Текст книги "Мои алмазные радости и тревоги"

Автор книги: Джемс Саврасов

ПЕТРОВИЧ И МАЛАЯ ГЭС

Александр Петрович был сельским врачом в местечке Морозово Верховажского района. Небольшая его больничка обслуживала около тридцати деревень и лесопунктов округи на севере района. В годы войны и до конца 50-х годов он был, по-видимому, единственный лечащий врач округи, одновременно исполняя обязанности заведующего больницей. Лечил он от всех болезней и, видимо, небезуспешно. Во всяком случае, к нему уважительно относились все жители деревень. От клиентов его о Петровиче можно было услышать только хорошее; он был непререкаемым авторитетом среди людей пожилого возраста. Он и зубы дергал умело. А зубная боль – это бич многих пожилых женщин в деревнях, удалённых от городских поликлиник, избавление от боли они считали за великое благо. И были бесконечно благодарны Петровичу, если тот удалял больной зуб.

Как у всех сельских врачей, практика у него была огромная, поэтому он знал многое о разных болезнях. Но возможности лечения больных у него, конечно, были ограниченные, не имелось в те годы достаточного количества лекарств, да и антибиотики еще не получили широкого распространения. Но он лечил иногда и трудных больных, не имея под рукой лекарств. Возможно, в каких-то случаях он использовал и психотерапию, и в какой-то мере обман, давая больным безвредный порошок и внушая им его целительную силу. Не будем строго осуждать его за это.

Но не о врачебных его приёмах ниже пойдет речь. Петрович был хорошим хозяином. Больница у него была на редкость ухоженной, чистой, подходы к домам по гравийным дорожкам, летом вдоль дорожек клумбы с цветами. При больнице имелся приличный огородик в десяток соток, засаженный летом картошкой и всякими овощами (подспорье для питания лежачих больных). По периферии этого огородика сложены были в три ряда высокие поленницы. Проходя мимо в школу (в годы войны), мы всегда завидовали этим запасам; в деревнях дрова всегда были большой проблемой. Хотя лес вроде и рядом, но заготовить и привезти дрова из сухостоя для рядовых колхозников – целое дело. Вероятно, Петрович использовал для заготовки дров не слишком тяжелых больных, может быть, даже придерживая некоторых в больнице и дольше положенного срока, лишь бы они работали на колке дров и в огороде.

Но не только болезнями своих подопечных и хозяйственными нуждами больницы занимался Александр Петрович. Была у него и своя мечта. А мечта вот какая: построить гидростанцию на речке Пежма, протекавшей рядом с больницей. Когда мы с моим другом Вадимом Торопановым (сыном школьного товарища А.П.) были в гостях у него, летом 49-го или 50-го, то у хозяина был разговор только на тему о ГЭС. Он рассказывал нам, какие блага принесет в Морозово электричество. В больнице и в деревнях загорятся лампочки Ильича, на молокозаводе будут работать электросепараторы, на скотных дворах – электродоильные аппараты, на льнозаводе – механические трепалки. И прочее, и прочее. О многом фантазировал Александр Петрович.

Надо пояснить, что в те годы в деревнях не было электричества. Дома и производственные помещения освещались керосиновыми лампами. Имело место строжайшее запрещение Сталина подключать деревни к государственной энергосети. Но запрещение это было негласным, о нем в газетах не распространялись. А что писали в газетах и о чем много шумели в прессе и по радио, то это о строительстве многочисленных небольших ГЭС на малых реках. Имела место как бы дымовая завеса, прикрывающая ущемление деревни в части энергетики со стороны правительства. Ну и тут же подсказывалось решение проблемы; пусть, дескать, колхозники построят сотни тысяч малых ГЭС и потом хоть купаются в электричестве.

И что интересно: многие вроде бы и светлые умы поверили в это. Да и, казалось бы, чего разумнее и проще: перегороди плотиной небольшую речку, поставь турбинки и генераторы, а потом черпай электричество пригоршнями. Вот и сельский врач Петрович заразился этой идеей и со всей присущей ему энергией подключился к строительству ГЭС на Пежме вблизи своей больницы.

Надо сказать, что в обмане населения активное участие принимали и проектировщики Ленгидропроекта. Они имели от этого свой кусок хлеба и заваливали деревенских гидростроителей своими прожектами, не вдаваясь в детальные расчеты: во что обойдется стране строительство многих тысяч малых ГЭС на равнинных реках и будет ли от этого серьезная выгода. Как бы то ни было, сооружение малых ГЭС началось во многих районах России.

Вернёмся конкретно к Морозовской ГЭС. Петрович с великим энтузиазмом подключился к её строительству. Выбрал место в полукилометре от больницы, договорился с колхозами о транспорте, о рабочих, о стройматериалах. Начал завозить лес на сваи, камни, цемент и пр. Естественно, где-то на колхозные деньги закупали оборудование, оснащение, провода. Хлопот было множество, и все они ложились на голову сельского врача. Строительство велось, конечно, ни шатко, ни валко с 1947 по 1951 год, но все же продвигалось вперёд. Сил у местных колхозов едва хватало на текущие дела – с пахотой, сенокосом, уборкой урожая, содержанием скота, да еще с принудительными лесозаготовками и лесосплавом. Поэтому усилия на гидростроительство тратились по остаточному принципу.

Но всё же, когда мы были в гостях у Петровича, строительство гидростанции близилось к концу. И Петрович ликовал. Он даже не реагировал на наш полуехидный вопрос, как же будут через плотину пропускаться бревна при лесосплаве. А сплав леса по Пежме в паводок шёл тогда ежегодно. И мы знали, что плотины бывших водяных мельниц, отобранных у раскулаченных крестьян, или смыты, или основательно повреждены лесосплавом. Как помнится, Петрович ответил, что это не нарушит работы гидростанции, что пропуск леса предусмотрен проектировщиками.

Через какое-то время, наверное, лет через десять, мне удалось проездом побывать в Морозове. Я поинтересовался у местных жителей, как тут работает Малая ГЭС, в такие-то годы построенная. «Какая ГЭС? Не знаю я такой», – ответил один из них. Второй оказался осведомленнее и рассказал, что станции давно нет. Что работала она всего несколько лет, а потом её разрушило лесосплавом. И от бывшей плотины остались лишь корешки – поваленные сваи. А энергии она давала мало, мощность ее была всего 90 киловатт, и даже для освещения домов в деревнях Морозова ее не хватало. Правда, эпизодически работало на ней несколько электромоторов на пилораме и зернотоках.

Конечно, много ли могла создать запас воды речка, почти пересыхающая зимой, при высоте плотины всего 1,5 метра. Шумиха в газетах о роли малых ГЭС в сельском хозяйстве оказалась обычным блефом. В 60-е годы лесопункты и деревни Верховажского района были подключены к государственной энергосистеме, и всё стало на свои места.

Петровича к этому времени уже не было в живых. Как он переживал крушение своих надежд, не удалось узнать об этом ни у кого.

Наверное, нелегко ему было сознавать, что столько сил и энергии потрачено впустую. Но, наверное, нельзя всё же сказать, что впустую. Отрицательный результат – тоже результат. Куда более серьезные ошибки были совершены в те же годы, когда построили крупные ГЭС на Волге, затопив громадные пространства плодородных земель. Но об этом сейчас никто не вспоминает.

ЛЮБОВЬ ОРЛОВА

В молодости все мы тщеславны. Может быть, не все в равной мере, но тщеславие не чуждо и самым скромным молодым людям. Многие из них гордятся знакомством с великими мира сего: с известными артистами, спортсменами, поэтами, писателями. И всегда находятся завидующие им, иначе не было бы интереса похваляться.

Я когда-то хвалился знакомством с Любовью Орловой. Знакомство было несколько односторонним: я её по кинофильмам знал хорошо, а она меня не очень. Лишь однажды она сказала мне «спасибо» и сделала ручкой прощальный жест. Но и этого было достаточно, чтобы я всем своим знакомым при случае упоминал, что я был лично знаком с великой актрисой – самой Любовью Орловой.

А дело было так. На рубеже сороковых – пятидесятых годов прошлого уже века в нашем Горном институте зимой проводились довольно оживленные студенческие вечера: с самодеятельностью, концертами артистов и танцами в заключительной части вечеров. Обычно такие вечера проводились совместно с каким-нибудь гуманитарным или медицинском вузом, где студенческий контингент составляли преимущественно девушки. Преследовалась благая цель – знакомить горняков с будущими невестами, а в перспективе женами.

На один из таких вечеров было приглашена Любовь Орлова. Вроде бы она уже не в первый раз посещала Горный институт. Организаторы вечера из комитета комсомола говорили, что она охотно соглашалась давать концерты на студенческих вечерах, если ее удавалось поймать. И оплату за свои выступления не заламывала чрезмерной, как певец тех же лет Леонид Кострица. Тот знал всего три песни (в том числе известную «Не нужен мне берег турецкий»), но гонору было у него сверх всякой меры. И деньги драл без зазрения совести.

Так вот. В тот вечер, когда давала концерт Любовь Орлова, я состоял в числе дежурных у главного входа в институт. Наша цель была не пускать сторонних лиц, которых у входа толпилось обычно немало. В том числе молодых девиц, которые всегда стремились попасть на вечера геологов. Некоторых, на наш взгляд симпатичнее прочих, мы все же пропускали. Да и как тут было устоять молодым и холостым студиусам перед заискивающими девицами.

Концерт шел в конференц-зале. Тогда ещё в нем разрешалось проводить мероприятия с большим количеством присутствующих. Не возбранялись даже танцы. Лишь позднее, в середине 50-х годов, вечера там были запрещены из-за угрозы обрушения пола. Здание главного корпуса было древним, построенным еще Воронихиным, и частично поврежденным обстрелами немцев с Пулковских высот.

Но в тот вечер выступление Орловой шло на сцене конференц– зала. Мы, дежурные, не всё время торчали у выхода, а норовили тоже посмотреть и послушать великую актрису. Она пела и танцевала, повторяя кадры из фильмов, легко и грациозно, как молодая девушка, хотя ей в то время было уже за пятьдесят. Студенты, конечно, с радостью её приветствовали и по окончании концерта устроили овацию.

Провожая ее после концерта, оргкомитетовцы вызвали такси, и машина подошла к лестнице главного входа. Когда в сопровождении ответственных за вечер лиц Орлова вышла из дверей, то я подсуетился и открыл ей дверцу такси. Она поблагодарила, помахала ручкой и уехала. Я был безмерно счастлив! Еще бы! Лицезреть вживую любимую актрису и услышать от нее «спасибо»! Это ж надо, чтоб так повезло!

Когда закрыли конференц-зал для студенческих вечеров, то у горняков не осталось просторного помещения с приличной сценой, где могли бы выступать артисты. Концерты с приглашением знаменитостей, как мне помнится, прекратились. Вечера встреч с девчатами из Педагогического института им. Герцена, областного Учительского и из Медицинского институтов проводились и позднее, но уже в аудиториях, примыкающих к «деканатскому проспекту». Так звали длинный коридор на третьем этаже соединительного корпуса главного здания с уцелевшими учебными зданиями во дворе института (часть корпусов во дворе лежала еще в развалинах). В «деканатском проспекте» было тесновато, но публика не боялась тесноты, и на вечерах всегда было весело.

Позднее вечера танцев стали устраиваться в новой пристройке на первом этаже, которая примыкала к главному корпусу. В этой пристройке были две или три просторные аудитории и довольно вместительный «портретный» зал (с ликами по стенам корифеев горного дела и геологической науки).

С этим помещением связано еще одно яркое воспоминание. В один из вечеров отдыха, уже без концерта заказных артистов, в портретном зале и в примыкающих к нему аудиториях танцевали под какую-то музыку. В числе сторонней публики попали на вечер два пьяненьких матроса, мешавших другим танцевать. Дежурные пробовали их успокоить, но они еще больше стали куражиться. Тогда их взяли под белые рученьки и выкинули на улицу.

Через какое-то время к институту подбегает человек тридцать матросов, все навеселе и с ремнями в руках. Дежурных у входа смели, ворвались в портретную галерею и начали охаживать бляхами танцующих парней. Конечно, тут переполох, ругань, визг девчонок. Оказать достойное сопротивление мы не могли, не было под рукой, чем обороняться. Хоть и стыдно было перед девчонками, но пришлось отступать на лестничные площадки ко второму этажу. Когда перепадает бляхой по телу, то это очень чувствительно, даже через пиджак. Да и много было матросов, где против такой организованной массы устоять.

Но тут случилось непредвиденное. Кто-то из нападавших или оборонявшихся кинул в противников пустую бутылку, и та попала в большой портрет Сталина, висевший под стеклом в конце галереи. Стекло разбилось, и тут крик: «Ах, вы Сталина!» Хоть и под мухой были матросы, но тут быстренько сообразили, что дело пахнет керосином, и моментально ретировались. С портретом Сталина были шутки плохи.

Оказывается, к нам наведались матросы с подводной лодки, которая стояла на причале у берега Невы, близ Горного института. Б тот день был какой-то праздник, и по этому поводу матросы поднабрались. А тут недалеко от лодки музыка и танцы – как не зарулить туда. Двое наиболее шустрых и прорвались, но когда их обидели, то все остальные дружно за них вступились.

Назавтра в комитете комсомола и у директора института состоялись жаркие дебаты, подавать куда следует жалобу на матросов пли нет. Очень хотелось некоторым студиусам наказать матросов за синяки и шишки. Но нашлись умные головы, которые посоветовали конфликт не раздувать. Он легко мог перерасти в политический, а тогда последствия могли быть непредсказуемыми. Так дело и замяли, здравый смысл возобладал. Стекло на портрете сменили па следующий же день.

БАЛЬНЫЕ ТАНЦЫ

В начале 50-х годов прошлого века в нашей стране разворачивалась борьба с «тлетворным влиянием Запада» в разных сферах общественной жизни. Особенно беспокоило наших идеологических вождей «тлетворное влияние» запада на молодежь. Конечно, не в области общественных наук, тут молодежь нетрудно было держать в рамках существующих доктрин марксистко-ленинской философии и социалистического реализма в литературе. Шаг вправо, шаг влево от этих доктрин был заметен сразу и неуклонно карался.

Но музыку, танцы и песни, проникавшие с запада, трудно было удерживать в каких-то принудительных рамках. Запреты мало помогали: танцевальная музыка не прямо, так окольными путями (через радио, магнитофонные записи) улавливалась молодежью и определенно разлагала её. С песнями ещё куда ни шло: советские композиторы поставляли их исправно и в большом количестве. Многие песни, к примеру Дунаевского, были к тому же неплохие и зажигательные.

Но танцевать под эти песни было трудно. Да и что танцевать? Танго, фокстрот и, какое-то время вальс были под запретом, не водить же хороводы или плясать камаринскую. Куда как веселее было танцевать фокстрот «Весельчак», но можно это делать только где-то на квартире, закрыв плотно дверь, чтобы не услышали соседи.

Запреты не всегда достигают цели, это руководители культуры знали. И понимали, что «западные» танцы надо заменить другими танцами, которые увлекли бы молодежь. Но какими? Если с песнями был относительный порядок (русские народные были вытеснены песнями советских композиторов), то танцы заменить было нечем. Новых «советских» танцев или не существовало, или появлялись такие суррогаты, что под них никто из молодых людей не хотел двигать ногами.

Тогда в головы культуртрегеров пришла бесценная мысль: воскресить стародавние танцы, которые танцевали наши бабушки с дедушками, и увлечь ими молодёжь. И вот появились разрешенные танцы па-де-грае, па-де-спань, па-де-патенер, миньон и даже лихая мазурка, которую отплясывали когда-то на великосветских приемах гусары и аристократические девицы.

Как по мановению волшебной палочки, в Ленинграде (а возможно, и в других городах) появились многочисленные школы «бальных танцев». Поскольку же на молодёжных вечерах дозволялось только их и танцевать, то пришлось студентам учиться прабабушкиным развлечениям. Не стоять же в стороне на студенческих вечерах, когда другие танцуют. Обучали танцам на полном серьёзе невесть откуда взявшиеся «балетмейстеры», набившие руки (то бишь ноги) на этом деле. Привлекательность бальных танцев была и в том, что на этих курсах можно было познакомиться с симпатичными девчонками, которые тоже стремились свести знакомство с парнями в красивой горняцкой форме.

Конечно, смешно было со стороны видеть, как вытанцовывают какие-либо старинные па, взявшись за руки, двое молодых людей, подпрыгивая и кружась. Как в пародийной песне того времени:

 
Две шаги налево,
Две шаги направо,
Шаг вперед и поворот...
 

Юмористическая сторона этого дела культуртрегерами как бы не замечалась. Хотя не могли же они не знать о прецеденте, имевшем место в истории США то ли в конце девятнадцатого, то ли в начале двадцатого века. Один престарелый американский миллионер очень не любил песни и танцы современной молодежи. И чтобы их не видеть и не слышать, он закупил большой пароход, нанял оркестр музыкантов, собрал большую кампанию своих сверстников, бабушек и дедушек, и отправился в плавание. Как они там резвились на море, танцуя прабабушкины танцы и распевая старинные песни, история сведений не сохранила. Но над ними потешалась вся Америка.

Распорядок вечеров отдыха молодежи в Ленинграде, скажем, в Мраморном зале Кировского дворца культуры на Васильевском острове, был примерно таков. Вначале выступал самодеятельный песенный коллектив организаторов вечера (Горного института или какого-либо гуманитарного вуза, с кем стыковались вечера горняков). Исполнялись ритуальные песни вроде «Партия – наш рулевой» или «Сталин и Мао – братья навек». Потом все в зале вместе с хором дружно распевали что-нибудь из песен советских композиторов. Наиболее часто:

 
Нам песня строить и жить помогает,
Она, как друг, нас зовет и ведёт.
И тот, кто с песней по жизни шагает,
Тот никогда и нигде не пропадёт...
 

Очень зажигательная была эта песня. Даже сейчас, в возрасте за 70 лет, вспоминая её, напеваешь куплеты с удовольствием.

Потом начинались бальные танцы. Наиболее простые из них мы уже довольно сносно танцевали и смело приглашали партнёрш. Не умевшие танцевать наши товарищи стояли около стенок и насмехались над нами. Но мы, закончившие курсы бальных танцев, не обращали на них внимания, пусть себе иронизируют. Им ничего другого не оставалось делать.

Но бальные танцы быстро надоедали. Они довольно утомительны. Может быть, бабушкам и дедушкам в молодости они и нравились, но нам не очень. Все ждали, когда же оркестр сыграет танго или вальс. Ближе к концу вечера раздавались, наконец, звуки вальса. Какое же это было удовольствие – кружиться в вальсе между колоннами обширного мраморного зала, особенно с послушной в вальсе партнёршей (редко кто из женщин хорошо танцует вальс). Под аплодисменты танцующих иногда разрешался второй тур вальса, или по настоянию публики танго под мелодию модной тогда «Бесаме мучо».

Но на этом вечер заканчивался. Фокстрот был под запретом, и редко когда оркестр осмеливался его исполнять. Не говоря уже о рок-музыке, которая была под тройным идеологическим замком.

Так резвилась студенческая молодежь Ленинграда в начале 50-х годов двадцатого столетия.

ЗЕМЛЯЧЕСТВО И МГУ

После завершения учёбы и защиты дипломов в декабре 1953 года мы с моим другом Вадимом Торопановым надумали посетить Москву. Посмотреть столицу, взглянуть на новый университет, воздвигнутый на Ленинских горах и широко разрекламированный, и собрать землячество студентов из города Вельска, что учились в институтах Москвы. Ехать по распределению на места работы мы не торопились, справедливо полагая, что там обойдутся временно и без нас. Деньги у нас пока водились, оставшиеся после «хлебной» практики пятого курса, так что мы могли себе позволить некоторые купеческие вольности: вдоволь поесть мороженого, побывать на сельскохозяйственной выставке и даже сходить раз-другой в ресторан.

Опыт проведения земляческих встреч у нас был. В Ленинграде мы неоднократно собирали до кучи своих знакомых – студентов и студенток из Вельска, учившихся в разных вузах и друживших между собой. Как правило, все охотно откликались на наши «повестки». Встречи проходили обычно в «дядюшкиной» квартире на Выборгской стороне. Дядюшка Вадима – военный – служил в Германии и его пустующая трехкомнатная квартира была нам весьма кстати.

Землячества проходили очень весело и как-то сближали выходцев из города Вельска – из разных институтов, с разных курсов обучения, а также укрепляли наш патриотизм. Мы считали город Вельск лучшим и самым достойным городом России, не считая, конечно, Ленинграда, в котором тоже признавали кое-какие достоинства. Но то, что город Вельск на сто лет старше Москвы, переполняло нас гордостью. А девушек, студенток из Вельска, мы считали самыми красивыми, даже если сравнивать со столь богатым женской красотой Невским проспектом Ленинграда.

Побывав до этого в Вельске, мы собрали адреса выпускников нашей школы, учившихся в Москве, и по приезде в столицу стали всех объезжать. Надо сказать, что в этом деле весьма преуспели: на встречу землячества дали согласие человек пятнадцать, большей частью девушки, поскольку парни всегда более тяжелы на подъем. Хотя двух-трех парней удалось все же уговорить.

Жить нам в Москве первое время было негде. На три ночи мы с Вадимом притулились у моего двоюродного брата-милиционера. Обитал он с семьёй в малюсенькой комнатке коммуналки, чем-то напоминавшей «Воронью слободку» Ильфа и Петрова. В комнате помещалась одна кровать, маленький столик и тумбочка. А у них с женой было уже двое малолетних детей. Так что на ночь нас размещали на полу в коммунальной кухне, да еще поблизости от общего туалета. Хорошо хоть мы рано вставали и поздно возвращались, мотаясь днями по Москве. Неудобства быта мы стойко переносили три ночи, зато потом...

Один из вельских студиусов в Москве имел приятеля с гуманитарного факультета МГУ, который был уже поселён в общежитие нового здания на Ленинских горах. Апартаменты для студентов там были потрясающие. Тогда, в начале 1954 года, каждый студент имел в этом общежитии отдельную комнату. С этим приятелем (звали его Рашид и был он сыном какого-то крупного партийного руководителя в Татарии) мы договорились, что арендуем на время его комнату. По счастливому стечению обстоятельств в соседстве с Рашидовой имелась еще одна, куда более просторная, комната какого-то аспиранта, который был в отъезде, а ключ оставил Рашиду. Кроме того, рядом был обширный холл с мягкими диванами и креслами, и все эти помещения находились в тупиковом конце коридора. Словом, лучшего места для встречи друзей трудно было в Москве не только найти, но даже придумать.

Мы все просочились в общежитие МГУ, кто нагло игнорируя вахтеров, кто по каким-то спецпропускам, которые оформлял Рашид. Собралось почти два десятка человек. В комнате аспиранта оформили стол, в холле танцевали (надо сказать, что эта секция общежития казалась совершенно пустынной, коренных обитателей не было даже видно). Мы с Вадимом чувствовали себя совершенными именинниками, поскольку собрать такую прорву народа, да еще затащить её в новый университет, можно было считать героическим деянием. Тщеславие наше не имело предела.

Встреча, как и следовало ожидать, получилась на славу. Много было вина, тостов, песен, стихов. Была гитара, какая-то девушка умела на ней играть и аккомпанировала поющим. Коронной нашей песней была тогда:

 
С нашим завтрашним днём мы ведём разговор,
Мы берём его в крепкие смелые руки;
Ведь не зря на простор
светит с Ленинских гор
МГУ – величавая крепость науки.
 
 
Нам студенческих песен вовек не забыть,
Наш московский задор понесём мы по свету;
Коль дружить – так дружить,
а любить – так любить
Горячей и сильней, чем Ромео Джульетту!
 

Такие вот романтики мы были: даже любить мы мечтали «...сильней, чем Ромео Джульетту». Только так мы мыслили себе наше будущее.

Наше веселье продолжалось два дня. Парни и некоторые девчонки так и ночевали в комнатах аспиранта и студента. Положение москвичей осложнялось тем, что вторично оформлять пропуска на территорию университета было трудно, не хотелось утруждать этим Рашида. А нам с Вадимом это было и не нужно; мы прекрасно устроились с жильём и вовсе не хотели перебираться обратно на коммунальную кухню. Жили мы в университете целую неделю. Все в университетских зданиях было к нашим услугам: магазины, буфеты, столовые. А из продуктов – чего душа изволит! Да и сам университет смотрелся, как музей: новенький, с иголочки, с мраморными залами, скоростными лифтами, богато украшенными вестибюлями. Словом, роскошью быта университетских студиусов и профессоров мы насладились за неделю в полной мере.

Обнаглели мы настолько, что даже возмечтали когда-нибудь устроиться в Университет преподавателями. Естественно, защитив диссертации и получив признание в науке. Наивные люди! С годами мы поняли глупость такой затеи, и нас калачом нельзя было бы заманить для работы и жилья в эти каменные мешки, закрытые от солнца, от воли, от зелени садов. Но тогда мы были горды сознанием того, что побывали в прославленном Университете, и хвастались всем встречным и поперечным.