Текст книги "Призраки бизонов. Американские писатели о Дальнем Западе"

Автор книги: Джек Лондон

Соавторы: Уильям О.Генри,Марк Твен,Фрэнсис Брет Гарт,Макс Брэнд,Дороти Джонсон,Стивен Крейн,Джек Шефер,Уолтер ван Тилберг Кларк,Уилла Кэсер,Вэчел Линдсей
сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 34 страниц)

– С чего это тебя так на виски потянуло? – спросил я Джила, чтобы только опередить Дэвиса.

– Ни с чего, просто пить захотелось, – сказал он, допивая стакан и наливая себе следующий. – Впрочем, есть тут одно… – негромко сказал он. – Я было позабыл об этом и вспомнил, лишь когда Мур о веревке заговорил. Я в ту зиму здоровье подправлял в Монтане, жил у одной старухи, у которой жратва просто отличная. И вот, сидя как-то у нее на крылечке, я видел, как на одном суку трех человек повесили. – Он допил второй стакан. Но теперь это меня не беспокоило. В таком настроении он мог выпить двадцать порций – и ни в одном глазу. Он налил себе еще. Говорил быстро и негромко, словно не хотел, чтобы кто-нибудь, кроме меня, слышал его рассказ. – Из-под ног, у каждого по очереди, выбили бочонок, и эти бедолаги пытались дотянуться до него носками. – Он посмотрел себе в стакан. – Ноги-то им не связывали, только руки. – Помолчав с минуту, он прибавил: – Все тогда было по закону, при шерифе и прочее. А все равно… – Он снова отпил виски, но немного, будто нехотя.

– Угонщики?

– Ограбили дилижанс. Кучера застрелили.

– Значит, заслужили, – сказал я.

– Один из них такой молоденький был, совсем мальчишка. Белый как простыня. Все ревел и твердил, что не виноват. Когда ему накинули петлю на шею, у него ноги подкосились. Упал с бочонка и чуть не удушился…

Я понимал, каково Джилу. Не слишком приятное воспоминание, когда тебе предстоит такого рода дело. Но я видел, что Дэвис тоже прислушивается. Он не смотрел на нас, просто потягивал свое виски и что-то очень уж притих.

– Нам нужно держать ухо востро, Джил, – сказал я еле слышно, делая вид, что разглядываю женщину с попугаем.

– А, ну их всех к черту, – ответил он. Но негромко.

– Грин совсем заврался, – сказал я тоже тихо. – Он ни в чем не уверен, кроме того, что Кинкэйду прострелили голову. Но, по его выходит, это случилось около полудня.

– Знаю. – И прибавил: – Вон, уже назад едут. Видно, невтерпеж. – По тому, как он это сказал, ясно было, что не ко времени воспоминание о случае в Монтане сильно подпортило ему настроение.

Я и не поворачиваясь мог бы сказать, кто приехал. До нас донесся не четкий, уверенный перестук лошадиных копыт по твердому грунту, а какое-то неровное цоканье. Только один человек во всей округе мог отважиться сесть на мула – во всяком случае, отправляясь на такое дело. Это был Билл Уайндер – кучер дилижанса, курсировавшего между Рино и Бриджерс Уэлзом. Мулы крепки и выносливы, все это так. Там, где две лошади падут загнанные, хороший мул только отряхнется. Но есть в муле что-то такое, отчего человек не может к нему привязаться. Надо думать, это оттого, что мул есть мул – все равно как и человек такого рода – тоже ведь чувствуется, что на нем точка поставлена. Так или иначе мул никогда в твою жизнь не войдет, как, скажем, лошадь. Будто у него ни внутренностей, ни души нет, что ли. Вместо товарища у вас оказывается какое-то приспособление для работы – в общем, тот же вол. Уайндер тоже не любил мулов, но именно потому он ездил на них. Сесть верхом на лошадь было против его убеждений – лошади существовали для того, чтобы ходить в упряжке.

– Это Уайндер. – Джил взглянул на Дэвиса и усмехнулся. – Вести не сидят на месте…

Я тоже взглянул в зеркало на Дэвиса, но он никак не проявил себя, сидел, уставившись в свой стакан, и помалкивал.

От Уайндера помощи ждать Дэвису не приходилось, в этом он мог не сомневаться. Уайндер вспыльчив, вроде Джила, к тому же зол по натуре, шуток не понимает и в чужие дела вникать не считает нужным.

В окно было видно, что он задержался возле Фернли, бросил что-то и, получив ответ, сердито потряс головой, плюнул, затем дернул своего мула к коновязи. Терпение тоже не входило в число добродетелей Уайндера. Он считал, что сперва нужно действовать, а потом уж находить объяснения своим поступкам.

Вместе с ним, тоже на муле, приехал Гэйб Харт. Гэйб работал у Уайндера конюхом – огромный, обезьяноподобный человек, непомерной силищи, но умом слабоватый: не помешанный, а придурковатый, будто ум его отстал в развитии от тела. К тому же он был очень грязен; спал всегда в конюшне вместе с лошадьми, одежда у него была подрана на коленях, локтях, а в припудренных отрубями волосах и бороде вечно путалось сено. В то же время, подобно всем глупым и очень сильным людям, Гэйб был кроток и простодушен. Из всех, кого я знал, один Гэйб был способен любить мула, а о лошадях и говорить нечего. Потому-то Уайндер и держал его. Ни на что другое Гэйб не годился, но когда он, прищелкивая языком, молол всякую чепуху слабым писклявым голоском и махал ручищами, большими даже для человека его размеров, лошади слушались его прекрасно. А Уайндер предпочитал норовистых лошадей. Помимо лошадей, у Гэйба имелись только две слабости: во-первых, он обожал Уайндера и, во-вторых, обожал сидеть сиднем. Уайндер был для него богом, а сидение сложа руки – формой богопочитания. Гэйб мог сидеть часами, если у него не было никакого дела в конюшне. Мне иногда казалось, Гэйб только и жил для тех случаев, когда Уайндер брал его с собой в дилижанс. Это случалось, если в упряжке слишком уж непокорные лошади или груз слишком уж тяжел. В такой поездке все, что представляло для Гэйба ценность, было налицо: Уайндер, возможность посидеть и лошади, и он восседал на высоких козлах, вцепившись в них, как испуганный ребенок, весь в лохмотьях, с развевающимися по ветру волосами – и с выражением сосредоточенной радости на огромном лице с маленькими бессмысленными глазками.

Уайндер привез с собой «Винчестер», но оставил его на улице, прислонив к коновязи. Войдя в сопровождении Гэйба в бар, он посмотрел на Дэвиса пустыми глазами и заказал себе виски.

Кэнби предложил налить виски и Гэйбу с единственной целью посмотреть, как тот откажется. Гэйб взглянул на Кэнби, широко улыбнулся и отрицательно помотал головой. Затем медленно огляделся по сторонам, словно никогда прежде здесь не был, хотя на деле сопровождал сюда Уайндера чуть ли не каждый вечер в течение многих лет.

Уайндер подмигнул Кэнби:

– Гэйб не пьет, не курит и бабами не интересуется. Верно я говорю, Гэйб?

Гэйб осклабился и снова помотал головой, а затем уставился в пол, словно сконфузившись. Уайндер гоготнул:

– Гэйб у нас примерный парень!

Шутка была так же стара, как перепалка Кэнби с Джилом по поводу женщины на картине.

Уайндер выпил, снова подставил Кэнби стакан и посмотрел вокруг. Он был невысок ростом и жилист, с веснушчатым лицом без усов и без бороды, но вечно поросшим рыжеватой щетиной. Бледно-голубые глазки кучера глядят недружелюбно, словно он хочет вызвать вас на драку, и не меняют выражения даже когда он смеется.

– Что-то не торопятся они, а?

– Может, оно и к лучшему, – сказал Дэвис.

– Это еще почему? – неприязненно проговорил Уайндер.

– У них пока данных маловато.

– По мне, достаточно.

– Пусть так, но недостаточно, чтобы решить, как действовать.

– То есть?

– Ну, во-первых, они же не знают, кто виновный…

– Это-то мы как раз и собираемся выяснить, разве нет?

– Еще неизвестно, кто им окажется.

– Ну и что? Я такую гадину – угонщика проклятого – вздернул бы, и никаких, – он хлопнул рукой по стойке, – хоть бы это мой брат родной!

Гэйб издал негромкий звук, словно прочистил горло.

– Смотри, Гэйба всполошишь, – сказал Кэнби.

– Верно говорите, хоть брат родной, – сказал Гэйб своим писклявым голосом. Он не сводил глаз с Дэвиса, мерно покачивая руками, свисавшими до коленей. Мы все знали, что только два обстоятельства могли привести Гэйба в ярость – вид разъяренного Уайндера или шуточки по поводу негров, которые отпускали специально, чтобы подразнить его. Уайндер мог привести Гэйба в чувство лишь тогда, когда тот свирепел из-за него – и то уже хорошо, потому что свирепел сам Уайндер часто, что же касается негров, то Гэйб был родом из Миссисипи, и большего ненавистника негров я в жизни не встречал. Он ни за что не стал бы есть там, где они ели, спать там, где они спали, или говорить с кем-нибудь из них. Все это, по-видимому, запало ему в голову еще с раннего детства и накрепко.

– Есть и другие соображения, – сказал Дэвис.

– Какие такие? – пожал плечами Уайндер.

– Какие такие? – подхватил Гэйб.

– Да замолчи, Гэйб, – сказал ему Уайндер, – не твоего ума дело. Пойди сядь!

Гэйб смотрел на него непонимающими глазами.

– Сядь, говорю! – Уайндер махнул в сторону стульев, выстроившихся вдоль задней стены.

Гэйб, шаркая, поплелся, куда ему было велено, и сел на стул, пригнувшись к коленям и уставившись в пол себе под ноги. Нам видны были лишь огромные бугры его могучих плеч, похожих на плечи моржа, и всклокоченные волосы на макушке с торчащей из них соломой, да еще громадные толстые лапищи, безжизненно свисавшие между коленями. От него исходил густой запах навоза и лошадей, которого не мог перешибить даже застарелый пивной дух.

– С этим делом надо кончать, – сказал Уайндер. – Кто бы там ни был замешан.

– Правильно, – согласился Дэвис– Но мы пока не знаем, сколько их и в каком направлении они скрылись. Какой смысл срываться с места, толком не подготовившись?

– В каком направлении? Ясное дело, в южном. Это как пить дать. Не поскакали же они обратно сюда, когда весь город их поджидает. Голову даю на отсечение, что нет!

– Нет. – Дэвис еще не допил свой стакан, тянул виски понемножку, но теперь снова долил его и спросил Уайндера: – Выпьешь со мной?

– Отчего ж не выпить?

Кэнби наполнил стакан Уайндера, затем Джила. Протянул бутылку мне, но я помотал головой.

– Можно и сесть, – сказал Дэвис. – Все равно они Бартлета дожидаются. – Приглашение его относилось и к нам с Джилом. Я был не слишком рад этому, но не знал, как увильнуть. Все мы уселись за столик, за которым прежде играли в карты. Кэнби поглядывал на нас все с той же усмешечкой в глазах.

Уайндер сдвинул шляпу на затылок:

– Тем более надо собираться.

– Но и спешить особенно нечего. Если они из этих мест, так далеко не уедут. Если же у них впереди длинный путь, несколько часов не имеют уже значения, поскольку и так они сильно нас опередили…

– Чем скорее мы выедем, тем скорее настигнем их.

– И я так думаю, – отозвался Джил.

Я осторожно пнул его под столом. У меня было чувство, что Дэвис ради нас с ним старается. Не настолько был он глуп, чтобы обольщаться насчет Уайндера.

– А ты почем знаешь, что они нас опередили? – спросил Уайндер.

– Так Грин говорит.

– Ты его больше слушай.

– Уж если он в чем уверен был, так это во времени. По его получается, что Кинкэйд был убит где-то около полудня.

– Ну, и что с того?

– Сейчас половина пятого. Значит, они тронулись в путь, опережая нас на четыре часа. Ты же не поскачешь сломя голову, чтобы наверстать эти четыре часа?

– Может, и нет, – согласился Уайндер.

– Не поскачешь, – сказал Дэвис. – При самых благоприятных обстоятельствах это займет очень много времени, да и погоня будет не из легких. А до ближайшей границы, где они могут рассчитывать следы замести, больше пятисот миль. И еще сколько времени уйдет, прежде чем мы на след нападем… То же самое, если они решат где-нибудь переждать, пока все слегка поуспокоится. Через два часа стемнеет, через три – уж точно. А за это время мы не доедем и до лощинки.

– Хоть туда добраться, и то хорошо, – сказал Уайндер.

– Все это так, но торопиться незачем. Мы можем действовать не спеша и сформировать свой уполномоченный отряд по всей форме.

– Чего? Кто это тут собирается отряд формировать?

– Вот он и предложил, – встрял Джил, – только, кажется, его не очень ласково встретили.

– Еще бы ласково!

– Ризли здесь, – сказал Дэвис.

– Ризли здесь всю весну проторчал, – сказал Уайндер, – а что толку? Кинкэйда-то все равно укокали.

– Не может человек на части разорваться, – вздумалось мне вмешаться в разговор. – Долина-то вон какая большая…

Джил ухмыльнулся, давая понять, что на этот раз пинка заслужил я.

– Ну, знаешь, можно и не разрываясь побывать, где нужно, не будь ты Ризли, – заметил Уайндер и посмотрел на меня так, что мне захотелось заехать ему в рожу.

– Ризли – хороший человек, – сказал Дэвис, – и хороший шериф.

– Вы вроде Тайлера и проповедника – все у вас хорошие! Только что мы с них имеем, с ваших хороших людей? Тысяча голов скота пропала, человек убит – вот что мы с них имеем. Нет, видно, самим действовать надо. Чтоб скоро и споро было. Расправимся без всякой там писанины, и вся недолга!

Руки Дэвиса лежали на столе перед ним, он вытянул узловатые пальцы, сложил кончиками вместе и уставился на них, ничего не ответив Уайндеру.

– Все одно, что чугунка – кровопийца ненасытная, – сказал Уайндер, яростным взглядом обводя всех нас троих: мол, только пикните что-нибудь против! – И закон на их стороне, и действуют они по закону, будьте уверены. А людей, скажете, не гробили? Да сколько угодно, будьте покойны. На каждую шпалу, которую эти гады положили под свои рельсы, почитай, по покойнику приходится. И еще ограбили народ – от Сент-Луиса до Фриско человеку не осталось возможности честным трудом деньги заработать. И ради чего? Да чтоб какие-то расфуфыренные толстозадые белоручки, которые и лошадьми-то править не умеют, могли разъезжать по всей стране и загребать в Калифорнии все, что под руку попадется! Грабить, как они грабят на Востоке уж сто с лишним лет! Вот ради чего! А ведь закон на их стороне. Еще тогда нашему брату надо было не зевать, а брать закон в свои руки. Господи, да я индейца, например, на дух не переношу, но если его с железнодорожником сравнить, так он цветок благоуханный. Чтоб у нас в стране порядочные люди могли жить, нам нужно было помогать индейцам разорять железные дороги. Ей-богу, нужно было. А закон? Да чем это не тот закон, по которому вы удерживаете нас здесь, – тот самый закон, который даст убийце достаточно времени, чтобы уйти и замести следы, а потом поможет ему найти оправдание в ваших судебных книжках. Шел бы ты, знаешь куда, со своим отрядом и всей этой канителью! Я говорю, надо выступать, пока мы не остыли, а эти недавно понаехавшие хлыщи с заячьими душонками не оробели окончательно, иначе придется нам снова сесть слушать, как судья Тайлер разливается о законе и порядке и прочем вздоре! Нет уж, хватит с меня! – Он сплюнул в сторону, прямо на пол, и свирепо посмотрел на Дэвиса.

Ненависть, которую Уайндер испытывал к железным дорогам, была единственным выношенным им самим чувством: стоило ему обозлиться, и он непременно сворачивал разговор на тех, кто эти дороги строил. Все остальные чувства возникали в нем под влиянием чужих слов, повторяемых многими – только он умел так распалить себя, что никто не усомнился бы, что речь идет о его личном убеждении. Беда в том, что он был однолюб, и единственное, что любил – это восседать на козлах дилижанса. С самого возникновения компании «Уэлз Фарго» в Санта Фе он работал в ней кондуктором и кучером, но оказалась она столь недолговечной, что к нашим дням, к 1885 году, когда Линкольна не было уже на этом свете, а Гранта в Белом доме, железные дороги завладели всей страной, оставив дилижансам несколько незначительных боковых веток, вроде той, по которой гонял свои упряжки Уайндер. Работа по-прежнему была тяжелой, но платили за нее скудно, не больше, чем ковбоям, и кучер в почете уже не был. Уайндер воспринимал это как личное оскорбление.

Дэвис знал все это и дал ему остыть. Затем, не поднимая глаз, сказал:

– Суд не всегда бывает скорым и справедливым, спорить тут не приходится.

– Вот это вы правду сказали.

– А как по-твоему, Билл, что такое вообще справедливость?

Уайндер насторожился:

– То есть, как это?

– А вот так – допустим, тебя спросят, что такое справедливость, как бы ты ответил?

Ответить на такой вопрос трудно любому. Уайндера он привел в бешенство. Он терпеть не мог, когда его припирали к стенке здравыми рассуждениями.

– Да уж, наверное, не такое положение, когда всякая сволочь, угонщик скота, может убить человека, а потом сидеть, посмеиваясь в кулак! Во всяком случае, не это, – защищался он.

– Нет, конечно, – согласился Дэвис.

– Это когда следят за тем, чтобы каждый получал по заслугам.

Дэвис обдумал его слова:

– Да, тут ты почти в точку попал.

– Уж как пить дать!

– Вот только кому же решать, что ты заслужил?

– То есть, как это кому решать? – Уайндер скривился на слове «кому», будто оно чем-то припахивало.

– А вот так, кому решать, кто что заслужил? Уайндер зыркнул на нас, мол, попробуйте только улыбнуться.

– Нам! – сказал он запальчиво.

– А кто это «мы»?

– То есть как это кто, черт подери? Все мы остальные, честные люди!

Гэйб встал и снова уставился на нас, пошевеливая руками. Уайндер взглянул на него.

– Сядь! Слышишь ты, горилла! – рявкнул он. – Сказано тебе, что это не твоего ума дело! – Гэйб опустился на стул, но продолжал тревожно следить за нами. Уайндер заметно приободрился. Беспокойство Гэйба пришлось ему маслом по сердцу. Дэвис сказал:

– Да, наверное, ты прав. Решаем мы, остальные.

– А как же иначе? – хвастливо сказал Уайндер.

– Иначе нельзя, это конечно. Хотя кое-кто и пытался…

– Но это им не удавалось.

– В конечном счете, нет, – согласился Дэвис. – Если слово «мы» расширить до того, что оно будет значить «все».

– Ясное дело.

– Но как же мы все-таки решаем? – спросил Дэвис с таким видом, будто этот вопрос его очень беспокоит.

– Что решаем?

– Кто что заслужил.

– Ну, как это вообще решают. Человек просто знает: убивать плохо, угонять скот плохо. Так ведь?

– Так-то так, но почему мы все-таки уверены, что это плохо?

– Дурацкий вопрос! – сказал Уайндер. – Это ж против закона. Всякий… – Тут он понял, что дал маху, шея начала багроветь. Но Дэвис стремился вовсе не к тому, чтобы выставить его дураком. Сказав свое слово, он оставил Уайндера в покое и стал доказывать – нам с Джилом, главным образом, – что даже если бы вся долина проголосовала за повешенье, этого недостаточно, и если уж кого вешать, то только по закону.

– Если мы самовольно отправимся в погоню и повесим двух-трех человек, – закончил он, – не исполнив того, что требует закон, то есть не сформировав по всем правилам уполномоченный отряд, и не передадим этих людей в руки правосудия, то мы – в глазах того же закона – будем вовсе не вершителями правосудия, напротив, сами окажемся кандидатами на виселицу.

– А кто это, интересно знать, нас повесит? – пожелал узнать Уайндер.

– Возможно, никто, – признался Дэвис. – И в этом случае наше преступление будет более тяжким, чем преступление убийцы. Своим проступком он ставит себя вне закона, но сам закон остается ненарушенным, наш же проступок подрывает закон.

– Что-то больно хитро, – сказал Джил. И надо было ему встревать… Дэвис тотчас повернулся к нему.

– На первый взгляд – да, но подумай хорошенько и увидишь, что вовсе это не так. – И стал горячо доказывать, что несколько ненаказанных преступников скорее всего следа не оставят, но ненаказанная произвольная расправа даром никогда не проходит. Даже из истории примеры привел. Доказывал, что его рассуждения в одинаковой мере относятся к тем случаям, когда закон попирает правитель, и к тем, когда это позволяют себе простые люди. – Это зло распространяется как заразная болезнь, – утверждал он, – и, когда закон попирается людьми, строящими из себя поборников справедливости, это куда тлетворнее случаев несовершенного правосудия и даже тех, когда выборные его исполнители корыстны.

– Ну, а если закон вообще пальцем о палец не ударяет? – спросил Джил, а Уайндер ухмыльнулся.

– Тогда мы должны заставить его действовать!

– Господи, твоя воля, – терпеливо сказал Уайндер, – так ведь это мы как раз и пытаемся сделать, – и, когда Дэвис повторил, что только если по всем правилам организовать отряд и передать преступников в руки правосудия, можно рассматривать это как такого рода попытку, он возразил: – Еще чего! Чтобы ваш закон отпустил тех на волю?

– А вдруг окажется, что их нужно отпустить? Во всяком случае, если сочтут нужным их отпустить, это будет гораздо более обоснованно, чем если решение вешать или нет будет принято шайкой линчевателей. – Потом он сказал нам, что линчевателями обычно движет страх, и чтобы заглушить его, им – прежде чем они решатся убить человека – приходится распалять в себе злость, так что обычно они вовсе не разбираются, что и как, а просто действуют согласно заранее принятому решению, причем, каждый боится оказаться несогласным с остальными. Линчеватели всегда чувствуют, – убеждал он нас, – что действия их неправедны. Все они молчат о том, что произошло, и мучаются потом угрызениями совести. – Вы когда-нибудь встречали линчевателя, который впоследствии смело говорил бы о содеянном?

– Где я мог его встретить? – возразил Уайндер. – Никогда ни одного линчевателя мы не встречали. Погодите, потом вам все расскажем, – прибавил он с усмешкой.

Я сказал, что все равно ведь отправляют закон те же люди, иногда ничем не лучше других.

– Правильно, – сказал Дэвис, – но самый ничтожный из них больше годится в судьи, чем мы. Он имеет три преимущества: время, знание прецедентов и согласие большинства на то, чтобы он действовал от их имени.

Я обдумал его слова:

– Насчет времени мне понятно.

Дэвис объяснил: знание прецедентов и согласие большинства уменьшают личную ответственность и предоставляют человеку возможность опираться на нечто большее, чем собственное мнение, почему он и становится менее подвержен стадному чувству. Он разгорячился, как истинно верующий проповедник, читающий проповедь на излюбленную тему, и под конец стал уговаривать нас не выступать линчевателями, не пятнать своей совести, не совершать преступления против общества.

– Преступление против общества, – прошепелявил Уайндер бабьим голосом.

– Вот именно, – горячо сказал Дэвис и внезапно ткнул пальцем в Уайндера, так что с губ того исчезла кривая недобрая усмешка и на лице появилось настороженное выражение. Бледное, как у всех мало бывающих на воздухе людей, не тронутое загаром лицо Дэвиса посуровело от внутреннего напряжения, молодые глаза сверкали, большой рот твердо сжался, только губы чуть вздрагивали, будто он вот-вот заплачет. Не выслушать такого человека было просто нельзя, позже можно решать, как отнестись к его словам. – Да, – повторил он. – Преступление против общества. Закон – это нечто большее, чем слова, которыми он изложен в книгах, закон – это нечто большее, чем какое бы то ни было решение, принятое на его основании, закон – это нечто большее, чем любой судебник, составленный где-то, когда-то, кем-то, нечто большее, чем любой его исполнитель: адвокат или судья, шериф или тюремщик. Истинный закон, кодекс справедливости, самая сущность наших представлений о добре и зле – это совесть общества. Она формировалась тысячелетиями, и это величайшее, самое удивительное качество, которое развивалось вместе с человечеством. Ни один храм, ни одна религия, ничто из знаний человека, его орудий, его искусства, наук, ничто из того, что окружает его, не может сравниться по своему значению со справедливостью – со стремлением людей к справедливости. Истинный закон непреложен, это основа человеческой нравственности; он, подобно Богу, существует сам по себе и, как Бог, достоин поклонения. Где, как не в глубинах сознания, можем мы соприкоснуться с Богом? И что такое отдельная человеческая душа, если не дарованный человеку крошечный осколочек целого, в котором слиты души всех людей, когда-либо живших на земле?

Дэвис вдруг замолчал. Мне показалось, он не то чтобы закончил, а вдруг осознал, что мечет бисер перед свиньями.

– Преступление перед обществом! – все так же шепеляво повторил Уайндер и встал.

Джил тоже поднялся:

– Все, что вы говорите, может, и правда, только теперь это погоды уже не делает.

– Точно, – подтвердил Уайндер. – Теперь уже мы настроились.

Джил спросил:

– Почему же вы всего этого тогда на улице не сказали?

– Вот именно, – подхватил Уайндер.

– Я пытался, – сказал Дэвис. – И Осгуд пытался. Только никто не захотел нас слушать. Сам видел.

– Видел. Зачем же тогда все это нам говорить? Кто мы такие? – Джил указал на меня. – Просто пара молодых ребят. Разве кто станет с нами считаться?

Дэвис сказал:

– Бывает, что двое-трое скорее прислушаются.

– Ладно, – сказал Джил. – Мы вас выслушали. А дальше? Что мы можем?

Уайндер усмехнулся с таким видом, будто ловко отбрил противника, и они с Джилом пошли назад к стойке.

Дэвис остался сидеть, уставившись в сложенные на столе руки. Люди уже начали возвращаться – снаружи доносился конский топот, поскрипывание седел, приглушенные голоса. Наконец он нехотя поднял голову и посмотрел на меня. На его губах застыла горькая улыбка, от которой мне стало жаль его.

– Не принимайте так близко к сердцу, – сказал я. – Ведь вы все, что могли, сделали.

Он покачал головой:

– Зря это я. Расфилософствовался зачем-то. Постоянно я этим грешу…

– Сказали-то вы много верного, – ответил я, правда, без особой уверенности. Мне нужно время, чтобы ухватить новую мысль, и я люблю обдумать ее в одиночку – хочу удостовериться, что я именно мысли поддался, а не человеку. И вот еще что – я всегда замечал, что доводы звучат совсем по-разному в доме и на воле. В четырех стенах и под крышей как-то дуреешь. Слишком ты ограничен в пространстве, лишен возможности оценить действительный масштаб происходящего, а следовательно, и выверить толком мысль. То же самое можно сказать про день и про ночь; ночь как комната – каким-то пустякам, сидящим у тебя в голове, она придает непомерное значение. Человек не может сохранять ясную голову ночью. Кое над чем из того, что говорил Дэвис, я и сам не раз задумывался, но сущность мысли, которая, по-моему, была для него самой важной, насчет того, что закон выражает совесть общества, а совесть отдельно взятого человека рождается из общего для всех понимания добра и зла – оказалась для меня новой, и в ней надлежало толком разобраться. Больно многое она затрагивала и очень уж была глубокой. Одно я понял – с такими представлениями человек станет относиться к закону столь же ревностно, как иной к вере относится…

Поскольку он ничего мне не ответил, я сказал:

– Вот только мне кажется, что иногда нужно менять законы, а иногда – людей, которые их представляют.

Дэвис посмотрел на меня, словно прикидывая, много ли я над этим думал. Решив, по-видимому, что не слишком, он только кивнул мне и сказал так, будто все это не особенно его интересует:

– Душа народа или расы развивается так же, как душа человека. А недостойных пастырей всегда хватает. – В этой идее заключался глубокий смысл, но он не дал мне времени вдуматься. – Можешь ты оказать мне услугу?

– Смотря какую.

– Мне нужно быть здесь, – сказал он. – Я должен постараться задержать их, пока они не осознают, на что идут… Лишь бы согласились действовать по закону…

– Так о чем же речь?

– Я собираюсь послать Джойса за Ризли и за судьей Тайлером. И прошу, чтобы ты пошел с ним. Сходишь?

– Вы же понимаете, как на вас с Джилом тут смотрят. Угораздило же вернуться как раз сейчас… – Мне не хотелось открыто принимать чью-либо сторону.

– Понимаю. – Он продолжал выжидательно смотреть на меня.

– Ладно, но зачем идти вдвоем?

– Ты знаешь Мэйпса?

– Это Живодера, что ли?

– Вот именно.

– Встречался.

– Ризли, уезжая, оставляет его своим заместителем. А нам Мэйпс не нужен…

– Нет, конечно, – подтвердил я. Мне было ясно почему. И ясно, почему он не хочет, чтобы Джойс шел один, раз уж дело обстояло так, что может потребоваться не допускать участия Мэйпса, хотя мне по-прежнему казалось, что главная цель – втянуть в эту историю меня. Мэйпс здоровенный мужик и отлично стреляет из своего шестизарядного револьвера, но и власть свою любит показать и, как все такие любители, постоянно играет на публику. Заставить других повиноваться он неспособен.

– От Тайлера вряд ли будет толк, – проговорил Дэвис, словно рассуждая сам с собой. – Но он должен быть здесь. Ризли – вот кто нам действительно нужен.

Мы встали. Джил посматривал на меня. Уайндер тоже.

Когда мы шли к выходу, в дверях появился Смит. Одет он был в парусиновую куртку, за поясом торчали два револьвера. В руке он нес моток веревки. При виде Дэвиса Смит ухмыльнулся.

– Скажите, пожалуйста, и Финансовый Туз тут? – сказал он. – Похоже, несмотря ни на что, поход состоится, а, Финансовый Туз? – Он поднял руку с веревкой. – Глядите-ка! Мур назначил меня обер-палачом, вот я и пришел во всеоружии! – Он поднял конец веревки у себя над ухом, подвигал им, словно затягивая узел, затем вдруг дернул его кверху и уронил голову на сторону. Скосил глаза, вывалил язык. И захохотал. – Думаете, не сумею? – Он посмотрел на Дэвиса пристально и озабоченно. Покачал головой и пощелкал языком. – Плохо выглядите, мистер Дэвис, ой, как плохо… Оставались бы вы лучше дома отдохнуть перед похоронами. – Он опять расхохотался. – А цветы сумеете раздобыть? – не унимался он. – Ребята б не возражали даже и угонщику, – торжественным голосом объяснил он. – На мертвого угонщика да поскупиться! – И снова заржал.

Вошел Осгуд, как раз поспевший на представление, которое давал Смит, остановился в дверях, бледный, с широко раскрытыми глазами, и смотрел, будто на его глазах и вправду вешают человека.

Смит поймал мой взгляд, направленный на священника, и обернулся. Увидев его, расхохотался пуще прежнего.

– Господи Ии-су-се, – гоготал он, – вы только полюбуйтесь. Им дурно! Кисейные барышни! – И дальше тоненьким голоском: – Ну, давайте, девочки, уберем этого красивенького покойничка-угонщика. – Тут он снова дико заржал.

В комнате стало совсем тихо, почти никто не смотрел на Смита.

– Вы что, отец, покойников никогда не видели? – спросил он Осгуда. – Казалось, вы должны бы по роду службы. Ну, понятно, не висельников. Этих незачем. Они с лица черные… А иной раз…

Джил грохнул стаканом по столу и подтянул ремень. Смит обернулся на стук и, увидев Джила, который шел прямо на него, перестал смеяться, заслонился рукой, попятился и сделал шаг в сторону. Но Джил, даже не взглянув на него, вышел в дверь и спустился с крыльца. Смит, однако, наглухо притих. Мы с Дэвисом тоже вышли на улицу. Осгуд неуверенными шагами затрусил следом, издавая похожие на всхлипывания звуки.

– Как же это так – давать такое представление… – крикнул он Дэвису, указывая на дверь за собой. – Такое представление давать! – все повторял он.

– Да уж, – сказал Дэвис.

Увидев Джойса, он подошел к нему и с минуту что-то ему говорил. У парня сделался испуганный вид, в ответ он судорожно дергал головой.

– Ты куда собрался? – спросил меня Джил, стоявший рядом.

Я скручивал сигарету и не спешил с ответом. Только затянувшись, сказал. Но он принял это спокойнее, чем я ожидал, и только посмотрел на меня с невысказанным вопросом – так же смотрел на нас обоих Кэнби тогда у дверей. Мне такие взгляды уже начали надоедать.