Текст книги "Тайная история Леонардо да Винчи"

Автор книги: Джек Данн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 36 страниц)

И впрямь скоро прозвучали первые призывы на молитву – для тех, кто правил колесницами, и для тех, кто шел за ними следом, воинству, что шагало по полю смерти, отрубая головы, отсекая пальцы с перстнями. Это было похоже на торжественное факельное шествие, и Леонардо не мог удержаться, чтобы не пойти следом, словно подкова, притянутая магнитом. Охваченный ужасом и отвращением, он тенью шел во тьме. Он и похож был на тень, безголового демона или джинна – черная краска по-прежнему покрывала его лицо. Он не мог не видеть и не слышать раненых и изувеченных курдов, которые молили о милости, о жизни, об отсрочке, когда солдаты, шагавшие за колесницами, срубали им головы и бросали их, еще шевелящие губами, в мешки. Не обращая никакого внимания на кипевшие вокруг человеческие муки, солдаты пересмеивались и переговаривались, кроша, рубя и выдергивая из месива кровавые обрубки. Крики восторга сопровождали всякую ценную находку… и эти крики смешивались с мольбами и смертными стонами жертв.

Леонардо шел по следам своих машин, перешагивая через части тел и трепещущие лоскутья изодранных шатров, оскальзываясь в застывающей крови, – шел и пытался молиться, взывал к Господу, чтобы тот услышал его.

Но он знал, что ответа не будет, ибо в этот миг сам был Богом.

То, что он видел, было рождено его разумом, было его детищем.

И пролились слезы Христовы.

Глава 24
ЗАМОК ОРЛА

Ни единая птица, если не ищет смерти, не приблизится к его гнезду.

Леонардо да Винчи

Как вихрь, что мчится по песчаной и пустынной долине и в своем торопливом движении увлекает к своему центру все, что противостоит его яростному бегу.

Леонардо да Винчи

Уснуть было невозможно, потому что уже близился рассвет.

Хотя лагерь был взбудоражен, говорили все шепотом. Небо походило на щит, усыпанный звездами, и смешение звездного света с отблесками костров придавало всей этой предрассветной сцене какой-то диковинный, неземной вид. Леонардо разыскивал своих друзей; онемевший и оцепеневший, бродил он по лагерю. Он поглощал, как губка, все гротескные детали побоища, всех, кто был в движении либо замер от горя или усталости. Все и вся становились для Леонардо бесконечной живой картиной, которая жила и менялась, росла, разлагалась, а порой даже и умирала, но лишь как вянут и умирают листья зимой, – оставаясь живой, хотя и неподвижной. Леонардо эта картина виделась написанной на фламандский манер: отлакированная, со щедрыми масляными мазками, глубокая и сияющая, как ледяная темница антихриста.

Леонардо снова и снова возвращался к образам смерти, словно сам Данте наставлял его, донимал, наказывал за все его разрушительные изобретения, за эту картину резни, сотворенную из кости и черного дерева. Звезды казались сделанными из хрусталя; свет словно исходил от трупов, разбросанных по полю битвы. Леонардо хотелось выправить убитых, выпрямить их изломанные члены, закрыть их изумленные, наполненные звездным светом глаза, прикрыть их обнаженные тела, ибо они чудились нагими, застигнутыми в неком постыдном и противоестественном совокуплении. Леонардо видел смерть и прежде, но не в столь разнообразных обличьях; он никогда не был так близок с ней в своей мастерской, где разрезал плоть и жилы, изучая природу мертвого тела. Здесь же смерть была такова, как она есть: разодранные, расчлененные, обобранные тела, валявшиеся точно груды мусора. Многие мертвецы были полуголыми, потому что для бедуина считается почетным взять себе одежду поверженного врага.

Но все эти люди были братьями, Ак-Койнлу, племенем Белого Барана…

Мысли Леонардо, казалось, жили собственной жизнью, потому что размышлял он о грандиозном пиршестве – кипящем жире, горах лоснящегося риса, аппетитном аромате жареного мяса, вареных бараньих головах, что венчают горы подливы, риса и мяса, их разинутых челюстях, черных дымящихся языках, что вываливаются меж белых, как лунный свет, зубов…

Он с отвращением повернул прочь, но смерть окружала его со всех сторон, и он даже не осмелился пройти между курдов, изрубленных на куски изобретенными им колесницами… и вспоминал Понте Веккио, мост мясников, где нельзя было пройти, не переступив через лужи свернувшейся крови или не увидев свеже-разделанных трупов животных, что станут чьим-то ужином.

– Леонардо, ты разве не спал? – спросил Куан, застигнув Леонардо врасплох: тот рефлекторно потянулся к кинжалу, и это, кажется, позабавило Куана.

– Не я один, – ответил Леонардо. – И никто сейчас не спит, кроме мертвых.

Он смотрел на трупы.

– Ты пожалеешь об этом, когда мы отправимся в путь. Тогда ты возмечтаешь о благословенном сне.

– Что ж, быть может, тогда тебе придется применить собственное лекарство.

Пропустив его слова мимо ушей, Куан наблюдал за могильщиками, которые принялись копать неглубокие ямы. Леонардо содрогнулся – это зрелище напомнило ему о чуме.

– Нашел ты своих друзей? – спросил Куан.

– Я обыскал весь лагерь, – ответил Леонардо. – Их нигде нет. Может быть, их уже отослали домой?

– Тебе следовало бы заглянуть в мой шатер. Они доверены моему присмотру и пока останутся со мной.

– Значит, ты доставишь их домой? – спросил Леонардо.

Ему отчаянно хотелось отправиться с ними, вернуться домой – но только оставаясь у калифа, он сможет спасти Никколо и Айше. Он не мог вернуться во Флоренцию без Никколо; а кроме того, хотя он и не хотел признаваться себе в этом, его тянуло увидеть, как воплотил Зороастро в жизнь его изобретения.

– Нет, правитель миров еще не готов отпустить твоих друзей, особенно Сандро. Они приглашены сопровождать нас.

– Куда? – удивился Леонардо.

Куан пожал плечами:

– На войну.

– Зачем? Они ведь не воины… скорее уж наоборот.

– Потому что Кайит-бею может понадобиться посол, человек, который известен врагу и к которому с симпатией относится Великий Турок. – Куан мягко хохотнул. – И калиф избрал твоего друга-художника, самого неподходящего дипломата, какого только можно сыскать.

– А Америго?

– Мы оставили его ради того, чтобы вам обоим не было скучно, но он волен уехать, когда пожелает. – Куан чуть заметно усмехнулся. – Правда, здесь, под нашей защитой, ему безопасней.

– Я боюсь за них.

– Бойся лучше за себя, а их предоставь судьбе.

– Что ты имеешь в виду?

– Уссун Кассано никогда не допустил бы, чтобы его застигли вот так, – сказал Куан, плавным жестом обводя мертвецов. – Шлюхи знали обо всем. У них свои… способы добывать сведения.

– Что они знали?

– Что солдат Унгермамета вырежут. Унгермамету следовало бы заметить, что шлюхи не набросились на его людей, как стервятники на падаль… но он был слишком сентиментален, слишком занят тем, чтобы причитать над своим отцом, как женщина.

Муэдзины прокричали призыв на молитву, и на несколько секунд все вокруг замерло, словно сама природа – мелкие твари, шнырявшие и сновавшие по пустыне, весомое море воздуха, камни, песок, далекие холмы, закутанные в дымку, – все ожидало молитвенного обновления; ибо если Слово сотворило вселенную, точно так же слова молитвы могли возжечь пламя нового дня. Словно откликаясь призыву муэдзинов, на востоке тускнели звезды, и серый рассветный свет разливался в этом уголке ночного неба, растворяя мрак.

Унгермамета похоронили торжественно, со всеми церемониями, причитавшимися принцу, погибшему на поле брани.

Ямы, заваленные мертвыми телами, забросали землей.

Кайит-бей встретился с Уссуном Кассано.

И по утренней жаре их армии разъехались в однообразии раскаленного мерцающего песка и глинистых пустошей, гладких, точно отполированный камень.

Леонардо позволили скакать с Сандро и Америго, но они так же мало, как он сам, знали о цели едущего на северо-запад войска.

Иерусалим?

Однако Леонардо надеялся попасть в Дамаск, увидеть Зороастро и Бенедетто и мастерскую, в которой воплощались в жизнь его изобретения.

Пустыня была наказанием за все совершенные убийства, за всех обобранных и оскверненных мертвецов.

Удушающий ветер мчался над дюнами и жестким кустарником. Он начался с кратких порывов и вихрей, подобно египетскому хамсину, и постепенно набрал силу. Потеки пота леденили лицо Леонардо; он ощущал на языке солоноватую влагу, как бы в противоположность сухости запекшихся губ, стянутых сухой коркой рук и лица. Хотя он на манер арабов прикрывал рот и нос краем головного покрывала, глаза у него саднили и слезились. Песок жег, точно кислота.

Мир вокруг стал сплошным слепяще-белым маревом, в котором почти ничего нельзя было разглядеть. Они словно плыли во сне, вернее – в мучительном кошмаре песчаного прибоя. Верблюды трусили вперед, медленно прокладывая себе путь сквозь марево, которое, казалось, сгущалось и твердело вокруг них. Леонардо то и дело вскидывался, как частенько случалось с ним посреди глубокого сна. Он едва мог глотать, и это пугало его: горло стискивалось так, что казалось, он вот-вот задохнется. Хотя он и научился бедуинскому трюку пить, как верблюд, вволю у каждого источника – и пил до тех пор, пока не чувствовал, что вот-вот лопнет, – он постоянно мучился от жажды. Во рту все время стоял металлический привкус.

Лишь на час они остановились отдохнуть, скорчась в три погибели под прикрытием одеял, а затем Кайит-бей продолжил свой безжалостный поход. Его войска не пытались даже разговаривать под непрерывным напором ветра, не кричали: «Ради глаз Айше!», как делали они раньше бессчетное множество раз. Айше была духом, сутью пустыни. Солдаты говорили о ней так, будто знали ее, будто она была бесценной жемчужиной, священным Граалем, земным воплощением гурий, которые ожидали их в мусульманском раю – награда тем, кто умер во имя Аллаха. Она была философией, целью, судьбой этого войска, идеей, знаменем, страной.

Таково было волшебство Кайит-бея.

Посредством своих певцов, дервишей, чудесами устного сказительства он превратил ее плоть в дух, сделал ее из шлюхи богиней.

Точно так же, как флорентийцы говорили о святых словно о близких знакомых, словно о богатых, пускай и дальних родственниках, так солдаты калифа говорили об Айше.

И Леонардо казалось непостижимым, что эти люди, с их постоянными внутренними распрями, с их неспособностью прийти к согласию по любым пустякам, могли пожертвовать собой ради идеи любви.

С одной стороны от Леонардо ехал Америго, с другой – Сандро. Разговаривать из-за бури было невозможно, и они ехали молча, как и в минувший день, – полуприкрыв глаза, спрятав лица тканью, раскачивались в седлах в такт бегу верблюдов, погрузившись в некое подобие сна, думали ни о чем, а то и просто грезили наяву. И Леонардо то входил, то выходил из своего собора памяти, и все оборачивался, озирался назад, точно старец, который смотрит на прошлое, полагая его настоящим, и пробирался в гроты возле дома Катерины, места, где он родился и вырос, которое дало пейзаж стольким его картинам; в тех картинах его воспоминания заключены были в рамки окон, словно краски и льняное масло могли освежить усталые глаза, дав им заглянуть в совершенство детских лет.

Глаза Леонардо болели и ныли; казалось, он видит белую бурю сквозь шоры, как лошадь, что смотрит на слепящий свет через длинные сумрачные коридоры. Люди вокруг него появлялись и исчезали, словно буря то выдувала их из реальности, то выплевывала обратно. Леонардо мог только гадать, в чем тут дело – в лихорадке или жгучем жаре песка.

– Сандро! – прокричал он в завывания ветра. – Сандро, где Америго?

Америго исчез, и Леонардо не мог даже сказать, когда это произошло – минуту или много часов назад.

– Не знаю! – крикнул в ответ Сандро. – Я…

Но ветер унес его слова, а выражение лица, нижняя часть которого была скрыта тканью, различить было невозможно.

Леонардо долго обшаривал колонну, то выезжая вперед, то бросаясь назад, и наконец отыскал верблюда Америго – с пустым седлом, привязанного к грузовым верблюдам. Холодок пробежал по его спине. Если Америго затерялся в этой буре, в этой пустыне, он уже мертв.

– Где человек, что ехал на этом верблюде? – спросил он у закутанного по самые глаза бедуина, который вел вьючных животных.

Тот пожал плечами, но Леонардо не собирался сдаваться.

– Я должен знать!

Если бы пропал его соплеменник, он наверняка не остался бы так хладнокровен.

– Я ничего не взял, – сказал кочевник. – Ты можешь проверить сам. – Он жестом указал на груженого верблюда.

– Ни за что на свете не стал бы я обвинять в воровстве одного из избранных Кайит-бея, – сказал Леонардо. – Я только хотел узнать, что случилось.

Сандро нагнал его и ехал чуть поодаль, но не настолько близко, чтобы обеспокоить бедуина.

Явно смягчившись от вежливой речи Леонардо, бедуин сказал:

– Этот верблюд пришел к остальным, как если бы он заблудился. Я поймал его и привязал поводья, чтобы он больше не сбежал.

– И за это будешь награжден, – вставил Леонардо.

Кочевник кивнул, но затем бешеный порыв ветра на время оборвал разговор. Когда ветер стал потише, бедуин прибавил:

– Всадник мог выпасть из седла.

– Выпасть?

– Я видел это и прежде: человек засыпает и падает. Такое случается и когда мужчина чересчур долго скачет на женщине. – Он посмеялся собственной шутке. – В такую бурю легко потерять дорогу.

Бедуин был прав: видимость едва составляла десять шагов.

Леонардо поскакал вперед, к Куану: наверняка тот вышлет отряд на поиски. Куан тотчас же лично осмотрел верблюда Америго и поговорил с бедуином, надзиравшим за вьючными животными, на пустынном диалекте, которого Леонардо почти не понимал. Бедуин сильно оживился, но разговор оказался недолгим. Леонардо и сам едва держался в седле: волны палящего жара лихорадки омывали его, будто и их приносил ветер; а с лихорадкой появились нарывы.

Ветер стих, словно набирая в грудь побольше пыли, песка и жаркого едкого воздуха для новой атаки, и Куан сказал:

– Мне очень жаль.

– Жаль? – потрясенно переспросил Леонардо.

– Я ничего не могу сделать.

– Но ведь буря утихла, разве не видишь? – вмешался Сандро.

– Я даже не осмелюсь просить калифа отправить людей на поиски твоего друга, – сказал Куан. – Я заранее знаю ответ. К тому же он в дурном настроении.

– Уж его-то гвардейцы не пропали бы безвестно, – бросил Леонардо.

– Не говори так уверенно о том, чего не знаешь, – холодно сказал Куан. – В отличие от жизни твоего друга, – он имел в виду Сандро, – жизнь Америго не имеет значения.

И Куан поскакал вперед, оставив Сандро и Леонардо ехать рядом с бедуином, погонявшим вьючных животных.

Леонардо почувствовал ледяной гнев Куана, ярость, кипевшую в нем, и понял, что Куан ненавидит Сандро.

Это была горячка… или горячечный бред.

Мгновение назад Леонардо ехал рядом с Сандро – и вот он оказался один, затерянный в кошмаре песчаного вихря, в коконе воющей серости, летучего жара и иссушающего огня; и когда ветер стих, он услышал стон верблюда, в котором было отчаяние. Леонардо ощутил одновременно боль и облегчение: он был свободен от мыслей и воспоминаний, оставалось лишь движение… движение, ветер, палящая, терзающая боль.

Несколько минут – или часов – спустя ветер совершенно унялся, оставив вокруг гладкий и мертвый мир каменных фигур. Буря закончилась. Сверкание солнца разом обрушилось на Леонардо, терзая его воспаленные глаза: мерцающий песок отражал и жару и свет. Куда бы ни глядел Леонардо, везде возникали и пропадали образы: равнины и долы, гладкие, словно камень, недвижные, как вода; и с каждым движением своего верблюда Леонардо все острее ощущал, как впиваются в его тело клыки жажды.

Если прежде в горячке он надеялся сам отыскать Америго, то теперь мог лишь гадать, какое направление ему вообще надлежит избрать. Существовало только одно направление – вперед. Он видел тени, черные блики, которые вполне могли быть Куаном и отправившимися на поиски гвардейцами; или же это был город – нет, замок… или собор, плывущий в отдаленном воздухе; и тогда он понял. Жара и пустота превратились в самый холст памяти, и картины из прошлого появлялись на нем так легко, как водовороты ветра швыряют пригоршни песка во все живое. Пустыня вообразила и произвела на свет тот самый собор, который Леонардо написал в верхнем углу портрета Джиневры, – собор, который он изобразил, а позднее стер.

Он и сейчас видел лицо Джиневры, ослепительное, как само солнце. Слышал ее голос, серебристый, как журчание воды, ощущал во рту ее язык, проворный, как ртуть, и эхо, эхо…

– Леонардо! Леонардо! Все будет хорошо. Молчи, не разговаривай, постарайся сесть и удержать вот этот бурдюк.

Куан возник из слепящей солнечной дымки. Леонардо видел его лицо как сквозь увеличительное стекло: багровый шрам расселиной пролег по небритой щеке, и отрастающая борода не может скрыть его; кожа темная, запекшаяся, трещина в губе, настолько прямой, словно ее прорезали нарочно; но глаза смотрят холодно и мрачно, столь же обжигающе ледяные, как вода, которую он выжимает из бурдюка в рот Леонардо.

– Придай воздушному плоту вытянутую округлую форму, и тогда…

– Помолчи, Леонардо, – сказал Куан, улыбаясь. – Я видел твои заметки.

– Что с Америго?

– Мы нашли его еще прежде, чем тебя.

– Он жив?

– Мозги у него еще не успели вскипеть, подобно твоим, – сказал Куан. – Он свалился с верблюда, на голове у него изрядная шишка. Упав, он ударился обо что-то и потерял сознание. Ему не потребовалось долго находиться без чувств, чтобы заблудиться в пустыне.

Горячка Леонардо понемногу убывала – так слабел ветер перед тем, как закончилась буря.

– Признаюсь, я совершенно не помню, как очутился здесь.

Куан пожал плечами.

– Глупый замысел, маэстро, и вместе с тем блестящий. Должно быть, ты очень любишь своего друга.

– О чем ты?

– Что ж, ты знал, что жизнь Америго ценится невысоко. Между тем, если бы с верблюда свалился твой друг Сандро, калиф непременно послал бы людей на поиски… как поступил он, когда Сандро сообщил, что ты пропал. Так что ты хоть и рисковал, что тебя не найдут, однако знал, что мы придем за тобой.

– Какое отношение имеет то, что вы искали меня, к тому, что нашли Америго? – спросил Леонардо. – Ведь не следует же из этого, что ты искал его только потому, что тебе велели искать меня?

– Может быть, и нет, – ответил Куан, – хотя я полагал, что моя привязанность к Америго очевидна.

– Не столь очевидна, как твоя неприязнь к Сандро, – заметил Леонардо, потрясенный этими словами Куана.

Китаец кивнул, признавая его правоту.

– Я польщен, что ты приписываешь мне столь тонкую стратегию.

Леонардо всегда считал Куана чересчур холодным, чтобы сблизиться с кем бы то ни было. Да и Америго никогда не заговаривал о нем. Зародилась ли эта привязанность во время их пребывания в пустыне? Могли ли они дойти до того, чтобы стать любовниками?

– Если Америго так дорог тебе, как ты мог быть так… спокоен, когда я сообщил тебе, что он пропал?

– Вероятно, ты не слишком восприимчив, – сказал Куан. – Я нисколько не был спокоен.

– Но ты бросил бы его умирать.

На эти слова Куан лишь улыбнулся, и от этой улыбки Леонардо похолодел – она напомнила ему Джиневру.

Пламя горячки пылало в нем, глаза горели, закатывались внутрь, в темноту его плоти… и Леонардо впал в беспамятство.

Он очнулся и обнаружил, что едет по гористой местности. Оберегая верблюдов, чьи нежные подошвы потрескались и покрылись волдырями, мамлюки Кайит-бея скакали по естественному каменному амфитеатру.

Слабо пахло полынью, и этот отдаленный аромат смешивался с запахами живых существ, влаги и разложения.

Сандро хлопотал над Леонардо. Америго все еще был без сознания либо спал, привязанный к седлу своего верблюда в крайне неудобной позе. Леонардо глядел на друга и ощущал тупую боль в пояснице – она разрасталась, проникая в ноги и бедра, тянулась сквозь шею и грудь и завершалась в жгучем обруче боли над глазами.

– Где мы? – спросил Леонардо.

– Возле Мертвого моря, – ответил Сандро.

– Куда мы направляемся?

– Говорят, что к озеру Зиза, но это только слухи.

Леонардо перевел взгляд на Америго.

– Ты уверен, что он поправится?

– Это вопрос ребенка, Леонардо. Быть может, Куан был прав – у тебя и впрямь вскипели мозги…

Леонардо ничего не ответил, даже не улыбнулся, и тогда Сандро продолжал:

– Куан заверил меня, что Америго будет здоров. Он при каждом удобном случае появляется здесь, чтобы посмотреть, как у него дела. Куан совсем не такой, каким ты его считаешь.

– А каким же я его считаю, Пузырек?

– Лишенным всяких чувств. Его помощь уже однажды спасла жизнь Америго, помнишь?

Леонардо хотел было сказать, что чувства – это не дар и не талант, но вместо этого лишь кивнул, ощущая, как сон опять всей тяжестью наваливается на него, сжимает, покуда весь мир не сузился до вида его верблюда и всадников, скачущих впереди.

Перед ними был Аль-Карак – Замок Орла.

Огромные квадратные башни, увенчанные коническими вершинами, росли, казалось, одна из другой – во всяком случае, так виделось издалека. Единственные ворота были высечены из камня; река полностью окружала его, и со всех сторон подступали скалы.

Леонардо тотчас узнал замок: он видел его прежде, миражом в пустыне. В горячке он счел его своим собором памяти.

Куан и святой Августин были правы: настоящее будущего существует, и можно увидеть его как бы в воспоминании. Но это озарение быстро поглотилось горячкой, кипящей Летой, которая все еще бурлила в Леонардо.