Текст книги "Мои алмазные радости и тревоги"

Автор книги: Джемс Саврасов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 27 страниц)

ЗАГУБЛЕННАЯ ДОЛИНА

Речь пойдет о долине Чоны. Но не обо всей долине. Река эта довольно протяженная и течет главным образом среди трапповых образований Тунгусской синеклизы. В верхнем и среднем течении она стиснута траппами и довольно порожиста. Но в нижнем течении, в приустьевой части, река образует обширную долину, размеры которой доходят до 170 х 30—40 километров. Ныне уже надо говорить в прошедшем времени – доходили. Теперь долины нет, она на дне рукотворного Вилюйского моря.

Образование такой обширной плоской равнины – своего рода загадка геологической истории, причуда геоморфологии. Все другие крупные притоки Вилюя в верхнем его течении – Большая Ботуобия, Ахтаранда, Чиркуо, Улахан-Вава, Лахарчана, Сэн, Могды – образуют узкие и глубоко врезанные в рельеф среди трапповых интрузий долины, в которых почти нет плоских участков развития осадочных отложений, в них формируются плодородные почвы. Они текут среди глыбовых развалов траппов или крупногалечных кос, где ничего не может произрастать.

А долина Чоны в низовьях реки являла собой как бы котловину среди окружающих трапповых холмов, выстланную по всей своей площади плодородной землей, накапливавшейся здесь в течение сотен тысяч лет. Окаймляющие ее трапповые интрузии сейчас уже относительно небольшие возвышенности, но когда-то они были почти что горными хребтами высотой в сотни метров. Внедрялись трапповые интрузии на Сибирской платформе примерно двести пятьдесят миллионов лет назад. По всей Тунгусской синеклизе осадочный чехол был раздроблен и образовал мелкие, слегка смещенные с мест своего первоначального залегания и позднее эродированные блоки. Лишь Чонский блок палеозойских осадочных толщ не претерпел сколько-нибудь существенных тектонических дислокаций и переработки. Здесь внедрились лишь редкие и маломощные дайки долеритов, да возник вулкан Туой-Хая. Вблизи его давно остывшего жерла расположился (впоследствии затопленный Вилюйским водохранилищем) одноименный поселок, а на вершине вулканической сопки – существующая и поныне метеостанция.

Окаймляющие долину холмы со всех сторон защищали Чонскую долину от холодных пронизывающих ветров, причем достаточно для того, чтобы хоть как-то предохранить растительность долины от наступлений сурового севера. Может быть, благодаря именно этой защите в долине сохранились реликтовые виды растительности, исчезнувшие на всей прилегающей территории Якутии. А разнообразие реликтовой растительности в долине было удивительным.

Рассказывают, что незадолго перед заполнением Вилюйского водохранилища в районе Туой-Хая работала какая-то ботаническая экспедиция Академии наук. Такая практика существовала при строительстве гидростанций: изучать то, что вот-вот будет уничтожено и что спасти уже нельзя. По слухам, руководитель экспедиции, женщина-ботаник, буквально плакала, покидая Туой-Хая. Только вблизи этого поселка она насчитала более двадцати растений-эндемиков, которые нигде, кроме как в долине реки Чоны, ни в Якутии, ни где-либо в других приполярных районах планеты не встречались. А сколько, надо полагать, было там всякой живности из насекомых и водоплавающих, о которых научный мир не шал и которые тоже могли быть эндемичными, в природе неповторимыми. А теперь весь этот оригинальный комплекс живых существ и растительности – на дне Вилюйского моря.

Мне посчастливилось увидеть долину до ее подтопления. На ровном днище Чонской долины было много больших и малых озер, вокруг которых располагались прекрасные покосные угодья. Трава по пояс. Единственный в долине поселок Туой-Хая был невелик, жители держали скот лишь для своих потребностей, использовали едва ли не десятую часть потенциальных сенокосных угодий. В принципе долина могла прокормить гораздо большее количество скота и обеспечить молоком и мясом город Мирный, да и другие города алмазодобытчиков.

В ряде мест долины, особенно на обширных террасах палеорусла реки, произрастали великолепные смешанные леса, как в средней полосе России: еловник и сосняк, береза и осина, ольха и черемуха. Строительный сосновый лес занимал обширные площади. Даурская лиственница – главное дерево местных лесов, обычно низкорослое и скрюченное ветрами, в долине Чоны достигала строительных размеров. По берегам Чоны и ее притоков встречались целые заросли черной смородины – не частой гостьи в якутской тайге на таких широтах.

По озерам Чонской долины кормилось множество дичи. Последний житель приустьевого наслега, пожилой якут, угощавший нас дичью в августе месяце, когда наш отряд спускался по Чоне (еще до ее подтопления) и останавливался у него, стрелял уток на ближнем озере только тогда, когда под выстрел попадало не менее двух штук. Как-то мы услышали два выстрела, и он принес шесть убитых уток. Таким образом он экономил заряды, но и уток было великое множество.

В озерах водилась масса карасей. Причем в отдельных водоемах встречались экземпляры весом до 3—4 килограммов. А сама Чона по рыбным запасам не имела себе равных среди притоков Вилюя. Особенно многочисленной была популяция ельца. Прямо около поселка Туой-Хая жители забрасывали множество мордушек и каждый налавливал ельца сколько хотел – хватало и на еду, и на продажу в г. Мирный. Самолеты Ан-2 еженедельно уходили из поселка, загруженные рыбой под завязку. Местами на прижимах реки с быстрым течением елец стоял такой плотной массой, что светлое известняковое дно реки смотрелось с лодки черным: множество ельцов стояло впритирку один к другому, затемняя дно.

Естественно, при таком обилии рыбной мелочи в реке жировали и хищные рыбы: таймени, ленки, щуки, налимы, крупные сиги. Обилие рыбы объяснялось богатой кормовой базой в илистых отложениях многочисленных плесов с одной стороны и насыщенностью воды микроэлементами из размываемых рекой вулканических толщ в ее верхнем течении с другой.

Как уже говорилось, долина реки Чоны не была еще в полной мере освоена человеком. Ее природные богатства и возможности животноводства и земледелия не были в должной мере использованы коренным населением и теперь уже утрачены навсегда.

Как и в других местах России, гигантизм в гидростроительстве привел к невосполнимой потере природных богатств. Огромные пространства затопленных плодородных земель на Волге и Днепре, миллионы кубометров не вырубленных перед затоплением строительных лесов на Ангаре и Вилюе, утрата природной жемчужины – Чонской долины – все это звенья одной цепи: необдуманного варварского отношения человека к природе.

Конечно, электроэнергия для добытчиков алмазов была нужна, и ГЭС на Вилюе сослужила свою службу: обеспечила энергией добычные карьеры, обогатительные фабрики, жилые города и поселки алмазодобытчиков. Несут они свою вахту и сейчас. Но обидно сознавать, что сверхмощная гидростанция на Вилюе с высоченной плотиной не так уж и была нужна. Гораздо разумнее, экономичнее и быстрее было строить средней мощности ГЭС на притоках Вилюя, что не привело бы к затоплению столь обширной территории. На той же Чоне можно было построить гидростанцию в природном ущелье в десяти километрах выше поселка Туой-Хая, и уникальная долина Чоны была бы спасена.

Подобные же гидростанции, построенные в устье реки Ахтаранда, в устье Улахан-Вавы, по Большой Ботуобии в 17 километрах выше устья, дали бы в совокупности достаточное количество электроэнергии для алмазодобытчиков и избавили бы от необходимости перекрывать реку Вилюй, чтобы построить столь губительное для природы огромное водохранилище.

Именно таким образом используются гидроресурсы в Америке, Канаде, в других странах. На реке Теннесси, к примеру, соизмеримой по длине с рекой Вилюй, к восьмидесятым годам прошлого столетия было построено более сорока электростанций, но нет ни одной плотины, которая бы перекрывала главное русло реки. Все ГЭС расположены на притоках Теннесси. Поэтому при огромном съеме гидроэнергии с комплекса ГЭС природа в бассейне этой реки сохранилась почти в первозданном виде. Вода в сравнительно неглубоких водохранилищах не загнивает, не насыщается сероводородом и фенольными смолами. И рыба в таких водоемах не гибнет, как в Вилюйском море, дно которого близ плотины, по свидетельству водолазов, буквально устлано разлагающейся рыбой. В Чонском заливе, как и по всему водохранилищу, рыба может существовать тоже лишь в верхних слоях воды, на подпоре впадающих в него речек и на мелководье. Но это не та рыба, которая водилась когда-то в Чоне, а плотва, сорога, окуни, большей частью зараженные глистами.

Загубленная Чонская долина должна быть очередной зарубкой в памяти народа – так поступать с природой нельзя.

ТОЛСТОЙ И СТОЛЫПИН

Из письма к другу

Артур Генрихович! Мне не дает покоя твоя критическая реплика в адрес сборника моих сочинений. И я хочу высказать свои соображения по этому поводу. С тем, что я напрасно включил в сборник «Письма без ответа», я полностью согласен. Не место им там. Но с тем, что я «не должен сметь свое суждение иметь» по земельному вопросу, я категорически не согласен.

Конечно, Лев Толстой был великий человек, в том нет сомнений. Но чтобы он знал и прочувствовал крестьянский труд лучше моего, прошу извинить. Как граф он видел его со стороны. И если когда-то подержался за ручки плуга, то это не значит, что он в совершенстве познал сельское хозяйство. Он не испытал нелёгкий труд крестьянина на своём горбу. Не кормил свою многодетную семью с трёх десятин земли, уплачивая при этом немалые подати.

Я же вырос в деревне и трудился в поте лица, как равноправный колхозник, с десяти лет. Кроме пахоты, тяжкой для подростка, я делал всю прочую колхозную работу: косил, силосовал, метал стога, жал, боронил, полол сорняки, окучивал картошку (на колхозных полях и в своем огороде), возился с лошадьми. За лето я зарабатывал по 150—200 трудодней (при норме для взрослого 300 трудодней в год). Крестьянскую жизнь я видел изнутри, а не из писательского кресла. На моих глазах чахли колхозы, вырождалась земля, разрушались веками создаваемые крестьянские дворы, пустели деревни, голодал и разбегался народ.

Мог ли подобное лицезреть граф Толстой? Он мог видеть из своей Ясной Поляны лишь относительно благополучные сельские общины в ближайших селах. И он горой стоял за общину! Как великий гуманист он не принимал сердцем расслоения общины на более богатых и бедных. И считал, по-видимому, совершенно справедливым эпизодическое перераспределение пахотной земли внутри общины, что практиковалось повсеместно. Он не любил богатеев в деревне. Ему больше по душе был мужик типа «Калиныч», а не типа «Хорь». Вопрос, как накормить и сделать богатым весь народ Российской империи, его, вероятно, не очень интересовал. В отличие от Столыпина, руководящая идея которого состояла в том, чтобы отдать максимум земли таким, как Хорь, потому что с такими людьми, как Калиныч, государство не разбогатеет. И земля, по мнению Столыпина, должна отдаваться в долгосрочное, а ещё лучше в постоянное пользование. Только тогда предприимчивый Хорь будет работать на ней в полную силу. Но Столыпин начал не с разрушения крестьянской общины (это было ему не под силу, ведь не один Лев Толстой был ее защитником), а лишь с некоторого ограничения её прав на землю. Более трудолюбивые крестьяне наделялись землей на «отрубах»: пустующих неплодородных участках, на давно не возделываемых брошенных «новинах», в болотистых местах, на опушках лесов. Словом, он считал правильным перераспределять только земли, не используемые общиной как пахотные.

При огромных российских просторах это было безболезненно для общины и практически возможно в центре и на севере России. Тем более, что на отруба селились крестьяне из тех же общин, оставляя свой пай земли в пользу остающихся в общине.

И вот, на отрубах происходили чудеса. Во всяком случае – в наших местах: на юге Архангельской и по северу Вологодской области. За считанные годы заброшенные земли превращались в плодородные, возникали усадьбы, строились мельницы, множился скот. В нашем небольшом местечке, где у общины было всего около тысячи гектаров пахотной земли, на «отрубах» возникло 7 пли 8 обустроенных крестьянских хозяйств, с жилыми домами, гумнами и прочими хозяйственными сооружениями, построены мельницы (а это очень тяжёлый труд – строительство водяных мельниц; община не могла или не хотела их строить). Все это стало возможным только потому, что земля на отрубах отдавалась крестьянам в бессрочное пользование.

Конечно, негуманно, несправедливо, когда одни крестьяне имеют много земли, другие мало. Но почему Хорь должен иметь столько же земли, сколько Калиныч? Если первый её делает плодородной, полностью засевает, снимает хорошие урожаи, второй же бездельничает, губит землю, а если и работает на земле, то спустя рукава. Какая от него польза обществу?

Разумеется, вопрос о земле не так прост, как я затронул его в своем письме. В нём масса оттенков и сложностей. Но через всю историю развития земледелия на севере и в средней полосе России проходит забота правителей (князей, бояр, царей, помещиков), как заставить крестьянина эффективно обрабатывать землю (читай об этом у Ключевского). Во все времена крестьянин не очень охотно возделывал землю, по возможности от этого дела увиливая. А если не удавалось это сделать (перебежать к другому землевладельцу), то хитрил, не очень тщательно ухаживая за землёй. И все потому, что земля была не его собственностью.

Схема освоения российской земли в общих чертах такова. Вырубался и корчевался лес. Вся органика на вырубленном пространстве сжигалась. Потом земля слегка взрыхлялась (лопатой, киркой, сохой или плугом) и засевалась льном, рожью, ячменем. «Новина», как называли подобную вырубку в лесу, использовалась три или четыре года, пока снимался отменный урожай без каких-либо удобрений. Плодородие почвы, естественно, быстро падало и крестьянин без жалости забрасывал эту «новину» и осваивал новые участки леса. Продвижение земледелия на север происходило именно по такой схеме. Крестьянин не был заинтересован оседать на земле, и одна из причин этого – отсутствие его права на владение землей. Он был лишь временный работник, арендатор.

Но владельцев земли не устраивало, что частично возделанная земля оставалась брошенной. Они разными способами пытались задержать крестьянина, заставить его работать на этой земле. Разрешали уходить с земли только после сбора урожая (в Юрьев день, к примеру) или создавали другие препятствия (как говорил поэт: «силой иль обманом, лишь бы справиться с Иваном»). Потом появилось крепостное право. Не от хорошей жизни оно родилось, а чтобы крестьянин не бегал туда-сюда, не бросал землю, а намертво прикреплялся к ней. Он уже не мог просто так уйти со своего участка, а должен был на нем трудиться, чтобы обеспечить семью хлебом, не голодать. Тогда уж ему поневоле приходилось заботиться о плодородии земли: унаваживать ее, чередовать посевы зерновых с горохом, льном, коноплей, то есть культивировать землю. Хотя подневольный, по сути рабский труд крепостного был малоэффективен (как об этом много шумели философы-марксисты), но всё же это был шаг вперед по сравнению с хищнической неуправляемой практикой использования целинной земли.

Труд закрепощённого работника неэффективен, это всем известно. Но вот что удивительно: помещичье владение землей в целом можно считать прогрессивным. По России было множество богатых помещичьих хозяйств, где земли приносили высокий доход, и крепостные при них не бедствовали (к примеру, живые души у Собакевича). А через какое-то время после 1861 года, когда помещики оправились от шока и стали всерьез заниматься оставшейся у них землей, отдача от неё резко повысилась. Этому способствовало и то обстоятельство, что на их земле работали уже не крепостные, а свободные люди. По найму, с приличной оплатой за труд. В начале двадцатого века помещики владели 15—20 процентами пахотной земли по европейской части России, а давали 40– 45 процентов в общем объеме производимой сельхозпродукции.

Собственно, кто такие были русские помещики? Это почти что фермеры американского типа, пытавшиеся извлечь из земли максимум, на что она способна. Они заботились о ней, не допускали её истощения, внедряли прогрессивную европейскую технологию обработки земли. Рекордные урожаи, похлеще американских, нередко снимались и в России на помещичьих землях.

Но помещичьи угодья, как уже было сказано, занимали небольшую часть территории западной России. На остальной же хозяйничала община или единоличники-частники, владевшие небольшими клочками земли на правах долгосрочной аренды у государства. Лишь в Сибири и на Дальнем Востоке большие участки земли отымались в частное пользование. Результаты известны: община кувыркалась в вечных недоимках, едва обеспечивая пропитанием самоё себя, а Сибирь за несколько десятилетий стала богатейшей провинцией России. Свободный труд на своей земле дал ожидаемый результат.

Таковы факты по России. Они полностью отвечают мировой практике: там, где узаконена частная собственность на землю, государства богатеют, народ становится зажиточным, никаких катаклизмов (бунтов, революций) не происходит. Где земля в общем пользовании – там нищета, голод, передряги, революции и ...тирания.

Один из философов-утопистов (может быть, Энгельс – утопист наихудшего толка) как-то сказал, что величайшим преступником в истории человечества является тот, кто первый забил в землю кол и сказал: «Это моё». В недавнем прошлом все мы наивно полагали, что это непреложная истина, что земля создана для всех и все должны быть её хозяевами.

Но оглянись и посмотри, что творится с природой в тех местах и странах, где этот кол убрали. Бардак творится! Человек гадит вокруг себя, как неразумное существо, куда хуже обезьяны. Если Бог создавал человека по образу и подобию своему, то почему оказалось у человека столько скотских привычек. Если же человека создавала слепая природа, тогда все понятно. Но почему ему может быть позволено все, в том числе и возможность свинячить вокруг себя. Наш пресловутый «развитой социализм» можно было сравнить только с общественной уборной, в которой вес гадят, но никто не убирает. Согласись, что это так. Оказывается, что и природу лучше защитить может только частник, единоличник, а не безликое общество в целом. В Европе и в Америке лучше всего сохраняются леса, ландшафты, разные памятники природы, если они отданы в частное владение (с каким-то контролем государства, конечно, за их сохранностью).

Марксисты-социалисты, создавая свою гипотезу о совершенном и справедливом мире, отчётливо понимали, что с реально существующим человеком коммунизм не построишь. Для этой цели надо воспитать совершенно нового человека. Какого-то гомункулуса, который бы заботился о благе других больше, чем о собственном благополучии. А всех прочих со старым мышлением и с вредными частнособственническими привычками лучше всего было бы уничтожить (Бухарин и пр.). В чём Сталин и преуспел, прижав заодно к ногтю и самих творцов этой дикой идеи.

Конечно, это были утописты, не понимавшие или не хотевшие понимать, что нельзя природу человека переделать в историческое одночасье. Человек в своём развитии недалеко еще ушел от зверя. Чтобы вырастить такого, который бы соблюдал все заповеди Христовы (или кодекс коммунистов, что почти то же самое), потребуется немало поколений. Если это вообще возможно. Чтобы любовь к ближнему была у него в генах, а не пришита наспех иглой пропаганды к голому телу.

А если нельзя за короткий срок воспитать идеального человека, то надо обычному человеку, со всеми присущими ему природными недостатками, дать возможность приносить максимальную пользу обществу. Надо оградить его от тех, кто меньше приносит пользы или вообще тунеядствует. Институт частной собственности на землю и на средства производства и есть тот самый инструмент, который позволяет это сделать. Колья и заборы, ограждающие клочок земли для трудолюбивого человека, есть величайшее благо человечества. Трудолюбивый человек и семью свою обеспечит, и много убогих и не способных трудиться прокормит.

* * *

Вернемся к общине, к дикому ее проявлению в двадцатом веке – к колхозам. Один умный и наблюдательный человек сказал однажды (Рерих как будто): «из всех насилий самое преступное и уродливое зрелище являет собой насильственная коммуна». Тот, кто знал колхозы изнутри, тот не может с этим не согласиться.

Надеюсь, ты не будешь оспаривать, что я имею право говорить о колхозах более, чем кто-либо из отвлеченных философов – сторонников коллективного труда на общей (или ничейной, что одно и то же) земле. Я видел колхозную жизнь с того времени, когда она только начиналась , и наблюдаю ее сейчас, когда она с позором закончилась. Когда-то в юности я считал её самой разумной и справедливой (и в споре на сей предмет с одним бывшим зеком чуть не подрался), но сейчас, после многих размышлений, я считаю её преступлением перед российским народом. Колхоз – наихудшая форма общины, дичайшее ее проявление. Чтобы не быть голословным, перечислю, чем в основных чертах колхоз отличался от общины:

– в общине все решения по ведению хозяйства принимались коллегиально. В том числе перераспределение наделов производилось советом старейшин или наиболее активных членов общины ( хоть и не без конфликтов, конечно). В колхозе решения даже по мелочам принимал председатель, с чисто формальным участием правления и собрания колхозников, а по всем серьезным вопросам – райком, обком или кремлевские теоретики;

– что сеять, что сажать, когда сеять и когда собирать урожай в общине решал хозяин надела, сообразуясь с собственным разумением, с опытом поколений, с возможностями сбыта излишков продукции, чтобы заплатить подати. В колхозе всё делалось по приказам сверху. Даже когда сеять и когда собирать урожай. А уж что сеять и что сажать – не думай, а выполняй рекомендации «народною академика» Лысенко или указания самого генсека Хрущева. А если не уродилось или в срок не собрано, то виноват, понятное дело, колхозник;

– в общине худо-бедно, но даже при низких урожаях крестьянин мог кормить свою семью, зачастую многодетную. А трудолюбивый и умный (Хорь) мог иметь и определенный достаток. В колхозе же становились нищими все, даже председатель и счетовод, если они не воровали. У крестьянина не только отнимали все, что он вырастил на колхозном поле, но большей частью и то, что он с непосильным трудом заимел в своем личном хозяйстве: молоко от коровы, яйца от кур, мясо, шерсть и шкуру от овцы. Колхознику полагались разве что рога и копыта. Причем колхоз ничем крестьянину в личном хозяйстве не помогал, даже наоборот – запрещал косить на колхозных угодьях. Колхознику негде было заготовить корм для своей скотины;

– крестьянин в общине не воровал; воровство испокон веку считалось на деревне тягчайшим преступлением. В колхозе стали воровать все. Кладовщик, председатель, счетовод хапали по должности, олхозник по мелочам: в рукавичке зерна с тока, колоски с поля, молоко от колхозной коровы. Честно прожить было нельзя, нравственность вырождалась. С одичанием народа мы и имеем дело сейчас;

– человек из общины мог выйти всегда, в любое время года (и не только в Юрьев день, как в старину). Человек из колхоза уйти никуда не мог, у него не было паспорта. То есть его труд был в полной мере подневольным, как при крепостном праве, со всеми вытекающими отсюда последствиями;

– о земле и говорить нечего. В общине урожайность земли хоть и на невысоком уровне, но поддерживалась. Крестьянин не мог не удобрять её или небрежно обрабатывать. Соседи рядом, перед ними было бы стыдно. В колхозе с землей обращались варварски. Она пахалась кое-как: неглубоко или, наоборот, со вскрытием подзола, с огромными кулигами целика и в середине и по краям полей, с прочими огрехами, недопустимыми хоть в частном хозяйстве, хоть в общине. Стороннему трактористу из МТС было наплевать на качество пахоты, он получал за гектар. Поля не удобрялись, хотя около колхозных скотных дворов скапливались горы навоза. Его не на чем было на поля вывозить. Купленные (навязанные сверху) химические удобрения валялись в мешках по краям полей или на обочинах дорог; их некому было по пахоте раскидать. До сих пор миллионы тонн не внесённых в почву удобрений гниют по России в кучах около дорог или по берегам рек, отравляя воду и все живое в прилегающих лесах.

В результате колхозного («все вокруг колхозное, все вокруг мое!») землепользования сельское хозяйство в России было полностью разорено. Вот один лишь пример, который я вроде бы приводил в письме к Белову и о нем уже упоминал.

В нашем местечке Косково на севере Вологодской области в конце двадцатых годов прошлого (уже) века было 11 деревень по 20—40 дворов. Обитало в местечке, считай, 350—400 семей, в каждой по меньшей мере двое-трое детей. То есть жило в местечке около двух тысяч человек. В каждом дворе была корова, нетель, овцы, свиньи, козы. Не все, но по крайне мере половина хозяйств имела лошадей. Пахотной земли под зерновые насчитывалось до тысячи гектаров, не считая многих десятков «новин» в ближайших лесах. По берегам протекавшей через местечко реки Пежма и по её притокам были луга и расчищенные от кустарника покосы – пожни. Считай, две тысячи человек кормились на этой земле, платили налоги и часть продукции своего хозяйства – лён, зерно, масло, мясо, шкуры – поставляли на рынок в ближайшие города.

Что осталось в местечке к 90-му году, т. е. к началу перестройки? Осталось всего 6 деревень, в трех из которых по три-четыре дома. В трех остальных деревнях близ бывшего погоста живёт всего лишь около полутораста человек. Коров держат три-четыре десятка хозяйств. Школа закрыта. Да она и не нужна; в первый класс истекшего года должен был идти один только пацан (в конце тридцатых годов перед войной в первый класс набивалось до 35 – 40 учеников).

Пахотной земли в местечке осталось всего ничего, под зерновые же не используется ни один гектар. Лишь многолетние травы да клевера произрастают на некогда относительно плодородных землях, на которых худо-бедно, но в общине собиралось по 12—15 центнеров с гектара. Прочие же земли заросли лесом, кустарником, камнями, которые многие годы никто не собирал. Поднимать заново эти земли чрезвычайно трудно, запустить технику на них нельзя. Поэтому в фермеры здесь не идут даже местные полуголодные обитатели. А уж капиталисты скупать вологодские земли и вовсе не собираются.

Таков конечный результат коллективного владения землей в системе колхозов. И таких вот местечек по северу и центральной полосе России, да и по Сибири, где все частники тоже были загнаны в колхозы, десятки, если не сотни тысяч. И все это, если смотреть в корень, результат отчуждения собственника от земли, результат попытки коллективной обработки земли. Когда сейчас мордастый аграрий орёт в телевизор, что демократы загубили сельское хозяйство, разогнав колхозы, то он врёт дважды. Угробили сельское хозяйство известные деятели коммунистического толка задолго до того, как пришли к власти демократы. А колхозы никто но разгонял, они развалились сами, как совершенно неестественная принудительная форма организации труда на земле.

Что бы сказал на это все Лев Толстой, если бы он на время воскрес и увидел колхозы воочию? Думаю, что он бы не стал защитить общину в этом крайнем и кошмарном ее проявлении.

Конечно, повторяю, вопрос о земле – сложный вопрос. Земельные законы в странах, где на одного едока есть несколько гектаров пахотных угодий, могут, естественно, отличаться от таковых в странах, где на один гектар насчитывается несколько ртов. Я не смею судить о земельном вопросе в Индии, Англии, Японии и в других густонаселённых странах. Но что удивительно: и в таких с странах существует частная собственность на землю. Не только на просторах Канады, Америки, Австралии. Значит, и перенаселённые государства считают частное владение землей более рентабельным.

А где бы ни дублировался наш печальный опыт с коллективной собственностью на землю (страны Восточной Европы, Эфиопии, Куба, Северная Корея), везде он приводил к упадку земледелия, к обнищанию народа, а иногда и к повсеместному голоду. Так разве это не доказательство преимущества земледелия, основанного на частной собственности?

Опять же не будем говорить об исключениях. Сообща (товариществами) могли обрабатывать землю мормоны, «толстовцы», монастырская братия, последователи различных сект. Да и в некоторых колхозах с толковыми и честными председателями получались неплохие урожаи. И колхозники немало зарабатывали, когда были отменены грабительские госпоставки. Все это так. Но исключения только подтверждают правило: принудительный коллективный труд противен человеческой природе вообще, а принудительный труд на земле в особенности. И никакая марксистко-ленинская философия человеческую природу не исправит.

Выдвигая лозунг «Земля крестьянам» Ленин, наверное, прекрасно это понимал. Поэтому и отстоял от ортодоксов НЭП. За очень короткое время без всякой поддержки государства (удобрениями, семенами, машинами, агрономией) деревня после многолетней разрухи встала на ноги. И именно потому, что землю крестьянин стал считать своей. Кульбит коммунистов с обобществлением земли в конце 20-х годов испортил всю обедню. Загнать крестьян в колхозы было чудовищной нелепостью, да ещё на столь длительный срок.

Пытаясь оправдать необходимость коллективизации, защитники колхозов ссылаются на нехватку зерна в конце 20-х годов. Дескать, единоличник его производил мало. Но это неправда! Зерно у крестьян было, но они не хотели его просто так отдавать. А промышленность не могла им ничего предложить взамен. Возрождённые заводы и фабрики производили только оружие, сталь для оружия и все прочее для оружия. Надо же было готовиться к мировой революции! Инерция такова, что мы до сих пор готовим и продаем только оружие. А тысячи предметов обихода (телевизоры, фотоаппараты, обувь, одежду, мебель и т. д., и т. п.) покупаем за границей, не наладив их производство в стране. А зерно у своих производителей вымениваем опять же на то, что приобретаем на нефть, золото и алмазы за рубежом.

Возвращаясь к началу сего пространного трактата, смею утверждать, что в земельном вопросе прав был Столыпин, а не Лев Толстой. И по этому вопросу я имею свое выношенное, а не заимствованное у каких-либо теоретиков заграничного или отечественного толка мнение. Тот, кто забил в землю кол и сказал: «Это моё», – тот благодетель человечества, а не преступник.