Текст книги "Лицедеи"

Автор книги: Джессика Андерсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц)

У Кейта Бертеншоу был младший партнер, Дэвид Соул. Это позволяло ему делать часть работы дома, потому он разговаривал с Гретой, сидя в кабинете с окнами в сад, меньше чем в полумиле от дома Корноков.

– Я думал об этом, Грета, – сказал он. – И прежде всего хочу сказать вам, как мне неприятно, что я не сумел его отговорить, не сумел предотвратить того, что произошло.

Грета заштриховывала очередной кубик.

– Так как я не знаю, что произошло…

– Конечно, и мне особенно неприятно, что я не в силах одолеть его упрямство, но вы не остались без гроша, поймите. Это мне, по крайней мере, удалось. Ваша доля весьма ощутима. Я только хочу убедить его не отменять сейчас своего решения. И одновременно я, конечно, очень боюсь, как бы он не сказал, как бы не дал понять, что такое решение его вполне устраивает. Вот чем я озабочен. Я хочу снова попросить вас, Грета, любым способом попытаться его уговорить. Вы можете это сделать.

– Не могу.

– Чепуха. Подумайте о себе.

– Я думаю. Берегу силы.

– Скажите, Грета, дочь Джека в самом деле вернулась?

Грета снова взяла ручку.

– Вчера. Завтра будет у нас.

– Время она выбрала весьма удачно, ничего не скажешь.

– Если все вокруг заражены денежной лихорадкой, почему она должна оказаться невосприимчивой к этой болезни?

– Я бы очень хотел, чтобы вы тоже подхватили эту болезнь.

– Я уже переболела в свое время, как вы помните.

– Нет, Грета, не помню. Кто этот тип, которого мы использовали в качестве свидетеля?

– Он приходил оценивать ковры.

– Неужели дело дошло до ковров?

– Он не сказал ничего определенного. Как Марджори?

На лице Кейта появилась самая мрачная из его усмешек.

– По-моему, прекрасно.

Окончив разговор, Грета положила трубку, вернулась в сад, села в кресло и вновь принялась за работу. Она распарывала шерстяную юбку. Немного погодя она прошептала что-то о Риме, а потом громко, как во время обычного разговора, сказала:

– Каждый раз, когда я вспоминаю о Европе, я вспоминаю кровь.

В саду все стихло, потом снова послышался шепот Греты. Она говорила, что в одном Гарри прав: желание приобрести дом – это заразная болезнь.

Из-за угла появился Сидди, он не удивился, услышав голос Греты, и Грету не смутило, что он ее услышал. Она спокойно смотрела, как он идет по траве. Когда Сидди заговорил, у него во рту запрыгала незажженная сигарета.

– Он сказал, в «Геральде» не хватает страниц.

– Часть газеты с финансовым обзором на кухонном столе, – покорно ответила Грета.

Сидди направился к дому, но Грета окликнула его, а когда он подошел, не могла вспомнить, что ей нужно. Ее глаза блуждали, наконец она сказала, будто наугад:

– Сидди, наши качели…

– Что случилось с качелями?

Грета отложила юбку и пошла вместе с Сидди к детским качелям, подвешенным на фиговом дереве. Она приподняла край сиденья и показала Сидди веревку.

– Видите, как истерлась?

– Продержится еще лет сто.

– Качели надо снять или привести в порядок.

– Хорошо, – покорно согласился Сидди, – снять или привести в порядок?

– Дети приходят так редко. Лучше снять.

– Снимем.

– Хотя Эмма качалась, когда они приходили в последний раз…

Сидди картинным жестом отлепил окурок с нижней губы. Посмотрел на него и сунул назад в рот.

– Имоджин подрастает, но ее пока одну не оставишь…

– Привязать новую веревку ничего не стоит.

– Лучше привязать, правда? Пригодится на будущее.

Грета вернулась в кресло и снова взялась за юбку, ее лицо разгладилось. Крошечные ножницы стежок за стежком вспарывали шов, упорно продвигаясь вперед. На земле вокруг кресла валялись обрывки ниток. Минут через пять вновь послышался шепот:

– Мы всегда говорили: «Дерево Гая», «Ветка Гая…»

– Он стоял насмерть, хотел назвать тебя Брендой, – говорила Молли. – Но я твердила свое: Сильвия. Подлей себе, Сил.

– Лучше тебе, мама.

– Нет, тебе.

– Тогда совсем капельку. Теперь тебе.

Шампанское помогло. Молли протянула бокал, как ребенок, прося налить еще, Сильвия почувствовала, что в ней пробуждаются дочерние чувства. Молли не причисляла себя к тем, кому пора в монастырь. На ней было пестрое нейлоновое платье, слишком узкое, слишком короткое, с непомерным вырезом, открывавшим морщинистую шею и грудь с бороздкой посередине, похожую на разрезанную пополам черствую булку. На дряблых вытянутых мочках висели бриллиантовые серьги, на плече красовалась такая же брошь. Губная помада, розовая, а не красная, запомнившаяся Сильвии, уцелела только по краям ее большого рта с опустившимися уголками. Остальная налипла полумесяцами по краям полного бокала, который Молли разглядывала на свет. Дом Молли принадлежал к строениям, которые Стюарт называл «проклятие Сиднея»; они представляли собой кирпичные коробки, где по фасаду одна из двух комнат выступала вперед, а к передней стене другой комнаты примыкала не большая веранда под черепичной крышей. Во времена Джеку Корнока вдоль задней стены дома была пристроена широкая удобная веранда, здесь, на веранде, Молли и Сильвия сидели в плетеных пластиковых креслах и смотрели на лужайку и ступеньки, где однажды Джек Корнок чуть не упал на глазах у Сильвии.

– Твое здоровье, Сил.

– Твое здоровье, мама.

Большие растрескавшиеся губы Молли осторожно и жадно потянулись к бокалу. Молли отпила глоток, похвалил; шампанское и откинулась на спинку стула.

– Видела, сколько у нас магазинов появилось? Можешь совсем не ездить в город, если не хочешь.

– Не представляю, как это ты не ездишь в город.

– Да уж, я ли не любила съездить в город и пройтись по магазинам! – Молли на мгновение задумалась. – Ну да лад но, это все ерунда. Я так жалею, Сил, что не отвечала на твои чудесные письма.

– Не жалей. Я знаю, что ты терпеть не можешь писать письма.

– Я всегда приберегала их для Стюарта. А он писал?

– Стюарт? Прости, – сказала Сильвия, сообразив, что ошиблась. – Нет, не писал.

– А она?

– Грета писала за них обоих.

– Если бы он сам писал, тогда другое дело. Я могу только языком болтать. Но он-то умеет писать.

У Сильвии хватило самообладания выдержать внезапно наступившую паузу. А Молли спохватилась:

– Да что же это я говорю! Можно подумать, что я вообще не умею писать.

– Действительно, – улыбнулась Сильвия.

Но способность краснеть Сильвия унаследовала от матери, и, подтвердив свое родство, они покраснели обе.

– Правая рука меня мучает, вот что. – Молли взяла бокал в левую руку, протянула Сильвии правую, согнула и разогнула пальцы. Только что она без труда держала за ножку тонкий бокал, а сейчас ее кисть будто свела судорога. – Видишь? – воинственно спросила Молли. – Видишь?

Сильвия что-то пробормотала в знак сочувствия. Подозрение что Молли не умеет ни читать, ни писать, по-видимому, давно гнездилось у нее в сознании. Иначе уверенность не возникла бы так внезапно. А как быстро отыскались в памяти подтверждения этой догадки, как отчетливо она вспомнила: «Ну-ка, дорогая, прочти, что написано на этикетке, – говорила Молли. – Мне не хочется надевать очки». Или: «Мне некогда писать твоей учительнице. Пусть напишет отец». Если Джека Корнока не было дома, Молли заявляла: «Пусть Стюарт напишет, а я подпишу». А какое это было важное дело – поставить подпись, оно требовало от Молли массу усилий: сначала она вытирала руки, потом усаживалась, потом укладывала бумагу под определенным углом. В голове у Сильвии роились тысячи невероятных предположений, но она продолжала с должным сочувствием смотреть, как Молли сжимает и разжимает кулак, хотя чувствовала беспокойный взгляд матери на своем лице.

– Это артрит, мама?

Молли взглянула на свою руку.

– Никто не знает. Самые лучшие врачи не знают. Сколько уже лет у меня такие руки, с чего они станут лучше, если мне семьдесят три. Ты не замерзла, Сил?

– Нет, мама.

– Скажи, если замерзнешь.

– А ты?

– Немножко замерзла.

– Пойдем тогда в дом.

– Хорошо, пойдем. Бутылку мы с тобой все-таки допили. Захвати ее с собой. Ладно? – сказала Молли и ни с того ни с сего высокомерно добавила: – Если тебе это, конечно, не трудно.

Сильвия взяла бокалы, бутылку и пошла за матерью. Джек Корнок хвастался, что оставил Молли дом, хотя причиной развода была ее неверность и по закону он мог не оставлять ничего. Оправдываясь перед судом, Молли заявила, что они с мужем договорились не мешать друг другу заводить романы, но Джек нарушил слово, потому что потерял голову из-за какой-то «мерзкой молоденькой блондиночки». Стюарт всегда утверждал, что суд поверил Молли. Сильвия тоже верила матери. Но Джека не интересовало, поверил ей суд или нет, он нанял сыщиков, они влезли в окно, застали Молли в кровати с мужчиной и уличили ее в супружеской неверности, а Молли ничего не смогла доказать, она была признана виновной и наказана по всей строгости закона. Какие варварские времена, подумала Сильвия, идя в столовую вслед за матерью. Лишившись мужа, Молли устроила у себя в доме пансион, и в одной из комнат, когда Молли было уже за пятьдесят, поселился Кен Фиддис, вдовец со взрослыми детьми.

Хотя Молли осталась худощавой и стройной, она двигалась с трудом, широко расставляя ноги со вздутыми венами. В углу столовой стоял телевизор. Проходя мимо, Молли повернула ручку, на экране появилось изображение без звука.

– Отнеси бутылку и бокалы на кухню, Сил. И включи газ под чайником, хорошо? Воду я налила, но ты все-таки проверь.

Когда Сильвия вернулась из кухни, на экране телевизора мелькала беззвучная реклама корма для кошек. На столе лежала салфетка. Молли приподняла ее за два угла и сняла.

– Как в старые времена, Сил.

Обычная мягкая полуулыбка помогла Сильвии скрыть испуг. Такое угощение неизменно ожидало ее у матери в первые два года жизни на два дома: пирог с изюмом, круглые пирожные с вязким кремом и возвышавшийся над ними глазированный шоколадный торт. Обычно, пока Сильвия ела, Молли расспрашивала дочь с безразличием, никак не вязавшимся с ее настойчивостью. Он по-прежнему всегда ходит в шляпе? А она? В какой? Какого цвета? Водит он ее в кино? В театр? Ездят они куда-нибудь на машине по воскресеньям? Какой у них холодильник? Пылесос? Тостер? Каждый вопрос представлялся Молли существенным, каждый ответ заслуживал внимания, каждое слово Сильвии было для нее новой желанной раной. Сильвия, раздавленная жалостью к матери, всячески пыталась избегать прямых ответов но однажды кусок застрял у нее в горле в прямом смысле слова, пот выступил на лбу, и она выскочила из-за стола, а Молли не пришло в голову, что это случилось из-за ее пирожных или ее допроса. Она решила, что Сильвия съела что-то нехорошее в другом доме. А может быть, виной всему танцы? Какое право имели они заставлять Сильвию заниматься балетом, когда она записала ее в хор. Ничего, она знает как отстоять свои права. Она попросит поверенного написать письмо.

Сильвия так и не узнала, почему года через три Молли допрашивала ее уже без прежней настойчивости, а иногда вообще ни о чем не спрашивала. Ей казалось, что мать просто устала. Молли больше не накрывала на стол к приходу дочери, встречала ее в заношенном платье и с раздражением говорила: «Ах, это ты. Поешь что-нибудь, если хочешь».

Только к образованию Сильвии Молли относилась все так же пылко. Она хотела, чтобы у ее дочери образование было самым лучшим, то есть самым дорогим, и так как Джек Корнок купался в золоте, Молли просто не понимала, почему бы этим не воспользоваться. Ее поверенный посылал письмо за письмом, Джек Корнок бросался в контратаку, Грета действовала исподтишка и старалась сохранить мир. Сильвия прекрасно понимала, что сражение ведется не из-за нее, и когда начиналась перестрелка, сжималась в комок в надежде остаться незамеченной. Но кто-нибудь, обычно Молли, всегда добирался до нее, она неизменно оказывалась в центре внимания, у нее над головой произносили громовые речи, и так продолжалось, пока она не стала достаточно взрослой, чтобы избавиться от парализовавшей ее жалости, ускользнуть с поля боя и тем самым лишить враждующие стороны повода для столкновений.

– Скажу тебе откровенно, теперь у меня покупные пирожные, – сказала Молли. – Сколько часов провела я когда-то у плиты! Господи, ты просто пожирала этот стол глазами, когда приходила домой оттуда. Кен зайдет с минуты на минуту, но он не любит пить чай так поздно, может, начнем? Чайник уже вскипел.

– Я принесу.

– Хорошо. Я сейчас достану молоко. Как это ты догадалась захватить шампанское, Сил, – говорила Молли, стоя у холодильника. – Большущее тебе спасибо. У меня, правда, тоже есть. – Молли достала бутылку из холодильника и, засовывая ее поглубже в буфет, быстро взглянула на Сильвию. – Не говори Кену, Сил.

Набегавшись по магазинам, Молли обычно уходила в спальню, где примеряла новое платье или новую шляпку и, не спуская глаз со своего отражения в зеркале, шептала маленькой дочери, глядевшей на нее с нескрываемым восхищением: «Не говори отцу, родная. Я сама скажу ему позже».

За столом, выпив чаю, они почувствовали, что последние всплески воодушевления, вызванные шампанским, улетучились и между ними снова нарастает отчуждение. Паузы в разговоре с матерью всегда казались Сильвии невыносимыми, невыносимыми и неизбежными. Сильвия почувствовала, что должна заговорить о том доме.

– Я еще не была в Уарунге.

Молли не оживилась, но откликнулась мгновенно:

– А я думала, вчера, наверное, съездила.

– Нет. Рано легла. Сегодня тоже лягу пораньше. Поеду завтра.

– Стюарт говорит, она приуныла. А он все такой же красавчик. И одевается хорошо, как прежде. Одеваться-то он всегда любил. Да, все на нем должно было быть с иголочки. Я сама такая была. Да-да! Хоть ты, может, и не помнишь.

– Прекрасно помню, – сказала Сильвия.

– Никогда не забуду, сколько народа собиралось на большие заезды, как мы с ним приходили, как на нас поглядывали. Он всегда выигрывал. Всегда! Везучий был, а уж когда везет, так везет. Тебе налить?

– Нет, мама, спасибо.

– Чайник еще полный.

– Правда не хочу.

– Да, нюх у него был. – Молли дотянулась до телевизора, включила звук. – Вот опять эта парочка.

Сильвия забыла про телевизор. Она обернулась и увидела девушку в постели на высоких подушках. У нее было очень грустное лицо. По комнате шел молодой человек, тоже с грустным лицом. У девушки по щекам текли слезы. Мужчина склонился к ее рукам. «Я отдал бы все на свете…» – проговорил он.

Молли подняла плечи и фыркнула:

– Ни копейки не отдал бы.

Сильвия понимала, что обижаться на Молли бессмысленно но обида оказалась сильнее доводов рассудка. Она тихонько составила на поднос чайную посуду и унесла на кухню.

– Оставь все как есть, – сказала Молли, не отрываясь от телевизора.

Сильвия вымыла посуду и уже убирала на место последнюю чашку, когда Молли вошла в кухню.

– Ребенок погиб при родах, – спокойно сообщила Молли. – А где был этот красавчик, пока она мучилась? Кутил напропалую. Я же сказала, Сил, чтобы ты не возилась с посудой.

– Заварку по-прежнему выбрасываешь в сад?

Молли бросила тревожный взгляд на дочь и на этот раз заговорила с неестественным воодушевлением:

– Этот сериал я смотрю. Сегодня было не особенно интересно, но обычно показывают все, как в жизни. Правда, Сильвия, незачем тебе возиться. Дай мне чайник.

Сильвия надеялась, что ей удалось не только скрыть обиду, но и прогнать ее, и вдруг с удивлением поняла, что угрюмо препирается с матерью из-за чайника. Молли в конце концов сдалась:

– Ну хорошо, будь по-твоему. В сад, только на папоротник.

Сильвия взяла чайник и снова почувствовала себя беспомощной, лишенной всех преимуществ зрелого возраста. Выйдя на веранду, она увидела на верхней ступеньке пожилого мужчину. Несмотря на корявые шишковатые руки и ноги, он двигался легко и быстро. На нем были шорты и тесная розовая футболка, облегавшая небольшой упругий живот, похожий на половинку мяча для игры в регби. Из парусиновых туфель выглядывали сползшие носки. Мужчина протянул Сильвии руку.

– Сильвия? Я – Кен. Рад вас видеть, Сильвия. – Кен взглянул на чайник. – Чего это вы тут с чайником, Сильвия?

– Хочу выплеснуть на папоротник.

– Кто это вас надоумил?

– Никто.

– Дайте-ка сюда, – сказал Кен и взял чайник из рук Сильвии.

Сильвия вернулась в дом вслед за ним. Кен Фиддис был плотником и, хотя ему уже исполнилось семьдесят два, все еще продолжал работать.

– Эй! – крикнул он. – Эй!

Молли стояла в столовой.

– Возьми, – сказал Кен.

Он протянул Молли чайник, но тут же отдернул руку и оглядел жену с нарочитым изумлением.

– С чего это ты так вырядилась?

Молли испуганно, но не без кокетства одернула платье.

– Ах, Кен, этому платью уже тысяча лет.

– Снова на скачки, да? Как в доброе старое время, да? Побрякушки и все прочее. – Но внезапно Кен приблизился к Молли и впился в нее глазами. – Фу! – с отвращением воскликнул он. – Почисть лучше сережки! Фу! Какая гадость!

Сильвия молча стояла в дверях, она понимала, что Кен разыгрывает этот спектакль не для нее, а для каких-то невидимых, но, наверное, постоянных зрителей.

Молли схватилась за мочку уха:

– Сережки чистые!

– Нет, грязные! На каждой стекляшке по краям грязь. Мне-то что, пусть твоя дочь полюбуется, какая ты грязнуля, если тебе так хочется. Я целый день работал как вол, а сейчас хочу принять душ. Вот чайник, возьми и выплесни куда положено.

– Значит, на папоротник, – сказала Молли. – И оставь в покое мои сережки.

– Да я пальцем к ним не прикоснусь. К дерьму такому. А папоротник уже напился чаю, хватит.

Молли изо всех сил старалась говорить свысока:

– Папоротник, между прочим, мой.

– Вот что, я не собираюсь препираться с тобой из-за всякой ерунды. Возьми-ка чайник и перестань кудахтать. Я работал целый день как вол. Барри и все остальные придут к чаю.

– Наглец! – Кен вышел, сунув Молли чайник, Молли, беря чайник, выронила только что снятую сережку. – Лишь бы настоять на своем.

Сильвия подняла сережку, отдала Молли и взяла у нее чайник. Выливая остатки чая в кухонную раковину, она говорила себе, что ее мать не случайно во второй раз тоже вышла замуж за дрессировщика, только первый дрессировщик Молли поменял ее на животное с куда более крутым нравом, и она этому рада, да, рада.

Молли недовольно ворчала:

– Не такие уж они грязные. Немножко пудры. Немножко лосьона. И сказать такую гадость…

– Кто это Барри, мама?

– Старший сын Кена.

– Я пойду, мама, надену жакет.

– Сказала я тебе, что прохладно.

– Да нет. Я собираюсь домой.

Молли по-прежнему складывала пальто и жакеты гостей на свою кровать. Сильвия взяла с туалетного столика вставленную в рамочку фотографию и увидела девочку, стоявшую на краю узкой бревенчатой террасы. На девочке было платье с заниженной талией, туфли с ремешками вокруг щиколоток и шляпа-колпак. Она стояла в позе голливудской звезды, склонив голову набок, и гордо, с нескрываемым вызовом смотрела прямо в объектив. Фон был смазан, девочку, казалось, окутывал белесый туман, застилавший все вокруг, кроме нескольких досок, на которых она стояла, и Сильвия никогда бы не догадалась, что это пол террасы, не вспомни она подлинную фотографию, где была видна вся эта кое-как сбитая обветшавшая терраса. В одном из углов наискосок по белесому туману кто-то написал черными чернилами: «Девчонка не промах».

Двадцать пять лет назад Сильвию пугало сходство с этой Девочкой, и даже сейчас она не без робости поставила фотографию юной Молли на место. Маленькая карточка Брюса в военной форме обтрепалась по краям, а большая Стюарта была так отретуширована, что его лицо казалось слепком из мыла. Ее фотографии не было. Но Сильвия уже научилась не обижаться и не позволила себе огорчиться.

Молли все еще стояла на кухне: – Подожди немного, Сил, я выйду с тобой.

На небольшой веранде, крытой черепицей, они пожали друг другу руки.

– Ну вот, Сильвия, очень было приятно.

– Да, мама. Спасибо.

Молли не умела прощаться коротко. Она сложила руки на груди и пошла к калитке.

– Я даже не говорю тебе, приходи еще.

– Я позвоню перед тем, как прийти. До свидания, мама.

– Подожди. – Молли осторожно оглянулась и понизила голос: – Правильно сделала, что вернулась. Родная плоть и кровь. Почему все должно достаться ей?

– Мама, я уже сказала тебе, – с трудом сохраняя спокойствие, проговорила Сильвия. – Я не знала, что он болен.

– Ну и что, теперь знаешь, верно? – решительно оборвала ее Молли.

Сильвия улыбнулась, закрыла маленькую калитку и, помахав рукой, быстро пошла вперед.

Сильвия свернула за угол; проходя под деревьями мимо церкви, она положила руку на грудь, задержала дыхание и с громким нарочитым «фу-у!» выдохнула. Она так боялась оказаться в лапах тоски, что не решилась произнести больше ни звука. Скользя по поверхности, Сильвия надеялась отодвинуть встречу с тоской до тех пор, пока наберется сил. Она знала, что ее изнеможение связано не только с перелетом через несколько часовых поясов, это чувство было слишком хорошо знакомо ей по прежним посещениям матери. Сильвии только казалось, что она идет на станцию, на самом деле она мчалась стремглав. Спустившись в тошнотворно грязный туннель, она добежала по втиснутой под его своды лестнице до нежных эвкалиптовых листьев, которые все еще раскачивались у входа и когда-то так часто ей говорили: «Успокойся!»

Кен вышел из душа, его редкие волосы лоснились от воды, на нем были шорты с отутюженной складкой и рубашка с короткими рукавами и открытым воротом. Эта одежда вместе с коричневыми сандалиями на ремнях, какие обычно носят дети, делала его похожим на воспитанника закрытого учебного заведения, где ставят отметки за чистоту и аккуратность.

– Она ушла?

– А ты что думал? – ворчливо спросила Молли.

– Ну конечно, это она из-за меня ушла, – добродушно усмехнулся Кен. – Во всем всегда виноват старик Кен. А мне, между прочим, показалось, что она очень милая спокойная женщина. Я-то думал, что увижу этакую отщепенку в грязном платье. Чем сегодня кормим нашу ораву?

– Жарю мясо, сам видишь.

– Слава богу, переоделась, а то напялила платье в обтяжку, вот-вот лопнет. Пива хочешь?

– Переоделась, потому что замерзла. У меня, между прочим, есть шампанское.

– У-у-у, – промычал Кен, изображая глубокое почтение.

Он взял банку пива и пошел в столовую, Молли тоже достала из холодильника банку пива, сняла с полки стакан и пошла за ним. Кен сел в кресло перед телевизором, на экране появилось лицо ведущего.

– А вот и Ян, – сказал Кен. – Привет, Ян.

Молли села рядом.

– Знал бы ты, как я расстроена, – сказала она.

– Не говори про это, дорогая. Тебе же будет лучше. Эй, посмотри, нет, ты только посмотри, какой у Яна сегодня галстук.

– Когда она, маленькая, приходила сюда из их дома, а потом уходила, я бросалась на кровать и ревела в голос, каждый раз ревела.

– Только сейчас не реви.

Молли глотнула пива, откинулась и выпрямила плечи.

– Я уже выплакала все свои слезы.

– Давай послушаем Яна, а?

– Я запретила себе плакать, запретила. Ее уносило от меня дальше и дальше каждую неделю, что я ни делала, как ни старалась, все было напрасно. Будто отлив уносил ее, а я, бессильная, сидела на берегу, кричи не кричи – нет ответа.

– Лучше выпей, дорогая.

– Это все ее штучки.

– Может, дашь Яну вставить хоть словечко?

– Сильвия-то была не виновата.

– Ты только что сказала, что виновата.

– Я сказала: «Ее штучки».

– Ну да, – вспомнил Кен. – А теперь давай послушаем Яна, ладно? Наша орава скоро ввалится.

– Никакая она не отщепенка, – сказал Стюарт. – С чего ты взяла?

– Я не имела в виду ничего обидного, – возразила Гермиона. – Скорее наоборот. На этой улице, да?

– Да. Как тебе нравится?

– Не очень.

Когда они переходили пустынную улицу, Стюарт, опасаясь машин, взял Гермиону под руку и зорко взглянул сначала направо, потом налево.

– Сколько лет Стивену?

Гермиона улыбнулась: – А тебе, Стюарт?

– Мне сорок семь. Я помню тебя школьницей. – Стюарт поднялся на крыльцо. – Входи, Гермиона, если не передумала.

Гермиона вслед за Стюартом вошла в холл, она стояла и рассматривала стены и потолок, поворачивая голову во все стороны. Стюарт подошел сзади и опустил руки ей на плечи. Гермиона выскользнула из его рук и сказала, что холл довольно большой.

– Только слишком темный.

– Другие обои сделают его светлее. Здесь столовая, – сказал Стюарт, открывая дверь, – а там, за двойными дверями, гостиная.

– Понятно, – взволнованно проговорила Гермиона. Прошлась по комнате и сказала: – Да, эта часть дома очень хороша.

– А мебель плоха?

– Я вижу, что это дорогая мебель, и все-таки она нехороша, да, нехороша. Но мебель, конечно, можно заменить.

– Конечно, Гермиона, мебель можно заменить. Ход в кухню отсюда.

– Покажи остальное.

Они снова пересекли холл.

– Здесь может быть все что угодно: кабинет, комната для гостей. Ванная и туалет за той дверью. Хочешь посмотреть второй этаж?

Но Гермиона уже прошла через холл и направилась к лестнице.

– Большая спальня здесь? – спросила Гермиона. – О, великолепно. Нужно только убрать все эти пуфики. А как другие спальни?

– Просто спальни.

– Там что-нибудь не так?

– С чего бы я стал это скрывать? Такие же старомодные спальни с пуфами и прочей ерундой.

– Ты сердишься?

– Нисколько.

Гермиона села на край кровати и улыбнулась: – Нет, сердишься.

– По-моему, это пустой разговор.

– Ты сказал, что помнишь меня школьницей, а что, собственно, ты помнишь?

– Да, ничего. Я знал тебя совсем маленькой. Ты была прелестным ребенком, такие ласковые темноволосые девочки встречаются в итальянских семьях.

– В этом и было мое несчастье, – с горечью сказала Гермиона.

– Что? Ну ладно, подожди минутку. Когда ты подросла, я часто видел тебя на автобусных остановках или еще где-нибудь – у Эриксонов, например, – и говорил себе: «Из нее вырастет хваткая женщина, она своего добьется».

Гермиона подняла брови и в полном недоумении тихо переспросила:

– Хваткая?

– Подожди минутку…

– Это я – хваткая? Когда уже столько лет…

– Подожди. Вот почему я так удивился, когда ты ввязалась во все эти дела: протесты против атомной бомбы, против войны во Вьетнаме, выступления в защиту аборигенов, неимущих. Потом появился Стивен, и дел этих стало еще больше. Я думал, ну что ж, она вновь превращается в милого маленького ребенка.

Гермиона встала, выдвинула ящик комода, с шумом задвинула.

– Так и было на самом деле, – сказала она.

– Возможно, так и было на самом деле. Но потом – только не думай, Гермиона, что я не знаю, о чем ты тоскуешь, – потом ты поняла, что… «сыны века догадливее сынов света»[3]3
  Новый завет, Лука 16,8.


[Закрыть]… Когда я прочел эту фразу, я подумал: а ведь верно, черт побери. Для детей света нет надежды.

– Библия производит такое сильное впечатление, – растерянно проговорила Гермиона, – потому что там в каждом слове есть тайный смысл.

– Прочти я эту фразу в вечерней газете, она тоже произвела бы на меня впечатление.

– А если нет тайного смысла, в другом месте будет сказано что-нибудь прямо противоположное.

– Дети света оказываются глупцами по сравнению с остальными детьми своего поколения. То есть сейчас. То есть в тот единственный отрезок времени, какой меня интересует, потому что другого у меня нет. Да-да, я знаю, Гермиона, что у тебя трое малышей, и притом замечательных малышей. Не порви ты с детьми света, я не сказал бы ни слова. Но ты порвала, сама, я тут ни при чем. Я оставался наблюдателем. Ты перешла на нашу сторону.

– У меня есть еще муж.

– Мужья в состоянии сами позаботиться о себе. Я не верю, что ты забыла тот вечер у Эриксонов, я помню и ты помнишь.

– Мне вспоминается какой-то вечер у них на кухне: были Рози, Сильвия и Кейт, ты пришел с Питером Эриксоном и с его братом. Пришел пьяный.

– Под конец вы втроем тоже были хороши.

Гермиона побродила по комнате, открыла шкаф.

– Глупые дети, вот кто мы были.

– Рози и Сильвия уже не были детьми. А тебе исполнилось пятнадцать.

– Шкаф здесь очень на месте. Можно все-таки посмотреть другие спальни?

– Можно. Пойдем.

– Так я и знала, – сказала Гермиона в третьей спальне. – Вечно они экономят на мелочах.

– В тот вечер у Эриксонов ты сидела на краю кухонного стола. Мини-юбки тогда еще не вошли в моду…

– Как я радовалась, когда они снова вышли из моды. При моем росте лучше не носить мини-юбок.

– Дело не в росте. Мини-юбки не идут к твоему лицу богини.

– Да? – Гермиона с улыбкой обернулась к Стюарту. – Не знаю, радоваться мне или огорчаться.

– Не стоит огорчаться из-за того, что у тебя лицо богини, Гермиона. А в тот вечер, в тот вечер мы с братом Питера немножко расшалились, он вышвырнул меня из кресла – вижу, ты прекрасно все помнишь, – я пролетел через всю кухню, ткнулся головой тебе под юбку, и в кухне воцарилась гробовая тишина.

– Я не…

– Ты тоже молчала.

– Я не помню, молчала я или нет, – медленно проговорила Гермиона. – Может быть, и молчала от потрясения. Мне было всего пятнадцать лет.

– Можешь не сомневаться, в мои двадцать семь я тоже был потрясен.

– Тебе не следовало этого говорить. О таких вещах не говорят.

– Ты нервничаешь.

– Да. Мне страшно.

– Вполне естественно. Если мы ляжем в постель, ты избавишься от страха.

Гермиона с бесстрастным лицом отвернулась и пошла к двери. Стюарт вскочил и схватил ее за руку.

– Вот что, Гермиона, не вздумай выскакивать на улицу с таким лицом. – Стюарт говорил холодно и сухо. – Здесь есть соседи. У меня хорошая деловая репутация, и я намерен ее сохранить.

– Можешь не беспокоиться, – так же сухо ответила Гермиона.

– Я говорил с тобой вполне серьезно, хотя вовсе не собирался затевать этот разговор. Не знаю, был ли я в кого-нибудь влюблен, но если был, то в тебя.

Гермиона смотрела на дверь.

– И… что ж, бороться так бороться, я хочу открыть тебе еще одну тайну, хочешь верь, хочешь нет. Я богаче, чем обо мне думают. В пятидесятые годы я заполучил несколько хороших земельных участков. Один из них на пару с братом Питера Эриксона, поэтому я оказался у них на кухне в тот вечер. Перепродажа участков поставила меня на ноги, а из дела я вышел до того, как эту лавочку прикрыли. Я не выставляю свои деньги напоказ. Положение немножко странное. Но я не могу жить иначе. Что мне нужно кроме того, что у меня есть? Яхта? А где я возьму время плавать на яхте? Я подкидываю немного денег маме, но совсем немного, иначе она рассорится с Кеном. Если отец ничего не оставит Сильвии, – я, впрочем, думаю, что оставит, – я хотел бы помочь ей устроиться, хотя она, кажется, уже устроила свою жизнь. По-моему, она постоянно держит себя в узде, живет слишком трудно, но ей нравится так жить, не знаю, захочет ли она что-то менять. Все сейчас гадают, что будет с отцовскими деньгами, это вполне естественно, но я богаче отца. Знай отец, сколько у меня денег, он бы наконец зауважал меня или попытался убить.

Гермиона подняла брови и сказала, по-прежнему глядя на дверь:

– Зачем ты мне все это сообщаешь?

– Я подумал, может, поразмыслишь на досуге. Если что-нибудь решишь, дай знать. А пока, Гермиона, принимая во внимание, что у тебя трое маленьких детей, я советую тебе и Стивену поискать дом на северном побережье.