Текст книги "Мои алмазные радости и тревоги"

Автор книги: Джемс Саврасов

«АМАКИНСКИЕ РЕБЯТА» И «ТОНКИЕ РЯБИНКИ»

В составе самодеятельности Амакинской экспедиции в семидесятые годы было великолепное трио балалаечников – «Амакинские ребята». Многие годы оно выступало в неизменном своем составе: Иван Галкин, Саша Ефимов, Володя Синицын. Бог ростом их не обидел: все как один за метр девяносто пять.

«Амакинские ребята» были гвоздем программы самодеятельных концертов на многих праздничных вечерах. Появление их на сцене приветствовалось бурными аплодисментами массы зрителей и жидкими хлопками управленческих работников, беспокойно ёрзавших на стульях в первом ряду. Что-то на сей раз поднесут в частушках «Амакинские ребята» работникам аппарата экспедиции? Чьё имя будет подвешено на смех зрителей? Кого просклоняют в рифмованных строчках?

Но, как правило, трио гигантов было настроено благодушно, и в репертуаре их преобладал юмор, а не сатира. Но какой юмор!

 
Хоть хороших трубок мало, —
Волноваться не резон...
Всё равно в конце квартала
Нас поздравит Лейзерзон!
 

(Лейзерзон был в те годы председателем теркома Якутского геологоуправления и обычно поздравлял амакинцев с праздниками, с выполнением геологических заданий и прочими памятными событиями).

Или, например, не раз звучавшую актуально после сезона поисковых работ в новых районах алмазоносности, не всегда удачных:

 
Амакинские ребята
В новый двинули район:
Раскопали два карата,
Закопали миллион.
 

Когда происходил очередной бум с лауреатством, а некоторые амакинцы пытались прорваться в науку, в репертуаре «Амакинских ребят» появилась частушка:

 
Не попасть в лауреаты,
Слишком много их вокруг.
Лучше двинуть в кандидаты
Хоть каких-нибудь наук.
 

В классический репертуар амакинской самодеятельности вошли частушки «Мы гуляем – дело знаем», «Мы не сеем и не пашем» и многие, сейчас позабытые, но для своего времени злободневные и остроумные.

Достойными напарницами «Амакинских ребят» были «Тонкие рябинки». Сколько эмоций вызывало у зрителей появление их на клубной сцене! Тонкие как тростиночки – что вдоль, что поперек! А с каждым годом пропорции все круглее и круглее. В их репертуаре были, к примеру, такие частушки:

 
Посмотрите, как красиво
Выступает, грудь вперед!
Наша женщина-дружинник
Хулиганов бить идёт.
 

Это когда женщин стали включать в добровольные дружины по наведению порядка в Нюрбе.

Или про дома с центральным отоплением, горячей водой и со всеми удобствами в квартирах, которые появились в семидесятые годы:

 
В нашем доме все удобства,
Но уже который год
Всё, что может, промерзает,
Что не может, то течёт.
 

Не очень продуманные мероприятия руководства экспедиции по экономии зарплаты или по части сокращения штатов вызывали у частушечников соответствующую реакцию:

 
Сила есть – ума не надо,
Управлению споем:
Урезать у нас зарплату —
Недозволенный прием.
 
 
В экономике с трудом
Геолог разбирается;
Как же это – план растёт,
А штаты сокращаются?
 

Запомнилась частушка, закруглявшая выступление «Тонких рябинок» на одном из геологических вечеров:

 
Мы не только петь умеем,
Мы и делать можем всё.
А при случае – и рюмку
Мимо рта не пронесём.
 

МАМОНТ

Амакинцы любили шутку. И ни одно 1 апреля не проходило без розыгрышей. Они были самыми разнообразными: от примитивных («тебя вызывает начальник» или «в магазине водку продают») до весьма изощренных и остроумных. Один такой розыгрыш имел место в 1982 году и благодаря поэтическому его оформлению сохранился в памяти амакинцев.

Владимир Феодосеевич Симоненко, начальник Эбеляхской партии, прислал в Нюрбу радиограмму, в которой уведомил руководство Амакинки, что в одном из разведочных шурфов найден замерзший мамонт. Начальник экспедиции Валентин Филиппович Кривонос отдал РД главному геологу экспедиции Валерию Макаровичу Подчасову с припиской, что вряд ли это вероятно для изучаемых современных отложений. Тот, не посмотрев на дату отправки радиограммы и не вникнув в ее суть, тотчас позвонил в Якутское геологоуправление (что называется, не заглянув в святцы, да бух в колокол). Там тоже не придали значения числу месяца, и эту радостную весть сообщили в ЯФАН. Естественно, ученые всполошились и обрадовались. Да это и понятно: не каждый день в мерзлоте находят останки мамонтов. Тут же снарядили двух «мамонтоведов» проверять заявку.

Дальше история несколько запутанна. То ли «мамонтоведы» прилетали в Нюрбу, то ли не успели прилететь, поскольку амакинцы дали отбой, сообразив, что весть о мамонте – первоапрельская шутка, осталось невыясненным. Но билеты на самолет они брали, это точно. Вероятно, потом ученые попеняли геологам за обман, а может, и не попеняли, но тем самим было неловко (естественно, так дешево купиться!), но продолжение истории было такое. Симоненко наказали: то ли вынесли административное взыскание, то ли лишили премии за то, что «засоряет пустяками эфир» (классическое выражение бывшего заместителя начальника экспедиции П. Д. Мартыненко). Словом, первоапрельская шутка вышла ему боком. Впоследствии он точно не попал в африканскую командировку.

А поскольку общественный резонанс был очень широк и продолжителен, то через какое-то время шутку обыграли в стихах (автор Г. Г. Камышева):

 
Однажды Симоненко
Владимир Федосеич,
А может быть, Зарецкий
Михалыч Леонид
Отправил с Эбеляха
в Нюрбу радиограмму,
А может, не отправил,
а лично доложил?
В ней срочно сообщалось,
что где-то в неогене
Шурфом раскопан мамонт,
а может, овцебык.
Чтоб в этом разобраться,
чтоб не было двух мнений,
Пришлите кандидатов
каких-нибудь наук.
Ученые собрались,
на крыльях прилетели!
А мамонт вдруг встряхнулся
и рысью припустил...
Товарищ Симоненко
Владимир Федосеич
На первое апреля
немножко пошутил!
Пока в Нюрбу тот мамонт,
а может, и не мамонт,
А может, мамонтиха,
а может, овцебык
Бежал себе тихонько,
а может, и быстрее,
А может, и в снегу залег?
В Нюрбе раздался крик:
«Товарищ Симоненко, —
сказал ему Подчасов.
А может, не Подчасов,
– сам батька Кривонос? —
Что будет есть в дороге
проснувшийся тот мамонт?
Как думаете в целом
решать такой вопрос?»
 

Здесь надо отвлечься и заметить, что фраза «решать вопрос в целом» была одной из любимых и часто употребляемых В. Ф. Кривоносом. Наблюдательные амакинцы не преминули это подметить в стихе:

 
«Чтоб мамонт тот не помер,
дошел живой-здоровый,
Чтобы наука знала,
как он в пути живет,
С тринадцатой зарплатой
придется Вам расстаться,
Она пойдет на корм тому,
кто к нам пешком идет!»
Вот время пролетело,
уехал Симоненко,
В Чернигове с семьею
спокойно он живет.
Но помнит Амакинка,
что Эбеляхский мамонт,
А может, мамонтиха
тайгою все бредет.
«Мы рады сообщить Вам,
Владимир Федосеич,
Что мамонт ваш живучий
и даже дал приплод!
С восторгом сообщаем,
что первого апреля
От этого животного
родился бегемот!!!»
 

АМАКИНСКАЯ ПЕСНЯ

 
Потому, что мы народ бродячий,
Потому, что нам нельзя иначе,
Потому, что нам нельзя без песен,
Потому, что мир без песен тесен!
 

Можно сказать без преувеличения, что кипучая история Амакинской экспедиции отразилась и воплотилась в песне, как ни в каком другом проявлении экспедиционной духовной жизни. В песнях находили свое воплощение радости и печали геологов, праздничное настроение и будничные заботы, возвышенное и смешное. Всего коснулась песня.

Вряд ли можно назвать точную дату, когда зародилась амакинская песня. Наверное, она появилась с первым отрядом геологов, который пришел на якутскую землю искать алмазы. Были, по-видимому, среди первопроходцев и незаурядные песенники. Не зря сохранилась память об одном прорабе (хотя фамилия его забылась), который так проникновенно пел:

 
Что затуманилась, зоренька ясная,
пала на землю росой,
Что пригорюнилась, девица красная,
очи покрылись слезой...
 

Из слышавших его никто и никогда потом не мог воспринимать эту песню с полным удовлетворением ни в каком другом исполнении.

Да простят меня более старые, чем я, амакинцы (не в смысле возраста, а с начала работы в Амакинке; я – с 1956 года), если я осмелюсь утверждать, что амакинская песня началась с «киндейцев». Была такая легендарная съемочная партия Натальи Владимировны Кинд. Партия, состоявшая почти исключительно из женщин – молодых специалисток и студенток, веселых, жизнерадостных, музыкально одаренных. Очевидцы рассказывали, что в необыкновенно трудной своей работе, в маршрутах истинных первопроходцев редко бывали у них вечера без песен – в палатке или у костра. И совершенно точно, это я уже могу засвидетельствовать, – не было ни одного вечера без песен в Нюрбе, на камералке, в кругу друзей и любителей песни.

Репертуар киндейцев был обширен. Здесь и студенческие, и московские, и геологические, и таежные сибирские, и прочие разные, неизвестно откуда взявшиеся песни. В те далекие теперь уже годы амакинцы только начинали привыкать к Якутии, к ее безлюдью и просторам, суровому климату, комарам и болотам. Не случайно, по-видимому, родились такие строки на мотив популярной тогда песни «Индонезия»:

 
Лесами хилыми покрытая,
Дождями изредка омытая,
Страна любимая Якутия,
Не знаю, что к тебе влечет.
Тебя ласкает солнце бледное,
В лесах мошка ютится вредная,
А поперек тебя могучая
Река Вилюй течет...
 

Несмотря на вроде бы пессимистические слова последнего куплета,

 
Нас кормят наши ноги верные,
Мы все ревматики, наверное,
А голова для накомарника
Всего лишь нам дана,
 

песню любили самые заядлые оптимисты. Распевали ее часто и повсюду, в каждой компании, при любом стечении публики. Поется она «стариками» и сейчас, но реже и, конечно, не с таким вдохновением, как в былые времена.

Не всем москвичам (а киндейцы были в основном москвички) были по душе якутская тайга, комары летом, морозы зимой, поэтому не меньшей любовью пользовались и другие, «негативные» по отношению к якутской природе мелодии. Например:

 
Ах, если б знала мать моя,
что в Якутии буду я,
Она бы никогда меня
на свет не родила!
 

Часто пелась в те годы не то чтобы грустная, но и не очень жизнерадостная песня «Зачем забрал, начальник, отпусти!»:

 
Раз в московском баре мы сидели,
(Жора Лавренев туда попал!),
И когда порядком окосели,
Он нас на Вилюй завербовал
В края далекие, гольцы высокие,
Где лишь Макар над картами сидит,
Без вин, без курева – житья культурного —
Искать стране таежный кимберлит.
 

Песня кончалась страстной мольбой к начальнику, чтобы отпустил он завербованных обратно:

 
К вину и к куреву – житью культурному —
Скорее нас, начальник, отпусти!
 

Большой любовью у киндейцев пользовались старинные народные, но в те годы удивительно актуально звучавшие песни «Глухой неведомой тайгою», «По диким степям Забайкалья», «Далеко в стране Иркутской». Как душевно они пелись у костра, посреди самой что ни на есть глухой и неведомой тогда еще тайги. Правду сказать, не менее душевно они звучали и под крышами гостеприимных домов в Нюрбе.

Зажигательно пелась «Бригантина», тогда еще только приобретавшая известность:

 
Пьем за яростных, за непохожих,
За презревших грошевой уют.
Вьется по ветру веселый Роджер,
Люди Флинта песенки поют!
 

В репертуаре киндейцев были любимые в геологической среде песни «Закури, дорогой, закури», «Я смотрю на костер догорающий», «Я по свету немало хаживал», «Глобус»:

 
Я не знаю, где встретиться
Нам придется с тобой.
Глобус крутится, вертится,
Словно шар голубой.
И мелькают города и страны,
Параллели и меридианы,
Но таких на нем пунктиров нету,
По которым нам бродить по свету.
 

И много других, веселых и грустных, озорных и серьезных, задорных и унылых песен на любой случай жизни, под любое настроение. Но гвоздем репертуара киндейцев была бесподобно исполняемая ими «Бодайбинка»:

 
Ой да ты, тайга моя густая,
Раз увидев, больше не забыть!
Ой да ты, девчонка молодая,
Нам с тобой друг друга не любить...
 

Бодайбинка так хорошо рифмовалась с Амакинкой. Не случайно потом, через много лет, среди тех, кто навсегда расставался с Амакинской экспедицией, родились такие слова на мотив «Бодайбинки»:

 
Отшумели годы Амакинки,
Мы ушли с Вилюя навсегда.
 

Трудно сказать точно когда, но песенная болезнь как-то незаметно перекинулась на буйную ватагу геофизиков, перекочевавшую в Амакинку из Восточной экспедиции Западного геофизического треста. Это была сплоченная «банда» молодых и старых специалистов, главным образом ленинградцев, которых судьба и собственный авантюрный характер собрали под предводительством Петра Николаевича Меньшикова в нюрбинских хотонах в 1955—1956 годах. Было их до полусотни, они были полны сил, энергии, задора и дружны между собой. Праздники и дни рождения справлялись почти еженедельно, при большом стечении гостей, и непременно в сопровождении стихов и песен.

Песни пелись часами, а иногда и ночами – до утра. Репертуар был пестрый и удивительный. Следом за торжественной «Ленинградской застольной» могли запеть «Фай-дули-фай», сразу за серьезной «Песней о нормандских летчиках» можно было услышать «Сюзанну», «Ну-ка, Машка, эх, она каналья!» или «Кузнечик, который коленками назад».

Такую что ли «всеядность» к любой песенной продукции, наверное, трудно понять строгим ценителям музыки, но объяснить ее можно. Почти все тогда были молодыми, общительными, песни буквально так и рвались из груди. А перечень песен, поставляемых штатными композиторами и рекламируемый с экрана кино, был не в пример беднее, чем уже, к примеру, в восьмидесятые годы. Магнитофонная эра еще не наступила.

Битлов, бардов, «Голубых огоньков», конкурсов эстрадных песен не было и в помине. Вот почему пелось все, что случайно попадалось кому-нибудь из амакинских песенников. Конечно, хорошие песни из кинофильмов тут же подхватывались. Например, сразу была взята на вооружение отличная песня из кинофильма «Земля Санникова»:

 
Призрачно все в этом мире бушующем.
Есть только миг, за него и держись.
Есть только миг между прошлым и будущим,
Именно он называется жизнь.
 

Точно так же сразу была принята «Надежда», пришедшая в Нюрбу то ли с экрана кино, то ли по радиосети:

 
Надежда – мой компас земной,
А удача – награда за смелость.
А песни – довольно одной,
Чтоб только о доме в ней пелось...
 

В основном же песни привозились из поездок на «дикий запад». Скажем, побывал кто-то из поющих амакинцев в Москве, слышишь, вскоре после его возвращения уже ходит по Нюрбе новая песня. Так появилась, к примеру, «Чува»:

 
Ой, ты чува, моя чува, тебя люблю я,
За твои трудодни – дай поцелую...
 

Или «Охотный ряд»:

 
Сюда приходят девушки весной,
Надев свой самый праздничный наряд.
Их не пугает Карла Маркса борода.
Охотный ряд, Охотный ряд!..
 

Или как сатирический отклик на лозунги тех оптимистических лет «Чтобы жизнь была легка»:

 
Друзья, вперед! – догоним США
По производству мяса, молока,
А после перегоним США
По потребленью вин и табака!
Нас ждет молочная река и мясные берега,
Избыток потребления на душу населения.
 

Привозились песни из курортных мест – из Крыма, с Кавказа. Одно время, например, с удовольствием распевалась «Голубая пижама»:

 
Снаряженье мое – туфли-лак и панама.
Изумляет Сухум мой туристский костюм —
голубая пижама!
 

Часто слышалась шуточная, студенческая или туристическая песня про Анапу:

 
Поеду я в город Анапу,
куплю себе черную шляпу
И буду сидеть на песке
в своей непонятной тоске...
 

Как-то появилась в Нюрбе песня-пародия, сочиненная на стихи известного в те годы поэта, в которых он возмущался безнравственностью молодежи в курортных местах. Стихи его почти дословно цитировались в пародийной песне:

 
Среди залива Коктебеля лежит роскошная земля —
природа, бля, природа, бля, природа!
Но портят эту красоту сюда наехавшие
тунеядцы, бля, моральные уроды!
Вид у девчонки очень гол, куда же смотрит комсомол
и школа, бля, и школа, бля, и школа?
 

И все остальное в том же духе. Кончалась песня куплетами:

 
И если скажут, что статью я для рубля писал свою,
не верьте, бля, не верьте, бля, не верьте!
Статью писал не для рубля, а потому,
что был я, бля, и есть я, бля, и буду, бля, до смерти!
 

Часто в компаниях исполнялись песни про Одессу. Или, как говорят одесситы, «за Одессу». Почему была такая тяга именно к песням об Одессе, непонятно. Одесситов среди амакинских геологов и геофизиков не было, если не считать приехавшего позднее начальника экспедиции М. А. Чумака. Но и тот был скорее не любителем, а разве что героем сочиненных амакинцами песнопений, или, если точнее, жертвой последних.

С великим удовольствием мужчинами распевалась одна из одесских песен:

 
Я с детства был испорченный ребенок,
На папу и на маму не похож;
Я женщин обожал еще с пеленок...
Эх, Жора, подержи мой макинтош!
 

Но коренной песней про Одессу была, пожалуй, известная «Поэма за Одессу», в которой перечислялись чуть ли не все знаменитости, побывавшие в этом городе:

 
За Бальзака не надо говорить —
В Одессе он набрался вдохновенья.
А Сашка Пушкин тем и знаменит,
Что вспомнил тут он чудное мгновенье.
Я за Одессу вам веду рассказ:
Бывают сцены здесь и с матом, и без мата,
Но если вам в Одессе выбьют глаз,
То этот глаз уставит вам Филатов.
 

В конце поэмы выражалась твердая уверенность, что Одесса когда-нибудь станет центром мира:

 
Одесса-мама радует мой глаз,
И об нее вздыхает наша лира.
И верю я, что недалек тот час,
Когда Одесса станет центром мира.
 

Очень популярной из одесского цикла была и бесподобно солируемая Юрой Усовым песня о «Вышибале Алехе»:

 
В губернский розыск поступила телеграмма,
Что наступил критический момент:
Одесса-мама переполнена ворами,
И заедает темный элемент.
Алеха шпарит на баяне,
Гремит посудою шалман.
В дыму в табачном, как в тумане,
Плясал одесский уркаган!
 

Но, пожалуй, первое место по частоте исполнения занимала фривольная «На Дерибасовской открылася пивная». Сочинение, по-видимому, нэповских времен. Несмотря на пикантное содержание, а может быть, именно поэтому, песня была очень популярной у амакинских холостяков – любителей красивой жизни:

 
На Дерибасовской открылася пивная,
Там собиралася компания блатная:
Там были девочки Маруся, Роза, Рая
И ихний спутник Васька-шмаровоз.
 

Конечно, скромные семейные товарищи воздерживались от участия в таких песнопениях, предпочитая морально выдержанные песни про ту же Одессу. Такие, к примеру, как «В тумане скрылась милая Одесса», «Одесский порт в ночи простер», или утесовскую «Одесса – мой солнечный город». В крайнем случае выбирали нейтральные куплеты:

 
Мне здесь знакомо каждое окно,
И девушки – хорошие такие;
Одесса, мне не пить твое вино
И не утюжить клешем мостовые!
 

У каждого из геофизиков были свои любимые песни, каждый солировал и не заставлял себя упрашивать, когда приходила его очередь запевать:

Андрей Орлов – «Если не попал в аспирантуру», «Сурово плещет Баренцово море»; Евгений Саврасов – «Фай-дули-фай», «Мы идем по Африке»; Майя Орлова – «Когда запас бензина маловат», «Электричество»; Юра Усов – «Таганка», «Воркута – Ленинград»; Неля Мурашкина – «Киса-Мурочка», «Дура»:

 
Я не знал, что ты такая дура,
Как корявый пень твоя фигура,
Морда, как лепешка, а еще немножко,
И в зверинец можно отвести...;
 

Исаак Березин – «Ночь. Париж. Свет тусклых фонарей»; Виктор Сипаров – «Я в Рио-де-Жанейро приехал на карнавал»; Тамара Кутузова – «Сам я вятский уроженец»; Джемс Саврасов – «Куда ведешь, тропинка милая», «Виновата ли я»; Коля Романов – «Океан шумит угрюмо», «Зашел я в чудный кабачок»; Толя Лебедев – «Дуня-тонкопряха»; Толя Уставщиков – «Ты не плачь, не плачь, моя хорошая», «Что-то мне, товарищи, не сидится дома».

Разумеется, не менее дружно пелись и «бесхозные» песни, в том числе модного тогда Ива Монтана, только что вернувшегося из-за границы Вертинского, вездесущих Бунчикова и Нечаева, Клавдии Шульженко.

Вздрагивала спящая Нюрба, когда среди ночи слышался пронзительный голос Николая Романова, поддерживаемый мощным хором из доброй дюжины глоток:

 
Хорошо в степи скакать,
Вольным воздухом дышать.
Лучше прерий места в мире не найти,
Вар-вар-вар-вары!
 
 
Мы ворвемся ночью в дом
И красотку уведем,
Если парня не захочет полюбить...
 

Подарком для гостей в день рождения Бориса Викторовича Бабушкина была совершенно неподражаемо исполняемая им старинная русская песня «Цареградские сапожки» под собственный аккомпанемент на гитаре:

 
Спит курган во мраке ночи,
В долине стелется туман.
Ты приходи ко мне, красотка,
На тот на дальний на курган...
 

Кто хоть раз слышал эту песню в его исполнении, тот навсегда становился ее рабом. Трудно словами передать то чувство, которое возникало у слушателей, песня просто зачаровывала. Мелодия долго потом звучала в памяти, но воспроизвести ее так, как мог Борис Викторович, не удавалось никому.

Непревзойденным певцом-актером был Станислав Станиславович Кульвец. Песенный багаж его не был обширен. Он знал всего три песни: «Туча», «Приглашен был к тетушке» и «Расскажу я, братцы, как я воевал». Но как он их исполнял! Он не просто пел, он играл песню. Перевоплощался в героев песни и изображал их перед зрителями. Надо было видеть и слышать, как он заканчивал «Тучу»:

 
В район идет машина,
Водителю смешно...
 

При этом «крутил баранку» и заразительно смеялся. Как тот самый водитель, который увидел:

 
Стоят, обнявшись, двое,
А дождь прошел давно.
 

Как уморительно изображал он финальную сцену из «Тетушки»:

 
Я проснулся раньше всех... Морда вся украшена:
Фонари навешены, рыло стало страшное.
Весь пиджак изодратый, на нём жир от курицы,
Один сапог на столе, а второй на улице.
 

В своей третьей песне, переделанной во время войны какими– то танкистами из песни батьки Махно в известной роли Бориса Чиркова, куплеты пелись только самим Кульвецем, а припев подхватывали слушатели:

 
Башенный с радистом
бинтует раны мне,
А моя машина
догорает в стороне.
Эх, любо, братцы, любо,
любо, братцы, жить,
В танковой бригаде
не приходится тужить!
 

Расцвет песенного творчества геологов-алмазников совпадает в основном с нюрбинским периодом, когда Амакинская экспедиция, базировалась в пос. Нюрба и был сплоченный геологический коллектив единомышленников. Позднее часть молодых специалистов разъехалась, часть геологов переехала в г. Мирный в Ботуобинскую экспедицию и другие организации. Со временем стали уезжать из Якутии и ветераны. Однако песни продолжали жить, хотя чаще всего, особенно в городских условиях, они стали звучать в небольших компаниях. И лишь при крупных встречах старых друзей, связавших с алмазной геологией многие годы своей жизни, амакинские песни вновь звучат в полную силу.