горячие слезы пекут глаза. Горло так сжимается, что я едва могу проглотить полный рот бурбона, но мне удается его протолкнуть. Он пропекает полую дорожку до желудка и сидит там, сердито булькая.

Я говорю сквозь сжатые челюсти. – Так или иначе. Отвечая на твой вопрос, да, я снова пишу. Пишу довольно много, на самом деле. И это чертовски хорошо. Скоро вышлю тебе то, что получилось. А сейчас мне надо идти. Спасибо, Эстель. Пока.

Я нажимаю Завершить и швыряю телефон через всю комнату. Он с грохотом ударяется о стену, разлетается вдребезги, а потом падает осколками на пол.

Я оставляю его там, где он лежит, и выхожу из кухни, сердито утирая слезы. В гостиную ведет балкон с площадкой, достаточно большой, чтобы на ней мог стоять один человек. Я отодвигаю шторы и открываю французскую дверь, затем выхожу и опираюсь на изогнутые перила.

Небо мрачное, затянутое темными облаками. Басовитый раскат грома отдается где-то далеко. Воздух влажный и напоенный резким запахом озона – все признаки приближения летней грозы.

Когда начинают падать первые капли, я поворачиваю лицо к небу и закрываю глаза, позволяя дождю смешаться с моими слезами.

Отец, который не пришел на похороны собственного ребенка.

Это было самое болезненное. Из всех раз, когда Крис отсутствовал, этот раз так глубоко врезался в мое сердце, что раны все еще свежи, будто их нанесли вчера.

Моя дочь умерла, моя душа превратилась в пепел, а моего мужа нигде не было.

Все разрушилось после того, как мы потеряли ее. Мы не могли больше разговаривать. Мы едва могли смотреть друг другу в глаза. Молчание в доме тянулось так долго, что я иногда думала, не потеряли ли мы способность общаться. Групповая терапия была ужасом, более болезненным, чем заливка кислотой открытых порезов. Все эти истории потерь нагромождались на мои собственные, пока я не почувствовала, что задыхаюсь.

Семейные консультации были не намного лучше. Не было никакого способа найти смысл в такой бессмысленной вещи, и никакие разговоры не помогли бы и не изменили бы ее.

Затем, наконец, после того, как Крис собрал вещи и съехал, я пошла на индивидуальную терапию, в последней отчаянной попытке найти мир с самой худшей вещью, которая когда-либо случалась со мной. Или хотя бы какой-то смысл.

Но в насилии нет никакого смысла. Убийство – это самоцель.

Стон вырывает меня из болота воспоминаний. Я открываю глаза и смотрю на ту сторону двора, откуда он раздался, на окно, которое еще мгновение назад было темным, а теперь освещено.

Джиджи и Гаспар в своей спальне, делают то, что умеют лучше всего.

Я отворачиваюсь и захожу внутрь, допивая оставшийся бурбон. Затем выключаю свет и ложусь спать.

***

Просыпаюсь через несколько часов, инстинктивно чувствуя, что что-то не так.

Это материнская интуиция. Обостренный слух. Обостренный нюх. Тонко настроенные усики, которые ты никогда не теряешь, даже когда твоего ребенка уже давно вырвали из твоих рук.

Сердце колотится, я сажусь в постели, напрягая уши, чтобы услышать какой-то звук. Я не уверена, что это был за звук, который разбудил меня, но я напряженно вслушиваюсь в темноту. Мои глаза медленно адаптируются, пока я не могу различить края комода, изогнутую ручку стула у двери.

И высокую фигуру мужчины, стоящего возле него.

Я кричу от ужаса, но он набрасывается на меня, прежде чем я успеваю соскочить с кровати. Он хватает меня и прижимает своим тяжелым телом к матрасу, пока я дико борюсь под ним.

– Оливия, – рычит мне на ухо грубый голос. – Это я. Остановись. Это всего лишь я.

Я падаю неподвижно, задыхаясь, с каждым ударом сердца понимая, что это Джеймс. Нужно всего несколько секунд, чтобы ярость охватила меня.

– Какого черта! – кричу я. – Ты почти напугал меня до смерти, мудак!

– Прости.

– Прости? Тебе жаль? Как ты вообще сюда попал? – Я продолжаю бороться, но он не отпускает меня. Более того, его руки еще сильнее сжимают мои запястья. Он перекидывает ногу через обе мои, не давая мне ударить его ногой.

– Ты оставила входную дверь открытой. Я стучал и звонил, но ты не отвечала.

Когда я вошла, я настолько отвлеклась на спор между глупыми вещами и мыслями, что не помню, закрыла я дверь или нет, но меня не удивляет, что я оставила ее открытой. То же самое я сделала вчера вечером, когда он пригласил меня на ужин. Он всегда выводит меня из себя.

– Так ты решил, что это хорошая идея – ввалиться без приглашения?

– Я же сказал, что приду.

– А я просила тебя не делать этого!

Я чувствую его горячее дыхание на своей шее, когда он шепчет: – Скажи мне уйти, и я уйду.

Я лежу, глядя в потолок и скрежеща зубами, пока не беру дыхание под контроль. Часть меня хочет сорваться и сказать Убирайся вон... но другая часть меня – большая часть – не хочет.

В моей постели не было мужчины уже много лет. Годы. Каждый запущенный нерв в моем теле кричит.

И учитывая, что это именно тот мужчина, который одним своим взглядом разжигает меня так, что у меня аж глаза закатываются, я склонна позволить ему остаться и посмотреть, к чему это приведет.

Я говорю: – Ты можешь остаться, но тебе лучше загладить свою вину перед мной.

Он отпускает мои запястья, опирается на локти и целует меня. Это нежный поцелуй, и кажется, что он извиняется. Он знает, что я хожу по лезвию бритвы своего темперамента.

Он говорит: – Я хочу загладить свою вину, дорогая, но ты еще не отдала мне свой список.

– Ладно. Хочешь список того, что я люблю делать в постели? Вот первая пятерка: спать, читать, смотреть телевизор, обнимать мою подушку-бойфренда, мечтая о получении Нобелевской премии по литературе, и спать.

Лишь через мгновение я понимаю, что легкая дрожь в груди Джеймса – это подавленный смех.

– Ты дважды сказала "спать".

– Это потому, что я очень люблю спать!

Он нежно целует меня в чувствительное место под мочкой уха, от чего я вздрагиваю. – Понятно. А что такое подушка-бойфренд?

Еще один поцелуй, ниже, и я снова вздрагиваю. – Ты будешь смеяться.

– Не буду.

Поцелуй. Поцелуй. Покусывание. Поцелуй. Он медленно спускается по моей шее к ключице, затем погружает кончик языка в впадинку. Он регулирует свой вес сверху на мне, просовывая ногу между моими ногами.

Он такой большой и тяжелый. Такой теплый и твердый. Такой сильный. И Боже, как я это люблю.

Ничто не заставляет чувствовать себя женщиной больше, чем лежать под мощным мужским телом.

– Это... гм... как большая удобная подушка для сна, примерно в половину длины моего тела.

– Ммм. – Он просовывает руку подо мной и сжимает мою задницу, притягивая меня ближе к себе и сгибая бедра.

Он уже тверд для меня. Мой пульс становится аритмичным. Я сжимаю его плечи, погружая пальцы в тонкую ткань его костюма.

Почему он до сих пор в костюме? Неужели он пришел сюда прямо оттуда, ну, где бы он там ни был? – Она очень поддерживает, – говорю я, тяжелее дыша, – Я люблю свою подушку-бойфренда.

Джеймс поднимает голову и встречается со мной взглядом. Его взгляд напряженный и горячий. – Интересно.

– Моя подушка?

– Нет, то, что я безумно ревную к ней.

Потому что я сплю с ней или потому что я сказала, что люблю ее? Мое сердце трепещет, но я не задаю вопрос вслух.

Я шепчу: – Если уж на то пошло, то это она должна была бы ревновать меня к тебе. Я никогда не получала оргазма, думая о своей подушке-бойфренде.

Глаза Джеймса вспыхивают, сверля меня взглядом. – Ты заставила себя кончить, думая обо мне?

Я могу сказать, что он возбужден этой идеей. Его голос сырой, и в его теле появляется новое напряжение, красноречивое изменение в ритме его дыхания.

Я киваю.

– Когда? Сегодня вечером?

О, Боже. Он хочет знать все грязные подробности. Зачем я вообще открыла рот? Я увлажняю губы. Джеймс отслеживает движение моего языка глазами хищника. – Нет. После того, как я встретила тебя в кафе.

Его губы раздвигаются. Удивленный, он смотрит на меня снизу вверх.

Я ворчу: – Не суди меня.

– Я не осуждаю тебя. Блядь, Оливия, я не осуждаю тебя. – Он смеется. – Особенно учитывая, что я сделал то же самое.

Я смотрю на него, не убежденная.

Увидев мой прищуренный взгляд, он снова смеется. Он целует мою шею и челюсть, хихикает, касаясь моей кожи, его щетина щекочет меня. – Это все из-за этого спелого персика, – бормочет он, снова сжимая мой зад. – Ты ушла от меня, и мой член стал таким твердым, глядя на то, как качается эта задница, что мне пришлось пойти в уборную кафе и подрочить.

Я толкаю его в грудь. – Это наглая ложь!

– Нет, милая. Это чистая божья правда.

Он целует меня, его рот твердый и требовательный, его сердце разбивается о мою грудь. Затем он скатывается с меня, включает лампу на тумбочке и становится у кровати, глядя вниз.

– Расскажи мне, что я делал с тобой в твоей фантазии, – говорит он низким, настойчивым голосом, стягивая с себя пиджак и небрежно отбрасывая его в сторону, – Скажи мне, что именно я сделал.

Он стягивает с себя рубашку, а я смотрю на него, как будто меня ударило током.

И я напугана до усрачки.

Я сглатываю и стараюсь не задыхаться, глядя, как он разувается, сдирает носки, расстегивает ремень и срывает штаны. Если существует рекорд скорости раздевания, он собирается его побить.

И вот он стоит во всей своей красе в одних лишь черных трусах. Огромная выпуклость растягивается спереди.