Текст книги "Лицедеи"

Автор книги: Джессика Андерсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 14 страниц)

Джессика Андерсон
Лицедеи

Часть первая

1

– Дочь Джека Корнока возвращается домой, – сказал Кейт Бертеншоу.

Марджори Бертеншоу сидела за туалетным столиком и колдовала над своим лицом, готовясь к очередной схватке с дневным светом.

– Я не знала, что у него есть дочь. Как ее зовут?

– Сильвия Фоли.

– Замужем, значит.

– Разведена. Вовремя возвращается, ничего не скажешь.

– Сколько ей лет?

Кейт Бертеншоу выбирал рубашку и размышлял вслух:

– Первым родился Брюс. Погиб на войне. Потом Стюарт. Потом, с большим перерывом, Сильвия. Сильно за тридцать, наверное? Наверное, так.

Марджори Бертеншоу не знала первой семьи Джека Корнока. Она познакомилась с ним, когда он уже развелся, женился вновь и перебрался на северный берег залива. Ни Джек Корнок, ни его вторая жена Грета не числились среди ее друзей.

– А Грета Корнок знает о приезде Сильвии?

– Мне это неизвестно. Я звоню ей отнюдь не каждый день.

– Иногда кажется, что каждый.

– В последнее время я действительно часто упоминаю ее имя, потому что она оказалась в затруднительном положении.

– А я думала, это Джек оказался в затруднительном положении.

– Конечно, им обоим тяжело. Хорошо бы тебе позвонить Грете.

– Мне хватает своих неприятностей.

Стоя перед зеркалом, Кейт Бертеншоу завязывал галстук, в нижней половине зеркала отражалось лицо его жены. Кейту исполнилось шестьдесят пять, сухощавый, стройный, с длинным, надменно вздернутым подбородком и чуть презрительно изогнутыми губами, он говорил спокойно и негромко:

– Я занимаюсь делами женщины, которая покупает дом в восточном пригороде. Агент по продаже – Стюарт Корнок. Во время деловых переговоров я как-то позвонил ему, и Стюарт сказал, что его сестра возвращается в Сидней.

Грета Корнок поговорила по телефону с сыном Гарри и позвонила старшей дочери Розамонде. Рядом с телефоном лежал блокнот, в ожидании ответа Грета рисовала кубики. В трубке раздавались бесконечные гудки. Грета нажала на рычаг, набрала номер младшей дочери, Гермионы, и снова принялась рисовать маленькие аккуратные кубики. Гермиона была дома.

– Гермиона, – сказала Грета, – мне только что звонил Гарри. – Она заговорила громче, потому что услышала в трубке шум проходящего поезда. – Он вчера встретил на улице Стюарта.

– На улице Стюарта? – думая о чем-то своем, повысила голос Гермиона. – Имоджин, – крикнула она, – сейчас же отпусти! Секунду, мама!

Гермиона положила трубку, высвободила свои джинсы из цепкой детской ручонки, переступила через Имоджин и закрыла балконную дверь. Месяц назад они со Стивеном продали дом и пока снимали квартиру на втором этаже рядом с Северной железной дорогой. Гермиона дала малышке сухарик и снова взяла телефонную трубку.

– Да, так ты говорила про Стюарта Корнока? Стюарт обещал подыскать нам дом, но пока не подыскал. Имоджин уже пытается вставать.

– Вы все рано начинали стоять и ходить. Стюарт сказал Гарри, что Сильвия возвращается домой.

– Да? – Гермиона явно заинтересовалась. – Когда?

– В следующую среду.

– Хотела бы я знать зачем.

– А почему бы нет?

– Хотя бы потому… Я считала, что она обосновалась в Европе насовсем, освоилась, прижилась… погоди, ты думаешь, она возвращается из-за папы?

Грета заштриховывала кубик.

– Понятия не имею.

– Ты слышала о ней что-нибудь в последнее время?

– С тех пор как заболел папа, ничего. Удивлялась, когда у меня было время удивляться.

– Что Стюарт сказал Гарри?

– Сказал, что она позвонила, сообщила номер рейса и попросила снять квартиру, больше ничего.

– Мама, скажи, пожалуйста, как папа?

Оба сына Греты называли ее мужа Джек, иногда Грозный Командир, но Розамонда и Гермиона продолжали называть его папой, как привыкли с детства.

– Без перемен, Гермиона, – ответила Грета.

– Просто ужасно. Ох эта кошка!..

– До свидания, родная.

Грета положила трубку и вышла, зацепившись наброшенной на плечи кофтой за дверь. Высокое крыльцо под крышей, затенявшей холл, выходило в сад со стороны улицы. По заросшим травой обочинам Орландо Роуд передвигались без машин только школьники, слуги из соседних домов и любители бега трусцой. В уголке сада мужчина, стоя на коленях, высаживал на клумбу Гретины любимые цветы.

– Сидди! – тихонько, с неподдельной теплотой окликнула его Грета.

Сидди поднялся и торопливо заковылял к крыльцу, в каждом его движении чувствовалось желание успокоить и утешить. На вид ему было лет пятьдесят, родился он на северо-западе Австралии, там же, где Джек Корнок, который более тридцати лет назад взял его в свой бар. У Сидди были покатые плечи, неестественно узкая голова и красные щеки. Его полосатая рабочая рубашка и толстые шерстяные брюки на подтяжках источали кислый запах немытого тела, чувствовавшийся даже в его двухкомнатном домишке в Бруклине на Хоксбери-Ривер. К нижней губе Сидди прилипла наполовину выкуренная папироса.

– Сидди, обойди дом и взгляни, как он там, хорошо?

Сидди кивнул и поплелся за дом, а Грета вернулась к телефону и снова набрала номер Розамонды. Розамонда и ее муж Тед Китчинг, самые богатые в большой семье Греты, жили на южном берегу залива в Пойнт Пайпере. Из всех детей только Розамонда походила на мать: у нее были голубые проницательные глаза и светлые волосы. Разговаривая с Гретой, она разглядывала японский контейнеровоз, приставший к берегу, и сначала не очень вслушивалась в слова матери.

– Сильвия? Чудесно. Она написала?

– Нет. Гарри встретил на улице Стюарта.

– Я тоже его часто встречаю. Однажды я видела у него в машине Мин.

Розамонда называла свою сестру Мин или Минни.

– Сколько времени прошло с отъезда Сильвии? Подожди-ка, ей было девятнадцать, мне сейчас тридцать семь, а она на два года старше меня. Боже правый! Двадцать лет!

– Стюарт, наверное, написал ей про Джека.

– Двадцать лет! Да, я так и думала. Неужели… она приезжает из-за отца?

– Этого я, разумеется, не знаю.

– Она даже никогда ему не писала.

– Она писала мне. Ты знаешь, как отец относится к письмам. Я им рассказывала друг о друге.

– Но ведь ты не писала ей про инсульт, ты только что сказала, что ей написал Стюарт.

– Это я предоставила ему. У меня и без того хватает забот.

– Еще бы! Но послушай, – сказала Розамонда, вздернув подбородок, – я просто не представляю, откуда она взяла деньги на дорогу.

– Я тоже.

– Папа обрадовался?

– Я только собираюсь ему сказать.

– Как он, мама?

– Без перемен, Рози. Сидди теперь будет ночевать в комнате над гаражом, я попросила его.

– Гай, по-моему, вполне мог бы тебе помочь.

– Гай снова исчез.

– Когда?

– Вчера.

Два тупоносых черных буксирчика спешили к контейнеровозу. Розамонда села в кресло.

– Мама, я хочу что-то у тебя спросить.

– Да? – В голосе Греты звучало предостережение.

– Про папино завещание.

В трубке было слышно, как Грета задержала дыхание и по капле выпускала воздух с каждым произносимым словом.

– Ты… спрашиваешь… уже… восьмой… раз…

– Не говори так. – Розамонда по-прежнему не спускала глаз с буксиров, но на ее лице появилась едва заметная улыбка. – Я беспокоюсь о тебе.

– …и уже восьмой раз я повторяю, что если папа умрет раньше меня…

– Мама, ему семьдесят шесть лет!

– …если папа умрет, дом – мой. Как мальчики, Розамонда?

– Я знаю, что дом твой, но как ты будешь его содержать? И не только после смерти папы, а уже сейчас, сегодня. Пожалуйста, не уверяй меня, что папа продолжает давать тебе деньги.

– Ты должна понять, что это следствие его болезни.

– На этой неделе Кейт Бертеншоу приезжал к папе два раза.

– Довольно меня изводить. Папа имеет право видеться со своим адвокатом.

– Тед считает, что официальным поверенным папы следует стать тебе.

– Рози, если мне понадобится совет мужчины, у меня есть два сына.

– Ох, мама, перестань. Неужели, по-твоему, Гарри или Гай практичные люди? А Теду в этом не откажешь. Я знаю, он свинья, хам, но в практичности ему не откажешь.

Грета больше не скрывала усталости:

– Да, родная, согласна. Он это доказал. Но я буду поступать так, как считаю нужным. Я позвонила, чтобы сказать тебе о Сильвии, а не разговаривать о деньгах.

– Но я заговорила про деньги из-за Сильвии. В конце концов Сильвия – его единственная дочь. Сильвия и Стюарт – его единственные родные дети!

– Розамонда…

– Я уверена, что Стюарту он не оставит ни гроша. Между ними вечно шла война, верно? Но Сильвия жила далеко, и папа вполне мог вообразить, что она ангел.

– Розамонда, я уже старая женщина.

– Интересно, когда ты успела постареть.

– Я старая женщина, – настойчиво повторила Грета, – и если мне достанется только дом, я справлюсь, мне этого хватит. А все мои дети устроены.

– Были устроены, – вставила Розамонда.

– О чем ты?

– Ты, конечно, видела утренние газеты.

– Да, видела. Но Тед годами твердил…

– На сей раз это правда. На сей раз серый волк настоящий, а не из песенки.

– Тед в самом деле теряет…

– В мгновение ока. Брр!

– В таком случае придется продать яхту.

– Придется.

– Знаешь, Рози, я думаю, ты скоро убедишься, что у Теда все в порядке. Тед из тех, у кого всегда все в порядке. Хотела бы я сказать то же и про Стивена и Гермиону. Они никогда не выберутся из этой квартиры. Стивен очень неудачно продал их дом в Болкхэм-Хиллзе.

– Не стоит ругать Стива, мама, Мин не терпелось переехать. Ее, впрочем, тоже не за что ругать, она такая, какая есть, обстоятельства сильнее ее.

– Я считаю, что человек в силах бороться с обстоятельствами.

– Не спорю, но если бог даровал Минни лицо богини, ему следовало поселить ее в мраморном дворце.

– Боже правый! В мраморном дворце! У них был вполне приличный дом. Все знали, что впереди трудные времена. И вдруг они заводят еще одного ребенка, пусть это даже Имоджин, – раздражение в голосе Греты мгновенно сменилось нежностью. – Ах, Рози, какая прелестная девочка.

Розамонда вдруг услышала прерывистое дыхание, почти шипение.

– Мама? – осторожно спросила она.

Трубка молчала. Сквозь зеркальное стекло большого окна Розамонда бросала тревожные взгляды на небо, на гавань, на северный берег.

– Мама, что случилось?

– Сама не знаю, – прозвучал сухой, бесцветный голос Греты.

– Это я виновата, – сказала Розамонда. – Не надо было заводить разговор про трудные времена, про Мин, про Стива. Но Мин и Стив вроде нас с Тедом, мама. Так или иначе они выпутаются. Я не хотела говорить про Теда, но ведь ты все равно прочла бы в газете. С Гарри сейчас все в порядке, он уже не тоскует о Маргарет. А с Гаем… с Гаем ничего не поделаешь, огорчайся не огорчайся, этим ведь не поможешь, верно? Ушел вчера, ты сказала?

– Да, вчера. Выиграл деньги… в карты или на скачках, не знаю.

– Через неделю вернется. Вот увидишь.

– Я не хочу, чтобы он возвращался. Пора мне освобождаться от старых привычек. Освобождаться от пут.

Голос Греты постепенно обретал звучность.

– Как мальчики, Розамонда?

– Как раз явились. Привет, мои дорогие.

Розамонда внимательно оглядела сыновей с ног до головы.

Шестнадцатилетний Метью и пятнадцатилетний Доминик были удивительно похожи друг на друга.

– Они надели летние шляпы.

– Передай им от меня самый сердечный привет, – с нежностью сказала Грета.

– Бабушка передает вам сердечный привет, – крикнула Розамонда в спину сыновьям. – Они тоже передают тебе привет, – сказала она в трубку. – Отправились набивать животы, поросята этакие, а потом выкурят по сигарете с марихуаной, вернее, «подышат», кажется, так это теперь называется.

– Неужели они в самом деле курят марихуану? – почти шепотом спросила Грета.

– Я знаю только одно: так пишут в газетах.

– А я знаю, что ты шутишь, – сказала Грета с возмущением, хотя и не очень уверенно.

Грета положила трубку и встала. Хотя ей уже исполнилось шестьдесят лет, дочери часто говорили, притворно вздыхая от зависти, что она сохранила прекрасное здоровье и цветущий вид. Пышные золотистые волосы поседели, но чуть раскосые глаза все еще поражали яркой голубизной, и одежда не скрывала гибкости стана. Пересекая холл, Грета что-то сердито бормотала. В последнее время ее губы часто шевелились, будто она с негодованием произносила про себя какой-то нескончаемый монолог. Она ходила быстро и обычно не смотрела по сторонам. Грета поправила ногой ковер и вошла в столовую, отделенную от холла широкой аркой. Идя мимо длинного полированного стола, она все-таки искоса взглянула на него. Восемь стульев по сторонам стола и еще несколько у стен только подчеркивали его ненужность: эта комната давным-давно превратилась в прибежище детей, считавших ее своей, когда они были маленькими, и когда подросли – тоже.

С тех пор как Грета переступила порог этого дома, она ни разу не позволила себе такой вольности, как брюки, даже когда их носили все, и ни разу не доставила себе удовольствия походить летом с голыми ногами. Сейчас, весной, она была одета с обычной строгостью: простое хлопчатобумажное платье и туфли на каучуковой подошве с низкими каблуками.

Столовая соединялась с большой светлой кухней. Здесь, в кухне, окна выходили на запад, но маркизы еще не натянули, и когда Грета прижалась лбом к стеклу, весеннее солнце высветило морщинки на истонченной синеватой коже, несколько поврежденных капилляров в глазах и две вертикальные дорожки по углам рта. Под удлиненной недоброй верхней губой нижняя казалась чуть коротковатой.

В саду за домом газон был оставлен только около кухонной двери, все остальное пространство занимали деревья и высокий кустарник, скрывавший ограду. Под сливовым деревом, усыпанным нежно-розовыми, почти белыми цветами, Джек Корнок сидел в кресле на колесах на том месте, где час назад его оставили Грета и Сидди. Слегка раздвинутые ноги Джека лежали горизонтально, носок одного башмака чуть отклонился в сторону, а сами башмаки, начищенные до блеска, были щедро обрызганы солнцем. На Джеке Корноке был костюм в тонкую полоску с застегнутым на все пуговицы двубортным пиджаком и жесткая фетровая шляпа, щегольски надвинутая на один глаз. Джек Корнок никогда не выбрасывал одежду, а так как в юности и в зрелом возрасте он стремился быть образцом элегантности и одевался, следуя капризам вечно изменчивой моды, к старости его шкафы ломились от костюмов, шляп и обуви, приобретенных за долгую жизнь. Когда Джек женился на Грете, она раскритиковала почти весь его гардероб, чем нанесла его самоуверенности такой чувствительный удар, что он со злости отказался от своих любимых вещей, убрал их с глаз долой и обзавелся новыми. Но после короткой, оставшейся неразгаданной болезни (за два месяца до инсульта) он вновь пристрастился к одежде, от которой Грета убедила его отказаться. Каждое утро между первой болезнью и инсультом он одевался с нарочитой тщательностью, придирчиво разглядывая себя в зеркале, примеривал «шикарные» костюмы времен послевоенного бума и, наконец, будто невзначай появлялся перед Гретой в пиджаке с непомерно широкими плечами, с широким шелковым галстуком и в жесткой фетровой шляпе. «Мама, он не помешался на экономии?» – спросила однажды Гермиона, но Грета с полным самообладанием мрачно ответила, что экономия здесь ни при чем. Когда Джек после инсульта вернулся из больницы домой, все решили, что теперь он наконец откажется от своих любимых костюмов, однако сперва с помощью яростных исковерканных слов, а затем не менее яростных взглядов и взмахов здоровой руки он решительно отверг более удобную одежду последних лет. «Как он перенесет январскую жару?» – спрашивала Гермиона у сестры, Розамонда в ответ лишь недоуменно поджимала губы и всем своим видом показывала, что не уверена, доживет ли Джек до январской жары.

Грета заложила руки за спину, прошла по траве между деревьями и остановилась около кресла мужа. Хотя он не мог встать без посторонней помощи, около его здоровой руки всегда стояла палка. Джек казался все таким же большим, но похудел, и пиджак с широкими подложенными плечами висел на нем как на вешалке. Толстые губы, как всегда сухие, растрескавшиеся, так побледнели, что стали почти неразличимы. Красновато-коричневые глаза прятались за стеклами очков в массивной оправе и пристально, не меняя выражения, следили за каждым движением Греты.

Она спросила, не нужно ли ему чего-нибудь. Заботливо наклонив голову, Грета предлагала мужу чай, воду, сок, суп, спрашивала, не позвать ли Сидди. Обычно Джек выражал согласие кивком головы или поднимал вверх большой палец, но сейчас, хотя он внимательно вслушивался в слова Греты и не сводил с нее глаз, ответить не пожелал. Грета немного подождала, с улыбкой подошла поближе и сняла с его темного костюма несколько розовых лепестков сливы.

– Сильвия возвращается домой, – сказала она.

Выражение лица Джека не изменилось.

– Я ведь знаю, что ты меня слышишь, Джек.

Грета встала с другой стороны. Алфавит, напечатанный на плотном картоне, красная ручка, словарь и «Сидней морнинг геральд», сложенный вчетверо, валялись на траве. Упасть сами они не могли. Врачи утверждали, что Джеку повезло: болезнь отняла у него обе ноги и полностью парализовала одну руку, но с помощью другой, здоровой руки он расписывался и сообщал, что ему нужно, указывая соответствующие буквы в алфавите или слова в словаре. Однако молчание его было нерушимо: он не мог или не хотел произнести ни слова.

Заметка о делах компаний, принадлежащих Теду Китчингу, на газетной странице, обращенной кверху (где Грета не могла ее не увидеть), была обведена неуклюжим красным кружком. Грета положила упавшие вещи и газету на столик, но не взглянула на мужа.

– Сильвия приезжает в среду. Я попрошу ее прийти как можно скорее. А если ты снова захочешь увидеть Кейта Бертеншоу, пожалуйста, не проси Сидди звонить ему. Я позвоню сама. Я приглашу его, как только ты этого захочешь.

Уже повернувшись, чтобы уйти, Грета сказала негромко, но с угрозой:

– Что же касается других твоих желаний… Я буду сопротивляться, Джек. Я буду сопротивляться.

Она бросила кофту на садовый стул и взяла грабли. На лужайке уже высилось несколько кучек мусора, и Грета принялась сгребать их вместе. В соседних садах росло много кустов и деревьев, и разноголосые крики птиц сливались в громкий неумолчный хор, будто над садами раскинулся звучащий шатер. Грета вдруг резко подняла голову и увидела, что Джек не сводит с нее торжествующих глаз. Она решительно повернулась к мужу спиной и молча продолжала свою работу, часто двигаясь совсем не туда, куда нужно, только бы не смотреть ему в лицо. Грета сгребла весь мусор в одну большую кучу около детских качелей и аккуратно передвинула ее прямо к силосной яме. Но она не прикоснулась к осыпавшимся лепесткам сливы, как никогда не сгребала летом цветы джакаранды, красиво оттенявшие розовато-лиловые ветви обронившего их дерева.

Японский контейнеровоз медленно двигался по заливу, один буксир тащил его за нос, другой сопровождал. Розамонда разглядывала контейнеровоз и разговаривала по телефону с Гермионой.

– У нее все такое же круглое лицо и голова в кудряшках. И она все такая же худая, а живота совсем нет, мне на зависть.

– У Стюарта тоже нет, – сказала Гермиона. – Он, кстати, показал мне несколько домов, но все слишком дорогие.

– На таких женщинах любая одежда имеет вид. Я все-таки сяду на диету. Сильвия, правда, перестала заботиться об одежде.

– Раньше она просто с ума сходила из-за тряпок.

– Мы все сходили с ума.

– Но не так, как она. Молли, наверное, знает, что Сильвия возвращается.

Молли, с некоторых пор Молли Фиддис, была первой женой Джека Корнока, с которой он развелся, уличив ее в супружеской неверности, когда захотел во что бы то ни стало жениться на Грете. Дети Греты никогда не видели Молли, но она стала для них легендарной личностью после того, как Гарри, просматривая газеты в читальном зале публичной библиотеки, наткнулся на сообщение о бракоразводном процессе супругов Корнок. Дети Греты пользовались газетными заголовками того времени как им одним понятными шутками. «Деньги припрятаны в сиденье автомашины!» – выкрикивали они друг другу, а потом переходили на шепот, соответствующий в их игре мелкому шрифту, и добавляли: «Заявила оставленная жена».

– Стюарт наверняка скажет Молли, – проговорила Розамонда, не спуская глаз с японского корабля.

– Мама, по-моему, думает, что Сильвия приезжает из-за папы.

– Наверное, она права. Смешно предполагать, что люди не беспокоятся о наследстве.

– Да? А ты беспокоишься о наследстве, Рози?

– Лично я – нет. Если бы я нуждалась в деньгах, тогда другое дело.

– Это правда, про Теда?

– Что именно?

– То, что написано в газетах. Я не верю, что это правда.

– Не знаю, Мин. Тед не намерен принимать все это всерьез. И я тоже.

– Во всяком случае, пока, – сказала Гермиона.

– Это верно: пока. А ты беспокоишься о наследстве, Мин?

– О папином? Конечно нет. Все останется маме.

– Так считалось до инсульта. Вернее, до первой папиной болезни. Помнишь, он тогда не захотел пригласить врача? С этого все началось.

– Его настроение – проявление болезни.

– За последние несколько дней Кейт Бертеншоу уже дважды приезжал к папе.

Гермиона помолчала. Потом сказала:

– Папа не может оставить маме только дом. Это незаконно.

– Даже если он оставит все остальное своим родным детям? Или одному из них?

Гермиона снова помолчала, а потом решительно заявила:

– Не знаю.

– Тэд считает, что после папы останется около трехсот тысяч. Не говоря про незаконные доходы.

– Ох, – проворчала Гермиона, – вечно ты твердишь про незаконные доходы.

– «Деньги припрятаны в сиденье автомашины!»

Но на этот раз Гермиона не рассмеялась знакомой шутке.

Тогда Розамонда решила, что хватит играть в прятки:

– Маме нужно посоветоваться с адвокатом не только из-за папиного завещания, Мин.

– Мне пора, – тут же прервала ее Гермиона. – Я еще не начинала готовить обед.

– Маме нужно посоветоваться, где брать деньги на жизнь.

– Что? – рассеянно откликнулась Гермиона. – Папа по-прежнему не дает ей ни копейки?

– Тед считает, что мама должна стать официальным поверенным папы, я ей сказала, но она что-то пробормотала, и все.

– Мама объяснила тебе, что она уже старая женщина? – рассмеялась Гермиона.

– Да, и это тоже. И что-то о своем праве поступать, как она считает нужным. Мама страшно измучена.

– Мы все это знаем, – ответила Гермиона.

– И все-таки мало ей помогаем.

На этот раз молчание продолжалось так долго, будто их разъединили. Но наконец Гермиона снова заговорила:

– Ты права. Помогаем мало.

– Потому что мама не подпускает к себе. И раньше не подпускала. И мы о ней забываем.

– Надо стараться не забывать. В последнее время мама чуть-чуть оттаяла. Знаешь, что она сегодня сказала? «Пора мне освобождаться от старых привычек, освобождаться от пут». От пут! Гай снова ушел из дому, ты слышала?

– Может быть, ему лучше уйти совсем? Тридцать один год все-таки.

– В том-то и беда, что уйти совсем он не хочет.

– А маму это страшно удручает…

– Знаешь, тут я с тобой не согласна, – сказала Розамонда. – «Удручает» – неподходящее слово.

Разговор снова прервался.

– Я не была у мамы уже три недели, – проговорила наконец Гермиона. – Больше, наверное. Надо непременно заехать.

– И мне тоже.

– Но почему она всегда встречает нас в штыки? Почему она всегда нами недовольна, почему терпеть не может наших мужей? Маргарет она тоже терпеть не могла, пока они с Гарри не развелись.

– Родилась главнокомандующим. Правда, в последнее время командует уже только по привычке, тебе не кажется?

– Нет, не кажется. Слышала бы ты, как она сегодня разговаривала со мной по телефону…

– Бери пример с меня, Мин. Смейся или не обращай внимания.

– У меня не такой ангельский характер…

– Я не говорю, что…

– … как у тебя, по словам мамы. Прости, Рози. Звонят в дверь. До свидания.

Гермиона положила трубку и подошла к двери гостиной.

– Эмма, – с раздражением крикнула она, – посади Имоджин в манеж, иди сюда и почисти овощи. Джейсон, я, кажется, сказала, чтобы ты прекратил. Выброси сейчас же!

– Почему только я должна заниматься обедом, – обиделась Эмма, – пусть Джэз тоже помогает.

– Прекрасно. Джейсон, иди-ка сюда. Проверни мясо.

Эмма и Джейсон встали рядом с матерью у кухонного стола – все трое в одинаковых синих джинсах, в хлопчатобумажных майках – и принялись чистить, резать и провертывать мясо. Эмме исполнилось двенадцать лет, Джейсону тринадцать. Когда дети Гермионы и дети Розамонды, одинаково темноволосые и стройные, бывали вместе, их часто принимали за родных братьев и сестер. Гермиона тоже была смуглой и черноволосой. Высокая, крупная, она в свои тридцать пять лет сохранила совершенно гладкое, хотя и чуточку поблекшее лицо, высокую, полную грудь и горделиво изогнутую шею. По спине у нее вилась толстая коса, перехваченная на конце резинкой. У Греты не осталось ни одной фотографии покойного мужа, но Гарри, единственный из ее детей, кто хорошо помнил отца, говорил, что достаточно взглянуть на Гермиону и на пятерых внуков Греты, чтобы понять, каким удивительно красивым человеком был Хью Полглейз.

Когда позвонила Розамонда, Гарри стоял в кухне. Одной рукой он держал трубку, другой переворачивал мясо, которое жарил на решетке.

– Я просил Стюарта поговорить с Джеком, – сказал он. – И сам тоже говорил. Но Джек недосягаем. Молчит, и все. Вдвойне недосягаем из-за болезни. Я предлагал маме взять деньги у меня, пока она в таком положении. Ты тоже предлагала. Что еще можно сделать?

– Я пытаюсь что-нибудь придумать, – ответила Розамонда.

Розамонда тоже помнила отца, помнила, как он умер, как все они жили после его смерти, и это придавало особый оттенок ее разговору с Гарри. Розамонда говорила с ним более спокойно, более трезво, более сосредоточенно, будто годы, когда они с Гарри помогали матери присматривать за двумя младшими детьми, наложили на их отношения особый неизгладимый отпечаток.

– Может быть, Сильвия попробует с ним поговорить, – сказала Розамонда, помолчав.

– А как к этому отнесется мама?

– Но кто-то же должен вмешаться.

– Во всяком случае, не я. Если только она сама меня не попросит. Сильвия приезжает одна, ты не слышала?

– Кажется, да, – с изумлением ответила Розамонда.

– Она не всегда путешествует в одиночестве. Когда мы с Маргарет были в Лондоне, она собиралась в Испанию с каким-то типом. Моложе ее лет на восемь. Мясо уже готово.

– Почему ты ешь так рано?

– Очередное заседание, в прошлый раз я сделал кое-какие записи, хочу их проглядеть.

– В таком случае я тебя отпускаю. – Розамонда положила трубку, забралась с ногами на сиденье и откинула голову на спинку кресла.

Розамонда все еще сидела в кресле и смотрела, как постепенно темнеет вода, когда в комнату вошел ее муж. Она не обернулась. Тед перегнулся через спинку кресла и поцеловал ее в губы. Она встала и протянула к нему руки. В последнее время Розамонда перестала интересоваться одеждой, она встретила Теда в том же длинном хлопчатобумажном платье с накинутой на плечи шалью, в каком проводила его утром. Они обнялись, обменявшись несколькими быстрыми горячими поцелуями.

Теда и Розамонду считали одной из немногих любящих пар, и эта репутация, казалось, защищала и поддерживала их любовь. Розамонда хранила верность Теду, кроме единственного эпизода в первые годы их супружеской жизни, но и Тед не заводил романов в Сиднее, а когда уезжал из города, имел дело только с первоклассными профессионалками.

– Сброшу сейчас эту чертову сбрую, и мы с тобой выпьем.

Тед говорил быстро и отрывисто, как всегда, когда уставал.

Он возглавлял несколько компаний, часть которых была зарегистрирована в безвестных городишках где-то далеко от Сиднея. В жестком, придирчивом следовании моде костюм Теда не уступал костюмам Джека Корнока. По сравнению с одеждой мужа платья Розамонды казались изделиями прошлого века. Поработав перед замужеством в какой-то конторе, переполненной (по ее словам) грохочущими пишущими машинками, Розамонда с облегчением вернулась к традиционному образу жизни, позабытому современными женщинами. Она развязывала галстук Теда и не отпускала его от себя.

– Мама звонила. Я сказала ей, какой ты скверный человек.

– Сказала так сказала. У тебя шаль упала.

– И грубиян. Да-да! И что у тебя скоро не будет ни гроша.

– Отпусти меня, дорогая. Я хочу выпить.

– Совсем скоро не будет ни гроша – вот что я сказала.

– Умница.

– Поэтому мальчикам придется оставить школу, а нам – этот дом. И хорошо еще, если мне не придется искать работу.

– Все равно не найдешь.

– Это пророчество?

– Вряд ли.

– Тогда я перестану заниматься домом. Пусть все зарастет грязью.

– С тебя станется. Давай поднимемся наверх, ты будешь болтать, а я скину эту сбрую.

Розамонда поднялась в спальню вслед за Тедом.

– И все-таки, Тед, сейчас или потом, нам нужно поговорить серьезно.

– Ты совершенно права. Потом. Как наш Грозный Командир, что сказала Грета?

– Без перемен. Кейт Бертеншоу действительно приезжал к нему дважды за эти дни.

– Старый черт явно что-то затевает.

– Сильвия возвращается домой.

– Кто это – Сильвия?

– Мы были у нее в Лондоне.

– Да, да, да, – Тед швырнул на кровать пиджак и вслед за ним галстук. – Худющая. Кудряшки на голове и маленькие острые груди. Без конца улыбается. Помню.

– Завидую Рози, – сказала Гермиона. – Она не знает душевных мук. Так, конечно, гораздо легче.

– Ты мне еще дороже из-за того, что тебя постоянно что-то мучает, – возразил Стивен.

Гермиона сдвинула брови.

– Постоянно что-то мучает?

Стивен держал на руках Имоджин. Он наклонился и поцеловал ее в щечку.

– За то, что тебе все легко и все трудно, – сказал он.

Стивен только что вернулся с работы. Как и Тед Китчинг, он одевался в соответствии со вкусами своих клиентов, но в отличие от Теда ему не приходилось себя насиловать. Стивен работал советником по делам молодежи в одном из правительственных учреждений, поэтому на нем были синие джинсы и хлопчатобумажная рубашка, дешевый легкий пиджак он только что снял. Тело его дышало здоровьем; всегда опрятный, подтянутый, он держался спокойно и приветливо, но его мягкость была, видимо, сознательно выработанной манерой поведения. Стивен познакомился с Гермионой на демонстрации против атомной бомбы, а в шестидесятые годы вместе со многими другими протестовал против присутствия австралийских войск во Вьетнаме. Недавно он сбрил бороду – поступок, вызвавший неодобрение Гарри Полглейза, заявившего, что растительность на лице Стивена помогала следить за изменениями его политических взглядов: во время войны во Вьетнаме у Стивена была борода пророка, потом она постепенно уменьшалась и, наконец, стала походить на бородку английского короля Георга V. Родился Стивен в Новой Зеландии, в семье англиканского священника. Чисто выбритой щекой Стивен коснулся нежной щечки своей маленькой дочери, поцеловал ее еще раз и посадил на пол.

– Посмотри, что лежит у меня в заднем левом кармане, – сказал он жене.