Текст книги "Адам нового мира. Джордано Бруно"

Автор книги: Джек Линдсей

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 26 страниц)

   – Я непременно хочу прочитать вашу книгу, когда она будет напечатана.

   – Глупый человек, этого в моей книге нет. Это родилось во мне сейчас, под влиянием божественной минуты братского общения... истина, которую я никогда не смогу написать... К тому же, если даже допустить, что всё мною сказанное – правда, оно в жизни ничего не разрешает.

   – Я вам назову одну из проблем, которых оно не разрешает, – сказал Герман, наваливаясь грудью на стол. – Это – язва, которую учёные называют «териома». В падуанской больнице я видел женщину с такой язвой. Она появляется на другой язве, она багрово-чёрная и смердит. Из неё течёт гной, тело в этом месте омертвевает, но зудит. Язва кровоточит, вызывает лихорадку и разрастается. Потом она переходит в то, что мы, медики, называем «разъедающей язвой», потому что она разъедает тело до кости, превращает его в липкую кашу, похожую на грязь, с невыносимым запахом. – Студент поднял на Бруно свои ярко-голубые глаза. – Вы ведь не воображаете, что я слишком чувствителен, а?

   – Чем вызывается такая болезнь?

   – Скверными условиями жизни, плохим питанием. Одним словом – нищетой.

Бруно опять залпом опорожнил свой стакан, подняв его сначала, как для заздравного тоста.

   – За кого вы пьёте? – спросил Герман.

   – За антихриста.

Наступило молчание, в которое через некоторое время опять брызнули сверху звуки лютни.

   – Давайте свистнем какой-нибудь послушной девчонке, – предложил Герман.

   – Нет, пока не надо, – возразил Бруно. – Я ещё не кончил говорить о себе. Я хочу познакомить вас с дальнейшими последствиями моей философской дилеммы. В доме, где я поселился, есть одна старуха, полупомешанная. Я вообразил, что жалею её. Жалел-то я, собственно, её дочь, а к этому примешалось ещё и любопытство и самодовольство, оттого что на меня взирают с молитвенным обожанием. Мне захотелось вмешаться в жизнь других людей, подчинить их своему влиянию. Я не подумал о том, что они будут переживать, когда я захочу уехать. Понимаете, я покинул Нолу, когда мне было одиннадцать лет, и с тех пор у меня нет дома. Самым счастливым для меня было время, которое я прожил в Лондоне в семье Кастельно. Он был в то время французским послом, а я служил у него секретарём. Его жена и дочь очень хорошо ко мне относились... Может быть, вторгшись в жизнь этих несчастных женщин, моих квартирных хозяек, я только бессознательно искал семейного уюта, а может быть, я мстил за отсутствие его в моей жизни. Как бы там ни было, я заварил изрядную кашу.

   – Поделом вам! – вставил Герман.

   – В объяснение всего этого я должен сказать, что некоторые вещи, происходящие в моей жизни, я стал замечать только недавно. Я всегда жил образами, созданными другими людьми, несмотря на то что я скиталец, несмотря на то, что я величайший из философов, живших на земле со времён египтян. Я всегда принимал идею цветка, но не замечал ярких мазков живых цветов. И тем не менее я презираю абстрактные идеи. Для меня существовала только Женственность, а теперь я желаю обыкновенных живых женщин. Я не воспринимал окружающего во всей его полноте, остроте индивидуальных особенностей, запахов, очертаний – и теперь я хочу воспринять всё это. Эта потребность росла во мне всё время, с тех пор как я окончательно постиг пустоту Идеи. Слыхали вы когда-нибудь об Антисфене[83]83
  Антисфен (ок. 450 – ок. 360 до н. э.) – древнегреческий философ, основатель школы киников. Ученик Сократа. Вёл аскетический образ жизни.


[Закрыть]?

   – Нет.

   – Я так и думал. Он никому не известен. Вы должны понять, что я изменяю всё направление мысли и морали, существовавшее почти две тысячи лет. Я замыслил нечто очень серьёзное... Ах, если бы до нас дошли сочинения Зенона[84]84
  Зенон из Элеи (ок. 490 – 430 до н. э.) – древнегреческий философ. Аристотель считал его основателем диалектики как искусства постижения истины посредством спора. Известен своими парадоксами («Ахиллес», «Стрела» и др.), обосновывающими невозможность движения, множественности вещей и т.п.


[Закрыть] и Антисфена!.. Ну, да ничего... Имейте в виду, что старуха пыталась прельстить меня. Я сам поощрил её тем, что оказывал ей самое целомудренное внимание. В том-то и заключается постыдная сторона всей этой истории. Мне просто было интересно увидеть, как она будет вести себя. Я думал, что тем дело и кончится.

   – А чем оно кончилось?

   – Меня удручает не моё моральное падение: мне жаль её дочери. Она – серьёзная девушка... Немного костлявая... Она разыгрывает роль перед самой собой и боится греха. Теперь я взвалил на себя всю ответственность. Ей безусловно следовало бы уйти в монастырь. Я ясно вижу, что с ней будет, если она не уйдёт в монастырь. – Он усмехнулся. – Знаете, я и той женщине на барже советовал постричься в монахини. Я начинаю совершенно уподобляться Святому Иерониму... Боюсь, что эта девушка, если падёт, то падёт низко. Говорил я вам, что она намерена спать со мной сегодня ночью?

   – Не помню. Вы, кажется, сказали, что она костлява?

   – Между прочим, я люблю её. Завтра я уеду в Падую.

   – А сегодня ночью?

Бруно опустил голову, потом отхлебнул из стакана и сказал с весёлой беспечностью:

   – А сегодня мы с вами сходим к женщинам. Быть может, вся беда в том, что я в последнее время был воздержан. Сегодня в первый раз за много лет... Но знаете, я не мог бы просто купить женщину. Мне понадобилось бы копаться в её душе – и вы видите, к чему это приводит.

   – А она в самом деле очень костлява? – осведомился Герман меланхолическим тоном. – Вы не дадите мне её адрес? Если я войду в темноте, не зажигая свечи, она, может быть, примет меня за вас. У меня сердце нежнее, чем у вас. От вашего рассказа мне хочется плакать.

   – Да вы же вдвое выше меня, – возразил Бруно. – Впрочем, если хотите, можете попробовать.

На один безумный миг план Германа показался ему великолепным выходом... Выходом из чего? Он закрыл глаза и сказал холодным, чётким голосом:

– Отец мой умер. Пятнадцать лет я не видел его, и вот месяц тому назад узнал о его смерти.

Он снова поник головой. И из всех воспоминаний тех детских лет в Ноле только одно ожило в нём в эту минуту – запах спалённых волос, когда Веста, жена Альбенцио, завивалась щипцами, и её манера при этом качать головой.

Шум внизу у лестницы усилился. Очнувшись от сонного оцепенения этого вечера без ласк, она подошла к дверям и посмотрела вниз. Лампа в нише освещала только полированные извилины перил, но женщина узнала громкий голос внизу и крикнула: «Впустите его». Потом, так как её не услышали, она повторила громче: «Пускай идёт наверх», поправила на шее тёплый жемчуг, отбросила складки юбок и выставила ногу вперёд – так, чтобы видна была лодыжка.

   – Да он пьян, госпожа, – донёсся снизу грубый голос. – И привёл с собой ещё кого-то.

   – Пускай оба идут наверх, – сказала женщина ровным, размеренным голосом. – И не шумите.

Она полюбовалась своей обтянутой шёлком лодыжкой, жался, что никто не увидит её в этой позе, ибо она не была намерена дожидаться посетителей на площадке. Здесь, в этом маленьком освещённом гроте над погруженной во мрак лестницей, она казалась себе заключённой среди бесчисленных зеркал, славивших её красоту. Мрак колебался, звеня своими эбеновыми зеркалами, сверкая подступавшими всё ближе колдовскими глазами, в то время как мужчины поднимались по лестнице к ней наверх. Мрак душил её, опутывая облаком чёрного шёлка. Она спаслась бегством обратно в свою комнату, где Иисус с картины в золотой раме благосклонно взирал вниз, на широкую постель. Спорящие голоса настигали её, щекотали, как прикосновение к телу колючей мужской бороды.

Спотыкающиеся шаги и сердитые голоса приблизились, дверь, только что закрытая ею, с силой распахнулась. Но к этому времени женщина успела уже сесть на кровать. Её платье из Дамаска, обшитое золотой бахромой, расстилалось вокруг неё, как стихия наслаждения, и казалось, что розы Дамаска цветут на её щеках, в тёмной меди волос, в тёплых золотистых зрачках, ещё светившихся испугом, который она выдумала для собственного удовольствия, и тревогой более глубокой, о которой она не подозревала. Мужчины, остановившись у дверей, видели перед собой пышную фигуру, перетянутую шестью золотыми шнурами, каждый в два дюйма шириной[85]85
  ...в два дюйма шириной... — дюйм (голл.) – единица длины, равна 1/12 фута, или 2,54 см.


[Закрыть], – женщина предстала их ослеплённым взорам, словно защищённая золотой решёткой, издевавшейся над их тощим карманом.

   – А она поёт? – спросил Бруно, понизив голос, словно говоря о каком-то чуде, о морской сирене в клетке. Женщина задвигалась, и он увидел край её красной камлотовой нижней юбки, также обшитой золотой бахромой. Мелькнул шёлковый чулок телесного цвета. Запах её духов разжигал кровь. Бруно видел качающиеся серьги и медно-рыжие волосы, уложенные в обычную причёску венецианок – два рога над лбом, а остальная масса волос завита и зачёсана назад. Видел жемчуга на шее, золотую цепочку с большим красным камнем, её лицо, обрамлённое высоким воротником из накрахмаленных кружев, открытую полную грудь, тугой корсаж. Ему пришло на память выражение Аретино[86]86
  Аретино Пьетро (1492 – 1556) – итальянский писатель и литературный авантюрист, отличавшийся значительным сатирическим талантом и язвительным остроумием. Сам называл себя «бичом государей».


[Закрыть]: «Поэт – ваятель чувств».

   – Это синьора Лукреция Фракастро, – сказал Герман и икнул.

   – А кто ваш приятель? – спросила Лукреция своим мягким, заискивающим голосом.

Бруно выступил вперёд.

   – Я отвечу вам сам. У меня много имён, но ни одно не объяснит вам, кто я такой. Проще будет сказать со всей скромностью, что я – величайший из людей во всём мире.

   – И это совершённая правда, – восторженно подхватил Герман. – Он великий человек! И я тоже рассчитываю когда-нибудь стать великим.

   – А чем вы замечательны, синьор со множеством имён? – спросила Лукреция, ласково усмехаясь.

   – Я – первый человек, который до конца постиг устройство Вселенной, – сказал Бруно. Волосы упали ему на лоб, он отбросил их назад и при этом покачнулся. – Не хочу хвастать, но факты отрицать невозможно. В моих сочинениях я писал о себе так: «Ноланец – гражданин всего мира, ибо для истинного философа всякая страна – отечество. Ноланец – сын матери-земли и отца-солнца. Оттого что он любит мир слишком великой любовью, его удел – терпеть ненависть, проклятия, гонения, быть отверженным в этом мире. Но до самой своей смерти, перевоплощения, изменения да не будет он нерадивым и праздным в жизни».

   – И как же устроена Вселенная? – спросила женщина без всякого недоверия в голосе, всё так же ласково усмехаясь.

   – Я объясню вам это в двух словах. – Бруно сделал порывистое движение и опять пошатнулся. Герман, который тем временем уселся в кожаное кресло, захлопал в ладоши. Бруно отвесил ему поклон и повернулся к куртизанке: – То, чему учат все школы, университеты, лютеранские и католические священники, философы-эзотерики[87]87
  ...философы-эзотерики... — философы, занимающиеся вопросами, предназначенными исключительно для посвящённых (мистические учения, магические формулы).


[Закрыть] и прочие и прочие, – оказывается полнейшей и бесчестной ложью. Кое-кто из древних был близок к истине, и великий Коперник[88]88
  Коперник Николай (1473 – 1543) – польский астроном, создатель гелиоцентрической системы мира. Своё учение изложил в сочинении «Об обращениях небесных сфер» (1543), запрещённом католической церковью с 1616 по 1828 гг.


[Закрыть] навёл меня на правильную мысль, которую я теперь и отстаиваю. Звёзды – это Солнца. Их бесконечное множество. Земля вращается вокруг Солнца, а Луна – вокруг Земли. На остальных бесчисленных планетах, которые вращаются вокруг бесчисленных солнц, несомненно, живут другие породы людей, то есть существа с достаточно развитым умом, чтобы постигать связь между причиной и следствием.

Лукреция пристально посмотрела на него.

   – Вы бы лучше не говорили таких вещей. – Она нахмурила брови и бросила взгляд на закрытую дверь. – Вас убьют.

   – Им необходимо убить меня, – отозвался Бруно ровным голосом. – Ведь говорил же я: ноланец любит мир так глубоко, что он отдаст за него на распятие не сына, а себя самого. Я пришёл в мир свидетельствовать истину.

   – Вас убьют, – повторила женщина беспомощно и укоризненно.

   – Вы умная, – сказал он, подходя ближе. – Мне до смерти надоели хнычущие бабы, Напрасно я бы стал искать обновления жизни в объятиях неоперившейся девственницы. Я хочу говорить с вами. Я ещё многое расскажу вам о себе. Я один способен примирить враждующие между собой секты безумцев, которые превращают в ад наш чудесный мир. Я могу низложить и Христа и Магомета и поставить на их место прекрасногрудую Природу. Раздорам и ненависти, скрытым во всех религиозных кодексах морали, я противопоставлю простую правду всеобщего братства. Я могу преобразить идеи добра и зла, как дневной свет преображает неверные тени сумерек. Вооружённый знанием, приобретённым на практике и на практике проверенным, я смогу наконец осуществить мечту об единстве людей.

   – Отныне у него есть ученик, – воскликнул студент. – Это я, бедный Герман.

   – У вас должно быть много сторонников, если вы хотите всего этого добиться, – заметила Лукреция с прежним выражением доброжелательного интереса.

Бруно расхохотался:

   – У меня только я один.

   – И бедный Герман, – настойчиво напомнил студент.

   – Впрочем, нельзя сказать, чтобы у меня не было никакой поддержки, – продолжал Бруно. – Вот, например, Генрих IV[89]89
  Генрих IV (1553 – 1610) – французский король с 1589 г., фактически с 1594 г., первый из династии Бурбонов. Во время Религиозных войн являлся главой гугенотов; после его перехода в 1593 г. в католицизм был признан королём. Издал в 1598 г. Нантский эдикт, по которому гугеноты получили определённые политические права.


[Закрыть], французский король. Я возлагаю на него некоторые надежды. Это человек в моём вкусе. Он ровно ни во что не ставит все поганые секты сумасбродов, этот бич, христиан, у которых всегда наготове подходящий текст Священного Писания, чтобы оправдать всё, что есть гнусного в них самих. Этих суеверных скотов, которые оскверняют нашу прекрасную землю. Мыс Генрихом сумеем покорить мир и утвердиться в нём.

   – Вы богохульствуете, – сказала боязливо Лукреция, изменяя своей напускной безмятежности. И, не чувствуя себя больше в безопасности, повернулась к картине, изображавшей толстого младенца Христа на руках у матери. Картина висела над кроватью, под балдахином из чёрного и малинового бархата, расшитого золотой парчой, с бахромой малинового шёлка с золотом.

Герман зевнул.

   – Он окаянный грешник, это несомненно. Но какое это имеет значение? Люди поднимают слишком много шума из-за вечных мук на том свете. Я лично верую в предопределение.

   – Кальвин[90]90
  Кальвин Жан (1509 – 1564) – деятель Реформации, основатель кальвинизма. Став с 1541 г. фактически диктатором Женевы, превратил её в один из центров Реформации. Отличался религиозной нетерпимостью.


[Закрыть] показал нам, к чему может привести абстрактная логика, – отозвался Бруно. – А жаль, что ада не существует. Он бы пригодился для таких людей, как Кальвин.

Служанка бесшумно принесла поднос с вином и поспешно удалилась. Мужчины начали пить и опять затеяли дружеский спор. Потом Герман задремал. Лукреция не сводила с Бруно широко раскрытых, испуганных глаз. Вначале она приняла его за самого обыкновенного пьяного хвастуна. Но потом он внушил ей мысль, что за его напыщенными фразами скрывается нечто серьёзное. Как знать, может быть, это какой-нибудь политический шпион на жалованье у Франции. Лукреция спрашивала себя, не следует ли ей пересказать своему духовнику его богохульные речи. Но затем решила не делать этого. Опасно впутываться в такое дело, как обвинение в ереси. Даже тот, кто только слушал слова еретика, уже компрометирован в глазах Святой Инквизиции. Духовник Лукреции был добродушный старый священник, который гладил её всякий раз по голове и бормотал: «Что поделаешь, жить же надо, жить же надо...» Лукреция всегда сердилась, когда при ней рассказывали о женщинах, совращённых священниками во время исповеди. Её духовник только гладил её, – а делал он это потому, что он такой добрый, ласковый старичок. Но когда дело шло о ереси, она даже ему боялась довериться.

Она опять внимательно уставилась на Бруно, удивляясь про себя безрассудству мужчин, которые под влиянием праведного гнева навлекали добровольно гибель на свою голову ради каких-то фантазий, ради слова, мысли.

   – Но кто же вы всё-таки? – спросила она наконец. – Чего вы хотите?

Герман клевал носом. Крикливо-нарядная комната в мерцании свечей казалась призрачной.

   – Окно надо бы закрыть, – заметила Лукреция, но не кликнула служанку. Она прилегла на малиновое шёлковое одеяло, и боясь этого человека и вместе с тем желая его.

   – Я Джордано Бруно, – ответил он тихим, суровым голосом. – Друг покойного короля французского Генриха III[91]91
  Генрих III (1551 – 1589) – французский король с 1574 г., из династии Валуа. Боролся с Генрихом Наваррским (впоследствии королём Генрихом IV) и с Гизами. Был убит монахом – приверженцем Гизов.


[Закрыть], подлинного ценителя искусства. – Он достал из-под камзола тонкую книжку и подошёл к Лукреции. – Вот смотрите. – Непослушными пальцами перелистал несколько страниц, выбранился от нетерпения и наконец отыскал заглавный лист «Jordanus Brunus Nolanus de Umbris Idearum cum privilegio regis. 1582»[92]92
  «Jordanus Brunus Nolanus de Umbris Idearum cum privilegio regus» (лат.) – «Джордано Бруно из Нолы. О тенях идей. С королевской привилегией».


[Закрыть]. Он опять стал перелистывать страницы, пока не отыскал три главы о мнемонике[93]93
  Мнемоника (греч.) – совокупность приёмов, имеющих целью облегчить запоминание как можно большего числа сведений, фактов.


[Закрыть]. – Вот взгляните! «Посвящается Генриху Третьему».

Волосы опять свесились ему на лицо. Лукреция ощутила его горячее дыхание, кислый запах вина, но не отодвинулась. Она надеялась, что наступает желанная минута. Но Бруно рассеянно дотронулся до местечка между её грудями и, отступив назад, продолжал торжественно:

   – Джордано Бруно. Также друг королевы Елизаветы Английской[94]94
  Елизавета Английская (1533 – 1603) – королева Елизавета I Тюдор, правившая с 1558 г. Дочь Генриха VIII и Анны Болейн.


[Закрыть], девственницы поневоле. Я много раз беседовал с нею, и со знаменитым, ныне покойным, сэром Филиппом Сиднеем, умным, но прыщавым мужчиной, и с недавно умершим герцогом Виттенбергским, который, хотя и был лютеранин, но обладал философским умом, и с герцогом Юлием Брауншвейгским, которому я посвятил надгробное слово, вызвавшее всеобщее одобрение. Много у меня таких знакомств. Сейчас я помышляю о том, чтобы приняться за Папу. Говорят, новый Папа не так уж непреклонен. Ведь он на себе испытал превратности судьбы, участь бездомного изгнанника. Судя по некоторым признакам, он стоит выше предрассудков, обычных у людей его круга. Весть о смерти Папы Григория[95]95
  Григорий XIII (1502 – 1585) – Римский Папа с 1572 г. Один из вдохновителей Контрреформации. Провёл реформу календаря (1582).


[Закрыть] отчасти расстроила мои планы. Но, обдумав всё, я пришёл к заключению, что, в сущности, эта перемена для меня – промысел Божий. Я поеду в Рим и спасу католическую церковь от разложения, которое началось в ней. Я использую её организацию, чтобы создать необходимую основу всемирного братства, а внутреннюю сущность её изменю так, чтобы она впредь держалась не пороком, неправдой и алчностью, а дружным единением и разумной справедливостью.

«Он пьян, – подумала Лукреция, – и попросту жалкий болтун. Но он мне нравится». Ей хотелось умерить его опасную дерзость, привлечь его к своим ногам. Забыв о страхе, она залюбовалась изгибом своего правого бедра на одеяле. Она сжала зубы и смотрела на «болтуна» сквозь полуопущенные ресницы. Она чувствовала, что готова кричать, если он сейчас не подойдёт к ней. Тело её трепетало, ожидая взгляда его рассеянных горящих глаз, как удара бичом. «Он ниже и слабее меня, – думала она, – я бы могла пригнуть его к земле». Она облизала пересохшие, вспухшие губы. Бруно чем-то напомнил ей Лакопо, который скоро войдёт, тяжело ступая, сутуля широкие плечи, а когда улыбнётся, видно будет, что у него недостаёт переднего зуба, и, войдя, он вдруг схватит её за плечо. Она снова поглядела на Бруно. Да, он в самом деле верит в то, что говорит. Он – сумасшедший. Она пыталась расстегнуть застёжку жемчужного ожерелья, чтобы, сняв, незаметно сунуть его под матрац.

– Ну... – произнесла она, и снова страстное волнение подняло её груди. Она была довольна присутствием Германа, храпевшего в кресле. По крайней мере, она не будет убита. В то же время ей хотелось, чтобы с ней произошло что-нибудь страшное.

Бруно встретился с нею глазами.

   – У меня нет денег, – сказал он.

Она почувствовала облегчение. Её страх перед Бруно исчез. Она боялась теперь только одного – что войдёт Лакопо. Она дрожала, напряжённо и мучительно ожидая, что будет.

   – Это ничего, – ответила она чуть слышно.

Он понял её слова только по движению губ. Снова мир заволокло туманом – и всё же Бруно почему-то не торопился. Он задал ей один вопрос, и она, ответив, сказала:

   – Поскорее. – Затем, устыдившись своего нетерпения, добавила: – Боюсь, как бы он не проснулся. – Но Бруно уже вышел. Он постоял внизу, словно качаясь над краем тёмной бездны, слушая шум льющейся воды. Вернувшись в комнату, он увидел, что женщина роется в сумке Германа. Звенели деньги. Он шагнул к двери.

   – Поди сюда, – сказала она тихо и хрипло. Бруно не обратил внимания на её зов. Услышал, что она бежит за ним. У двери она схватила его за рукав: – Я взяла только то, что принадлежит мне. Он мне должен эти деньги. Пойдём в постель, милый.

Он не улыбнулся. Он вдыхал запах её духов и пытался вспомнить их название. Она прижалась к нему:

   – Я непременно хочу, чтобы ты... Я скажу тебе, почему... Я в тебя влюбилась...

Бруно спокойно и методически начал отрывать её пальцы от своего рукава.

   – Я устрою так, что тебя убьют, – сказала она неожиданно грубым, резким голосом.

Бруно упёрся рукой в её шею и с силой оттолкнул её от себя. Он засмеялся и, выйдя из комнаты, стал спускаться вниз по тёмной лестнице.

Тита дожидалась его, сидя на ступеньках, освещённая дрожащим огоньком свечи. Он чуть не задохнулся от свирепого желания ударить её, но не сказал ничего. Только зло усмехнулся и стал подниматься наверх. Тита смиренно пошла за ним. Они вошли в его комнату. Её бледное лицо и широко раскрытые, неподвижные, как у слепой, глаза раздражали Бруно.

   – Видите, л напился, – сказал он грубо. Она ничего не ответила. Он понял, что эта девушка настолько одержима тем, чему она посвятила себя, что ничто другое для неё не существует. Это его испугало. – Я пьян, – повторил он неуверенно.

На этот раз Тита его услышала.

   – Всё равно, – отозвалась она, стоя неподвижно, с опущенными вдоль тела руками.

   – Нет, это далеко не всё равно, – возразил он, и на миг сквозь пьяный угар пробилась мысль. – Впрочем, вы правы, и это тоже не имеет значения. – Он снял камзол, дёргая шнурки, рывком стащил штаны, застрял головой в вороте шёлковой рубахи. Тита и не шевельнулась, чтобы ему помочь. Она выскользнула из платья, надетого прямо на тело, улеглась и ждала.

   – На мне больше ничего и не было, – сказала она шёпотом. – Я ждала тут, пока все не легли спать. Потом я сошла вниз и села на ступеньках. Мне было так страшно... ведь кто-нибудь мог меня застать там.

Бледность и решительное выражение, эта вдохновенность жрицы, выполняющей священный ритуал, так изменили её лицо, что, бросив на неё беглый взгляд, Бруно едва узнал её.

   – Ну, вот и исполнилось ваше желание, – сказал он, ложась рядом с ней и натягивая на себя простыню. – Я хочу спать. Со мной вы в полнейшей безопасности. Я вас не трону.

Она заплакала:

   – Я сама не понимала, что говорю.

   – Вы и теперь не понимаете.

Он ощущал великолепную уверенность в себе. Лежать так всю ночь и вести этот бесцельный разговор – что могло быть приятнее? Страстное возмущение кипело в нём.

   – Пожалуйста, не сердитесь на меня...

   – Ну конечно нет. Усните. А перед сном помолитесь, если вы привыкли это делать.

Тита с минуту лежала молча, потом всхлипнула и придвинулась совсем близко.

   – Вы меня больше не любите?

   – Люблю, разумеется. Я пришёл сюда прямо от одной знакомой, у которой был в гостях. Это куртизанка... Лукреция... забыл, как дальше.

Тита отшатнулась от него, вскочила с постели.

   – Покойной ночи, моя маленькая девственница, – сказал Бруно.

Её длинное, тонкое тело сверкало белизной в свете свечи, которую она забыла потушить. Только сейчас, когда волосы её были распущены, Бруно заметил, какие они длинные. Она плакала, ощупью, как слепая, разыскивая своё платье. А Бруно любовался грациозными движениями её тела, как будто это было зрелище, танец, который будет длиться вечно. Когда Тита наконец нашла платье и неловкими движениями попыталась надеть его, но, не сумев, выбежала из комнаты с платьем в руках, Бруно стало жаль, что это кончилось. Ему хотелось ещё немного полюбоваться её движениями. Впрочем, ему очень хотелось спать.